Онлайн чтение книги Эпиталама
VII

Берта быстро встала, прошла в свою комнату и тут услышала звонок.

— Это господин Андре Шоран, — сказал тихим голосом Юго. — Я провел его в гостиную.

— Андре? — промолвила Берта.

Она посмотрела на себя в зеркало, провела рукой по черному корсажу и по волосам.

— Здравствуй, Андре! — быстро проговорила она, открывая дверь в гостиную.

Однако тут же остановилась, удивленно глядя на стоящего перед ней молодого человека со странными усами, плохо сочетавшимися с его совсем юным лицом; его глаза лукаво улыбались, как будто смотрели из прорезей карнавальной маски.

— Ну и удивили вы меня! — воскликнула Берта, немного грустная и вместе с тем как будто очарованная; не спуская с него глаз, она словно искала в нем что-то и размышляла. — Сколько же воды утекло!

Какое-то время они смотрели друг на друга, задумчиво улыбаясь и не произнося ни слова.

— Я ведь сильно изменилась, да? — неожиданно спросила она.

— Вы немного похудели, — произнес Андре, продолжая глядеть на нее.

Он уже не находил в ней яркой красоты юной девушки, зато обнаружил в ее усталом лице иное очарование.

Объясняя свой визит, он добавил солидным тоном:

— Вы возвратились из Нуазика?

— Бедная Эмма! — проговорила Берта, отводя в сторону удрученный взгляд.

— Он умер от воспаления легких?

— Он простудился в саду. В пять часов он рубил дрова, потом прилег вздремнуть. Это невообразимо, — вымолвила Берта, проведя пальцем по лбу. — Я только что была в их доме, видела Эмму, эту печальную церемонию. И просто не могу поверить, что все это я говорю вам об Эдуаре! Он, как живой, стоит у меня перед глазами! Наш мозг совершенно не приспособлен к мысли о смерти. Эмма еще не осознает всей глубины своего несчастья. Они обожали друг друга! Что с ней станется? Жизнь — странная штука! Ей нет дела до нашего счастья и наших добродетелей. Не исключено, что наши жалкие особы вообще не имеют никакого значения!

— Я видел его на свадьбе Мари-Луизы! Он беспокоился о своей дочке. Ах! Никогда бы не подумал! Это был очень хороший человек.

— Да, — произнесла Берта, часто моргая и этим пытаясь сдержать слезы, — это был очень хороший человек.

С задумчивым видом повернувшись к столу, она убрала с него книгу, чтобы освободить место для чая.

— А вы, Андре? — вдруг спросила она. — Расскажите мне о себе. Все жалуются на вашу леность. Вы заставляете вашу семью волноваться. Я знаю, вы ищете квартиру…

— Лучше расскажите мне о Нуазике, — сказал Андре. — Я надеялся увидеть вас на свадьбе моей сестры. Мне было бы приятно пройтись вместе с вами по улицам нашего городка. Представьте себе, я встретил Самбюка. Вы помните Самбюка?

— Самбюка… да… припоминаю… Самбюк… театр Самбюка.

— Теперь он работает учителем гимнастики. Уверяю вас, я был взволнован встречей с этим добрым призраком прошлого! Самбюк не сомневался в том, что он великолепен; ему и невдомек, что видел в нем я. Он разговаривал со мной, как самый настоящий болван!

— Самбюк! Какое древнее прошлое вы мне напомнили! Вы тогда были прямо помешаны на этом театре. Даже одно время собирались уехать с ними. Нет, я ошибаюсь, вам просто хотелось уехать; уехать куда глаза глядят. Помните? Я была в восторге от этого бегства. Впрочем, вы всегда меня удивляли. Я восхищалась вашей экспансивностью, вашими выдумками. Ваш голос приводил меня в трепет, когда мы играли драмы. Я знала, что вы станете удивительным человеком. Только не знала кем: может быть, великим актером. Вот-вот, великим актером.

— Да, — важно сказал Андре. — Я припоминаю.

— Теперь-то вы можете мне сказать. Куда вы тогда собирались уехать?

— Не знаю.

Неожиданно воодушевившись, так, что лицо его от прилива эмоций раскраснелось, он продолжал:

— То есть знаю. Но вы не сможете меня понять. Это уже тогда было что-то вроде нетерпения и усталости. Вам это неведомо. Желание все начать сначала, быть другим и на другом месте. Да! Оставить едва обжитое место, бросить наполовину прочитанную книгу, бежать.

— По-видимому, вас еще и сейчас следует иногда бранить, — проговорила Берта серьезным тоном, каким она в былые времена разговаривала с Андре, когда тот восхищался ее житейской мудростью. — Вы верите в прекрасные сюрпризы судьбы. Но жизнь ведь течет по более спокойному руслу, и в один прекрасный день вы вдруг обнаружите, что потеряли попусту несколько лет.

Берта поставила чашку на круглый столик возле стула, с которого Андре только что вскочил. Он сел, но тут же снова встал, не находя себе места от жары в квартире, и, раскрасневшийся, продолжал скороговоркой:

— Вот вы все благоразумная. Вы всегда отличались благоразумием. Но нужно беречь мудрость на черный день. Жизнь ведь довольно нелепа. Она разочаровывает тех, кто хочет все предусмотреть и все заранее вычислить. И порой вознаграждает как придется того, кто подвергал себя ненужному риску, или того, кто плыл по течению, ни о чем не заботясь. Никогда не знаешь, кто на самом деле бежит впереди, а кто отстает.

Андре подошел к Берте и поглядел на нее с серьезным выражением на разрумянившемся лице.

— Вот вы полагаете, что я ленив. Но что-то во мне делает свое дело. Я чувствую, как мое будущее подспудно организуется в сферах, мне пока еще недоступных. Я определяю свою судьбу по тайным ее движениям. Вы считаете меня достойным жалости? Вы ожидали от меня большего? Вы думаете: «Вот передо мной бедный юноша, который губит себя». Так вот! Я вам отвечу: «Запомните этот день и эту минуту. Сейчас пять часов. Посмотрите на эту голубую подушку: она закрепит наши воспоминания. Запомните, что я говорю вам перед этой голубой подушкой: „Однажды я вас удивлю!“».

— Нет, Андре! Вы меня не разочаровали. Я восхищена вами! — воскликнула Берта, глядя на него с легкой, немного иронической улыбкой и мечтательным выражением, от которого в уголках ее глаз появились маленькие морщинки. — Вы молоды! Уверяю вас, быть молодым — это великолепно!.. Оставайтесь с нами ужинать: Альбер будет рад видеть вас, — добавила Берта, когда Андре встал.

— Я лучше зайду в следующий раз.

— Ну так приходите поскорее, и в следующий раз отужинаете с нами. Мы поговорим о вашей квартире; нужно, чтобы она была хорошей. Я посоветую вам что-нибудь. У меня есть весьма ценные идеи.

* * *

Стоя рядом с Андре в маленьком лифте, Берта сказала:

— Я нашла вам обои для гостиной. Их должны были принести сегодня утром.

— Мне кажется, я трачу слишком много.

— Ваш отец дает вам четыре тысячи франков. Вы израсходуете вдвое больше. Он будет очень доволен. Он хочет, чтобы вы хорошо устроились. Он вас балует. Вас всегда баловали! — сказала она, стуча в дверь квартиры кончиком зонта.

Маляр, насвистывавший за дверью, открыл им, и Берта подошла к окну, на котором еще не было никаких штор.

— Слишком открытый вид, — заметил Андре. — Слишком много света. Чувствуешь себя так, словно тебя вытащили наружу и отдали на растерзание пространству; такое ощущение, что ты не дома.

— Погодите. Здесь не хватает обоев, мебели, — возразила Берта, проходя по гулким комнатам и рассматривая квартиру словно в первый раз, хотя она приходила сюда ежедневно.

— Вот мои обои, — сказала она, приподнимая подол юбки, чтобы войти в кухню, заваленную штукатурным мусором.

Андре приколол конец рулона к стене в гостиной.

— Мило, не правда ли? — спросила Берта.

Она отступила на несколько шагов назад, не отрывая взгляда от обоев, затем поискала глазами стул в пустой комнате. Андре нашел за приставной лестницей табуретку, смахнул перчатками с нее пыль и поставил ее перед Бертой.

— Скажите мне, Андре, — проговорила она, повернув голову в сторону прикрепленных к стене обоев, — вы серьезный мальчик? Я вот привожу в порядок вашу квартиру; надеюсь, вы не станете приводить сюда разных милых дам?

— О! Я? Женщины…

— Я помню, вы всегда бегали за какой-нибудь юбкой.

— Уверяю вас, о женщинах я и не думаю. За те два года, что я живу в Париже, я не перемолвился словечком ни с одной парижанкой.

— Возможно, женщины, которые вам встречались, не в вашем вкусе. Вам нравятся более скромные и более пикантные девушки. Вам нужна такая женщина, чтобы ее можно было разгадывать.

Берта перестала рассматривать обои и с улыбкой обратила на Андре испытующий взгляд:

— В сущности, вы немного…

— Что немного?

— Не скажу.

Андре с загоревшимися глазами схватил Берту за запястье.

— Я хочу знать. Что немного? Говорите!

— Нет, — ответила Берта, отталкивая его своей муфтой. — Вы этого от меня не узнаете.

— Ладно! Только вы ошибаетесь, — сказал Андре, отпуская ее руку. — Клянусь вам, любовь в моей жизни ничего не значит.

* * *

Торговец, не переставая говорить, наклонил кресло, чтобы показать Берте одну его деталь.

— Посмотрим, — сказала Берта с задумчивым видом, и взгляд ее, сопровождаемый взглядом продавца, скользнул в сторону одного из шкафов.

— Я подумаю.

Она в последний раз осмотрела кресло. И в этот момент какая-то дама с громадными серьгами в ушах, державшаяся исключительно прямо в этом подобии гостиной, заставленной мебелью, сдержанным кивком ответила на приветствие Андре.

До поворота на улицу Бак Берта молчала, затем сказала Андре:

— Кресло это стоит не очень дорого. Но пока подождем. Мы вернемся туда на этой неделе.

— Мы можем его упустить.

— Ничего, не бойтесь. Кресло никуда не денется, оно стоит там уже два года.

— Жаль, что вы не прислушивались к речам продавца. Какой великолепный обманщик! Какие роскошные слова! Кресло хорошее, стоит недорого, и мы желаем купить его; но такому артисту этого мало. Ему хочется еще распалить нас.

Подталкиваемый толпой, Андре сошел с тротуара; он нагнал Берту возле переливающейся огнями витрины кондитерской и продолжал:

— Он хочет, чтобы вещь привлекала нас своей формой, стариной да еще всеми теми достоинствами, которые он ей приписывает и которые не более сомнительны, чем все остальное. У этого человека язык без костей, — великолепный инструмент для обмана и завоеваний. Что ему истина? Для него смысл бытия, его долг, его честь сводятся к тому, чтобы соблазнять. Природа ведь тоже добивается победы благодаря выдумке.

Они свернули на неосвещенную улицу; толпа, заполнявшая тротуар, вновь разъединила Андре и Берту, и он прервал свои рассуждения, чтобы продолжить их перед домом Пакари.

Он продолжал говорить и в гостиной, и немного громче тогда, когда Берта ушла в свою комнату снимать шляпу. Когда он подходил к открытой двери, чтобы отвечать ей, то, несмотря на попытки отвернуться, все же видел в зеркале отражение ее кровати и ее фигуры.

В гостиную вошел Альбер.

— Я узнал ваш голос, — сказал он с улыбкой, — вы ведь поужинаете с нами?.. Правда же, — обратился он к Берте, — он поужинает с нами.

Альбер прошел в свой кабинет, и Ваньез пригласил туда господина Жома.

Альбер, не глядя на господина Жома, со скучающим видом слушал его. Его дела Альбера больше не интересовали. Он занимался ими лишь в меру необходимости. Когда господин Жом закончил говорить, Альбер ответил ему в нескольких словах, небрежно и холодно, скрестив руки на коленях. Эта сдержанная поза придавала вес его словам.

— Пойдемте поужинаем к Борда, — сказал Альбер, возвратившись в гостиную.

— Тебе каждый вечер непременно хочется в ресторан! — воскликнула Берта.

Она улыбнулась, заметив восторг в глазах Андре, и добавила:

— Юго будет возмущен.

— Идемте, Андре, наденьте ваш фрак, — сказал Альбер, — вы найдете нас в восемь часов в ресторане Борда.

Официант накрыл стол второй скатертью и принес чашки.

— Я не буду кофе, — сказала Берта.

Альбер открыл свой портсигар.

— Сигарету, Андре?

— Только одну. Спасибо. А знаете, я раньше курил очень много, — произнес Андре, обращаясь к Берте, сидевшей рядом с ним в большой черной велюровой шляпе и в открытом платье, обнажавшем шею и руки, на которые бросали розовый отсвет небольшие абажуры. — Это — скверная привычка. Так вот! Я заставил себя отказаться от нее. Да, однажды утром, стоя перед зеркалом, я пристально посмотрел себе в глаза.

Он повернулся к стене, увидел в зеркале свое красное лицо и дотронулся пальцами до своего белого галстука.

— Я посмотрел на себя, придав лицу властное выражение, и сказал громким твердым голосом: «Ты будешь выкуривать одну-единственную сигарету после еды». И все. Я излечился.

— У вас есть воля; это очень хорошо, — с улыбкой заметила Берта.

— Нет, я просто загипнотизировал себя. В силу воли я не верю. Посмотрите вон на того человека, похожего на американца, что сидит возле возвышения для оркестра. Мужественное лицо, правда же? Ему наверняка хватило воли, чтобы сколотить состояние; а вот достанет ли у него воли, чтобы дать себе хоть часовую передышку? Видели ли вы когда-нибудь, как раненый майский жук, барахтаясь, отбивается от муравьев в муравейнике? Сколько у него появляется энергии!

— Однако, — вмешалась Берта, глядя на Андре с интересом и серьезным выражением лица, — воля…

Альбер повернул голову к другому столику, где сидели какие-то люди. Молчаливый и немного отрешенный, он слушал беседу Андре и Берты, словно далекий шум среди звуков вальса, и размышлял: «Андре утверждает, что воля… ему можно возразить. Немного ума — и любую идею можно повернуть в какую угодно сторону. Когда-то я любил эту игру. Он так молод, этот юноша».

— Это верно, — ответил Андре, внимательно слушая Берту, и медленно протянул руку к пепельнице. — О смысле слов бывает много споров. Но вот вам другой пример. Прошлой зимой я провел один месяц в Тексе, в Швейцарии. Там отличные места для катания на горных лыжах; около самой деревни лужайки окружены оградами, которые очень мешают…

— Вы зимой были в Швейцарии? — спросил Альбер, неожиданно вступив в беседу.

Однако по тому, как он спрашивал, Андре стало ясно, что он не собирается спорить. Его интересовали лишь некоторые сведения о гостиницах.

— Мне пришла в голову идея съездить с тобой на несколько дней в Швейцарию, — сказал он, глядя на Берту. — Шариоль прислал мне открытку с довольно соблазнительным видом.

* * *

Они добрались до Самадена ночью. Стеклянные колпаки электрических ламп вокруг станции фуникулера освещали снег. Альбер тронул ногой тускло мерцающий белый наст; затем, сделав шаг в ночную темень, он различил неясный контур горных вершин и почувствовал великий покой и чистоту этих гор. Они уселись в сани и, укрыв ноги ворсистым покрывалом, стали глубоко вдыхать холодный воздух. Повозка скользила по дороге. Скорость и звон бубенчиков пробуждали в душе ощущение радости.

— Какой вид! Какая тишина! — воскликнул Альбер на следующий день утром, подойдя к окну.

Под дымчатым небом горы вокруг озера вздымали ввысь свои крутые массы; как бы припудренные серым порошком, они перемежались чистыми белыми бороздами и казались отлитыми из темного металла. Снег на вершинах гор, в долинах и на кровлях домов был одного и того же цвета. Посреди этих одинаково белых или одинаково черноватых, словно мертвых, масс озеро простирало свои живые, но блеклые, с серо-желтым болезненным оттенком воды.

— Погляди, — сказал Альбер. — Мне довелось побывать в этой местности летом. Пейзаж был совершенно иной. Маленькие белые крыши внизу — это Веве; рядом — Кларан… родной край Юлии. Напротив нас находится долина Роны, видишь — вот эта ровная лента между крутыми склонами. Я прошелся однажды по кантону Вале, где Сен-Пре мечтал о своей Юлии: там есть деревни, где жители отупели от многовекового пьянства, грязи и кровосмешения; на них невозможно даже смотреть без омерзения. Руссо увидел в этих несчастных животных идеал человека. Это не делает чести его зрению; однако его иллюзии внушили ему кое-какие идеи, перевернувшие впоследствии мир. А вон справа виднеется Рона.

— От этого вида у меня начинает болеть голова, — проговорила Берта, отступая от окна к середине комнаты. — У меня по-настоящему голова закружилась. Такая необъятная пустота, такая высота. Все прямо плывет перед глазами. Ощущение как при морской болезни.

— Есть отчего: мы сейчас находимся на высоте шестисот метров над озером; шестьсот метров отвесного склона. Ну ладно! — прибавил он весело. — Пойдем посмотрим, как здесь занимаются спортом.

Перед отелем им встретился молодой человек, тянувший на короткой бечевке спортивные санки.

— Давай пройдемся, — сказала Берта. — От ходьбы мне становится лучше. Деревня выглядит красиво, а спортом ты займешься потом.

Они пересекли деревню: стены домов были желтоватого цвета, а над ними возвышались белые крыши. В одном дворе лежали бревна, заваленные ярко блестевшим на солнце снегом. Выложенный камнями родник навевал уныние.

По возвращении Берта сразу же поднялась к себе в комнату. На следующий день она осталась в постели.

— Какое все же изумительное место! — воскликнул Альбер, распахнув на минуту окно и с наслаждением вдыхая свежий воздух. — Ты много теряешь, сидя в четырех стенах.

— Сегодня я лучше отдохну. Меня, кажется, утомила дорога. Я чувствую себя не в своей тарелке.

Внезапно потеплело. Альбер прогуливался под лазурным небом вдоль раскисших дорог. Между островками снега, сохранившимися на тенистых склонах, стала появляться первая трава. Сосновые леса и дубовые рощи опять окрасились в темные тона.

Альбер ел, сидя в одиночестве за своим столом, и наблюдал за старой англичанкой, осторожно капавшей вино в рюмку.

У метрдотеля он спросил:

— А что, зимой снег у вас сходит быстро?

— Раз на раз не приходится, месье. Три года назад снега было очень много.

Альбер прочитал газету в курительной комнате, постучал пальцем по барометру, сходил проверить, не пришла ли почта.

— Я знаю! — воскликнул он, стремительно входя в комнату. — У тебя горная болезнь! Кажется, это очень частое явление. Ты скоро встанешь. Мы спустимся в Веве. Там ты сразу почувствуешь себя лучше.

Он был убежден, что недомогание Берты мгновенно пройдет, как только она приблизится к озеру, и, поджидая ее, он нетерпеливо вышагивал перед гостиницей.

— Правда же? Уже проходит? — спросил он Берту, едва фуникулер начал спускать их в долину.

— Возможно… немного…

— Посмотри… Какой красивый вид с этой стороны… Сейчас в Веве мы пойдем пить чай.

— Ну, теперь ты себя хорошо чувствуешь? — бодро справился Альбер, когда они направились в сторону озера. — Я был прав, это типичное горное недомогание.

Берта остановилась перед витриной булочной.

— Я хочу есть.

— Подожди, сначала сходим к озеру. И сразу после этого попьем чаю.

— Этот хлебец очень аппетитный!

— Погоди немного.

— Ну, прошу тебя! Дай мне попробовать этого хлеба.

Она вошла в булочную.

— Ты напрасно так часто ешь. К тому же ты делаешь это слишком быстро. Я не удивлюсь, если окажется, что твои недомогания связаны с желудком.

Каждый раз, когда Берта подносила ко рту очередной кусочек хлеба, он хмурил брови, недовольный ее упрямством, как будто хлеб и был очевидной первопричиной всех ее недомоганий.

Возвратившись в гостиницу, Берта тут же легла в постель.

— На всякий случай я приглашу врача, — сказал Альбер.

Доктор оказался крепким мужчиной, чуть ли не страдающим от избытка здоровья. Прежде чем начать говорить, он, казалось, выжидал, чтобы ему сообщили, на каком языке изъясняться.

— По приезде сюда моя жена заболела горной болезнью. У нее появилось головокружение, шум в ушах. Я не знаю, стоит ли нам здесь оставаться — мы могли бы спуститься в Веве.

Врач сел возле постели Берты и тихим голосом стал расспрашивать ее, а Альбер отошел к окну.

— У вас не было ребенка? — спросил он громким голосом, поворачиваясь к Альберу.

— Нет.

Удивленный этим вопросом, он в свою очередь спросил:

— Как? Вы полагаете…

— Это вполне вероятно.

— Что он хочет сказать? — спросила Берта, садясь в постели, когда врач ушел. — Что я беременна?

— Он сказал, что это вполне вероятно.

Берта, как могла, отгоняла от себя эту мысль о беременности, она привыкла считать ее невозможной, и теперь беременность вдруг показалась ей какой-то несправедливостью, невыносимой помехой, которая привязывала ее к мужчине слишком крепкими узами.

Альбер, потирая руки, с озабоченным видом быстро ходил по комнате.

* * *

Берта стремительно закрыла дверь.

— Снимите с нее маску! — крикнула она.

— Мадам ошибается, — сказал Юго, открывая дверь. — У малышки нет маски. Я убрал ее в ящик с игрушками.

— Я же видела ее у нее в руках, — проговорила Берта, не решаясь выйти из столовой.

— Мадам ошибается. Малышка сейчас со мной в кладовой.

Берта, опустив глаза, быстро прошла по коридору на кухню.

— Луиза, манную крупу принесли?

— Да, мадам, — ответила кухарка. — Сварить ее к трем часам?

— Я лучше поем сейчас, сварите мне кашу на маленьком огне. Только проследите, чтобы она не получилась слишком густой.

Берта вышла из кухни, не переставая думать о каше, которой ей не терпелось отведать, но потом вернулась туда опять. Она уменьшила пламя на плите, взяла ложку и стала помешивать ею в кастрюле, добавляя в нее молока. Затем она положила дымящуюся кашу в тарелку, села тут же на табуретку и принялась по-детски жадно есть.

Она вернулась в гостиную с намерением написать письмо Эмме, но прилегла на диван и тотчас забылась тяжелым сном.

Берта открыла глаза. Все еще пребывая где-то в давно прошедшем времени, чувствуя себя маленькой и ощущая на щеках свои детские локоны, она поднесла руку к голове, к тому месту, где во время сна ей в кожу вдавились черепаховые шпильки. «Я буду матерью, — подумала она, — я, которая была такой маленькой только сейчас во сне. А мои дети и не поверят даже, что я когда-то была ребенком!»

Она сделала глубокий вдох, словно ей не хватало воздуха, и почувствовала отвратительный запах старого гобелена. Преодолевая усталость, она встала, открыла окно и провела пальцами по виску, которым она ощутила холод.

Принесли полдник. Когда Берта поела, неприятное чувство исчезло, и она села в кресло; теперь она проводила в этом кресле целые дни, спокойная, почти неподвижная, занятая лишь одними простыми мыслями, которые никак не беспокоили ее.

«А вот и мама пришла!» — подумала Берта, услышав шум в прихожей, и взглянула в зеркало, отразившее ее порозовевшее и безмятежное лицо.

— У тебя на пальто конфетти, — сказала Берта, дотронувшись до плеча госпожи Дегуи.

— Это я прошлась по площади Согласия. Совсем забыла, что у нас карнавал. Такая толпа! А пыли! Ты хорошо, доченька, выглядишь.

— Я уже пополдничала; сейчас тебе принесут чаю.

Едва опустившись в кресло, госпожа Дегуи тут же достала очки и принялась вязать шерстяное покрывало.

— Нам нужно три одеяльца, — сказала она, радостно улыбнувшись при мысли о ребенке и ловко набирая петли большим деревянным крючком. — Одно для коляски и два для колыбели. Видишь, оно будет и легким, и теплым, — проговорила она, поглаживая толстую и пушистую белую шерсть. — Вот, моя дорогушечка! Ортанс сделает ему пеленки. Их лучше выкроить из простыней, которыми уже немного попользовались: тогда они будут помягче. Ты еще не видела распашонку, которую я закончила?

Берта посмотрела на маленькое, прямо на куклу, одеяние, извлеченное госпожой Дегуи из сумки, и с удивлением потрогала крохотные рукавчики. В отличие от матери, она никак не могла представить себе ожидаемого ребенка в такой маленькой одежде; ей он почему-то виделся высоким молодым человеком, шагающим рядом с ней.

— Ты получила ответ от хозяина дома? — спросила Берта.

— Я не писала ему. Я хочу остаться в Париже до появления на свет этого маленького сокровища. А перееду в августе. Кое-что из мебели я оставлю вам. Эмме я сказала, что буду у нее жить при условии, что она ничего не изменит в доме. У меня будет своя комната. Буду помогать ей по хозяйству. Признаться, именно поэтому я и задумала возвратиться в Нуазик. Она, похоже, еще больше похудела. Она мне никогда не говорит о своем здоровье, но госпожа Шоран написала, что выглядит Эмма неважно.

— Ты получила письмо от госпожи Шоран?

— Да, она пишет, что умер господин Гавине. Сколько ему было? Лет, наверное, девяносто семь, не меньше. Сообщает о свадьбе Фернана. Он женится на малышке Миго. Ты помнишь Лиди Миго?

Госпожа Дегуи разговаривала с дочерью более непринужденно, чем раньше, но при этом в ее тоне звучала некоторая почтительность или, может быть, немного церемонная любезность, словно Берта, готовясь обрести ребенка, стала немного другим человеком. Мать и дочь беседовали друг с другом с удовольствием. Часто они говорили одно и то же об одних и тех же людях, каким-нибудь одним словом, улыбаясь, воскрешали то или иное воспоминание о Нуазике.

Зайдя в комнату за подносом, Юго зажег лампу; Берта решила сменить место и пересела в стоявшее возле матери низкое кресло. Госпожа Дегуи отложила вязание и, наклонившись к Берте, внимательно сквозь очки посмотрела на лицо дочери. Вдруг она сказала:

— Я вот заметила, что смотрю на тебя точь-в-точь, как когда-то моя дорогая мама, сидя в очках рядом со мной, рассматривала меня. Сейчас, состарившись, я стала походить на нее. Часто, когда я разговариваю, то ловлю себя на мысли, что повторяю ее слова, и даже голос становится таким же.

В это мгновение Берте подумалось, что придет время, и она больше никогда не увидит мать и этих добрых глаз, которые ласково разглядывали ее сейчас. Она перевела свой взволнованный взгляд на ковер и, ничего не говоря, положила руки на колени госпожи Дегуи.

* * *

— Ну как? Как прошел обед? — промолвила Берта, улыбаясь, но не вставая с кресла, когда в гостиную вошел Альбер. — Вас было много?

— Фрибургос, Малангро…

Альбер прервал свое перечисление и прислушался к звонку в прихожей.

— Это, может быть, твоя мать?

— Нет, — ответила Берта встревоженно. — Она уже приходила. Скорее всего, это Андре.

— А, наш славный Андре! А то он что-то забыл нас.

— Не ходи туда, — тихо, сопровождая свои слова нетерпеливым жестом, попросила Берта. — Я никого не хочу видеть. Я предупредила Юго.

Она замолчала; Альбер открыл дверь гостиной.

— Это был Андре, — сказал он, возвратившись к Берте. — Какой ты становишься нелюдимкой! Уверяю тебя, ты выглядишь в этом костюме весьма прилично. Он тебе идет. Он напоминает мне тот пеньюар, который был у тебя в Суэне.

Берта, которая теперь нигде не находила покоя, села к Альберу на колени, однако тут же вернулась в свое кресло.

— Ты курил.

Альбер пододвинул к Берте стул и сказал:

— Мне хотелось поговорить с тобой.

Ласково глядя на Берту, он неуверенным голосом продолжал:

— Я вот подумал… Да, мне пришла в голову одна мысль. Так, один общий вывод. Ощущение, которое я связываю не только с возрастом. Оно пришло ко мне благодаря поистине глубокому жизненному опыту. Сформировалось во мне безотчетно, здесь, в этом доме подле тебя. Да, я доволен, что у нас будет ребенок. Чувство, которое кажется вполне естественным. Это просто удивительно — вспоминать, каким я был одиноким молодым человеком. Ты прежде упрекала меня в том, что я слишком поглощен работой, что я далек от тебя. Ты была права. Мне хочется теперь жить лучше. Ты научила меня видеть, что в действительности есть жизнь. Я откажусь от части своих дел… Кстати! Завтра я откажусь от Фламбара. А то создаешь себе потребности, а потом они тебя гробят.

— Ну, сейчас не совсем подходящее время пренебрегать делами.

— Ты не понимаешь меня…

Помолчав, он, не глядя на Берту, продолжал серьезным голосом:

— Я был несчастным ребенком… Не люблю вспоминать то время. Впрочем, я полагаю, что истинная печаль — это хорошая школа. После такой болезни становишься немного ожесточившимся, но закаленным, и уже не распускаешь нюни. На жизнь начинаешь смотреть более снисходительно. Нет! Жизнь меня не разочаровала! В мои годы, когда многие вещи уже утрачивают свой вкус, я чувствую, что моих огорчений и моих радостей, да и всех прожитых мною лет не хватает, чтобы исчерпать ее. Но я не умел любить жизнь. А ей мало такого вот немного пренебрежительного согласия.

Он встал и, глядя на Берту живым взглядом, быстро, взволнованно, словно поймал мысль, в которой содержался смысл жизни и которая только что возникла в его разгоряченном сознании, проговорил:

— Эта человеческая суета, это слепое рвение в работе, эти усилия, эта потребность оставить на земле, где нет ничего вечного, какой-нибудь след — все, вплоть до нашего несчастного непостоянства желаний, как раз и является творческим движением жизни, ее божественной сущностью…

Однако мысль, которая показалась ему поначалу завершенной, стала ускользать от него по мере того как он говорил, и теперь он видел в ней лишь одни противоречия и отголоски прочитанного.

— Ничего, — проговорил он, как бы обращаясь к самому себе. — Какое имеет значение, что я думаю и как я жил!

Остановившись возле Берты, он добавил:

— Моя жизнь больше не в счет. Скоро родится мой ребенок. Я начинаю исчезать… Но я могу научить его тому, чему сам научился слишком поздно. Я смогу рассказать ему об этом. Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — ответила Берта.

Она повернулась в сторону Альбера и взглянула в его такое знакомое ей лицо, не узнавая в этот момент его черт, но угадывая его мысль.

«Я понимаю тебя лучше, чем ты можешь себе представить! — подумала она. — Ты опять покидаешь меня? Тебе хочется сбежать в иллюзию нового начала».

Улыбаясь, она проговорила:

— Не исключено, что это будет девочка.

Она замолчала и вдруг открыла рот, с трудом удерживая крик боли и удивления. Затем, тяжело дыша, она поднялась с кресла и пересела на стул. Берта просунула руку под пеньюар и потрогала пальцами живот, где она чувствовала что-то похожее на суетливые движения птицы.

«Маленький мой, — мысленно произносила она, как бы лаская своего ребенка, — ты делаешь мне больно. Твой отец будет разговаривать с тобой потом. А я уже сейчас чувствую, как ты живешь в моем теле. Отец твой будет разговаривать с тобой, когда у него будет время. Скажи мне, и ты тоже девочка? Что же ты будешь делать в этом мире, где для нас так мало места? Ты будешь похожа на меня? Тоже будешь такой пылкой и такой легковерной? Ты хочешь явиться сюда, чтобы попросить у жизни то, чего она не дает? Ты не будешь слушать меня. Головка твоя уже полна мечтами, и ты пойдешь за ними. Бедняжка, придет время, и в один прекрасный день ты полюбишь! И я увижу, как ты плачешь, сердцем своим, плотью своей я почувствую твои страдания, и еще не раз ты будешь делать мне больно, как сейчас; потому что я ведь тоже так любила».

* * *

Альбер спал. Несмотря на то что была ночь и окно было открыто, в комнате сохранялась духота жаркого дня и дышалось тяжело. Берта, лежа на спине, обмахивалась веером. Она не могла повернуться в постели; и оттого, что тело ее вздымалось от близкого материнства, ей казалось, что голова у нее свешивается вниз. Она так страдала от своей неподвижности, от усталости, от жары, что не придала сразу значения легкой, временами повторяющейся боли. Она коснулась плеча Альбера.

— Мне больно.

Тот протянул руку и включил свет. Сев в постели, он внимательно посмотрел на нее.

— А! Опять, — проговорила она. — Как думаешь, может быть, уже началось? Погоди. Проходит. Вроде бы прошло.

Она снова взяла веер, от легких взмахов которого подсыхала постоянно выступающая на лице испарина.

— Вот, опять! — сказала она, с легкой гримасой боли кладя веер на одеяло. — Опять то же самое.

— Я сейчас позвоню Россье, — сказал Альбер, поспешно одеваясь. — Хорошо, что сегодня днем я предупредил сиделку. Схожу сначала за ней, так будет надежней. Она живет совсем близко отсюда. Мы будем здесь через двадцать минут.

Слушая его слова, Берта внезапно осознала близость того, что она так часто и смутно представляла себе как нечто далекое и что теперь приблизилось вплотную и обрело вполне реальные ощущения. «Нет ничего хуже телесной боли», — говорила она себе, подумав о тех страданиях, которые ей предстояло пережить от начала до конца в полном сознании. Ей хотелось бы подготовиться к боли, прийти к испытанию, собрав все свои духовные и физические силы, и мысль о том, что она оказалась захваченной врасплох и уже не сможет взять себя в руки, усиливала ее страхи.

Когда Альбер вышел из комнаты, Берта перестала чувствовать боль и подумала: «Может быть, не стоит пока звать Россье?» Сильно напрягая спину и опираясь на локти, чтобы посмотреть на часы, она привстала и слезла с кровати.

Берта надела пеньюар, открыла дверь умывальной комнаты, вернулась в спальню и потом прошла в гостиную. Она ходила из комнаты в комнату, осматриваясь вокруг, словно хотела убедиться, что каждая вещь находится на своем месте, и мысленно как бы прощалась с ними. Она разорвала какое-то письмо, выдвинула ящик письменного стола и задержала взгляд на аккуратно сложенных пачках бумаги. Подумав о том, что завтра Одетта и Андре придут узнать новости, она повернула голову в сторону букета цветов. Берта взяла вазу, чтобы унести ее с собой, но тут же поставила ее обратно и оперлась на спинку кресла, сжав пальцами его край, чтобы не закричать: она знала, что скоро ей придется терпеть еще более сильную боль.

Она вернулась в детскую, еще раз открыла шкаф, заполненный мягкой обувью и разными миниатюрными одеяниями, затем села рядом с колыбелью на очень низкий стул с высокой прямой спинкой; она пристально посмотрела на подушку меж занавесками, на которой совсем скоро предстояло лежать ее ребенку, и на глаза у нее навернулись слезы; с ужасом Берта почти физически ощущала то неведомое, что на нее неотвратимо надвигалось.

Она услышала шум шагов и приглушенные голоса. Войдя к себе в комнату, она заметила Элизабет, убирающую предметы с туалетного столика, и повернулась к сиделке, чтобы не видеть этих приготовлений.

— Я могу оставаться на ногах?

— Конечно, мадам, — ответила сиделка, узкое лицо которой Берте не понравилось. — Лучше, если вы будете ходить. У вас еще не было болей?

— Совсем мало.

Внезапно она села на край кровати, сохраняя серьезное выражение лица и медленно поглаживая одной рукой другую.

— Бедняжка! — промолвила сиделка, остановившись и ласково глядя на Берту.

Закрепляя несколькими булавками наброшенную на стол простыню, она добавила:

— Я вас причешу.

Берта села, следуя указаниям сиделки; уверенности у нее немного прибавилось, когда ее коснулись опытные руки, умело заплетавшие ее волосы.

Как только с прической было покончено, Берта прошла в гостиную. Она зажгла все лампы и села в кресло возле камина.

Когда она была маленькой, ей вырвали зуб, а она даже и не вскрикнула: при воспоминании об этом детском геройстве ей показалось, что ее прежняя душевная сила возвращается к ней и что она сможет выдержать и большие страдания без единой жалобы. «Я, может быть, привыкну к этой муке?» — не слишком уверенно подумала она, сопротивляясь приступу боли.

Альбер подошел к Берте, глядя на нее внимательно и с некоторой робостью.

— Тебе больно?

Глаза Берты блестели, они стали глубже и выразительнее; волосы, заплетенные в детские косички, свисали по бокам, обрамляя ее помолодевшее, немного располневшее розовое лицо.

— Я пойду попрошу принести воды и лимонов, — сказал Альбер. — Уверен, что тебе хочется пить. Ты прямо пышешь жаром.

— Ты звонил Россье? — спросила Берта.

Она вдруг замолчала с выражением решимости и сосредоточенности, и веер, которым она обмахивала лицо, стремительно замелькал у нее в руке.

— Он едет. Он сказал мне идти за сиделкой. Этим женщинам долго собираться не нужно. Мы потратили на все не более получаса.

Альбер вышел из гостиной, снова вернулся к Берте, потом направился в спальню.

«Он может ходить, — подумалось Берте. — Сразу видно, что у него ничего не болит».

— Сиделка сказала, что нам можно оставаться здесь до прибытия врача, — сказал Альбер.

Он подошел к Берте и остался стоять, глядя на нее.

Прижавшись затылком к спинке кресла, она ничего не говорила; временами на ее лицо, становившееся все более сосредоточенным, набегала тень, и тогда веер в ее нетерпеливой руке начинал трепетать сильнее, словно крыло обезумевшей, попавшей в силки птицы.

— Ты, наверное, хотела бы, чтобы пригласили сиделку Одетты, но Россье полагает, что и этой сиделкой ты останешься довольна.

Альбер заметил, что Берта его не слушает, он замолчал и продолжал глядеть на нее, переполненный жалостью, стараясь угадать ее малейшее желание, пытаясь проникнуться ее страданием, таким далеким от него, но которое он хотел бы разделить вместе с нею.

— Ты у меня смелая, — сказал он, гладя ее руку.

Он встал перед ней на колени и подался вперед, чтобы поцеловать ее.

Но она немного отстранилась, словно не хотела, чтобы к ней прикасались, словно в этом величественном и ужасном одиночестве, на которое она была обречена сейчас, обычные узы нежности больше не связывали ее с мужем.

Она наклонилась немного вперед, без малейшего стона пригнутая болью к коленям, словно входила в некий коридор мучений, где нужно было продвигаться в одиночку, без надежды повернуть назад, идти и идти, подчиняясь некой беспощадной силе, к внушающему ужас выходу.

— Прошу тебя, — проговорила Берта твердым, но сдавленным голосом и выпрямилась, когда боль отпустила ее, — ты не мог бы сесть?

Он тотчас сел и замер, прикованный к стулу, глядя на жену.

В гостиную вошел Юго, тихо поставил на стол поднос и, не поднимая глаз на Берту, быстро и серьезно посмотрел на дверь спальни.

— Почему же он не идет сюда? — спросила Берта, когда Юго удалился. — Ему совсем необязательно ждать. Который час?

У нее было странное ощущение, будто она только что проснулась. В этой светлой гостиной, где она сидела с распущенными волосами, уходящие часы не принадлежали ни дню, ни ночи.

— Ровно час.

Берта встала и, следуя рекомендациям сиделки, стала ходить по комнате. Боли исчезли.

— Завтра утром надо предупредить маму, — сказала она, продолжая свою прогулку по гостиной. — Надо заплатить Сюнезу. Но он должен мне сделать еще одни ботинки, мой последний заказ.

— Видишь, — проговорил Альбер, внезапно успокоившись, — все это не так ужасно, если преодолеть страх. Через какой-то час все закончится.

Говоря это непринужденным тоном, он пытался отвлечь внимание Берты.

— Помнишь, Сюзанна играла в карты с мужем и врачом до самого последнего момента…

— Да, в самом деле… Сюзанна… — проговорила Берта, и ее мысль ненадолго остановилась на этом беззаботном образе.

И тут же она испустила крик. Согнувшись от боли, Берта со стоном соскользнула с кресла на пол и легла на ковер.

Словно пытаясь убежать от этого зрелища, Альбер бросился за сиделкой.

— Нужно положить мадам в постель, — сказала сиделка, поддерживая Берту. — Теперь необходимо присутствие врача.

Альбер снова снял телефонную трубку.

— Как! Доктор еще не выходил! — воскликнул он. Затем, снова придавая голосу спокойствие и степенность, тщательно выговаривая слова, чтобы подавить волнение, которое могло показаться ребячеством, произнес: «Ах! Это вы? Доктор…»

Войдя в обитую сукном спальню, Альбер сказал: «Врач вот-вот будет». И быстро, словно его присутствие было необходимо в другом месте, опять вышел в коридор, унося с собой образ Берты, которая лежала посреди разбросанных одеял, сжавшись в комок и забыв обо всем, кроме болей и криков.

«Отчего он все не идет?» — спрашивал себя Альбер. Он находил успокоение, цепляясь за свое ожидание. Он выглянул из гостиной на улицу, затем открыл входную дверь и вернулся к телефону. На кухне Луиза следила за стоящим на плите тазом с водой. Мимо Альбера быстрым шагом прошла сиделка. «Она привычна к таким хлопотам, — подумал он. — Не впервые занимается этим. Так что зачем понапрасну мучить себя? Несчастных случаев почти не бывает: один на тысячу». Он успокаивал себя, повторяя: «Один случай на тысячу… С какой стати жертвами станем мы, такие счастливые, в то время как тысяча…»

Он приблизился к комнате. Стараясь не слышать и не видеть, он поискал глазами сиделку. Она успокаивала его, но, как ему показалось, делала это весьма неестественно; происходящее выглядело все более угрожающим.

«А вдруг она умрет!» — с тоской размышлял Альбер, переходя из одной пустой комнаты в другую и заранее ощущая ее отсутствие. Вся атмосфера была до такой степени заряжена ею, что ему повсюду виделось ее страдание, а воображение рисовало ему картину смерти, и он явственно осознавал, до какой степени она стала его собственной жизнью, наполнила ее красками, очарованием, душой.

Он продолжал повторять «из тысячи один случай», но теперь получалось, что имеет значение лишь этот единственный случай, что только он и является единственно реальным, бесспорным, и что именно их счастье и отдает Берту на заклание.

Доктор толкнул приоткрытую дверь, положил шляпу на стул и вошел в сопровождении Альбера в комнату.

* * *

Шторы от проникающего сквозь закрытые жалюзи света казались наполненными какой-то приглушенной белой прозрачностью. Когда сиделка с малюткой на руках вошла в комнату, Берта проснулась.

— Сегодня утром вы взвешивали ее?

— Она прибавляет в весе, мадам.

— С этой вот стороны заметно, да? — спросила Берта, рассматривая маленькую красную и сморщенную головку на фоне своей гладкой груди.

Младенец сжался в руках Берты: нахмуренный, сердитый комок; он не улыбался, ни на кого не смотрел, а только, казалось, силился вырваться из мучительно сковавших его пеленок, которые мешали ему в его едва проклюнувшейся жизни. Сиделка унесла ребенка.

Берта убрала из-под головы вторую подушку и вытянулась в постели. Лежа под одной простыней, с обнаженными руками, она не чувствовала жары знойного дня и, несмотря на свою слабость, наслаждалась тем, что может привольно, без помех, раскинуться в постели.

Она листала журналы мод и предвкушала, как сошьет себе приглянувшееся ей платье; она уже представляла себя в нем, уже мысленно выбрала для него ткань и снова почувствовала себя полной сил, легкой, гибкой, порхающей по городу, более молодой и более красивой, одетой в скроенные по моде туалеты, которые она сможет, наконец, носить. После длительного заключения, после поры тревог и скованности у нее появился большой аппетит к жизни. Она думала о спектаклях, о праздниках, в которых будет участвовать, и, мечтая об этом, готовилась к новым развлечениям, которые хотела испытать, и, конечно, прежде всего посетить то модное местечко, о котором ей зимой говорил Андре.

В четыре часа, когда Берта пила молоко, в комнату вошел Альбер.

— Дорогая, ты хорошо выглядишь, — заметил он, беря с подноса Берты печенье. — Скоро ты сможешь вставать. Конец сентября мы проведем в Суэне.

— А что если нам поехать к морю?

— Мы не сможем путешествовать с месячным младенцем. И тебе сейчас очень нужен покой. Я только что прочитал одну интересную книгу, — сказал он, опуская глаза на брошюру, которую держал в руке. — Это про воспитание. Вторую часть можешь не читать. Ты смотришь картинки, — заметил он, поднимая с пола один из журналов мод, упавший под кровать.

— А! Да это так, глупости! Я попросила сиделку принести мне иллюстрированные журналы.

— Это тебя развлечет. Сейчас не надо утомляться. Прочтешь потом, — сказал он, кладя книгу на стол. — Пойду погляжу на малютку.

— Она спит.

Альбер вошел в соседнюю комнату, раздвинул занавески и посмотрел на едва выглядывавшую из простыней крохотную головку с черными волосиками.