Онлайн чтение книги Европейские поэты Возрождения
ИСПАНИЯ

Луга и откосы

Не знали девчушки

Красивей пастушки

Из Финохосы.

Как шел я впервые

Из Калатравеньи

До Санта-Марии,

Почти что в забвенье

Забрел за покосы,

Набрел на опушку

И встретил пастушку

Из Финохосы.

Где зелень — отрада,

Где пахнет цветами,

Пасла она стадо

Меж пастухами.

Пушистые косы,

А с виду — простушка.

Да это ль пастушка

Из Финохосы?

И розам из сада,

Расцветшим весною,

Равняться не надо

С ее красотою.

Слагаю не глоссы

В честь милой резвушки:

Нет лучше пастушки

Из Финохосы.

На личико это

Глядел я лишь малость,

Чтоб сердце поэта

Свободным осталось.

Я задал вопросы,

Как будто подружке:

Далёко ль к пастушке

Из Финохосы?

Она засмеялась,

Сказала: «Простите,

Я уж догадалась,

Чего вы хотите.

Тропинки-то косы,

Любовь не игрушка,

Не ждет вас пастушка

Из Финохосы».

Душа, очнись от забвенья,

И встанет воспоминанье

Пред тобою,

Как жизни бегут мгновенья,

Как смерти грядет молчанье

Чередою;

Как счастье летит стрелой,

И давит потом, как бремя,

Мысль о нем,

И кажется день былой

Лучше, чем это время,

Когда живем.

И раз настоящее судим,

Едва мгновенье промчится,

Промелькнувшим, —

То, право, мудрее будем,

Сочтя не смевшее сбыться

Уже минувшим.

Да не впадет в обман

Счётший, что длиться должно

Чего ожидает

Дольше мига, что дан,

Ибо на свете равно

Все исчезает.

Наши жизни — это реки,

Что в море текут,

И смерть оно;

Там все величья навеки

Конец свой найдут,

Истлев равно;

Туда — потоки-стремнины,

Туда — ручьи покрупнее

И ручейки;

Прибывши, станут едины

Вчерашние богатеи

И батраки.

К поэтам не обращаюсь,

К ораторам не взываю

Знаменитым;

Их выдумкой не прельщаюсь,

Как тайных я трав не знаю

С соком скрытым.

Лишь пред одним в ответе,

Одного только я сейчас

Здесь призвал,

Кто жил меж нами на свете

И в ком бога никто из нас

Не узнал.

Мир этот — лишь дорога

К иному, где без страданья

Приют для всех;

И надобно смыслить много,

Чтоб это пройти расстоянье

Без помех.

Вступаем вместе с рожденьем,

Покуда живем — блуждаем,

А приходим

Лишь с вечным успокоеньем;

Так что, когда умираем,

Покой находим.

Мир этот будет хорош,

Коль в нем сумеем прожить,

Как должны мы,

Ибо он, как поймешь,

Дан лишь, чтоб заслужить

Тот, незримый.

Даже ведь Божий Сын,

Чтобы поднять нас к небу,

Снизошел

Родиться средь нас один

И жить на земле, где требу

И смерть нашел.

Дешево стоит мечта,

За коею мы стремимся

И поспешаем:

В мире, где все суета,

Раньше всего лишимся,

Чем умираем.

Одно у нас старость берет,

Другое берется бедою,

Что настигает,

От нее не спасся и тот,

Кто силой самой большою

Обладает.

Скажите мне: красота,

Нежная свежесть щек,

Гладкая кожа

Кем бывает взята,

Как старости придет срок,—

На что похожа?

Юности пыл молодой,

Удаль и стройный вид,

Силы много,

Немощью станет самой,

Коль старость уже стоит

У порога.

Готов знатная кровь,

Гордость их и величье,

Что воспеты,

Теряются вновь и вновь

Кто знает в каком обличье

Жизни этой!

В одних — затем, что гнусны,

Что гордость и честь во всем

Унижают,

В других — затем, что бедны

И хлеб нечистым путем

Добывают.

Богатство и положенье —

Проходит все и минует

Так нежданно,

Не будем ждать снисхожденья:

Госпожа, что нам их дарует,

Непостоянна.

Это — Фортуны даянья,

Чье колесо вертйтся

За часом час,

Не знает оно колебанья,

Не может остановиться

Хотя бы раз.

Но знайте: следом за нею

Путь наш до самой гробницы

Определен;

И нет ничего вернее,

Ибо и жизнь промчится,

Словно сон:

Все наслажденья тут —

То, чем мы насладимся

В миге кратком,

А там нас мученья ждут,

Коим навек предадимся

Своим порядком.

Радости и невзгоды,

Что в жизни этой встречаем,

Уж поверьте:

Что, как не переходы,

По коим мы попадаем

В яму смерти?

По переходам этим

Без устали мы стремимся,

Не чуя бед;

Когда же обман заметим

И думаем: воротимся,

Пути уж нет.

Если бы мы могли

Править своей красотою

Телесной,

Как силу мы обрели

Править своей душою

Небесной,

Какое бы тогда уменье

Всечасно не уставали

Мы являть,

Творя рабе облаченье,

А госпожу бы стали

Разоблачать!

Про королей великих

Подробно вещают древние

Нам скрижали,

А сколько случаев диких,

Какие дела плачевные

При них бывали!

Так что ничто не прочно:

Император ли, Папа — с дороги

Смерть сметет

И поступит с ним так же точно,

Как с пастухом убогим,

Пасущим скот.

Оставим теперь троянцев,

Мы славы их не видали,

Ни лишений,

Оставим римлян, спартанцев,

Хоть истории их узнали

Из многих чтений.

Не будем тщиться узнать,

Как было то, что давно

Совершилось;

Попробуем лучше понять

То, что вчера свершено

И уж забылось.

Где ныне король Дон Хуан?

Инфанты из Арагона

Куда пропали?

Где рыцарей гордый сан,

Умы, что во время оно

Так блистали?

Шитье, наряды, плюмажи,

Игры, турниры, забавы

Храбрецов —

Иль были только миражи?

Только зеленые травы

Средь лугов?

Где те прекрасные дамы,

Их прически, уборы,

Одеянья?

Где тех рыцарей драмы,

Их горящие взоры,

Их страданья?

Где те певцы-хугляры,

Песни струн позабытых,

Что стонали?

Где те веселые пары

В платьях, кожей расшитых,

Что плясали?

Ну а наследник, другой,

Дон Энрике? Какой же власти

Достигал он!

Нежностью, лестью какой

Тешить себя в сладострастье

Разрешал он!

Но сколько непримиримых

Противников, интриганов

Вдруг открылось

Среди друзей любимых!

Как счастье ушло нежданно,

Как мало длилось!

Невиданные щедроты,

Дворцов королевских залы

Полны злата,

Вазы чеканной работы,

Казна — дублоны, реалы,—

Что так богата;

Кони в узорной сбруе,

Пышные ткани горою,

Наряд людей —

Иль все погибло всуе?

Иль было только росою

Средь полей?

А брат, кого в малые лета

Преемником при живом

Нарекли?

Гранды высшего света

Признали его королем,

За ним пошли.

Но смертен он был, и тут

Смерть его вдруг бросает

В горн свой!

Таков божественный суд:

Пламя, что ярче пылает,

Зальет водой.

А Коннетабль со званьем

Магистра, что королем

Так прославлен?

Его обойдем молчаньем

И только скажем о нем,

Что обезглавлен.

Селенья его с городами,

Богатство его, раздолье

И влиянье —

Иль были только слезами?

Иль были только лишь болью

Расставанья?

Ну а других два брата,

Магистры, что процветали,

Как на троне,

Что высшую знать когда-то

Властно себе подчиняли

В своем законе;

Пора их былого расцвета,

Бывшая столь громогласно

Возглашена,—

Иль только полоска света,

Что, проявившись ясно,

Затемнена?

Все эти графы, бароны,

Герцоги все сановиты

И вельможи,

Что встарь окружали троны,

Смерть, скажи, куда они скрыты?

Где их ложе?

А славные их дела,

Что на войне вершились

И в мира дни?

Когда ты во гнев вошла,

Рассеялись, обратились

В прах они.

Стяги, хоругви, знамена,

Войско, которому счета

И не знают,

Крепости, бастионы,

Глубокие рвы, ворота,

Чем помогают?

Замки, что не возьмешь,

Высокой защищены

Стеною,

Когда ты, злая, придешь,

Бывают сокрушены

Твоей стрелою.

Был для честных радетель,

Делами велик и быстр

И по праву

Чтимый за добродетель,

Родриго Манрике, магистр,

Знал славу.

Мне о нем говорить,

Поступки его хваля,

Не подобает;

Зачем их превозносить.

Коли их вся земля

И так знает?

Какой для друзей друг!

Какой пример для лихих

Храбрецов!

Какой господин для слуг!

Враг какой для своих

Врагов!

Как умен для пытливых!

Как чуток для подопечных,

Их призрев!

Как остер для сметливых!

Для злых же и бессердечных —

Сущий лев!

Удачею Октавиан,

Юлий Цезарь, когда побеждал

На поле брани;

По доброте Траян,

В труде же был Ганнибал

И в знанье;

Мощью был Архидан,

Доблестью как Сципион

Обладал;

Щедротой как Тит воздан;

Истину как Цицерон

Всем являл.

Антонин был мягкосердечием,

Марк Аврелий — осанкою равною

И красотою;

Адриан — своим красноречием;

Теодосий — своей благонравною

Простотою.

Александром Аврелием был,

Строго строй соблюдая

Боевой;

Константином вере служил;

Камиллом любовь стяжая

Земли родной.

По себе не оставил казну,

Не было в нем гордыни

И следа,

Но с маврами вел войну,

Завоевывая твердыни

И города;

И в битвах, где побеждал,

Рыцарей много с конями

Взято в полон;

Так что себе добывал

Подданных с податями

В сраженьях он.

При всей его чести, скоро

С иными он временами

Повстречался:

Оставшися без опоры,

Лишь братьями да слугами

Продержался.

После ж подвигов, всем известных,

И всего, что им совершалось

В той войне,

Путем договоров честных

Земли уж ему досталось

Почти вдвойне.

Истории эти былые

Начертал он своею десницей

Еще молодым,

А будучи старым, другие

Новых побед страницы

Прибавил к ним.

За ловкость свою и уменье.

За старость, когда примером

Для многих был,

Высокое посвященье

В Орден Меча кавалером

Заслужил.

Земли свои с городами

Потом под тиранской пятою

Он нашел,

Но осадами да боями

И мощной своей рукою

Вновь обрел.

А что исконному дали

Королю дела и усилия,

Что он явил,

Пусть скажет король Португалии

И кто в его стане в Кастилии

В то время был.

После того как стократно

Жизиь он на карту ставил

По закону,

И ревностной службой ратной

Своего короля прославил

Корону;

После стольких на поле брани

Дел, что уж им, признаться,

Счет потерян,

К дому его в Оканье

Смерть пришла постучаться

В двери.

И сказала: «Рыцарь, прошу

Оставь этот мир мечтанья

И суеты;

В трудный миг испытанья

Волю свою стальную

Покажешь ты;

И раз для славного дела

Ты жизни своей и счастья

Не жалел,

Хочу я, чтоб дух твой смелый

И эту минуту ненастья

Преодолел.

И пусть не будет горька

Битва, что столь ужасною

Ожидаешь,

Ибо жить на века

Ты славу свою прекрасную

Оставляешь.

И хоть эта жизнь почетная

Тоже не бесконечна,

Не настояща,

Все ж она боле добротная,

Чем та, что недолговечна,

Преходяща.

Жизни искать искупленье

Средь дел мирских и утех

Не надо,

Ни через все наслажденья,

В коих таится грех

Ада;

Монахи его в молитвах,

В слезах своих заслужили,

Не зная лавров;

А рыцари — в жарких битвах,

В трудных делах, что вершили

Против мавров.

Поскольку, доблестный воин

Ты столько крови неверной

Проливал,

То ждать награды достоин,

Что в мире жизнью примерной

Завоевал;

И так, с надеждой простой,

С крепкою верой, какая

В тебе есть,

Отправься навстречу той,

Третьей жизни, что ожидает

Тебя днесь».

«Не станем таким путем

В той жизни терять мгновенья,

Что скудна,

Ибо воля моя во всем

Небесному изволенью

Подчинена;

Я смерть свою согласить

С благою волей решил,

Чистой, ясной.

Хотеть человеку жить,

Когда бог ему смерть сулил,—

Бред напрасный».

Ты, что погиб на кресте,

Принявши имя мирское

И облик бренный;

Ты, что в своей чистоте

Не погнушался людскою

Плотью презренной;

Ты, что такие мученья

Принял без содрогания

На пути,

Хоть я недостоин прощенья,

Но только из сострадания

Меня прости.

Так выразив мысли свои,

Сохранив как нельзя ясней

Свой дух,

В окружении всей семьи —

Братьев, жены, и детей,

И слуг,

Отдал душу тому, кем дана

(Кто ее поместит со хвалением

В небе своем),

И хоть жизнь его прервана,

Послужит нам утешением

Память о нем.

Выйти замуж? Вот совет!

Мне не надо мужа, нет.

Я живу пока раздольно,

меж холмов брожу привольно,

думать нужно мне не больно,

выйду ль замуж или нет.

Выйти замуж? Вот совет!

Мне не надо мужа, нет.

Да в замужестве мне, грешной,

может, ад сужден кромешный,

где красе моей утешной

не избавиться от бед.

Выйти замуж? Вот совет!

Мне не надо мужа, пет.

А на свет и не родится

тот, кто мне в мужья сгодится,

мать, мне нечего стыдиться;

я красна, как божий цвет.

Выйти замуж? Вот совет!

Мне не надо мужа, нет.

Как любимая мила,

как красива и бела!

Ты скажи, моряк отважный,

что гуляешь по волне,

так ли бел твой белый парус,

так ли звездочка светла?

Ты скажи, отважный рыцарь,

что сражаешься в броне,

так ли резв твой конь любимый,

так ли битва весела?

Ты скажи мне, пастушонок,

что пасешь в горах овец,

так ли горы горделивы,

так приветны ли луга?

Как любимая мила,

как красива и бела!

Расцвела во саду роза красная.

Я пойду взгляну,

как поет соловей,

разливается.

Над рекою над быстрою

вырастало лимонно деревце.

Я пойду взгляну,

как поет соловей,

разливается.

По крутому по бережку

обирала лимоны девушка.

Я пойду взгляну,

как поет соловей,

разливается.

Обрывала лимоны девушка,

чтобы их отдать другу верному.

Я пойду взгляну,

как поет соловей,

разливается.

Чтобы их отдать другу верному

да насыпать их полной мерою.

Я пойду взгляну,

как поет соловей,

разливается!

На весла, гребец, плыви:

это — челнок любви!

Когда сирены песней своей

огласят голубые дали,

разрежут спокойные воды морей

весла твоей печали.

Чтоб вздохи волну качали,

на весла, гребец, плыви:

это — челнок любви!

Ждут тебя новые ночи бурь,

ждут тебя новые грозы,

и возмущенная ими лазурь,

и ураганов угрозы.

Но, сквозь страданья и слезы,

на весла, гребец, плыви:

это — челнок любви!

Стала дрожь твое тело трясти,

руки твои онемели,

ты увидишь, что сбился с пути,

считая, что близок к цели.

И все ж, чтоб мечты кипели,

на весла, гребец, плыви:

это — челнок любви!

У девчушки чудо-очи,

глянет — как огнем проймет,

глянет — как огнем проймет!

Ах, боже, кто их поймет!

Ах, боже, кто их поймет!

Черны очи соколины,

ровно вешний цвет невинны,

занеможет без причины

тот, кто в них любовь найдет.

Ах, боже, кто их поймет!

Ах, боже, кто их уймет!

Взгляд очей ее таков,

как у горных у орлов;

оживляет мертвецов,

а живых-то долу гнет.

Ах, боже, кто их поймет!

Ах, боже, кто их уймет!

Мать, любимый мой уходит,

в землях дальних станет жить.

Не могу его забыть.

Как его мне воротить?

Как его мне воротить?

Мне, родная, нынче снилось,

может, вещий сон то был,

что любимый мой на остров

по синю морю отплыл.

Не могу его забыть.

Как его мне воротить?

Как его мне воротить?

Мне, родная, снилось нынче,

может, вещий был то сон,

что уехал мой любимый

по дороге в Арагон,

В том краю он станет жить.

Нету сил его забыть.

Как его мне воротить?

Как же, как же воротить?

Как сладко спать и сознавать одно:

все то, что видишь, — сказка, небылица,

как сладко упиваться тем, что снится,

и ждать, что счастье будет продлено!

Как сладостно беспамятство — оно

моим желаньям позволяет сбыться,

но, как ни сладок сон, душа томится,

что вскоре ей очнуться суждено.

Ах, если б не кончались сновиденья

и сон мой был бы долог и глубок!

Но неизбежна горечь пробужденья.

Лишь в снах я счастлив был на краткий срок!

что ж, пусть в обманах ищет утешенья,

кто наяву счастливым стать не смог.

Зачем любовь за все нам мстит сполна:

блаженство даст — но слезы лить научит,

удачу принесет — вконец измучит,

покой сулит — лишит надолго сна,

лишь в плен захватит — схлынет, как волна,

лишь сердцем завладеет — вмиг наскучит,

подарит счастье — все назад получит?

Неужто впрямь двулична так она?

О нет! Амур безвинен; вместе с нами

горюет он, когда придет беда,

и плачет, если нас терзают муки.

В своих несчастьях мы повинны сами;

любовь, напротив, служит нам всегда

подмогой — и в печали и в разлуке.

Я жив еще, хоть жить уже невмочь,

хоть вслед мне — хохот и насмешки злые;

влачу, как цепи, годы прожитые,

сиянью дня предпочитаю ночь,

но даже мрак не в силах мне помочь:

усталый ум рождает сны дурные;

порой зову друзей, как в дни былые,

но чаще, заскучав, гошо их прочь.

Невзгоды, на пути моем маяча,

свой страшный круг сжимают все тесней;

душа о бегстве помышляет, плача,—

я был бы рад последовать за ней,

когда б любовь, привычка и удача

не помогали мне в беде моей.

Душа моя со мной играет в прятки

и лжет, рисуя все не так, как есть;

я с радостью приемлю фальшь и лесть,

хоть изучил давно ее повадки,

и сторонюсь, храня обман мой сладкий,

того, кто мне несет дурную весть;

я знаю сам — невзгод моих не счесть,

но лучше думать, будто все в порядке.

Таким смятеньем разум мой объят,

что, вмиг забыв о гибельном уроне,

чуть стихнет боль, спокоен я и рад.

Жизнь ускользает между рук; в погоне

за ней, хватаю жадно все подряд —

но только пустота в моей ладони.

Встревожен шкипер небом грозовым,

но стоит солнцу вспыхнуть на просторе,

он все тревоги забывает вскоре,

как будто почва твердая под ним.

И я плыву по волнам штормовым,

любовь моя бездонна, словно море;

но, лишь на краткий миг утихнет горе,

мне чудится, что я неуязвим.

Когда ж на судно вновь свой гнев обрушит

свирепый вихрь, вздымая гладь валами,

моряк дает обет не плавать впредь

и замолить грехи в господнем храме —

ведь лучше землепашцем быть на суше,

чем властелином в бездне умереть.

Отраден миг, когда светлеет снова

ненастьем затемненный небосвод,

приятен солнца пламенный восход,

зардевший после сумрака ночного,

и скорбная душа моя готова

в часы отдохновенья от забот,

отторгнув груз страданий и невзгод,

воспрянуть, словно после сна дурного.

Но вновь тревожусь — ведь известно мне;

за временное исцеленье это

платить придется — и платить немало.

Любой, кто путешествовал по свету,

смог убедиться: тяжела вдвойне

дорога после краткого привала.

Легавая, петляя и кружа,

несется с лаем по следам кровавым,

пока олень, бегущий от облавы,

на землю не повалится, дрожа.

Так вы меня травили, госпожа,

такой желали смерти мне всегда вы;

гонимый гневом яростным, неправым,

до крайнего дошел я рубежа.

И снова вы терзаете и рвете

сплошную рану сердца моего,

где всюду боль кровоточащей плоти.

Верны своей безжалостной охоте,

вы истязать намерены его

и уязвлять, покуда не убьете.

Я о любви печальных пастухов,

Салисио и Неморосо скромных

Поведаю, их боль передавая;

Тех, чьи стада, под властью жалоб томных,

Пастись забыли средь своих лугов,

Их песни звукам сладостным внимая.

Ты, кто, вовеки устали не зная,

Завоевал себе повсюду славу,

Делами создал кто свою державу,

Ты, кто порой со тщаньем и терпеньем

Своих владений занят управленьем,

Порой же, забывая о покое,

Ведешь войну, блестя вооруженьем,

Как Марса воплощение земное;

Порою же, освобожден от пеней

И от трудов, в неведенье счастливом

Охоте предан, горы попирая,

И мчишься на коне нетерпеливом,

Преследуя опасливых оленей,

Что длят свои мученья, убегая,—

Увидишь: возмещая

Досуг, что мной утрачен,

Я, рвением охвачен,

Мое перо позднее так направлю,

Что множество бессчетное прославлю

Тех добродетелей, что ты являешь;

Умру, но не убавлю

Хвалы тебе, что многих превышаешь.

Покуда же досуг мне не дарован

И долг исполнить не настало время

Перед твоею славою и силой —

Что должен быть не мной одним, а всеми

Исполнен, кто делами очарован

Достойными, чтоб память их хранила,—

Та ветвь, что послужила

Тебе венцом победным,

Отступит пусть пред бедным

Плющом, что разрастется

В твоей тени и тихо вверх завьется,

Высокой славы приобщась даров.

Покуда слава о тебе поется,

Послушай песню скромных пастухов.

Из ясных вод поднявшись, огневое

Сияло солнце, светом достигая

Вершин, когда под деревом зеленым

Лежал Салисио, в прохладе отдыхая

Там, где чрез луг со свежею травою

Прозрачный ручеек бежал со звоном.

Он пел, и словно стоном

Звучала песнь простая,

Потоку отвечая,

И в жалобе его не слышно было гнева,

Словно ее могла услышать дева,

Такое причинившая мученье,

И скорбного напева

Понять и чувство и предназначенье.

Ты, тверже мрамора моим стенаньям

И жаркому огню, где я сгораю,

Ты, холоднее снега, Галатея!

Я жить страшусь, хотя уж умираю,

Я жизнь отныне отдал бы страданьям,

Жить без тебя иначе не умея;

И от стыда не смея

Перед людьми явиться,

Решил я схорониться

И от себя, от собственного взора.

Зачем покинуть хочешь ты так скоро

Ту душу, что была твое владенье,

И алчешь лишь простора?

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

Уж солнце шлет свои лучи златые

На горы и поляны, пробуждая

От дремы птиц, животных и людей:

Одни взмывают в воздух, улетая,

По горным кручам разбрелись другие,

Или пасутся мирно средь полей;

Чуть станет посветлей,

Спешат уж третьи на работу,

Обычную явив заботу,

Как им и склонности и долг повелевают.

Мои лишь слезы всё не иссякают,

Покроется ли мир ночною тенью,

Или лучи сверкают.

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

А ты, меня забывшая беспечно,

Ты и сочувствием того не одарила,

Кто здесь из-за тебя умрет в печали,

Ты ветру веру и любовь вручила,

Что мне должны принадлежать бы вечно

И мне лишь одному прииадлежали!

О господи, нельзя ли

(Тебе с высот возможно

Знать, кто клянется ложно),

Чтоб столь жестокую с печальным другом

Само судило небо по заслугам?

Раз другу за любовь дарят одни мученья,

Врага дарят досугом,—

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

Из-за тебя тенистых рощ молчанье,

Из-за тебя вершин уединенных

Безлюдье и покой меня пленили.

Из-за тебя я жаждал трав зеленых,

И сладкого весны благоуханья,

И алых роз, и белоснежных лилий.

О, как отличны были

Те чувства, что до срока

Таила ты глубоко,

О, как я был несчастлив, заблуждаясь!

Недаром грай вороний, повторяясь,

Вещал одни обманы и мученья,

Зловеще раздаваясь.

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

О, сколько раз в лесу, объятый дремой

(Порой сродни бывавшею кошмару),

Терзался я и в снах моей судьбою!

Мне снилось, что гоню мою отару

На берег Тахо, издавна знакомый,—

Чтоб отдохнула в полдень, — к водопою.

Иду своей тропою,

И вдруг, необъяснимо,

Поток, бегущий мимо,

Путь новый и нежданный избирает.

И, чувствуя, как зной меня сжигает,

Спешу вдоль незнакомого теченья

Воды, что убегает.

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

Чьи уши сладкими чаруешь ты речами?

Чью шею нежными руками обвиваешь?

Кем ты меня так скоро заменила?

И на кого ты ласково взираешь

Теперь своими ясными очами?

И верность ложную кому ты подарила?

Из камня сердце б было,

Когда бы, плющ знакомый

Вдоль стен чужого дома

И милую лозу вкруг дерева чужого

Узрев, в слезах растаять в те мгновенья

Уж не было готово.

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

Каких еще потерь, какого краха,

Какого в чувствах нового разлада,

Скажи, отныне ожидать пристало?

И что теперь считать надежным надо,

Пред чем влюбленный не познает страха,

Раз положила ты всему начало?

Когда ты покидала

Меня с моей тоскою,

Явила ты собою

Дурной пример для всех под небесами,

Ведь даже за надежными замками

Боишься потерять любимое именье;

Струитесь же ручьями,

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

Начало ты дала моей надежде

Достичь того, что чуждо, незнакомо,

И сочетать, что несоединимо,

Раз злое сердце отдано другому,

А у моей любви отъято прежде.

То будет вечно каждому вестимо;

Змея вползет незримо

В гнездо невинной птицы

И станет единиться

Голодный волк со смирною овцою;

Между твоим избранным и тобою

Я большее увидел расхожденье;

Так я гоним судьбою.

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

Парное молоко вкушаю летом,

И хладною зимой: моя отара

Дает мне сыр и масло в изобилье;

Ты моего не отвергала дара

И песнь мою встречала ты приветом,

Как будто пред тобою сам Вергилий.

Сдается, не явили

Мои черты уродства,

Не чужды благородства

Они и самому мне показались,

Когда в ручье прозрачном отражались

Я с тем не поменял бы отраженья,

С кем счастьем поменялись.

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

Как понят был столь мало я тобою?

Чем заслужил подобную брезгливость?

Как ненавистен сделался столь скоро?

Не будь в твоей душе такая лживость

Я был бы век ценим одной ценою,

И между нами не было б раздора.

Ты знаешь, без надзора

Порою летней стадо

Прохладе свежей радо

Гористой Куэнки, а зимой суровой

Эстремадуры ищет лес дубовый.

Но что все блага? Мне одни томленья

Даны судьбою новой.

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

Моим рыданьям камни сострадают,

Свою теряя твердость и ломаясь,

И древеса склоняются в печали,

И даже птицы, трелью заливаясь,

Меня услышав, голос свой меняют,

Как будто смерть мою предугадали.

И звери, что дремали,

Устав, в лесу прохладном,

Забыв о сне отрадном,

От моего печалуются стона.

Одна лишь ты, доныне непреклонна,

Твоя душа не знает угрызенья

От моего урона.

О, лейтесь, лейтесь, слезы сожаленья!

Но если помощи ты мне не оказала,

Не оставляй места, что так прекрасны,

И верь в мое смиренье: я покину

Места, где я покинут был, несчастный:

Я не хочу, чтоб ты их забывала,

Коли я верно угадал причину.

Ты помнишь ли долину

Со свежею травою,

С прозрачною струею,

Любезною тому, кто плачет одиноко?

Ты здесь найдешь, когда уйду далёко,

Похитившего клад, что мне всего дороже

Не будет уж жестоко,

Похитив клад, отнять долину тоже.

Окончил песнь Салисио и стенанье

И вздох последний испустил глубокий,

И слезы горькие потоком полились.

Тому, кто здесь томится, одинокий,

Явили даже горы состраданье

И эхом горестным вдали отозвались,

И трели раздались,

Как будто Филомела

Сочувствием хотела

Нежнейшим на его ответить муки.

Как Неморосо начал песнь разлуки,

Скажите вы, Пиериды, я не смею

Поведать эти звуки

Слабеющею лирою моею.

Бегущие струи, прозрачны, чисты,

И древеса, чья в них глядится крона,

И плющ, что крадется извилистой тропою

Пышнозеленое пересекая лоно,

И птицы, в небе сеющие свисты,

И луг тенистый с нежною травою,

Когда с моей бедою

Еще я не спознался,

То вдоволь наслаждался

Чудесным вашим я уединеньем,

Порой охвачен сладким сновиденьем,

Порою погружен в раздумья и мечтанья

Не мучился сомненьем,

И были радостны мои воспоминанья.

В долине этой, где сейчас тоскую,

Я наслаждался отдыхом беспечно,

Взирая на зеленые просторы.

О счастье, как ты пусто, быстротечно!

Я помню, как в минуту дорогую,

Здесь пробудясь, Элисы встретил взоры.

О рок, зачем так скоро

Такою нежной тканью

Одаривать, как данью,

Смерть с острою ее косою?

Уж лучше бы подобною судьбою

Мои усталые замкнулись годы:

С потерею такою

Живя, я, верно, каменной породы.

Где очи ясные и томные где вежды,

Что за собой повсюду увлекали

Мой дух, куда б они ни обратились?

Где руки белые, что нежно отобрали

Всё у меня — и чувства и надежды?

Где пряди, что пред золотом гордились?

Так ярко золотились,

Что злато с ними рядом

Казалось меньшим кладом?

Где грудь высокая, где стройная колонна

Что купол золотой так непреклонно,

С такою милой грацией носила?

Теперь, увы! сокрыто все, что мною

Любимо в жизни было,

Пустынной, хладной, жесткою землею.

Элиса, друг, кто б угадал заране,

Когда вдвоем под свежими ветрами

Мы здесь с тобой бродили, отдыхая,

Когда, любуясь пестрыми цветами,

Их собирали вместе на поляне,

Что я останусь сир, о прошлом воздыхая

Пришла минута злая,

И горестному небу

Свою принес я требу —

Оно мне одиночество сулило.

И тяжелей всего, что я уныло

Тропою жизни осужден влачиться,

Что мне ничто не мило,

Слепцу без света в сумрачной темнице.

Все без тебя вокруг переменилось:

Стада в лугах так вольно уж не бродят,

И в помощь землепашцу над полями

Колосья золотистые не всходят.

И нет добра, что б в зло пе обратилось:

Пшеница тучная глушится сорняками

И дикими овсами.

Земля, что взорам нашим

Дала цветы, что краше

И не найдешь, чтоб радовали око,

Один репей сейчас родит жестоко,

И плод его, ненужный и колючий,

Я, плача одиноко,

Сам возрастил моей слезой горючей.

Как при заходе солнца тень ложится,

А под его лучами прочь уходит

Густая тьма, что землю одевает,

Откуда страх на душу к нам нисходит

И формы странные, в какие облачиться

Готово все, что почь от нас скрывает,

Пока не воссияет

Светила свет лучистый,—

Такой казалась мглистой

Ночь, что тебя взяла, и той порою

Остался мучим страхом я и тьмою,

Покуда не укажет смерть порога

И я, ведом тобою,

Как солнцем, не увижу, где дорога.

Как соловей, чье так печально пенье,

Когда, сокрыт в густой листве, он свищет,

На землепашца жалуяся злого,

Что детушек его лишил жилища,

Пока, летая, был он в отдаленье

От милой ветви и гнезда родного,

И боль свою все снова

И так разноцветисто

Выводит горлом чистым,

Что самый воздух полнится звучаньем,

И ночь суровая, с ее молчаньем,

Не властна пад его печальными делами;

В свидетели страданьям

Он небо призывает со звездами;

Вот так и я вещаю бесполезно

Мое страданье, сетуя уныло

На смерти злой жестокость и коварство.

Она мне в сердце руку запустила

И унесла оттуда клад любезный,

Где было для него гнездо и царство.

Смерть! Про мое мытарство

Я небу повествую,

Из-за тебя тоскую

И полню мир стенаньями моими,

И нет моей страды неизлечимей.

И чтоб не сознавать сего страданья,

Мне было бы терпимей

Уже навек лишенным быть сознанья.

Обернутую тонкой тканью белой,

Я прядь твоих волос храню смиренно,

Их от груди моей не отрываю,

Беру их в руки и такой мгновенно

Жестокой болью поражен бываю,

Что предаюсь рыданьям без предела.

День коротаю целый

Над ними, и лишь вздохи,

Пылая, как сполохи,

Их сушат; медлю я, перебирая

По волоску, как будто их считая.

Потом, связав их тонкой бечевою

И тут лишь отдыхая

От мук моих, я предаюсь покою.

Но вслед за тем на память мне приходит

Той ночи сумрачной угрюмое ненастье,

Мне душу отравляя непрестанно

Воспоминаньем про мое несчастье,

И вновь пред взоры образ твой приводит

В час смертный, под эгидою Дианы,

И голос твой избранный,

Чьи звуки неземные

Смиряли вихри злые,

И что не прозвучит уже отныне.

Вновь слышу, как у сумрачной богини,

Безжалостной, ты помощи просила,

Уже близка к кончине.

А ты, богиня рощ, зачем не приходила?

Иль так ты рьяно предалась охоте?

Иль так тебя завлек пастух твой спящий?

Того тебе довольно ль, непреклонной,

Дабы не внять мольбе души скорбящей,

Отдавшись состраданью и заботе,

Дабы красы не видеть обреченной

И в землю обращенной?

Не зреть того в печали,

Деянья чьи являли

Тебе служепие в охоте дерзновенной,

Когда я нес на твой алтарь священный

Мои дары, плод моего старанья?

За что ж, тобой презренный,

Я гибель зрел любимого созданья?

Элиса дивная, что ныне свод небесный,

Его изменчивость в покое наблюдая,

Своей бессмертной меряешь стопою,

Зачем не просишь, чтобы, поспешая,

Лишило время оболочки тесной

Мой дух, меня соединив с тобою?

И мы, рука с рукою,

В пространстве третьей сферы,

Где льется свет Венеры,

Искали реки новые и горы,

Цветных лугов тенистые просторы,

Где отдохнуть, и чтоб тебя бессменно

Мои видали взоры,

Без страха потерять тебя мгновенно.

Так никогда б уже не прекратились

Те песни, что слыхали только кручи,

Плач пастухов вовек бы не прервался,

Когда б, взглянув, как розовые тучи

Уже в огне заката позлатились,

Не поняли они, что день кончался.

Все шире расстилался

Туман густой по склонам,

И тень в лесу зеленом

Вверх по горе вползала. От печальной

Они очнулись дремы. Луч прощальный

И скудный проводили грустным взглядом

И по дороге дальной

Ушли тихонько вслед за мирным стадом.

Когда бы так звучала

Простая лира, что в одно мгновенье

Чудесно бы смиряла

И ветра дуновенье,

И грозных волн могучее волненье;

И на суровых кручах

Своей бы песней трогала живою

Она зверей могучих

И, зазвенев стрелою,

Деревья увлекала б за собою;

Узнай, что не воспеты,

Цветок прекрасный Нидо, мною б были

Ни Марс, броней одетый,

Во смертоносной силе,

Кого и пыль, и кровь, и пот покрыли;

Ни эти капитаны,

Что боевую мчали колесницу,

За кем германец чванный

В тугой петле влачится,

Пред кем француз был вынужден склониться.

О нет, одна лишь мною

Мощь красоты твоей была б воспета,

А вместе с красотою

(В том не сочти навета)

И холодность — души твоей примета.

И раз в печальной доле,

Терзаемый любовью запрещенной,

Вручил тоску виоле

Твой бедный друг, сраженный

Твоею красотою непреклонной,

Я расскажу, как пленный,

Достойный большей жалости и веры,

В печали неизменной

Плывет, рабом галеры,

За раковиной дальнею Венеры.

Из-за тебя отныне

Он уж конем не правит, усмиряя

Его в лихой гордыне,

Уздою направляя

И шпоры острые в бока ему вонзая.

Из-за тебя он боле

В азарте не выхватывает шпагу,

Не мчится в ратном поле,

Явив свою отвагу,

А лишь змеей крадется по оврагу.

Из-за тебя и Музу

Своей звенящей цитры он лишает,

Своих скорбей союзу

Ее он поручает

И горькой влагой лик свой омывает.

Из-за тебя без веры

Встречает он и друга появленье;

Зачем искать примеры:

Я был в его крушенье

Надежной пристанью, где ждет спасенье;

Ну а теперь столь жгучим

Страданье сделалось для разума больного

Что зверь в лесу дремучем

Не встречен так сурово,

Как я, и страха не внушал такого.

Уж не земли ль холодной

Тебя зачало чрево вековое?

Ведь тот душой бесплодной

Уж заблудился вдвое,

Кто заблужденье оттолкнул чужое.

Пускай тебя серьезно

Пример Анаксареты устрашает,

Раскаявшейся поздно

В том, что любви не знает,

И чья душа во мраморе сгорает.

Всегда одной отрады

Она в чужом страдании искала.

Но, опустивши взгляды,

Вдруг мертвым увидала

Несчастного, что ране презирала.

Петлей сдавило шею

Тому, кто от цепей тоски сердечной

Был мукою своею

Избавлен быстротечной,

Что обрекла гордыню каре вечной.

И тотчас обратилось

В любовь и нежность прежнее презренье

Как поздно пробудилось

Раскаянья мученье

И как ужасно было пробужденье!

Глаза ее глядели

На мертвого, уж свет не различая,

И кости в ней твердели,

Длиннее вырастая,

Всю плоть ее собою поглощая.

И все нутро остыло

И постепенно превратилось в камень;

И кровь не находила,

Куда излить свой пламень,

Сухие вены не признав путями.

В безмолвии великом

Свершилось в мертвый мрамор превращенье,

Дивя не хладным ликом

Людей воображенье,

А холодностью, вызвавшей отмщенье.

А Немезида больно

Стрелою ранит, не забудь об этом!

И славить уж довольно

Восторженным поэтам

Одну красу твою пред целым светом.

И пусть мой стих печальный

Хотя б на миг прервет очарованье,

Напомнив в час прощальный,

Потомкам в назиданье,

Тобою причиненное страданье!

О, ласковые локоны любимой,

Бесценный талисман прошедших дней,

Вы — в заговоре с памятью моей,

И гибель — мой удел неотвратимый!

Вы вновь воссоздаете образ зримый

Той, что и ныне мне всего милей;

Покой и радость скрылись вместе с ней,

И я мечусь в тоске неутолимой.

Что ж, если вам похитить суждено

Мое блаженство, жалости не зная,

Возьмите же и горе заодно!

Затем ли мне дана любовь былая,

Затем ли счастье некогда дано,

Чтоб умер я, о прошлом вспоминая?

Пока лишь розы в вешнем их наряде

Тягаться могут с цветом ваших щек,

Пока огонь, что сердце мне зажег,

Пылает в горделивом вашем взгляде,

Пока густых волос витые пряди

Просыпаны, как золотой песок,

На плавность ваших плеч и ветерок

Расплескивает их, любовно гладя,—

Вкушайте сладость спелого плода:

Уйдет весна, и ярость непогоды

На золото вершин обрушит снег,

Цветенье роз иссушат холода,

Изменят всё стремительные годы —

Уж так заведено нз века в век.

О нимфы златокудрые, в ущелье

С хрустальной колоннадой в глубине,

Среди блестящих глыб, на мягком дне,

Что служит вам и домом и постелью,

Живущие в довольстве и веселье,—

Кто крутит пряжу на веретене,

Кто шепчется с подружкой в стороне,

Кто замечтался, сев за рукоделье,—

Когда в слезах я вдоль реки иду,

Дела свои прервите на мгновенье

И оглянитесь на мою беду,

Не то, не в силах выплакать мученье,

Я, превратись во влагу, здесь найду

Навеки и покой и утешенье.

О, если есть у слез такая власть,

Что вспененные струи им покорны,

Что с мест сошли дубы в лощинах черных,

Чтоб к плачущему листьями припасть,

И может тронуть истинная страсть

И злых зверей, и камни высей горных,

И тот, чьи просьбы были столь упорны,

Сумел живым в загробный мир попасть,—

То отчего ж, скажи, в такой же мере

Не трогают тебя мои рыданья,

И ты не снизойдешь к моей мольбе?

Ведь большего достоин состраданья

Я, льющий слезы о самом себе,

Чем он, скорбящий о своей потере.

Моя щека окроплена слезой,

Стенанья рвутся из груди всечасно;

Но тяжелей всего, что я, несчастный,

Сказать не смею: «Вы тому виной!»

Влекусь за вами узкою стезей —

Валюсь без сил. Хочу бежать — напрасно:

Я цепенею, вспомнив, как прекрасно

Виденье, покидаемое мной.

Когда ж дерзну карабкаться к вершине,

Сорвавшихся мерещатся мне тени —

И ужаса в крови не превозмочь,

И в довершенье я лишен отныне

Надежды, освещавшей мне ступени

В глухую, как твое забвенье, ночь.

Вы, очи, ярче света дня

И сладостней, чем луч авроры;

И все ж, мои встречая взоры,

Порой, как лед, вы холодны.

Вы всех ласкаете приветом,

Но отчего вы так гневны,

Когда ко мне обращены?

Что ж! Ослепленный вашим светом,

Твержу, свою судьбу кляня:

Хоть так глядите на меня!

Смертельный яд, который выпит взглядом,

Жестокий плен, желанным ставший вдруг,

Златые цепи, сладостный недуг,

Пустая прихоть с безрассудством рядом,

Чертополох в соседстве с пышным садом,

Богатство, что уплыло между рук,

Бальзам для сердца, не унявший мук,

Вкус горечи, примешанный к усладам,

Сокровища, растаявшие в снах,

Удар свирепый, не повлекший мести,

Надежда, что, блеснув, погасла вновь,

Удача, обращенная во прах,

Ненайденный причал — все это вместе

Одним зовется именем: любовь.

Сколь жизнь отдохновения

Для тех, кто может от толпы крикливой

Тропою сокровенной

Бежать, — и под оливой

Найти покой отшельника счастливый!

Они глядят без дрожи

На те хоромы с крышей золоченой,

Что на дворцы похожи,

Где пышные колонны

Воздвиг для их владельцев мавр смышленый;

И гонят прочь досаду,

Когда услышат зов нужды суровый

Иль сладкую руладу

Притворщика, чье слово

Любую низость восхвалять готово.

Мне ж — только развлеченье,

Когда высокомерные сеньоры

С гримасою презренья

В меня кидают взоры:

Смешны мне их надменные укоры!

Мне надоели схватки

С капризным морем, бурями, туманом…

И только отдых сладкий

Мне кажется желанным

В общении с природой невозбранном.

Тому, кто избегает

Людей, — равно ученый и невежда

Соседством досаждает:

Он позабыть мечтает

Любовь и страхи, ревность и надежду…

Не по душе мне, право,

В одышке гнаться за корыстью голой!

Тенистая дубрава,

Луга, поля и долы

Дарят мне легкий сон и день веселый!

Здесь ясным утром ранним

Меня с постели поднимают птицы

Нестройным щебетаньем;

Что им до всех традиций?

Ведь правилам им ни к чему учиться!

Вот тут, на склоне горном,

Мой сад. В нем каждый куст посажен мною,

Взращен трудом упорным.

Он, весь в цвету весною,

Дает мне летом тень и хлеб зимою.

И, словно бы стараясь

Прелестный вид собой украсить пуще,

Журчит, с горы спускаясь,

Поток быстробегущий

И прячется в густой зеленой куще.

На мураве синея,

Струя живая меж деревьев вьется,

Цветы стоят над нею,

Кругом прохлада льется,

Жужжанье пчел повсюду раздается;

Эол своим дыханьем

Едва листву деревьев задевает,

И сад благоуханьем

Любовно овевает…

Живущий здесь все беды забывает!

А тех, кто в жажде власти

Гоняется за золотом ничтожным,

Кого сжигают страсти

И кто, в порыве ложном,

Жизнь кораблям вручает ненадежным —

Мне жаль. Ведь в нас крушенья,

Когда, кренясь под ветром, мачта стонет

И в громе разрушенья

Корабль в пучине тонет,

Надежды нет, что буря их не тронет!

О, предпочту легко я

Простую пищу в миске деревянной

Средь мира и покоя

Тем яствам, что гурманы

На серебре едят с усмешкой чванной.

Все лезут вон из кожи,

И каждый обскакать других стремится;

От алчности похожи

На маски взбудораженные лица…

А я — я их стараюсь сторониться.

Один, в тиши, небрежно

Чуть трогаю любимой лиры струны,

Гляжу на облик нежный

Природы вечно юной

И думаю; прекрасен мир подлунный!

Когда я созерцаю

Бессчетных звезд мерцанье надо мною

И землю озираю,

Покрытую ночною

Сна и забвенья тяжкой пеленою,—

Любовь и состраданье

Из глаз моих потоки исторгают,

Всю грудь мою рыданья

Нещадно потрясают

И горестно воскликнуть заставляют?

О, храм добра и света,—

Душа! Ты в сфере родилась высокой!

Возможно ль, что за это

Злой рок тебя жестоко

Во мрак темницы заточил без срока?

Безумьем одержима,

От истины и блага, как слепая,

Бежишь ты дальше, мимо,

На страшный путь вступая,

Туда, где все — тщета, где тьма без края!

Живут все так бездумно,

Как будто бродят в мареве дремоты,

А неба свод бесшумно

Свершает обороты;

Часы текут — и сводят с жизнью счеты.

О братья! Пробудиться

Пора! Пусть каждый в будущее глянет!

Ведь, если не стремиться

К добру, — что с нами станет?

А мы погрязли в сварах и обмане!

Так поднимите взоры

Туда, где блещет свод небес прекрасный!

Поймите, что раздоры

С их злобою всечасной

Смешны и мелки, глупы и опасны,

Ибо в межзвездной шири

Земля песчинкой малой утопает

И в бесконечном мире

Она лишь повторяет

Все то, что было, есть и наступает.

И тот, кто, восхищаясь

Божественной гармонией вселенной,

Глядит, не отрываясь,

На ход светил бессменный,—

Постигнет смысл творенья сокровенный!

Луна подобна диску

Из серебра над темным небосклоном;

Меркурий яркий близко

Горит огнем зеленым;

Венера нежный свет дарит влюбленным;

А дальше — Марс кровавый,

Бог ярости, недоброе светило,

И, окруженный славой,

Юпитер величавый,—

Владыка, чья корона всех затмила;

Над ними, в золотистом,

Сверкающем широком ореоле,

Как божий нимб лучистом,

Сатурн алмазом истым

Льет ясный свет на горы, дол и поле…

Любуясь бездной синей

И видя в ней полет созвездий плавный,

Я плачу над рабыней

Убогой и бесправной —

Людской душой, попавшей в плен бесславный.

О, светлые пространства!

Там мир в союзе с истиной нетленной

Без злобы, без тиранства

Хранит покой блаженный,

Оберегая трон любви священный.

Под сладостное пенье

Там вечно свет немеркнущий струится,

Там красоты цветенье,

Не увядая, длится,

Восторг парит там легкокрылой птицей.

Какой простор и воля!

В лугах цветущих — свежесть и отрада,

Полно плодами поле

И дивная услада —

Искрящихся источников прохлада!

Салинас, все смолкает,

И яркие лучи рекою льются,

И ветер утихает,

Чуть звуки раздаются,

Когда струны твои персты коснутся.

Под неземное пенье

Мой дух, дремотой тяжкою сраженный,

Очнувшись от забвенья

И, словно оживленный,

Вновь обретает память, просветленный.

И, радуясь прозренью,

Он к истине высокой воспаряет,

Исполненный презренья

К металлу, что сияет

И чернь неверным блеском ослепляет.

Вдаль от юдоли тесной

Та музыка мой легкий дух умчала

Туда, под свод небесный,

Где искони звучало

Божественной гармонии начало.

Звенящие аккорды,

Как музыке небес ответ певучий,

Ты посылаешь гордо,

И сонмы тех созвучий

Сливаются в мелодии могучей.

В ней, как в морской лазури,

Душа плывет, полна такой истомы,

Что все земные бури,

Несчастья, беды, громы

Как будто ей чужды и незнакомы…

О сон, восторга полный!

Ты забытье, какого нет блаженней!

И пусть меня, как волны,

Уносит дивный гений

От грубых чувств и низких побуждений!

Любимцы Аполлона!

Друзья! Ваш хор зовет нас вдохновенно

Внимать ему влюбленно,

Отбросив все, что бренно,

Освободившись от земного плена.

О друг мой юный,

Салинас! Пусть звенят, не умолкая,

Божественные струны,

Мой чуткий слух лаская

И от всего земного отвлекая!

Блажен, кто цену знает

Всему, чье проницательное око

Повсюду проникает

И видит мир широко

От запада до самого востока!

Один, гонимый жаждой

Оставить сыну пышное именье,

Грош экономит каждый

И в безрассудном рвенье

Сам терпит холод, голод и лишенья;

Другой пред знатью чванной,

В восторге млея, стелется травою,

Тщеславьем обуянный,

Подачек ждет с мольбою,

Смирившись с жалкой, шутовской судьбою;

Бедняга третий, тая

Пред локонами и лукавым взглядом,

Мгновения считая

Блаженные, когда он с милой рядом,

Потом за них годами платит адом…

И только тот, кто в силах

Себя смирить и отнестись к порывам

Желаний легкокрылых

С презреньем молчаливым,

По праву назовет себя счастливым.

Ведь если день сияет,

То злобный ветер, нагоняя тучи,

Его не вытесняет,

И, пролетая над скалой могучей,

Он пик ее не может сбросить с кручи.

Так дуб тенистый, старый,

Жестоким топором лишенный кроны,

Вновь с силой жизни ярой

Листвой темно-зеленой

Весной укроет ствол свой оголенный,—

Его уничтожают,

Ломают, рубят и калечат грубо,—

А он все расцветает,

И снова корни дуба

Смеются над бессильем лесоруба…

Я восхищаюсь теми,

Кто, перед силой не сгибая стана,

Судьбы нелегкой бремя

Несет, хоть гнев тирана

Над ним висит угрозой постоянно!

Он гордо скажет: пламя

Расплавит и твердейшие металлы;

Что ж, расправляйся с нами,

Коль жертв тебе все мало,

И крови вновь твоя душа взалкала!

Руби, коль надо мною

Твоя слепая ярость разразилась!

Я грудь тебе открою, —

Но знай: в ней сердце билось,

В котором мирозданье уместилось!

Легко пронзишь ты тело

Ножом, — и все же злость твоя напрасно

Меня сломить хотела:

Здесь ты достиг предела —

Моя душа кинжалу неподвластна.

Из пут освободиться

Ты ей помог, мной завладеть желая,

И вот она, как птица,

Летит к воротам рая…

Мне жаль тебя? ничтожна власть земная!

Сраженный завистью и клеветою,

Попал я в эту мрачную темницу.

Как счастлив мудрый: он не соблазнится

Большого света мишурой пустою!

Навек с мирской расставшись суетою,

Живет он в сладостном уединенье;

Неприхотлива жизнь его простая,

Лишь с богом он находится в общенье,

Сам зависти не ведая мученья

И зависти в других не вызывая!

В Хаэне у нас проживает

Некто дои Лоле де Coca.

Мы коснулись такого вопроса,

Что смешней, Инес, не бывает.

У него португалец лакеем

Служил, да и вдруг исчез…

Но поужинаем, Инес,

Поболтать и после успеем.

Хочется есть до зарезу,

И хорошая ты хозяйка.

Уж в чашах вино, давай-ка,

Пора начинать трапезу.

Молодого вина — избыток,

Его я благословлю;

Я набожен и люблю

Крестить благородный напиток.

Приступим-ка чин по чину:

Подай мне бурдюк, сестрица,

Мне красное это сгодится —

За каплю дашь по флорину.

Откуда его приносят?

Ах да… из таверны «Башня»:

По десятке за четверть. Не страшно,

Дешевле у нас не просят.

Богом клянусь, что редко

Приятней таверну найдешь;

А в общем, сладко живешь,

Когда таверна — соседка.

Старо оно или ново,

Не знаю даже примерно,

Но дивное, право слово,

Изобретенье — таверна.

Туда прихожу, алкая:

На выбор — разные вина;

Отмерят, нальют, опрокину,

Плачу — и пошел, напевая.

Можно хвалить бы вечно

Блаженство, Инес, такое,

В одном лишь вижу плохое —

Что слишком оно быстротечно.

Что нам теперь подадут?

Салат и закуски съели.

Госпожа колбаса? Неужели?

Приветствую ваш дебют!

В каком же соку и силе!

Как стянута! Как дородна!

Сдается, Инес, ей угодно,

Чтоб тотчас мы к ней приступили.

Входи, кровяная, ну-тка,

Дорожка узка, осторожно…

Воду в вино? Невозможно!

Инес, не обидь желудка!

Налей вина постарее,

Чтоб кушаньям вкусу придать;

Храни тебя бог, не сыскать

Мне ученицы мудрее.

Еще колбасы подай-ка,

Такую бросать не дело.

Во рту прямо все сгорело —

С лучком, с чесночком, негодяйка!

В ней есть и орешки — славно!

Чем только она не набита!

Проперчена тоже сердито.

Готовишь, сестрица, исправно.

Чувства во мне закипают

От такого блаженства. А ты?

Впрочем, твои черты

Удовольствие выражают.

Я рад, хоть шумит в голове,

Но… не думай, что я шучу:

Ты одну ведь зажгла свечу,

Почему ж их сделалось две?

Впрочем, там, где питье и еда,

Вопросов не задают:

Когда так здорово пьют,

Размножаются свечи всегда.

Попробуем тот кувшин:

Небесный в нем, знаю, ликер;

Лучшим он даст отпор

Из самых отборных вин.

Нежен-то как, прозрачен!

Приятно как горьковат!

Пряный какой аромат!

Ну до чего ж удачен!

Но на сцену выходит сыр

(Колбасу мы съели, бедняжку)

И, кажется, требует чашку,

Чтобы закончить пир.

Сыр овечий, как ты хорош!

Пою тебе гимн хвалебный;

А вкус у маслин — волшебный.

Что, сестрица, их не берешь?

Теперь, Инес, как обычно;

Бурдюк — и глоточков пять.

Ну, пора со стола убирать,

Мы поужинали отлично.

И поскольку с тобой на диво

Мы поели, вернуться сразу

Будет, Инес, справедливо

К прерванному рассказу.

Так слушай: тому лакею

Вздумалось вдруг простудиться…

Бьет одиннадцать, время ложиться;

Досказать и завтра успею.

В ночи благословенной,

Смятенная, по ходу потайному,—

О, миг столь вожделенный! —

Тая любви истому,

Когда все стихло, вышла я из дому.

В поспешности смятенной

Одна во тьме по ходу винтовому,—

О, миг столь вожделенный! —

По холоду ночному,

Когда все стихло, вышла я из дому.

Полна огня и дрояш,

Чужим глазам невидима я стала.

Мой взор затмился тоже.

Светить мне продолжало

Лишь пламя, что во мне не угасало.

Оно надежней было,

Чем солнце, что юдоль мне освещало.

А я к тому спешила,

Кого давно я знала

И вот в безлюдном месте повстречала.

О, ночь, как утро мая!

О, ночь, моя благая проводница!

О, ночь, когда смогла я

С любимым обручиться,

В любимого смогла преобразиться!

Был цвет любви взлелеян

Лишь для него, за что воздал он щедро,

И на груди моей он

Уснул под сенью кедра,

А нас ласкали нежно крылья ветра.

Там у стены зубчатой

Я волосы его перебирала.

Благоуханье мяты,

Пьянившее сначала,

И мысль мою, и чувства оборвало.

Исчезли все дороги.

Был предо мною только образ милый.

Все кончилось. Тревоги,

Что некогда томили,

Забытыми остались среди лилий.

Огонь любви нетленной!

Владей душой моею,

Томи ее. Отрадны мне страданья.

Не угасая денно

И нощно, поскорее

Сожги препону нашему свиданью!

О сладостные раны!

Для вас открыт я настежь.

О добрая рука! Ты указуешь

Душе эдем желанный.

Мой каждый долг ты платишь,

И даже смерть ты в жизнь преобразуешь.

Светильник мой! Ты недра

Сознанья озаряешь,

И верен путь мой в озаренье этом.

О столп огня! Ты щедро

И чутко одаряешь

Избранника своим огнем и светом.

Небес посланец дивный,

Предвестник благодати!

Лишь ты живешь в груди моей смятенной.

На голос твой призывный

Я в трепете объятий

Ступаю, полн любви неизреченной.

Страдающая лань с открытой раной,

испачканной землею и травой,

ты ищешь воду чистого истока

и дышишь сдавленно, клонясь главой

на грудь, залитую струей багряной;

красу твою унизить — много ль прока!

Стократ рука жестока,

спешащая проткнуть

белеющую грудь,—

рука, которой боль твоя — услада,

когда твой нежный друг, твоя отрада,

вовеки не поднимется с земли —

застывшая громада,

чью грудь ножи охотничьи нашли.

Вернись, вернись в долину, к той поляне,

где друг твой гиб, чтоб ты спаслась в лесу,

не знал он, что и ты — над бездной черной.

Ты принесешь ему свою красу,

чтобы забыться в роковом тумане,

что наслан грубою рукой проворной.

Уже на круче горной

вовек не зазвучит

привольный гул копыт,

вам отказали небеса в защите,

и звезды были глухи к вам в зените,

дозволив, чтобы злой простолюдин

творил кровопролитье,

гоня безвинных средь немых равнин.

Нo — право! — не кропи кровавым соком

траву из раненой твоей груди,

страданьем и любовью истомленной.

Ты, бегом изнуренная, приди

к ручью, чтоб сломленный твой дух потоком

омыть, что рассекает дол зеленый.

Олень окровавленный,

чью жизнь затмила мгла,

чтоб ты спастись могла,—

признайся, не был он любим тобою,

и раз он пал, чтоб ты была живою —

живи и тем ему любезной будь,

чтобы тоской слепою

и острой болью не терзало грудь.

Где дни, когда на солнечных полянах,

как нежные в разлуке голубки,

вы порозну в лесной глуши бродили,

пушистым лбом касаясь у реки

фиалок, мирта, сочных трав и лилий!

Увы, навек уплыли

те дни, когда ваш зов

был тяготой лугов,

печаля дол, богатый и счастливый,

где Тахо, ясный и неторопливый,

бежал, призывы трубные ловив,

доколе мглой тоскливой

смерть не затмила благодатных нив.

Уже недвижимо оленя тело,

в нем ужас воплощен, хотя оно

еще вчера чащобу украшало.

И ты, чье сердце ужаса полно,

в агонии смыкаешь взор устало,

затмение настало,

уже вас смерть свела,

и дивные тела —

желанная добыча алчной страсти —

любовью вечной венчаны в несчастье,

ее венец — награда беглецам,

в ее верховной власти

и в смерти дать победу двум сердцам.

Напев, чей замысел словами стал,

о лани, павшей от жестоких жал

ловца, чье сердце не смягчила жалость,

среди лесов и скал,—

лети, напев, а мне рыдать осталось:

был славы свет, но мрак его застлал!

О, наша жизнь, юдоль скорбей и плача!

О, человек, игралище тревог!

Сколь непрочна житейская удача:

Возвысившийся упадет в свой срок.

Благой удел избраннику назнача,

В конце концов его низвергнет рок.

Печаль венчает все услады наши,

Всегда есть желчь на дне медовой чаши.

Увы, достойнейшие из мужей

Порой самих себя переживали,

Тускнел их блеск от умноженья дней;

Тому пример мы видим в Ганнибале;

И если бы окончил жизнь Помпей

В канун несчастной битвы при Фарсале,

Остался бы он в памяти людской

Как первый полководец и герой.

Вот так же и о Кауполикане

Всегда бы вспоминали и везде,

Как об отважнейшем на поле брани,

Мудрейшем полководце и вожде,

Что был индейцам в годы испытаний

Надежнейшей опорой в их беде,—

Будь не дано ему дожить до срока,

Когда он сломлен был десницей рока.

Испанцы одолели, в плен он взят,

Его дружина в бегство обратилась.

Минувшего уж не вернуть назад,

Звезда его успехов закатилась.

И тут вошел Наместник в круг солдат,—

Что пленнику назначит — казнь иль милость?

Но страха не явил наш гордый враг,

И победителю он молвил так:

«Когда бы волей рока непреложной

В пучину был повергнут я стыда —

Меня противник бы разбил ничтожный,

Ты можешь мне поверить, что тогда

Я тотчас бы нашел исход надежный,

Рука моя достаточно тверда:

Я в грудь себе клинок вонзил бы с силой,

Теченье жизни оборвав постылой.

Но от тебя я не почту за стыд

Принять в подарок жизнь, о вождь могучий!

Быть может, побежденный возвратит

С лихвою долг, когда найдется случай;

Не помышляй, что смерть меня страшит:

Лишь тот боится смерти неминучей,

Кто счастлив, но поверженным во прах

Внушает смерть надеязду, а не страх.

Я Кауполикан. Рок своенравный

Судил мне в бездну с высоты упасть.

Я вождь арауканцев полноправный,

Моя над ними безгранична власть.

Решает все один мой взгляд державный:

Мир заключить с врагом или напасть.

Я сила их, я воля их, их разум,

Послушна вся страна моим приказам.

Да, это я, тобою взятый в плен,

Убил Вальдивию при Тукапеле,

Сжег Пенко, стер с лица земли Пурен,

Не раз вы от меня урон терпели.

Чревата жизнь чредою перемен,—

И воинов моих вы одолели,

А сам среди толпы врагов, один,

Я жду — продлит ли жизнь мне властелин.

Коль судишь ты — я воевал неправо,

Все ж будь великодушен, одолев:

Твоя тем ярче воссияет слава.

Пусть мощь твоя твой обуздает гнев,

Мешает он судить и мыслить здраво.

Но если алчет месть, разинув зев,

И моего ей мало униженья,

Будь милостив, казни без промедленья!

Не мни, что обезглавленный народ

Оставлю я, в пучину смерти канув.

Своей победы не вкусить вам плод:

Арауканцы, яростно воспрянув,

Сметут вас, — чтобы их вести вперед,

Найдутся сотни Кауполиканов.

Со мной ты вел нелегкую борьбу,

Не стоит снова искушать судьбу.

Вождь доблестный, к твоей ли будет чести,

Когда порыв твой победит тебя?

Пусть мудрость обуздает жажду мести:

Как ты смирял других, смири себя.

Всеобщий сгубишь мир со мною вместе.

Твой грозный меч, мне голову рубя,—

Мои слова да не оставишь втуне,—

Главу отрубит и твоей фортуне.

Не торопись, глотком не захлебнись,

Величья истинного будь достоин:

Сама судьба тебя поднимет ввысь,—

Не шпорь ее, победоносный воин,

И высоко ты сможешь вознестись.

Раз я в плену, ты можешь быть спокоен.

Моей ты жизни волен кончить срок,

Но вам от мертвеца велик ли прок?

Когда ж главой отрубленной моею

Ты все же усладить желаешь взор,

Я под разящий меч подставлю шею,

Оспорить не пытаясь приговор.

Не о плачевной жизни я жалею,

Боюсь, чтоб ты не углубил раздор,

Чтобы твое поспешное решенье

Нам не закрыло путь для примиренья.

Свободен я или в плену, но мне

Покорны без предела и без меры

Арауканцы в мире и войне,

Ты видел сам не раз тому примеры.

Спрячь в ножны меч, и я по всей стране

Распространю закон Христовой веры,

И королю Филиппу мой народ

За мною вслед на верность присягнет.

Оставь меня заложником в темнице,

Пока я обещанья не сдержу.

Со мной совет старейшин согласится

И сделает все так, как я скажу.

А если нет, — ведь я в твоей деснице:

Ты повелишь — я голову сложу.

Решай, какую мне назначить долю,

Безропотно твою я встречу волю».

На том арауканец кончил речь.

Спокойно ждал ответного он слова:

На жизнь иль смерть решат его обречь?

Его лицо бесстрастно и сурово:

Убийственный тому не страшен меч,

Кто ввергнут в бездну униженья злого.

Свободу потеряв свою и мощь,

Величья не утратил пленный вождь.

Его призыв остался не уважен,

Суд был поспешным, страшным был удел:

Индеец на кол должен быть посажен,

А вслед за тем прикончен тучей стрел.

Вождь слушал приговор спокоен, важен,

Его суровый дух не ослабел.

Увы, судьба с ним обошлась жестоко,

Но избежать нельзя велений рока.

Однако поддержала в этот миг

Его благая божия десница:

Луч веры в душу дикаря проник,

Он пожелал пред смертью окреститься.

Триумф Христовой церкви был велик,

Кастильцам повод был возвеселиться,

Хоть жалость осужденный вызывал.

Зато индейцев ужас обуял.

Потом в сей день, день славы и печали,

Крещенья совершив святой обряд,

Вождя в началах веры наставляли.

Но срок настал, и воинский отряд,

Молитвы заглушив бряцаньем стали,

Его повлек на казнь. Пусть предстоят

Ему теперь телесные мученья —

Снискал душе он вечное спасепье.

С главою непокрытой, бос и наг,

Он шел; гремели тяяжие оковы,

Отсчитывая каждый его шаг,

А шею узел захлестнул пеньковый.

Веревку намотав на свой кулак,

Вел пленника палач, к трудам готовый,

Солдаты с копьями — по сторонам.

Кто это зрел, не верил тот глазам.

Они остановились у помоста,

Что спешно был для казни возведен,—

Чуть ниже человеческого роста,

Он взорам был открыт со всех сторон.

По лесенке уверенно и просто

Поднялся осужденный, будто он

Не страшную готов принять был долю,

А из темницы выходил на волю.

Индейский вождь взошел на эшафот

И дол окрест обвел спокойным взором.

Он оглядел теснящийся народ,

Прислушался к молчанию, в котором

Таился хладный ужас; «Вот он — тот,

Кто обречен жестоким приговором

На муки, не сравнимые ни с чем!»

Был каждый зряч вдвойне, был каждый нем.

Вплотную подойдя к орудью казни,

Ничуть не изменился он в лице,

Хоть нет для смертных мысли неотвязней,

Чем мысль о неминуемом конце.

«Нет, — молвил он, — не пробудить боязни

Ничем в судьбой испытанном бойце.

Навстречу мукам простираю длани;

Ведь в муках сих — конец земных страданий».

Убийственное ждало острие.

Умолк индеец, жребию покорный.

Тут, чтобы дело выполнить свое,

Приблизился к нему палач проворный —

Одетый в непотребное тряпье,

Свирепый обликом невольник черный.

Такой обиды новой не стерпев,

Индеец в сих словах излил свой гнев:

«Вот как? Вы, воины, вы, христиане!

Ужель вам мало вида смертных мук?

Я вашим был врагом на поле брани

И смерть готов принять из ваших рук,

Но отдан я в час тяжких испытаний

На произвол последнего из слуг!

Подвергнув храброго бойца бесчестью,

Вы сделали возмездье подлой местью.

Ужели жалкой жертвой палача

Я, доблестный военачальник, стану?

Ужели не найдется здесь меча,

Чтоб подарить смертельную мне рану?

Иль, воинов моих рубя сплеча,

Вы не мечтали Кауполикану

Нанесть удар? Да не отдаст судьба

Меня во власть презренного раба!»

Тут палача он пнул ногою, даром

Что был в цепях. Издав свирепый вой,

Тот, сваленный неистовым ударом,

С помоста грянулся вниз головой.

Но, гнев излив в порыве этом яром,

Арауканец овладел собой

И не сопротивлялся грубой силе,

Когда палач с подмогой подступили.

В него вонзился заостренный кол

И, постепенно погружаясь в тело,

Утробу всю страдальцу пропорол.

Ужаснее никто не знал удела.

Но вождь индейский бровью не повел,

Суровое чело окаменело:

Не на колу сидел, казалось, он, —

Вкушал на ложе безмятежный сон.

Для завершенья казни всенародной

Шесть лучников, расставленных вокруг,

Тут начали стрелять поочередно.

Но хоть убийство для их сильных рук

Давно работой стало обиходной,

Им не хотел повиноваться лук:

Знать, дело это было не простое —

Прославленного умертвить героя.

Его страданий сократила срок

Судьба, столь беспощадная доселе:

Хоть целил мимо не один стрелок,

Хоть стрелы неуверенно летели,

Спрямлял их путь своей десницей рок,

И ни одна не миновала цели.

Понадобилась все же сотня стрел,

Чтоб этот дух могучий отлетел.

Я знаю, лег как тягостное бремя

На совесть вам правдивый мой рассказ,

Будь даже вы черствы душой. В то время

Я, выполняя данный мне приказ,

Оружьем усмирял другое племя,

Подъявшее мятеж противу нас.

А не отозван будь я этой смутой,

Свершиться казни не дал бы столь лютой.

Не мертвенно — спокойно недвижим,

С открытыми глазами, величавый,

Казался Кауполикан живым,

Как будто смерти восковой, костлявой,

Застывшей в изумленье перед ним,

Претило с гнусной поспешать расправой.

А дикарей объял священный страх:

Для них он все был вояедь, не мертвый прах.

Мгновенно на крылах молвы проворной

Помчалась весть во все концы земли

О смерти столь ужасной и позорной.

И все, кто жил вблизи, кто жил вдали,

В смятенье встретив этот слух упорный,

Взволнованным потоком потекли,

Дабы увериться, что нет обмана,—

Узреть останки Кауполикана.

Густел и ширился поток людской,

Ручьи со всей окрестности вбирая,

И, став необозримою рекой,

Заполнил дол от края и до края.

И всяк старался собственной рукой

Потрогать труп, глазам не доверяя;

Но, и касанием не убежден,

Не мог понять — явь это или сон.

Дрожа от холода, во тьме ночной

Досель бродил я, и меня в болото

Привел мой путь пустынною тропой,

Я оглашаю стонами без счета

Тюрьму, куда меня забросил рок,

Захлопнув пред надеждою ворота.

Переполняет слез моих поток

Пучину моря, от моих стенаний

Мутнеют в небе запад и восток.

Сеньор, полна неслыханных страданий

Жизнь эта средь неверных дикарей;

Тут — смерть моих всех юных упований.

Но брошен я сюда судьбой моей

Не потому, что без стыда по свету

Бродяжил я, как вор и лиходей.

Уже десятое минуло лето,

Как я служу на суше и в морях

Великому Филиппу шпагой этой.

И в тот счастливый день, когда во прах

Развеял рок враждебную армаду,

А нашей, трепет сеявшей и страх,

Великую победу дал в награду,

Участье в битве принимал и я,

Хоть слабым был бойцом, признаться надо.

Я видел, как багровая струя

Горячей крови красила пучину,—

Смешалась кровь и вражья и своя.

Я видел, как над водною равниной

Носилась смерть, неистово ярясь,

И тысячам бойцов несла кончину.

Я видел также выраженье глаз

У тех, которые в огне и пене

Встречали с ужасом свой смертный час.

Я слышал стоны, жалобы и пени

Тех, кто, кляня безжалостность судьбы,

Изнемогали от своих ранений.

Уразуметь, каков исход борьбы,

Они могли в последнее мгновенье,

Услышавши победный глас трубы.

То возвещало о конце сраженья

И о разгроме мавританских сил

Великое Христово ополченье.

Мне праздником тот миг счастливый был.

Сжимал я шпагу правою рукою,

Из левой же фонтан кровавый бил.

Я чувствовал: невыносимо ноя,

Рука готова изнемочь от ран,

И грудь от адского пылает зноя.

Но, видя, что разбит неверных стан

И празднуют победу христиане,

Я радостью такой был обуян,

Что, раненный, не обращал вниманья

На то, что кровь из ран лилась рекой,

И то и дело я терял сознанье.

Однако этот тяжкий опыт мой

Не помешал мне через год пуститься

Опять туда, где шел смертельный бой.

Я вновь увидел варварские лица,

Увидел злой, отверженный народ,

Который гибели своей страшится.

Я устремился в край преславный тот,

Где память о любви Дидоны властной

К троянцу-страннику досель живет.

Паденье мавров лицезреть так страстно

Хотелось мне, что я пустился в путь,

Хоть раны были все еще опасны.

Я с радостью — могу в том присягнуть —

Бойцов убитых разделил бы долю,

Там вечным сном уснул бы где-нибудь.

Не такова была судьбины воля,

Столь доблестно окончить не дала

Она мне жизнь со всей ее недолей.

Рука насилия меня взяла;

Был побежден я мнимою отвагой,

Которая лишь похвальбой была.

Я на галере «Солнце» — не во благо

Она с моим связала свой удел —

Погиб со всею нашею ватагой.

Сначала наш отпор был тверд и смел;

Но слишком люты были вражьи силы,

Чтоб он в конце концов не ослабел.

Познать чужого ига бремя было

Мне, видно, суждено. Второй уж год

Я здесь томлюсь, кляня свой плен постылый.

Не потому ль неволи тяжкий гнет

Меня постиг, что сокрушался мало

Я о грехах своих, чей страшен счет?

Когда меня сюда судьбой пригнало,

Когда в гнездовье это прибыл я,

Которое пиратов тьму собрало,

Стеснилась отчего-то грудь моя,

И по лицу, поблекшему от горя,

Вдруг слезы покатились в три ручья.

Увидел берег я и то нагорье,

Где водрузил великий Карл свой стяг,

И яростно бушующее море.

Будил в нем зависть этот гордый знак

Испанского могущества и славы,

И потому оно бурлило так.

Перед картиной этой величавой

Стоял я, горестной объят тоской,

Со взором, застланным слезой кровавой.

Но если в заговор с моей судьбой

Не вступит небо, если не в неволе

Мне суждено окончить путь земной

И я дождусь от неба лучшей доли,

То ниц паду перед Филиппом я

(Коль в том помочь мне будет ваша воля),

И, выстраданной мысли не тая,

Все выскажу ему я откровенно,

Хоть будет неискусной речь моя.

«О государь мой, — молвлю я смиренно,—

Ты строгой власти подчинил своей

Безбожных варваров полувселенпой,

Всечасно от заморских дикарей

К тебе идут послы с богатой данью.

Так пусть же в царственной душе твоей

Проснется грозное негодованье

На тот народ, что смеет до сих пор

Тебе оказывать непослушанье.

Он многолюден, по врагу отпор

Дать не способен: нет вооруженья,

Нет крепостей, нет неприступных гор.

Я убежден! одно лишь приближенье

Твоей армады мощной ввергнет в страх

И бросит в бегство всех без исключенья,

О государь, ключи в твоих руках

От страшной и безжалостной темницы,

Где столько лет в железных кандалах

Пятнадцать тысяч христиан томится.

К тебе с надеждою обращены

Их бледные, заплаканные лица.

Молю тебя: к страдальцам без вины

Отеческое прояви участье,—

Их дни и ночи тяяжих мук полны.

Теперь, когда раздоры злые, к счастью,

Утихли все и снова наконец

Край под твоею процветает властью,

Ты заверши, что начал твой отец

Так смело, доблестно, и новой славой

Украсишь ты державный свой венец.

Спеши же предпринять поход сей правый,

Верь, государь: один лишь слух о нем

Повергнет в прах разбойничью ораву».

Я так скажу, и нет сомненья в том,

Что государь ответит благосклонно

На стоны страждущих в краю чужом.

Изобличил свой ум непросвещенный,

Быть может, низким слогом речи я,

К особе столь высокой обращенной,

Но оправданьем служит мне моя

Горячая об узниках забота.

Послание кончаю, — ждет меня

Проклятая на варваров работа.

Преследуем, гоним за каждый стих

Невежеством и завистью презренной,

Ревнитель твой не знает благ земных.

Давно убор я создал драгоценный,

В котором Галатея расцвела,

Дабы вовек остаться незабвенной.

«Запутанная» сцены обошла.

Была ль она такой уж некрасивой?

Была ль не по заслугам ей хвала?

Комедии то важной, то игривой

Я полюбил своеобразный род,

И недурен был стиль мой прихотливый.

Отрадой стал для многих Дон-Кихот.

Везде, всегда — весной, зимой холодной

Уводит он от грусти и забот.

В «Новеллах» слышен голос мой природный,

Для них собрал я пестрый, милый вздор,

Кастильской речи путь открыв свободный.

Соперников привык я с давних пор

Страшить изобретательности даром

И, возлюбив камен священный хор,

Писал стихи, сердечным полон жаром,

Стараясь им придать хороший слог,

Но никогда, из выгоды иль даром,

Мое перо унизить я не мог

Сатирой, приносящею поэтам

Немилости иль полный кошелек.

Однажды разразился я сонетом:

«Убийственно величие его!» —

И я горжусь им перед целым светом.

В романсах я не создал ничего,

Что мог бы сам не подвергать хуленью.

Лишь «Ревность» принесла мне торжество.

Великого «Персилеса» тисненью

Задумал я предать — да служит он

Моих трудов и славы умножению.

Вослед Филиде песен легкий звон

Моя Филена в рощах рассыпала,

И ветер уносил под небосклон

Мечтания, которых я немало

Вверял теченью задушевных строк.

Но божья длань меня не покидала,

И был всегда мой помысел высок.

Влача покорно жребий мой смиренный,

Ни лгать, ни строить козни я не мог.

Я шел стезею правды неизменной,

Мне добродетель спутницей была.

Но все ж теперь, представ на суд священный,

Я не могу не вспомнить, сколько зла

Узнал, бродя по жизненным дорогам,

Какой урон судьба мне нанесла.

Едва зима войдет в свои права,

Как вдруг, лишаясь сладкозвучной кроны,

Свой изумруд на траур обнажепный

Спешат сменить кусты и дерева.

Да, времени тугие жернова

Вращаются, тверды и непреклонны;

Но все же ствол, морозом обожженный,

В свой час опять укутает листва.

И прошлое вернется. И страница,

Прочитанная, снова повторится…

Таков закон всеобщий бытия.

И лишь любовь не воскресает снова!

Вовеки счастья не вернуть былого,

Когда ужалит ревности змея.

Измученный оратай,

в морозный день чуть жив,

мечтает, иней с бороды сметая,

о всей пшенице, сжатой

средь августовских нив,

и о вине, чья кровь пьянит, густая,

он пашет дол, мечтая

о том, как серп возьмет,

и этим облегчает груз забот.

Тяжелые доспехи

и меч влачит с трудом юнец,

чью ратный труд сгибает спину,

и нет ему утехи,

он милый отчий дом

меняет на враждебную чужбину,

но, строгую судьбину

забыв, идет солдат

на рать, избранник будущих наград.

Кочует в океане,

доверясь двум стволам,

любитель злата из отважной братьи;

здесь меркнет дня сиянье,

и горний неба храм

штурмуют волны в яростном подъятье;

а он, в мечтах о злате,

забыл, что смерть близка,

искатель страстный желтого песка.

Покинув ночью ложе,

где сладко спит жена,

идет охотник за добычей в поле,

где хладный ветр по коже

и снега белизна,

но разве не награда в этой доле —

лишать природной воли

стремительных зверей:

как ни хитры они, а он хитрей.

Труду вослед награда,

своя пора и прок,

одно влечет другое непременно,

и зимняя прохлада

дает плоды в свой срок —

вот так идет времен согласных смена,

и лишь одна нетленна

Надежда среди благ,

живая там, где все похитил мрак.

Надежду отбирая,

что сердцу дашь взамен?

Что может заменить нам это диво?

Надежда, умирая,

все обращает в тлен.

Зачем бежишь ты, Флерида, стыдливо

природного порыва?

Рук любящих страшась,

чем наградишь ты трепетную страсть?

Любовь равно мужчине

и женщине дана;

он — не скрывает вожделенной цели;

и если половине

доверится она,

то сбудутся надежды их на деле.

Умерь вражду — ужели

противиться резон?

Придет пора — и рухнет бастион.

О смерти отблеск, злой кошмар, не надо

терзать меня, изобразив конец,

пришедший единенью двух сердец,—

любовь последней служит мне отрадой.

Спеши туда, где дремлет за оградой

тиран, замкнувшись в золотой дворец;

где спит, за свой карман держась, скупец,—

чтоб сон для них был мукой — не усладой.

Пусть первому приснится, что народ

стальные двери в гневе пробивает,

что раб продажный в руки нож берет;

Второму — что богатство убывает,

что в дом его проник разбойный сброд;

и пусть любовь в блаженстве пребывает.

Отнес октябрь в давильни виноград,

и ливни пали с высоты, жестоки,

и топит Ибер берега в потоке,

мосты, поля окрестные и сад.

Опять Монкайо привлекает взгляд

челом высоким в снежной поволоке,

и солнце еле видно на востоке,

когда сошли на землю мгла и хлад.

Вновь аквилон терзает лес и море,

везде — в полях и в гаванях — народ

от ветра двери держит на запоре.

И Фабьо на пороге Таис льет

ручьи стыдливых слез, пеняя в горе,

что столь бесплоден долгих дней черед.

Во-первых, дон Хуан, поверьте мне:

Эльвира, что одета всем на диво,

не более модна и прихотлива,

чем это соответствует цене.

Затем, поскольку мы наедине,

скажу, что ложь Эльвиры столь красива,

что и краса, которая не лжива,

вовек не будет с нею наравне.

И если правда ложью оказалась,

зачем рыдать, когда и детям яспо,

что все в природе — лицедейство сплошь.

И неба синь, что нас слепит всечасно,

не небо и не синь. Какая жалость,

что вся эта краса — всего лишь ложь.

Открой же мне, о вседержитель правый,

в чем промысл твой всевышний заключен,

когда невинный в цепи заточен,

а суд творит неправедник лукавый?

Кто мощь деснице даровал кровавой,

твой, божий, попирающей закон?

Чьей волей справедливый взят в полон

и наделен несправедливый славой?

Зачем порок гарцует на коне,

а добродетель стонет из подвала

под ликованье пьяных голосов?

Так мыслил я. Но тут явилась мне

вдруг нимфа и с усмешкою сказала:

«Глупец! Земля ли лучший из миров?»

О бесценная свобода,

Ты, что золота дороже,—

В мире божьем драгоценного немало!

Под лучами небосвода

На подводном мягком ложе

Много перлов ослепительно сверкало.

Но всегда их затмевает блеск кинжала,

Пот и кровь их заливают,

Жизнь — их страшная оплата,

И свободу, а не злато

Дети мира неустанно воспевают,

Все в пей слито величаво;

Жизнь, добро, богатство, слава.

И когда мне вдруг забрезжил

Средь земного прозябанья

Свет небесный, свет живительный и яркий,—

Ибо я дотоле не жил

И сучили нить страданья

Три загадочных сестры, седые Парки,—

Охватил меня восторг немой и жаркий,

Утоленье вечной жажды!

Я свободою владею,

Упиваюсь жадно ею,

И лишь тот, кто в жизнь мою проник однажды,

Тот оценит беспристрастно,

Как судьба моя прекрасна.

Я, единственный властитель

Сей горы и долов милых,

Наслаждаюсь их привольем бесконечно,

И войти в мою обитель

Честолюбие не в силах,

Ибо скромный жребий выбрал я навечно.

И когда веду я за руку беспечно

Слепенького мальчугана,

Ищущего перехода,

Защитит меня свобода

От стрелы, меча, насилья и обмана.

Я оплачу боль чужую

И спою, о чем горюю.

На заре, уже омытой

Первой розовой росою,

Я из хижины, в предутреннем тумане,

Выхожу к реке, покрытой

Огневою полосою,—

Здесь ищу себе дневное пропитанье.

И когда жары почую иарастанье,

Грудь стеснится, взор смежится,

Ива тенью вырезною

Охранит меня от зноя,

Ветерок над головою закружится,

Щебет и благоуханье

Восстановят мне дыханье.

Сходит ночь в плаще громадном,

Никнет день в ее объятья,

И надолго воцаряется прохлада.

И в тумане непроглядном

Песнь заводят, слов не тратя,

Дети сумрака, веселые цикады.

И тогда моя единая отрада —

Строки деревенской прозы,

Немудреные подсчеты,

Но легки мои заботы;

Ведь подвластны мне лишь овцы или козы,

И мой день не омрачали

Королевские печали.

Груша нежно зеленеет,

Яблоки сгибают ветку,

И, как воск, прозрачно-желт орех мускатный,

Терн поспел, и ярко рдеет,

Лозами заткав беседку,

Виноград — медвяный, сочный, ароматный,

Изобилен урожай мой благодатный!

И пока его сберу я

Терпеливою рукою,

Над спокойною рекою,

Там, где Эстио катит ласковые струи,

Увенчает сбор мой новый

Золотистый плод айвовый.

Не завидую чужому,

Хоть богатому жилищу,

Где разврат и бессердечье душу давят.

В чистом поле я как дома,

Здесь нашел я кров и пищу,

Здесь вовек меня навет не обесславит.

Кто вкусил от сельской неги, не оставит

Шкурой застланного ложа,

Ибо так оно покойно,

Что презрения достойно

Ложе бархатное чванного вельможи.

Бедный ключ, поящий травы,

Не таит в себе отравы.

Во дворце, в толпе придворной,

В жажде роскоши сугубой,

Новой утвари, еды или наряда

Я бы шею гнул покорно

И тянул проворно губы

К той руке, в которой спрятана награда.

Ждал неверного, обманчивого взгляда

Тех, кто краткий миг в фаворе

И возносится над нами,

Кто в погоне за чинами

Видит счастье иль отчаянное горе…

Мир милей в крестьянском платье,

Чем война в парче и злате.

Не боюсь аристократа,

Не робею толстосума,

Не лакействую пред тем, кто на престоле,

Не стремлюсь затмить собрата,

Не ищу пустого шума,

Вечной славы и расфранченной неволи.

Но порадует крестьянское застолье,

Как пастух придет усталый,

Хлебом, и вином, и мясом,—

А вечерним тихим часом

Одинаково великий спит и малый.

Все равны во мраке ночи,

Когда сон смыкает очи.

Умерь свои громкие стоны,

Моя разбитая лира:

Душе моей многострадальной

В аккорде одном не излиться.

Изломана ты изрядно

Немилостивой судьбою,

И твой несчастный владелец

Тебе, бедняжка, подобен.

Давай же снова расскажем

О бедах, давно не новых,

И в этой печальной песне

Печальный оплачем жребий,

Твои безумные струны —

Единственная отрада

Безумца-поэта, который

Теперь умудрен страданьем.

А если кто не поверит,

Что стал я много мудрее,—

Пусть сам пройдет мою школу,

Познает горечь изгнанья.

Тогда он скажет, наверно,

Что самый благоразумный

Не смог бы такие обиды

Стерпеть, не издав ни звука.

И все же лишь та, в ком причина

Всех мук моих и унижений,

Мне может принесть исцеленье

И сладостный свет надежды;

Когда в кипарис высокий

Ударит молния с неба,

Он падает, опаленный,

И гибнет в огне жестоком,

Но если злобная буря

Над тростником пронесется,—

Тот гнется и стелется низко,

А после встает невредимый…

О ты, Вавилон кишащий!

Так, видно, судьбе угодно,

Что издали я, сквозь слезы,

На пышность твою взираю.

В обители бедной и скромной,

Которая столь дорога мне,

В моем одиночестве тихом

Прозрел я и многое понял.

Я вижу, какие лавины

Позорных и подлых наветов

Катятся с гор твоих черных —

Гор клеветы и обмана…

По улицам многолюдным

Рыщут хищные звери,

На ощупь бродят слепые,

Беспомощно спотыкаясь…

А сколько там душ томится

Под мертвою оболочкой,

Честных душ, обреченных

На медленную погибель;

Сколько самодовольных

Богатых невежд и болванов,

Чьим глупостям с восхищеньем

Прислужники их внимают!

А сколько коварных Веллидо

Под маской друзей бескорыстных

И Александров Великих,

Ничтожных в своем самомненье!

Как много там хитрых Улиссов

И юных сирен сладкогласных,

Как много коней троянских,

В чьем чреве враги с оружьем!

Как много судейских жезлов,

Настолько тонких и гибких,

Что гнутся они послушно

Под тяжестью страха и денег!

Как много людей никчемных,

Что прячутся за спиною

Других, достойных почтенья,

Доверчивых, благородных,—

И их сосут потихоньку;

Так плющ сосет, обвивая

Мощный и стройный тополь,

Его животворные соки.

Как много там лицемеров,

Падких до денег и славы,

Чьи веки опущены скромно,

Чтоб алчность не выдать взглядом.

Сколько там важных сеньоров,

Чье чувство чести и долга

Сравнится величиною,

Пожалуй, лишь с их долгами;

Как много сеньор надменных,

Растративших состоянья

Предков с гербом золоченым

На золото позументов!

Сколько там гордых Лукреций,

Чья нерушимая верность

Рушится даже от звона

Мелкой разменной монеты!

Каждый хватает, что может,

Обманывает, как умеет,

А золота блеск, словно латы,

Любые грехи прикрывает.

И полчища разоренных

Рядятся в шелка и бархат,

Купленные ценою

Подлости и бесчестья;

Толпы юнцов безусых,

Отвагой дам умиляя,

Толкуют о фландрских битвах,

Ни разу боя не видев;

Льстецы вельмож окружают,

Униженно изгибаясь,

И сети интриг плетутся

В надежде на щедрость подачек…

Уроды в пышных нарядах,

Расшитых камзолах и брыжах

Мнят, что они красивы —

Им лгут зеркала кривые,

А пылкие кавалеры

С ухоженными усами,

Хоть машут шпагами грозно,

На деле — жалкие трусы.

Придворные выступают

В плюмажах, огромных, как крылья,

Что их вознесли высоко…

Как больно им будет падать!

О Вавилон, гудящий

Шумом разноязыким!

Ты добрая мать чужеземцам,

Но — мачеха собственным детям!

Когда-то народы мира

Казну отдавали Риму,

А нынче все из Мадрида

Сокровища только увозят!

Но, лира, скорее умолкни!

Зашли мы слишком далеко:

Боюсь, своей головою

За это можно ответить.

О многом, что нам известно,

Болтать мы лучше не станем,

И наши обиды скроем

Под тяжкой плитой молчанья!

О злополучная лодка,

Разбившаяся о скалы,

Без парусов, без мачты,

Одна среди волн свирепых!

Куда тебя злобный ветер

От милой земли уносит?

Куда ты плывешь, бедняга,

В какие стремишься дали,

Надеждою безрассудной

Иль дерзкой мечтой влекома?

Подобно судам могучим,

Что знают дальние страны,

Покинув привычный берег,

Ты смело уходишь в море,

К судьбе своей равнодушна,

Величественно-печальна,

В игре стихий беззащитна,

Себя ты волнам вверяешь…

Но знай, что волны коварно

Тебя увлекут к утесам,

Где почести разобьются

О рифы зависти черной.

Пока ты плавала, лодка,

Вблизи берегов знакомых,

Тебе ничем не грозили

Порывы гневные ветра;

Полет твой был беззаботен,

Ибо места родные

Неглубоки, укрыты

И плавать в них безопасно.

Правда, на родине ныне,

Ах, не в чести добродетель:

Там и жемчужину ценят

Лишь в дорогой оправе…

Ты скажешь, что знаешь многих,

Кто в милостивую погоду

Снимался с якоря нищим,

И богачом возвращался.

Не следуй этим примерам:

Из тех, кто умчался далеко,

Сколько несчастных погибло,

Прельстившись чужой удачей!

Ведь для открытого моря

Нет у тебя в запасе

Ни весел лжи хитроумной,

Ни паруса тонкой лести!

Кто обманул тебя, лодка?

Не поддавайся соблазну

И поверни обратно,

Чуя верную гибель!

Разве твоя оснастка

Годна для далеких странствий?

Где в ней цветные флаги,

Вымпелы золотые,

Где высокие реи,

С которых издали виден

Зеленый лесистый берег

Со светлой каймой песчаной?

Где лот на длинном канате,

Чтоб глубину измерить,

Когда ты с пути собьешься

И будешь блуждать во мраке?

Что пользы от громкой славы

Беднягам, па дне погребенным?

Ведь никогда неудачник

Мечты своей въявь не увидит!

Быть может, тебя опояшут

В соленой подводпой чаще

Зелепо-красные ветви

Густых кудрявых кораллов,

Зато блестящие листья

Пышных венков лавровых

На берегу увенчают

Суда с богатой добычей.

Ужель ты хочешь, чтоб стал я,

Тебя стараясь прославить,

Средь моряков Фаэтоном,

Сгоревшим в пламени неба?

Увы, миновало время,

Когда зефир легкокрылый

Порхал над нежною розой,

Дыша ее ароматом.

Теперь ураган жестокий

Несется с яростным воем

И катит валы крутые,

До солнца вздымая брызги,

Из раскаленного горна

Небесной кузницы жаркой

Льются лучи, опаляя

И замки, и крыши хижин…

Ты помнишь, как мы с тобою

Мирно ловили рыбу

И, выйдя на берег с уловом,

Довольные, обсыхали?

Заря заливала небо

Розовым перламутром,

Борта твои, полные рыбы,

Блестели жемчугом влажным;

С моей возлюбленной вместе

В прибрежной хижине скромной

Мы тихий приют находили

И ложе из свежих листьев;

Она звала меня мужем,

Я звал ее нежно женою;

Пред столь лучезарным счастьем

Бледнели светила в небе…

И вот нежданным ударом

Смерть с милой меня разлучила…

О лодка, до самого края

Тебя затопили слезы!

Ну что ж, валяйтесь без дела

Теперь и весла и сети!

Тому, кто лишился счастья,

Крылатый парус не нужен!

Владелица бедной лодки,

Ты сладостный мир вкушаешь,

А я лишь мечтаю о праве

К тебе с мольбой обратиться:

О, сделай так, чтобы мог я

Судьбу разделить с тобою,

С тобою, прекрасной и чистой,

Встретиться в вышних сферах!

Внемли любви моей пылкой,

Ведь божества милосердны

И не должны оставаться

Глухи к людским стенаньям!

Но нет, ты меня не слышишь!

А впрочем, о чем сокрушаться?

Век человека недолог,

И мы увидимся вскоре!

Живому — всего не хватает,

А мертвому — много ли надо!

Послушай сказку: дряхлый старец,

годов восьмидесяти, не меньше,

из леса дальнего в Афины

таскал огромные поленья.

Был труд его настолько тяжек,

что жаждал он одной лишь смерти

и лютую молил смиренно:

— Приди, о Смерть! О Смерть, не медли! —

И Смерть услышала однажды,

стуча доспехами скелета,

пред ним явилась и сказала

на костяном своем наречье:

— Ты звал меня, чего ты хочешь? —

И старец, задрожав, ответил:

— Хочу, чтоб ты мне пособила

вязанку дров взвалить на плечи.

Знакомая это картина:

не должен казаться слуга,

коль жизнь ему дорога,

ученее господина.

Король однажды сказал

своему любимцу такое: —

Мне лист не дает покоя,

что так ладно я написал;

я взгляну, как напишешь ты,

лучшее выбрать умея.—

У придворного вышло ладнее,

когда сравнили листы.

Королем расхваленный, к дому

направляется он скорей

и, из трех своих сыновей,

обращается ко старшому:

Нам здесь оставаться опасно,

большая грозит мне беда.—

О причине спросил тогда

сын, испугавшись ужасно.

Что в отце твоем больше прока

чем в нем, наш король нашел.

А того, кто его превзошел,

не терпит тот, кто высоко!

Иисусе, ах, как сладко

Пахнет клевер, Иисусе,

Алый клевер, весь в цвету!

Клевер женщины прекрасной,

Что так в мужа влюблена,

Клевер девушки, — она

Под охраною всечасной,

Но любовь в ней ложью страстной

Будит первую мечту.

Иисусе, ах, как сладко

Пахнет клевер, Иисусе,

Алый клевер, весь в цвету!

Клевер девушки без мужа,—

Женихам потерян счет,—

И вдовы, что мужа яедет,

Прикрывая неуклюже

Токой белою снаружи

Нижней юбки пестроту.

Иисусе, ах, как сладко

Пахнет клевер, Иисусе,

Алый клевер, весь в цвету!

Пусть себя поздравят

Май счастливый,

Ручьи и реки,

Радостные нивы!

У ольхи зеленой

Ствол пусть станет выше,

Даст миндаль цветущий

Плоды другие!

Расцветут на диво

На заре росистой

На зеленых шпагах

Рукоятки лилий.

Пусть стада уходят

За зеленым тмином

По горе, недавно

Снегами покрытой!

Пошли своим молодоженам

Благословенье, о господь!

Вам поздравлять, лугам зеленым!

Одна теперь в них кровь и плоть.

Вы — льдистые горы,

Вы — гордые пики,

Вы — древние дубы,

Вы — сосны седые,

О, дайте дорогу

Воде, чтобы чистым

Ручьем низвергалась

С утесов в долину!

Соловьи пусть звонким

Щекотом и свистом

Про любовь расскажут

Зеленым миртам,

Чтоб с искусством новым

И новым пылом

Для птенчиков гнезда

Свивали птицы.

Пошли своим молодоженам

Благословенье, о господь!

Вам поздравлять, лугам зеленым:

Одна теперь в них кровь и плоть.

Верни ягненка мне, пастух чужой,

Ведь у тебя и так большое стадо,

А он — моя последняя отрада,

В разлуке с ним я потерял покой.

Не мил ему ошейник золотой,

Бубенчик медный — лучше нет наряда;

А нужен выкуп — вот тебе награда:

Теленок, будет год ему весной.

Ты доказательств просишь? Вот приметы;

Глазенки с поволокой, как спросонок,

Шерсть темная, сплошные завитки.

Хозяин — я. Чтобы проверить это,

Пусти его — ко мне придет ягненок

И будет соль лизать с моей руки.

Терять рассудок, делаться больным,

Живым и мертвым стать одновременно,

Хмельным и трезвым, кротким и надменным,

Скупым и щедрым, лживым и прямым;

Все позабыв, жить именем одним,

Быть нежным, грубым, яростным, смиренным,

Веселым, грустным, скрытным, откровенным,

Ревнивым, безучастным, добрым, злым;

В обман поверив, истины страшиться,

Пить горький яд, приняв его за мед,

Несчастья ради счастьем поступиться,

Считать блаженством рая тяжкий гнет,—

Все это значит: в женщину влюбиться;

Кто испытал любовь, меня поймет.

Ну, Виоланта! Задала урок!

Не сочинил я сроду ни куплета,

А ей — изволь сонет. Сонет же — это

Геенна из четырнадцати строк.

А впрочем, я четыре превозмог,

Хоть и не мыслил о судьбе поэта…

Что ж, если доберусь я до терцета,

Катрены не страшны мне, видит бог.

Вот я трехстишья отворяю дверь…

Вошел. И не споткнулся, право слово!

Один терцет кончаю. А теперь,

С двенадцатым стихом — черед второго…

Считайте строчки! Нет ли где потерь?

Четырнадцать всего? Аминь! Готово.

Король — легенда есть — был деревом пленен,

А юноша один так с мрамором сдружился,

Что близ своей любви он вечно находился,

И камню страсть свою вверял всечасно он.

Но тот, кто в грубый ствол и в камень был влюблен,

Надеждой большею, бесспорно, тот гордился.

Мог подойти он к ним, когда мечтой томился,

Лобзанием своим был тайно награжден.

Увы, о, горе мне! Я о скале тоскую.

Зеленый плющ, что той скале родня,

Жестокий, дикий плющ разжалобить хочу я.

Надежду скорбную в душе своей храня,

Что ты, крылатый бог, коль от любви умру я,

В такой же камень здесь ты превратишь меня!

Как дым, что в небе вычертил почти

Живой узор — и все уж улетело;

Как ветер, что везде шныряет смело,

А сеть расставишь — пустота в сети;

Как пыль, что тучей вьется на пути,

Но дождь пошел — и тут же пыль осела;

Как тень, что похищает форму тела,

Но тела нет — и тени не найти,—

Так речи женщин: фальшь в любом ответе;

Прельстятся чем-нибудь, — рассудок вон! —

Стыд потеряв, забудут все на свете.

Непостоянство — имя им. Смешон,

Кто верит женщине: лишь дым и ветер,

Лишь пыль и тлен — то, в чем уверен он.