Онлайн чтение книги Европейские поэты Возрождения
ИТАЛИЯ

Вовек не искупить своей вины

Моим глазам: настолько низко пали

Они, что Гаризендой пленены,

Откуда взор охватывает дали,

Не видели прекраснейшей жены,

Прошедшей рядом (чтоб они пропали!),

И я считаю — оба знать должны,

Что сами путь погибельный избрали.

А подвело мои глаза чутье,

Которое настолько притупилось,

Что не сказало им, куда глядеть.

И принято решение мое:

Коль скоро не сменю я гнев на милость,

Я их убью, чтоб не глупили впредь.

О бог любви, ты видишь, эта дама

Твою отвергла силу в злое время,

А каждая тебе покорна дама.

Но власть свою моя познала дама,

В моем лице увидя отблеск света

Твоих глубин; жестокой стала дама.

Людское сердце утеряла дама.

В ней сердце хищника, дыханье хлада.

Средь зимнего мне показалось хлада

И в летний жар, что предо мною — дама.

Не женщина она — прекрасный камень,

Изваянный рукой умелой камень.

Я верен, постоянен, словно камень.

Прекрасная меня пленила дама.

Ты ударял о камень жесткий камень;

Удары я сокрыл, — безмолвен камень.

Я досаждал тебе давно, но время

На сердце давит тяжелей, чем камень.

И в этом мире неизвестен камень,

Пленяющий таким обильем света,

Великой славой солнечного света,

Который победил бы Пьетру-камень,

Чтоб не притягивала в царство хлада,

Туда, где гибну я в объятьях хлада.

Владыка, знаешь ли, что силой хлада

Вода в кристальный превратилась камень;

Под ветром северным в сиянье хлада,

Где самый воздух в элементы хлада

Преображен, водою стала дама

Кристальною по изволенье хлада.

И от лица ее во власти хлада

Застынет кровь моя в любое время.

Я чувствую, как убывает время,

И жизнь стесняется в пределах хлада.

От гибельного, рокового света

Померк мой взор, почти лишенный света.

В ней торжество ликующего света,

Но сердце дамы под покровом хлада.

В ее очах безлюбых сила света,

Вся прелесть и краса земного света.

Я вижу Пьетру в драгоценном камне,

Я вижу только Пьетру в славе света.

Никто очей пресладостного света

Не затемнит, столь несравненна дама.

О, если б снизошла к страдапьям дама

Средь темной ночи иль дневного света!

О, пусть укажет для служенья время,—

Лишь для любви пусть длится жизни время.

И пусть Любовь, что предварила время,

И чувственное ощущенье света,

И звезд движенье, сократит мне время

Страдания. Проникнуть в сердце время

Настало, чтоб изгнать дыханье хлада.

Покой неведом мне, пусть длится время,

Меня уничтожающее время.

Коль будет так, увидит Пьетра-камень,

Как скроет жизнь мою надгробный камень,

Но Страшного суда настанет время,

Восстав, увижу — есть ли в мире дама

Столь беспощадная, как эта дама.

В моем, канцона, скрыта сердце дама.

Пусть для меня она застывший камень,

Я пламенем предел наполнил хлада,

Где каждый подчинен законам хлада,

И новый облик создаю для света,

Быстротекущее отвергну время.

Недолго мне слезами разразиться

Теперь, когда на сердце — новый гнет,

Но ты, о справедливости оплот,

Всевышний, не позволь слезам пролиться:

Пускай твоя суровая десница

Убийцу справедливости найдет,

Которому потворствует деспот,

Что, ядом палача вспоив, стремится

Залить смертельным зельем белый свет;

Молчит, объятый страхом, люд смиренный,

Но ты, любви огонь, небесный свет,

Вели восстать безвинно убиенной,

Подъемли правду, без которой нет

И быть не может мира во вселенной.

В собранье песен, верных юной страсти,

Щемящий отзвук вздохов не угас

С тех пор, как я ошибся в первый раз,

Нe ведая своей грядущей части.

У тщетных грез и тщетных дум во власти,

Неровно песнь моя звучит подчас,

За что прошу не о прощенье вас,

Влюбленные, а только об участье.

Ведь то, что надо мной смеялся всяк,

Не значило, что судьи слишком строги:

Я вижу нынче сам, что был смешон.

И за былую жажду тщетных благ

Казню теперь себя, поняв в итоге,

Что радости мирские — краткий сон.

О вашей красоте в стихах молчу,

И уповать не смею на прощенье,

И, полагаясь на воображенье,

Упущенное наверстать хочу.

Но это мне, увы, не по плечу,

Тут не поможет все мое уменье,

И знает, что бессильно, вдохновенье,

И я его напрасно горячу.

Не раз преисполнялся я отваги,

Но звуки из груди не вырывались.

Кто я такой, чтоб взмыть в такую высь?

Не раз перо я подносил к бумаге,

Но и рука, и разум мой сдавались

На первом слове. И опять сдались.

Мгновенья счастья на подъем ленивы,

Когда зовет их алчный зов тоски;

Но, чтоб уйти, мелькнув, — как тигр, легки.

Я сны ловить устал. Надежды лживы.

Скорей снега согреются, разливы

Морей иссохнут, невод рыбаки

В горах закинут, — там, где две реки,

Евфрат и Тигр, влачат свои извивы

Из одного истока, Феб зайдет,—

Чем я покой найду иль от врагини,

С которой ковы на меня кует

Амур, мой бог, дождуся благостыни.

И мед скупой — устам, огонь полыни

Изведавшим, — не сладок, поздний мед!

О благородный дух, наставник плоти,

В которой пребыванье обрела

Земная жизнь достойного синьора,

Ты обладатель славного жезла,

Бича заблудших, и тебе, в расчете

Увидеть Рим спасенным от позора,—

Тебе реку, грядущего опора,

Когда в других добра померкнул свет

И не тревожит совесть укоризна.

Чего ты ждешь, скажи, на что отчизна

Надеется, своих не чуя бед? Ужели силы нет,

Чтоб разбудить лентяйку? Что есть духу

За волосы бы я встряхнул старуху!

Едва ли зов, тем паче одинокий,

Ее поднимет, спящую таким

Тяжелым сном, что трудно добудиться.

Но не случайно днесь рукам твоим,

Способным этот сон прервать глубокий,

Былая наша вверена столица.

Не медли же: да вцепится десница

В растрепанные косы сей жены,

В грязи простертой, и заставит вежды

Открыть ее. К тебе мои надежды

Сегодня, римский вождь, обращены;

Коль Марсовы сыны

Исконной вновь должны плениться славой

То это будет под твоей державой.

Остатки древних стен, благоговенье

Внушающие либо страх, когда

Былого вспоминаются картины,

Гробницы, где сокрыты навсегда

Останки тех, кого не надет забвенье,

Какой бы срок ни минул с их кончины,

И прошлых добродетелей руины

С надеждой ныне на тебя глядят.

О верный долгу Брут, о Сципионы,

Узнав, что в Риме новые законы,

Вы станете блаженнее стократ.

И думаю, что, рад

Нежданным новостям, Фабриций скажет:

«Мой славный Рим еще себя покажет».

На небесах, за дольний мир в тревоге,

Святые души, оболочку тел

В земле оставя, заклинают ныне

Тебя раздорам положить предел,

Из-за которых людям нет дороги

В дома святых, и бывшие святыни

Безлюдные стоят в земной пустыне,

Разбойничий напоминая грот:

Меж алтарей и статуй оголенных

Во храмах, для молений возведенных,

Растет жестоким заговорам счет.

Все днесь наоборот,

И нет чтобы Творца восславить боем,

Колокола зовут идти разбоем.

Рыдающие женщины и дети,

Народ — от молодых до стариков,

Которым стало в этом мире дико,

Монахи, бел иль черен их покров,

Кричат тебе: «Лишь ты один на свете

Помочь нам в силах. Заступись, владыко!»

Несчастный люд от мала до велика

Увечья обнажает пред тобой,

Что Ганнибала бы и то смягчили.

Пожары дом господень охватили,

Но если погасить очаг-другой

Решительной рукой,

Бесчестные погаснут притязанья,

И бог твои благословит деянья.

Орлы и змеи, волки и медведи

Подчас колонне мраморной вредят

И тем самим себе вредят немало.

По их вине слезами застлан взгляд

Их матери, которая воззвала

К тебе, в твоей уверена победе.

Тысячелетие, как в ней не стало

Великих душ и пламенных сердец,

Прославивших ее в былое время.

О новое надменнейшее племя,

Позорящее матери венец!

Ты муж, и ты отец:

Увы, не до нее отцу святому,

Что предпочел чужой родному дому.

Как правило, высокие стремленья

Находят злого недруга в судьбе,

Привыкшей палки ставить нам в колеса,

Но ныне, благосклонная к тебе,

Она достойна моего прощенья,

Хоть на меня всегда смотрела косо.

Никто себе не задавал вопроса,

Зачем она не любит открывать

При жизии людям путь к бессмертной славе.

Я верю, — благороднейшей державе

Ты встать поможешь на ноги опять,

И смогут все сказать:

«Другие ой во цвете лет служили,

Он старую не уступил могиле».

На Капитолии, канцона, встретишь

Ты рыцаря, что повсеместно чтим

За преданность свою великой цели.

Ты молвишь: «Некто, знающий доселе

Тебя, синьор, лишь по делам твоим,

Просил сказать, что Рим

Тебя сквозь слезы умоляет ныне

Со всех семи холмов о благостыне».

Благословен день, месяц, лето, час

И миг, когда мой взор те очи встретил!

Благословен тот край и дол тот светел,

Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз

Я ощутил, когда и не приметил,

Как глубоко пронзен стрелой, что метил

Мне в сердце бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны,

Какими оглашал я сон дубрав,

Будя отзвучья именем Мадонны!

Благословенны вы, что столько слав

Стяжали ей, певучие канцоны,—

Дум золотых о ней, единой, сплав!

Кто плаванье избрал призваньем жизни

И по волнам, коварно скрывшим рифы,

Пустился в путь на крошечной скорлупке,

Того и чудо не спасет от смерти,

И лучше бы ему вернуться в гавань,

Пока его рукам послушен парус.

Дыханью сладостному этот парус

Доверил я в начале новой жизни,

Надеясь лучшую увидеть гавань.

И что же? Он понес меня на рифы,

И все-таки причина страшной смерти

Не где-то кроется, а здесь, в скорлупке.

Надолго запертый в слепой скорлупке,

Я плыл, не поднимая глаз па парус,

Что увлекал меня до срока к смерти.

Однако тот, кто нас ведет по жизни,

Предупредил меня про эти рифы,

Дав — издали хотя бы — узреть гавань.

Огни, что ночью призывают в гавань,

Путь указуют судну и скорлупке

Туда, где штормы не страшны и рифы.

Так я, подняв глаза на вздутый парус,

Увидел небо — царство вечной жизни —

И в первый раз не испугался смерти.

Нет, я не тороплюсь навстречу смерти,

Я засветло хочу увидеть гавань,

Но, чтоб доплыть, боюсь — не хватит жизни

К тому же трудно плыть в такой скорлупке,

Когда дыханием наполнен парус —

Тем самым, что несет меня на рифы.

Когда бы смертью не грозили рифы,

Я не искал бы утешенья в смерти,

А повернул бы непокорный парус

И бросил якорь — сам бы выбрал гавань.

Но я горю под стать сухой скорлупке,

Не в силах изменить привычной жизни.

Ты, без кого ни смерти нет, ни жизни!

Скорлупке утлой угрожают рифы,—

Направь же в гавань изможденный парус.

О высший дар, бесценная свобода,

Я потерял тебя и лишь тогда,

Прозрев, увидел, что любовь — беда,

Что мне страдать все больше год от года.

Для взгляда после твоего ухода —

Ничто рассудка трезвого узда:

Глазам земная красота чужда,

Как чуждо все, что создала природа.

И слушать о других, и речь вести —

Не может быть невыносимей муки,

Одно лишь имя у меня в чести.

К любой другой заказаны пути

Для ног моих, и не могли бы руки

В стихах другую так превознести.

Узнав из ваших полных скорби строк

О том, как чтили вы меня, беднягу,

Я положил перед собой бумагу,

Спеша заверить вас, что, если б мог,

Давно бы умер я, но дайте срок —

И я безропотно в могилу лягу,

Притом что к смерти отношусь, как к благу

И видел в двух шагах ее чертог,

Но повернул обратно, озадачен

Тем, что при входе не сумел прочесть,

Какой же день, какой мне час назначен.

Премного вам признателен за честь,

Но выбор ваш, поверьте, неудачен:

Достойнее гораздо люди есть.

Италия моя, твоих страданий

Слова не пресекут:

Отчаянье, увы, плохой целитель,

Ио я надеюсь, пе молчанья ждут

На Тибре, и в Тоскане,

И здесь, на По, где днесь моя обитель.

Прошу тебя, Спаситель,

На землю взор участливый склони

И над священной смилуйся страною,

Охваченной резнею

Без всяких оснований для резни.

В сердцах искорени

Жестокое начало

И вечной истине отверзни их,

Позволив, чтоб звучала

Она из недостойных уст моих.

Помилуйте, случайные владельцы

Измученных земель,

Что делают в краю волшебном своры

Вооруженных варваров? Ужель

Должны решать пришельцы

В кровопролитных битвах ваши споры

Вы ищете опоры

В продажном сердце, по велик ли прок

В любви, подогреваемой деньгами:

Чем больше рать за вами,

Тем больше оснований для тревог.

О бешеный поток,

В какой стране пустынной

Родился ты, чтоб наши нивы смять?

Когда всему причиной

Мы сами, кто тебя направит вспять?

Чтоб нам тевтоны угрожать не смели,

Природа возвела

Спасительные Альпы, но слепая

Корысть со временем свое взяла,

И на здоровом теле

Гноеточит лишай, не заживая.

Сегодня волчья стая

В одном загоне с овцами живет.

И кто страдает? Тот, кто безобидней,

И это тем постыдней,

Что нечисть эту породил народ,

Которому живот

Вспорол бесстрашный Марий,

Не ведавший усталости, пока

От крови подлых тварей

Соленою не сделалась река.

Нe стану здесь перечислять победы,

Которые не раз

Над ними Цезарь праздновал когда-то.

Кого благодарить, когда не вас,

За нынешние беды,

За то, что неуемной жаждой злата

Отечество разъято

И пришлый меч гуляет по стране?

По чьей вине и по какому праву

Чините вы расправу

Над бедным, наживаясь на войне,

И кличете извне

Людей, готовых кровью

Расходы ваши оправдать сполна?

Не из любви к злословью

Глаголю я, — мне истина важна.

На хитрого баварца положиться

И после всех измен

Не раскусить предателя в наймите!

Едва опасность, он сдается в плен,

И ваша кровь струится

Обильней в каждом из кровопролитий.

С раздумий день начните

И сами убедитесь, до чего

Губительное вы несете бремя.

Латинян славных племя,

Го пи пришельцев всех до одного,

Оспорив торжество

Отсталого народа.

Коль скоро он сильнее нас умом,

То вовсе не природа,

Но мы, и только мы, повинны в том.

Где я родился, где я вырос, если

Не в этой стороне?

Не в этом ли гнезде меня вскормили?

Какой предел на свете ближе мне,

Чем этот край? Не здесь ли

Почиют старики мои в могиле?

Дай бог, чтоб исходили

Из этой мысли вы! Смотрите, как

Несчастный люд под вашей властью страждет;

Он состраданья жаждет

От неба и от вас. Подайте знак —

И тут же свет на мрак

Оружие поднимет,

И кратким будет бой на этот раз,

Затем что не отнимет

Никто исконной доблести у нас.

Владыки, не надейтесь на отсрочку,—

У смерти свой расчет,

И время не остановить в полете:

Вы нынче здесь, но знайте наперед,

Что душам в одиночку

Держать ответ на страшном повороте.

Пока вы здесь бредете,

Сумейте зло в себе преодолеть,

Благому ветру паруса подставив

И помыслы направив

Не на бесчинства, а на то, чтоб впредь

В деяниях греметь

Ума иль рук. Иначе

На этом свете вам не обрести

Блаженства, и тем паче

На небо вам заказаны пути.

Послание мое,

Стой на своем, не повышая тона,

Поскольку к людям ты обращено,

Которые давно

От правды отвернулись оскорбленно.

Зато тебя, канцона,

Приветят дружно те,

Что о добре пекутся, к чести мира.

Так будь на высоте,

Иди, взывая: «Мира! Мира! Мира!»

Что ж, в том же духе продолжай, покуда

Всевышний не спалил тебя дотла

За все твои постыдные дела,

Грабитель обездоленного люда!

Чрсвоугодник, раб вина и блуда,

Ты мир опутал щупальцами зла,

Здесь Похоть пышное гнездо свила,

И многое еще пошло отсюда.

В твоих покоях дьявол, обнаглев,

Гуляет, зеркалами повторенный,

В объятья стариков бросая дев.

Богач никчемный, в бедности вскормленный,

Дождешься — на тебя обрушит гнев

Господь, услышав запах твой зловонный.

Источник скорби, бешенства обитель,

Храм ереси, в недавнем прошлом — Рим,

Ты Вавилоном сделался вторым,

Где обречен слезам несчастный житель.

Тюрьма, горнило лжи, добра губитель,

Кромешный ад, где изнывать живым,

Неужто преступлениям твоим

Предела не положит вседержитель?

Рожденный не для этих святотатств,

Ты оскорбляешь свой высокий чин,

Уподобляясь грязной потаскухе.

Во что ты веришь? В торжество богатств?

В прелюбодейства? Вряд ли Константин

Вернется. Не в аду радеть о духе.

Земля и небо замерли во сне,

И зверь затих, и отдыхает птица,

И звездная свершает колесница

Объезд ночных владений в вышине,

А я — в слезах, в раздумиях, в огне,

От мук моих бессильный отрешиться,

Единственный, кому сейчас не спится,

Но образ милый — утешенье мне.

Так повелось, что, утоляя жажду,

Из одного источника живого

Нектар с отравой вперемешку пью,

И чтобы впредь страдать, как ныне стражду,

Сто раз убитый в день, рождаюсь снова,

Не видя той, что боль уймет мою.

Нет больше величайшей из колонн,

Нет лавра. За утратою — утрата.

От стран Восхода и до стран Заката

Я не найду того, чего лишен.

Ты нанесла мне, Смерть, двойной урон,

И скорбью день и ночь душа объята:

Любовь и дружество дороже злата,

Камней Востока, скипетров, корон.

Когда ж была на это воля Рока,

Что делать? Он поставил на своем.

О жизнь, ты только с виду не жестока!

Красавица с приветливым лицом,

Легко отъемлешь ты в мгновенье ока

То, что годами копится с трудом.

Поют ли жалобно лесные птицы,

Листва ли шепчет в летнем ветерке,

Струи ли с нежным рокотом в реке,

Лаская брег, гурлят, как голубицы,—

Где б я ни сел, чтоб новые страницы

Вписать в дневник любви, — моей тоске

Родные вздохи вторят вдалеке,

И тень мелькнет живой моей царицы.

Слова я слышу… «Полно дух крушить

Безвременно печалию, — шепнула.—

Пора от слез ланиты осушить!

Бессмертье в небе грудь моя вдохнула.

Его ль меня хотел бы ты лишить?

Чтоб там прозреть, я здесь глаза сомкнула».

Свой пламенник, прекрасней и ясней

Окрестных звезд, в ней небо даровало

На краткий срок земле; но ревновало

Ее вернуть на родину огней.

Проснись, прозри! С невозвратимых дней

Волшебное спадает покрывало.

Тому, что грудь мятежно волновало,

Сказала «нет» она. Ты спорил с ней.

Благодари! То нежным умиленьем,

То строгостью она любовь звала

Божественней расцвесть над вожделеньем.

Святых искусств достойные дела

Глаголом гимн творит, краса — явленьем:

Я сплел ей лавр, она меня спасла!

Я припадал к ее стопам в стихах,

Сердечным жаром наполняя звуки,

И сам с собою пребывал в разлуке:

Сам — на земле, а думы — в облаках.

Я пел о золотых ее кудрях,

Я воспевал ее глаза и руки,

Блаженством райским почитая муки,

И вот теперь она — холодный прах.

А я, без маяка, в скорлупке сирой

Сквозь шторм, который для меня не внове,

Плыву по жизни, правя наугад.

Да оборвется здесь на полуслове

Любовный стих! Певец устал, и лира

Настроена на самый скорбный лад.

Той, для которой Соргу перед Арно

Я предпочел и вольную нужду

Служенью за внушительную мзду,

На свете больше нет: судьба коварна.

Не будет мне потомство благодарно,—

Напрасно за мазком мазок кладу:

Краса любимой, на мою беду,

Не так, как в жизни, в песнях лучезарна.

Одни наброски — сколько ни пиши,

Но черт отдельных для портрета мало,

Как были бы они ни хороши.

Душевной красотой она пленяла,

Но лишь доходит дело до души —

Умения писать как не бывало.

Промчались дни мои быстрее лани,

И если счастье улыбалось им,

Оно мгновенно превращалось в дым.

О, сладостная боль воспоминаний!

О, мир превратный! Знать бы мне заране,

Что слеп, кто верит чаяньям слепым!

Она лежит под сводом гробовым,

И между ней и прахом стерлись грани.

Но высшая краса вознесена

На небеса, и этой неземною

Красой, как прежде, жизнь моя полна,

И трепетная дума сединою

Мое чело венчает: где она?

Какой предстанет завтра предо мною?

Быть может, сладкой радостью когда-то

Была любовь, хоть не скажу когда;

Теперь, увы! она — моя беда,

Теперь я знаю, чем она чревата.

Подлунной гордость, та, чье имя свято,

Кто ныне там, где свет царит всегда,

Мне краткий мир дарила иногда,

Но это — в прошлом. Вот она, расплата!

Смерть унесла мои отрады прочь,

И даже дума о душе на воле

Бессильна горю моему помочь.

Я плакал, но и пел. Не знает боле

Мой стих разнообразья: день и ночь

В глазах и на устах — лишь знаки боли.

Прошу, Амур, на помощь мне приди,—

Написано о милой слишком мало:

Перо в руке натруженной устало

И вдохновенья пыл ослаб в груди.

До совершенства строки доведи,

Чтоб цели ни одна не миновала,

Затем что равных на земле не знала

Мадонна, чудо — смертных посреди.

И говорит Амур: «Отвечу прямо,

Тебе поможет лишь любовь твоя,—

Поверь, что помощь не нужна другая.

Такой души от первых дней Адама

Не видел мир, и если плачу я,

То и тебе скажу — пиши, рыдая».

Так, хоть и ранен он был и добра не сулила примета,

С якоря снялся Магон и, Генуи берег покинув,

Морю вверил себя, чтоб домой напрямик воротиться,

Коли то суждено. Постепенно становится выше

Гор кедроносных гряда, — нет лучше лесов, чем на этом

Взморье, где редкие пальмы вдали зеленеют по склонам.

Дальше — гавань Дельфин, защищенная солнечной рощей

Мыса, что гребнем своим отметает разгульную силу

Австров и вечно хранит спокойствие вод неподвижных.

Там же, с другой стропы, залив извивается Сестри.

Дальше, на Красную гору и кряжи Корнелии глядя,

Тянутся дружно холмы виноградников, Бахусу милых,

Щедpo залиты солнцем — сладчайшим славятся соком

Здешние лозы везде, отступить перед ними не стыдно

Ни фалернским винам, ни даже хваленым меройским.

То ли бесплодны тогда, то ли просто неведомы были

Эти земли поэтам, но песен о них не слагали,

Я их сегодня обязан воспеть. Вот, на берег глядя,

Видят остров пловцы и Венерой любимую гавань,

Прямо напротив которой гора возвышается Эрик,

Что в италийском краю сицилийское носит названье.

Эти холмы, я слыхал, Минерва сама возлюбила,

Ради местных олив родные покинув Афины.

Вот и Ворона выступ врезается в воду, и волны

С гулом и плеском кругом о камни на мелях дробятся.

Знают о том моряки, что здесь, среди отмели черной,

Вздыблен отвесный утес, а рядом с этим утесом

Ярко белеет скала под ударами жгучими Феба.

Вот уже различимы в укромной извилине бухты

Устье стремительной Макры и Луны высокой чертоги.

Вот и медленный Арн, усмиряющий волны морские,

Город стоит на его берегах, прекрасная Пиза.

Взоры пловцов и персты ее отмечают. А дальше

Берег Этрурии виден и крошечный остров Горгона,

Славная Эльба видна и Капрая, где только крутые

Скалы повсюду. И вот позади остался и слева

Джильо, что мрамором белым богат, — напротив и рядом

Две горы, чьи названья от двух происходят металлов,

Ибо их нарекли Серебряный холм и Свинцовый.

Здесь Геркулесов залив, у горки отлогой, и гавань,

Что Теламон основал, и хоть бедный водою, но бурным

Омутом страшный поток, жестокий с пловцами Омброне.

Справа подветренный берег остался Корсики, густо

Лесом поросшей. И вот Сардиния взгорий тлетворных

Цепь открывает вдали с одпой стороны, а напротив

Рим златоглавый и Тибра на взморье клокочущем устье.

Этих достигнув краев, среди моря, юный пуниец

Близость смерти суровой почуял: все жарче и жарче

Страшная рана горит, и боль спирает дыханье.

Глядя последнему часу в лицо, карфагенянин начал

Речь свою: «Вот он каков, конец удачи высокой!

Как мы в радостях слепы! Безумцы те, что ликуют,

Гордые, стоя над бездной! Несметным подвержена смутам

Их судьба, и любой, кто к высотам возносится, кончит

Тем, что рухнет. Вершина великих почестей зыбка,

Лживы надежды людей, обманчивым блеском покрыта

Слава пустая, и жизнь, что в труде непрестанном проходит,

Ненадежна, увы, надежен лишь вечно нежданный

День, в который умрем! Увы, с нелегкой судьбою

Люди родятся на свет! Все твари живые спокойны;

Нот лишь людям покоя. Весь век пребывая в тревоге,

К смерти спешит человек. О смерть, величайшее благо,

Только ты и способна ошибки открыть и развеять

Жизни вздорные сны. Несчастный, вижу теперь я,

Сколько сил положил впустую, как много ненужных

Взял трудов на себя. Человек, умереть обреченный,

К звездам стремится взлететь, но дел человеческих цену

Смерть заставляет познать. Зачем на Лаций могучий

Шел я с огнем и мечом? Зачем посягал на порядок,

В мире царивший, зачем города повергал я в смятенье?

Что мне в блестящих дворцах, в их мраморных стенах высоких,

Мною воздвигнутых, если злосчастный мне жребий достался

Смерть под открытым небом принять. О брат дорогой мой,

Что ты задумал свершить, не зная жестокости рока,

Доли не зная моей?» Умолк он. И с ветром унесся

Дух отлетевший его в такие высоты, откуда

Рим и родной Карфаген одинаково взору открыты.

Счастье его, что до срока ушел: ни разгрома не видел

Полного в самом конце, ни позора, что славному войску

Выпал, ни общего с братом и родиной попранной горя.

Со множеством прельщений и молений

Пред Мензолой тут Африко поник,—

Раз во сто больше наших исчислений;

Так жадно целовал уста и лик,

Что много раз, и все самозабвенней,

Пронзительный ему ответил крик.

Ей подбородок, шею, грудь лобзая,

Он мнил — фиалка дышит полевая.

Какая башня твердо возвышалась

Тут на земле, чтобы, потрясена

Напорами такими, не шаталась

И, гордая, не пала бы она?

Кто б, сердцем женщина, тверда осталась,

Его броней стальной защищена,

Лобзаньям и прельщеньям недоступна,

Что сдвинули б и горы совокупно?

Но сердце Мензолы стальным ли было,

Колеблясь и борясь из крайних сил?

Амура восторжествовала сила,

Он взял ее, связал — и победил.

Сначала нежный вкус в ней оскорбила

Обида некая; но милый — мил;

Потом помнилось, что влилось в мученье

Желанье нежное и наслажденье.

И так была душой проста девица,

Что не ждала иного ничего

Возможного: ей негде просветиться,

Как человеческое естество

Рождается и человек творится,—

Слыхала вскользь — не более того;

Не знала, что двоих соединенье

Таит живого третьего рожденье.

Целуя, молвила: «Мой друг бесценный,

Какой-то властной нежною судьбой

Влекусь тебе предаться непременно

И не искать защиты никакой

Против тебя. Сдаюсь тебе — и пленной

Нет сил уж никаких перед тобой

Противиться Амуру: истиранил

Меня тобой — глубоко в сердце ранил.

И я исполню все твои желанья,

Все, что захочешь, сделаешь со мной:

Утратила я силы для восстанья

Перед Амуром и твоей мольбой;

Но лишь молю — яви же состраданье,

Потом иди скорей к себе домой:

Боюсь, что все же буду здесь открыта

Подругами моими — и убита».

Дух Африко тут радость охватила

При виде, как в душе приятно ей;

Ее целуя, сколько силы было,

Он меру знал в одной душе своей.

Природа их на хитрость убедила —

Одежды снять как можно поскорей.

Казалось, у двоих одно лишь тело;

Природа им обоим так велела.

Друг друга целовали, и кусали

Уста в уста, и крепко обнялись.

«Душа моя!» — друг дружке лепетали.

Воды! Воды! Пожар! Остановись!

Мололи жернова — не уставали,

И оба распростерлись, улеглись.

«Остановись! Увы, увы, увы!

Дай умереть! На помощь, боги, вы!»

Вода поспела, пламя погасили,

Замолкли жернова, — пора пришла.

С Юпитером так боги пособили,

Что Мензола от мужа зачала

Младенца — мальчика; что в полной силе

И доблести он рос — вершить дела;

Все в свой черед — так о повествованье

Мы доброе дадим воспоминанье.

Так целый день почти что миновался,

Край только солнца, видный, пламенел,

Когда усладой каждый надышался,

Все совершив, обрел, чего хотел;

Тут Африко уйти уж собирался,

Как сам решил, но все душой болел;

И, Мензолу руками обнимая,

Он говорил, влюбленный лик лобзая:

«Будь проклята, о ночь, с своею тьмою,

Завистница восторга нас двоих!

Ведь я так рано принужден тобою

Покинуть благородную! Каких

Я ждал блаженств — и их лишен судьбою!»

И много длительных речей иных

В страдании глубоком изливалось:

Разлука горше смерти показалась.

Стояла Мензола, мила, стыдлива,

Потупившись, как будто бы грешна,

Хотя уж не была она так живо,

Как в первый раз, тоской удручена.

Разнеженная, хоть чужда порыва,

Была уже счастливее она.

Обмана все-таки ей страшно было

Невольно — и она заговорила:

«Что можешь сделать ты — еще не знаю;

Не уходить — предлог теперь какой?

Любовь моя, тебя я умоляю,—

Ты утолен со всею полнотой —

Ты должен удалиться, полагаю,

Не медля ни минуты здесь со мной.

Ведь только если ты уйдешь, любимый,

Я здесь могу остаться невредимой.

И лишь листок, я слышу, шевельнется,

Мне чудятся шаги подруг моих.

Так пусть тебе в разлуке не взгрустнется:

Ведь от напастей я спасусь лихих.

Хоть пред разлукой больно сердце бьется,

Готова я, и страх во мне затих,

А ночь близка, а нам идти далеко

Обоим, чтобы дома быть до срока.

Но, юноша, скажи свое мне имя,

И пусть оно останется со мной:

Мне груз любви тяготами своими

С ним будет легче, нежели одной».

«Моя душа, — ответил он, — какими

Жить силами смогу, простясь с тобой?»

И назвал ей себя — и целовались

Они без счета, нежно миловались.

Влюбленные, готовые расстаться,

Уже прощались столько, столько раз

И не могли никак нацеловаться,—

Глав тысячу б я вел о том рассказ.

Но это всем знакомо, может статься,

Кто наслаждался так хотя бы раз,

Кто знает, сколько несказанной муки

В усладе, что обречена разлуке.

Несчетных поцелуев не умели

Они унять. Пойдут, скрепив сердца,

Но шаг — и вновь назад, к желанной цели

Лобзать румянец милого лица.

«Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?» —

Друг другу лепетали без конца,

Вздыхая, и расстаться не решались,

Сходились вновь, и шли, и возвращались.

Но, видя, что уж невозможно дале

Отсрочить расставание никак,

В объятья руки жадные сплетали,

Друг друга, страстные, сжимая так,

Что их бы силою не разорвали:

Любовь не отступала ни на шаг.

И долго так стояло изваяпье —

Любовники влюбленные в слиянье.

На лодке госпожа моя каталась,

И не было вокруг быстрей челна,

И пела песню новую она,

Как только песня прежняя кончалась.

И лодка то у берега качалась,

То с берега была едва видна,

И среди стольких жен в тот день одна

Рожденною на небесах казалась.

Я видел — словно к чуду наших дней,

Исполненные чувством восхищенья,

Тянулись люди к ней со всех сторон.

И пробуждалися в душе моей

Все чувства, и не знало насыщенья

Блаженство петь о том, как я влюблен.

На мураву присев у родника,

Три ангельских созданья обсуждали

Возлюбленных, — от истины едва ли

Была моя догадка далека.

Струясь из-под зеленого венка,

Густые кудри златом отливали,

И цвет на цвет взаимно набегали,

Послушные дыханью ветерка.

Потом я слышал, как одна спросила:

«А что, как наши милые сейчас

Сюда пришли бы? Что бы с нами было?

Мы скрылись бы от их нескромных глаз?»

В ответ подруги: «Никакая сила

Спасаться бегством не заставит нас».

Мне имя Данте, Данте Алигьери,

Я новая Минерва, чей язык

Родимым красноречием велик,

Ее ума достойным в полной мере.

Я в преисподней был и в третьей сфере,

Куда воображением проник —

С намереньем последнею из книг

Развлечь потомков и наставить в вере.

Флоренция, моя родная мать,

Мне мачехою сделалась постылой,

Дав сына своего оклеветать.

Изгнанника Равенна приютила,

Ей — тело, духу — Божья благодать,

И зависть пред согласьем отступила.

Ты помнишь клятвы, полные огня,

Что слух еще недавно мне ласкали?

Когда-ты день не видела меня,

Твои глаза везде меня искали,

И если не было нигде меня,

Сердечко разрывалось от печали.

А нынче смотришь — и не узнаешь,

Раба не ставя бывшего ни в грош.

Когда б на ветках языки росли,

И дерево, как люди, говорило,

И перья прорастали из земли,

А в синем море пенились чернила,—

Поведать и они бы не могли,

Как ты прекрасна: слов бы не хватило.

Перед твоим рождением на свет

Святые собрались держать совет.

Поэзия и Бритва. Кто кого?

Одна ворчит: — С тобой не сладишь дела.

Ты отвлекаешь моего Буркьелло,

И он не сочиняет ничего.

Другая из стакана своего

Выпархивает на трибуну смело:

— Прости меня, но ты мне надоела.

Вообразила делом баловство!

Не будь меня, и помазка, и мыла,—

Хоть и от нас не больно прок велик,—

Ты голодом его бы уморила.

— Позволь заметить, коли спор возник,

Что ты о пылком сердце позабыла,

А мой Буркьелло сердцем не старик.

Тут я: — Кончайте крик.

Для той из вас я всех дороже в мире,

Кто мне стаканчик поднесет в трактире.

Не бойся, коль подагра завелась,—

Тебя избавлю я от этой пытки:

Возьми пораньше утром желчь улитки,

Сними с одежды мартовскую грязь,

Свари морскую губку, запасясь

В придачу светом — три-четыре нитки —

И тенью, слей из котелка избытки,

Смешай все вместе — и готова мазь.

О свойствах не забудь недостающих

И приготовь еще один состав,

Чтоб не осталось вовсе болей злющих:

Сверчковый жир возьми, сверчка поймав,

И голоса в пустыне вопиющих,

И мелкий порошок гражданских прав;

А если ты из пьющих,

Стакан святой… — чуть не сказал «воды»

Тебя вконец избавит от беды.

Ты, смеясь, поцелуя не дала мне,

Плача — крепко меня поцеловала.

Ты мила и уступчива в печали,

Ты в веселье сурова и строптива.

Плач твой мне обещает наслажденье,

Смех страданья несет. Беда влюбленным!

Все вам страшно, и все сулит надежду.

Сон, приходи: тебя манят ласково Луция глазки;

Сон, приходи, прилетай, ласковый сон, приходи!

Маленький Луций поет так сладко: «Сон мой желанный,

Сон, приходи, прилетай, ласковый сон, приходи!»

В спаленку, ласковый сон, тебя кличет маленький Луций:

«Милый мой, сладкий мой сон, ласковый сон-угомон!»

Маленький Луций тебя к колыбельке кличет: «Скорее,

Сон, к колыбельке лети, сон, приходи, приходи!»

Хочется Луцию спать, и кличет Луций: «Скорее,

Сон, приходи, приходи, ночи дружок, приходи!»

Пристально Луций глядит, тебя к подушечке кличет:

«Сон, приходи, прилетай, сон, поскорей приходи!»

Хочет в объятья к тебе малыш и кивает призывно;

Знак подает: «Приходи! Где же ты, сон? Приходи!»

Добрый, пришел ты, о сон, покоя отец благодатный,

Сон, облегчающий нам бремя трудов и тревог.

Спи, мой сынок, усни, мой дружок, мой сладкий, мой мальчик,

Глазки, мой нежный, закрой, личико, нежный мой, спрячь.

Сон говорит: «Почему не сомкнешь, не закроешь ты глазки?

Глянь, как усталая спит Луска в ногах у тебя!»

Умница, глазки закрыл, сомкнул мой Луций ресницы,

Личико сонный покой тихим румянцем залил.

Легкий повей ветерок! Прилети, приласкай мне сыночка!

Чу, не листва ли шумит? Легкий летит ветерок!

Спи, мой сынок, усни, мой дружок, мой сладкий, мой мальчик,

Ветер овеет тебя, мама согреет тебя.

Время пришло выбирать деревца, и в садах по порядку

Высадить их, и подрезать рукой, и шумную влагу

К ним подвести, и снимать душистые с ветки лимоны,

Солнце покуда печет и трепещут тени под ветром.

Рвешь ты плоды, и жена с тобою делит работу:

Их в корзины кладет, на веревках висящие, или,

Радуясь самым большим, себе их в подол собирает.

Помню, была и со мною жена; цветы собирал я —

Нежный Венеры дар, окропленный росой идалийской.

Мужа крепко обняв, на траву она мягкую села,—

Сладким забавам тогда мы звонкой вторили песней.

Радость вкушаешь теперь без меня, без меня под густою

Бродишь листвой и плетешь из свежих роз плетеницы.

Все позабыв, о себе лишь одной ты теперь помышляешь,

В мирной долине теней тишиной наслаждаясь отрадной.

Мальчик, фиалки рассыпь! Привет вам, блаженные тени!

Вновь Ариадна со мной, на руках моих сладостным грузом!

Счастье усопшей тебе! Испытать грабителей злобных

Власть тебе не пришлось, похороны сына увидеть,

Неисцелимую зреть старика одинокого рану

И в оскверненном дому поруганных отчих пенатов.

Нет, ты со мной, утешенье мое, жена моя! Мужа

Вновь обними, не томи, обними и утешь, и со мною

Рви, как бывало, цветы с лимонных деревьев знакомых.

Резвые нимфы, кому родники священные милы,

Своды пещер, где струится вода, и тихие реки

Сладкую влагу несут, подносят щедрые чаши

С самым отрадным питьем для измученных долгою жаждой.

Ноги и грудь обнажив, лазурные носятся нимфы,

Взад и вперед по просторам озер, по заводям светлым,

То наполняют они кувшины плещущей влагой,

То выливают ее — и с громким рокотом мчится

Между камней оценённых ручей, и затем, многоводный,

Он рассекает поля молчаливым плавным теченьем.

Тут уж ведут по траве хоровод усталые нимфы

Между деревьев, что их осеняют изменчивой тенью,

Иль ветерки услаждают они согласным напевом,

Или резвятся в реке, под ее стеклянной струею

Руки одна за другой прихотливым вздымая движеньем,

След круговой впечатляя в песок стопою проворной.

Вынырнет вдруг одна и покажет гладкую руку,

Нежный ли бок промелькнет иль округлая мягкая голень;

Прыгнет в самую глубь другая — и вот под водою

Видны иль мрамор бедра, иль спины серебро, или груди,

Ради которых с небес бессмертные сходят украдкой.

Вновь выплывает она — и блещут золотом кудри,

Очи чернеют, уста на лице белоснежном алеют.

Тут уж, конечно, пастух, что в речных камышах затаился,

Сельский какой-нибудь бог из бесстыдного рода сатиров,

Чувствует, как огонь разгорается жгучий под сердцем;

Водит туда и сюда он глазами, протяжно вздыхает,

Голову меж камышей просунув и прячась от взглядов,

Жадно глядит; то в холод, то в жар сатира бросает,

Борются робость и дерзость в душе; обезумев от страсти,

В воду кидается он — и шумный всплеск раздается.

Тотчас нимф хоровод скрывается в тайных пещерах,

И достается ему лишь пустая радость касанья.

Здесь Кармозина лежит. На могиле — факел потухший,

Рядом — сломанный лук, срезанных пряди волос.

Лук тут сломал Купидон, тут срезали кудри Хариты,

Тут Эрицина сама свой угасила огонь.

Лавры, и розы, и мирт могильный холм украшают:

Девять дев Пиерид их орошали слезой.

В мире влюбленных уж нет, не богиня больше Венера:

Дева угасла — и вмиг пламень любовный угас.

Что ты творишь, несчастный певец? Покинь многолюдье,

Скройся в безлюдных лесах, в дебрях меж диких зверей

Лиру разбей, бессмертных презри и, день ненавидя,

Ночь полюби и во сне черном отрады ищи.

Знаменье в имени том, которое девушке милой

Дали мать и отец: Розой назвали тебя,

И словно розы цветок, которого нет кратковечней,

Быстро твоя красота краткий свой век отжила.

Десять всего декабрей, красавица, ты увидала:

Роза весной рождена — розу декабрь погубил.

Лето щадило тебя — похитила зимняя стужа,

Люто убила зима жизнь, что не в пору цвела.

Скрывшись под своды холма, средь зимы ты не блещешь цветам

И не страшишься во тьме, Роза, мороза угроз.

«Другой еды запросишь поневоле:

Мы к доброму столу привыкли, дядя!

Не видишь, ростом он каков, тем боле?

Червя не заморишь, с крупинкой сладя».

Хозяин им: «Дать желудей вам, что ли?

Чего я вам добуду на ночь глядя?»

И начал изъясняться горделиво,

Так что Моргант сидел нетерпеливо.

Он колокольным языком ударил

Его разок-другой. Тот в крик, — не шутка!

Маргутт же молвил: «Надо, чтоб обшарил

Я сам весь этот дом, — одна минутка…

Ты б нам, хозяин, буйвола зажарил,

Во двор, я вижу, входит он. А ну-тка,

Раздуй очаг; едва моргнем, ты слушай.

Ну, угощай нас буйволовьей тушей».

Тот в страхе вздул огонь, боясь ответа.

Маргутт схватил одну из перекладин.

Хозяин заворчал. Маргутт на это:

«А вижу я, ты до побоев жаден.

Что ж класть в огонь для этого предмета?

Не ручку ж от лопаты? То-то складен!

Позволь уж мне распорядиться пиром».

На этом буйвол был изжарен с миром.

Нe думайте, что зверя свежевали:

Он брюхо лишь вспорол у туши дюжей.

Как будто в доме все его уж знали,—

Приказывал, кричал, серчал к тому же.

Вот доску длинную нашел он в зале

И приспособил вмиг ее снаружи,

Стол мясом загрузил, вином и хлебом:

Моргант мог уместиться лишь под небом.

Был буйвол съеден весь на этом пире,

Вин выпита немалая толика,

Исчез весь хлеб — четверика четыре,

Маргутт позвал хозяина: «Скажи-ка,

Подумал ты о фруктах и о сыре?

Ведь это скушать — дело не велико.

Все волоки, что спрятано по дырам!»

Послушайте ж, как было дело с сыром.

Хозяин отыскал круг сыра где-то,

Примерно форму шестифунтовую;

Да яблок вынес, благо было лето,

Корзиночку, и то полупустую.

Маргутт, как только оглядел все это,

Сказал: «Видали бестию такую?

Язык взять колокольный вновь придется,

Коль иначе обеда не найдется.

Пить по глоточкам при его ли росте?

Пока я возвращусь, ты без обману

Кати нам бочки, раз пришли мы в гости,—

Чтобы вина достало великану,

Иль он тебе пересчитает кости!

Я, как мышонок, всюду шарить стану,

И если что найду про нашу долю,

Увидишь, принесу ль припасов вволю!»

Тут начал рыскать по дому повсюду

Маргутт: все сундуки в дому калечит,

Бьет и ломает утварь всю, посуду,—

Что ни разыщет, то и изувечит;

Последнюю кастрюлю валит в груду;

И сыр и фрукты — всё наружу мечет.

Морганту приволок мешок громадный.

Все исчезает снова в глотке жадной.

Хозяин, слуги — все дрожат до пота,

Хоть и усердствуют служить прилично.

Хозяин тут подумал: неохота

Молодчиков таких кормить вторично.

Заплатят нам, когда дойдет до счета,

Своим пестом, — бери деньгой наличной.

А съели столько, что за месяц времени

Не проглотить и целому бы племени.

Моргант, когда наелись, и помногу,

Хозяину сказал: «Пойди проспаться!

А завтра, как обычно, в путь-дорогу

Отправимся, — так надо сосчитаться.

Не обочтем тебя, оставь тревогу,

Сумеем все довольными остаться».

Хозяин же возьми да и ответь им,

Что эту ночь сочтет — тысячелетьем.

Взбухает море, волны то и дело

Сшибаются над палубой, — не так ли

В бой сходятся бойцы! — уж закипела

На досках пена, паруса размякли,

А дряхлый кузов буря так раздела,

Что из пазов уж видны клочья пакли.

Меж тем Моргант, усевшись возле носа,

Выкачивает с помощью насоса.

Бегут, спешат, пока не раскололось

Суденышко в столь бурном урагане.

И с качкою и с ветром так боролось,

Что ноги не держали; христиане

Взывать к святому Эрмо стали в голос,

Чтоб он послал затишье в океане,

Но не кивнул им ни святой, ни дьявол,—

А мачты ствол уже в пучине плавал.

— Макон! — кричит Широкко. — Помоги нам!

Он мачту приспособил запасную

И дал опять надуться парусинам,

К ней подвязав квадратину льняную.

Вдруг новый шквал промчался по пучинам

И руль сорвал и кинул в хлябь морскую.

Несчастный рулевой свой пост покинул:

И охнуть пе успел, как в море сгинул.

Квадратину льняную оборвало,

Все вихрь поразметал в своем напоре.

И от бизани тоже толку мало,

Хоть спущена была. А тут, на горе,

С кормы нежданно хлынули два вала,

И палубу опять покрыло море,

И кормчий сам давал свистки напрасно,—

Бывает так всегда, когда опасно.

Ужасен был простора вид кипучий,

Громады воли вставали вдруг горою,

Не разберешь, то воды или тучи.

Подкидывало судно над волною

Так, что и нос терялся в пенной круче,

Так встряхивало судно, что порою

Вот-вот казалось — скрепы разомкнутся;

И скрип и стон, смешавшись, раздаются,—

Так стонет плоть больная, жить не рада.

Ревет все пуще море. Вот дельфины,

Как на лугу пасущееся стадо,

Из бурных волн показывают спины…

Моргант все черпал, хоть не до упада,—

Что ветр и гром для дюжего детины!

Не сдастся морю — видывал он виды! —

И от небес не ожидал обиды.

Тут на колени встал Роланд. Рыдали

Ринальдо с Оливьером, в страхе оба.

Обеты Вельо с Ричардетто дали

Дойти босыми до господня гроба,

Коль пощадит их буря, — да едва ли!

Уж им могилы виделась утроба.

И впрямь в пучине сгинуть не пришлось бы!

Тогда к чему моленья все и просьбы?

Широкко слышит: «Пресвятая дева!» —

И примечает сложенные руки.

И рвется брань мерзейшая из зева: —

Христомоляне!.. Знаю я их штуки.

Поверь мне, грек, не избежать нам гнева

Небесного, пока здесь эти суки.

Макон послал нам бедствие такое,

Чтоб вразумить невежество людское.

Не спрашивай, как при таком бесчестье

В ноздре Ринальдо разом засвербило.

— Стой! — закричал он, — бестия из бестий!

Узнаем, чья возьмет: Христова сила

Иль Магометка с Аполлошкой вместе?

Тебя немало по волнам носило,

Так и ныряй по доброй воле, либо

Спихну тебя — и угощайся, рыба!

Широкко говорит: — Я здесь по праву

Хозяин. — А Моргант — Ринальдо: — Что же

Над ветром ты не учинишь расправу?

Сам дурня сброшу, коль тебе негоже.—

Ринальдо тут же дурню дал на славу

В лоб два щелчка, чтоб тот не лез из кожи,—

И с головой его покрыло море.

Смирились волны и утихли вскоре.

Тут моряки раскрыли рот широко,

В лицо Ринальдо и взглянуть робея.

И, словно бы послушавшись урока,

Поторопилось море стать добрее.

Моргант же вмиг пристроился у фока

И руки распростер, как будто реи.

Он словно столб торчал под небесами,

С тугими управляясь парусами.

Грек поспешает к носу, видя это,

И смех все пуще разбирает грека:

Ни одного нет нужного предмета,

Взамен всего он видит — человека.

— Вот чудеса! Изъездил я полсвета,

Подобного ж не видывал от века.—

Роланд смеется: — Этому созданью

Легко быть разом фоком и бизанью!

Где сам Моргант, там отложи тревогу.

Он с парусом так ловко управлялся

(К тому же ветер подавал подмогу),

Так направленья верно он держался,

Хоть отдыхал порою понемногу,

Что наконец и берег показался,

И в порт они приплыли безопасный

С попутным ветром, при погоде ясной.

Но знают все: завистлив Рок и жаден.

Пока Моргант за всех один трудился,

Нежданно кит, одна из тех громадин,

Что губят корабли, в волнах явился,

Свирепый, подплывал — будь он неладен! —

И на хребет поднять уж судно тщился,—

И затонула б хилая посуда,

Когда б Моргант не обезвредил чуда.

— Кита ничто отсюда не прогонит,

В него мы понапрасну ядра мечем,—

Вступился грек, — что ж делать, судно тонет

Своей беде уже помочь нам нечем.—

Вдруг судно кит как двинет, как наклонит

Не справиться тут силам человечьим,

И с гибелью уж не было бы сладу,

Когда б Моргант не оседлал громаду.

Теперь, когда Моргант почти до порта

Доправил всех дорогой не окольной,

— Сам не умру, — сказал, — какого черта!

Да и корабль спасу, я — сердобольный! —

Тем временем Ринальдо из-за борта

Ему язык просунул колокольный.

И стал Моргант башку дубасить зверя,

И раскроил, как циркулем отмеря.

На лавры притязая, стар и млад

Пустопорожние рифмуют строчки

И на Парнасских склонах рвут цветочки,

Сорвав на Геликоне весь салат.

Орфей, негодованием объят,

Разнес злодейку-лиру на кусочки,

И в горе мать: «Что с нами будет, дочки?

Они семейство наше разорят.

Проклятых птиц не подпускайте к саду,

Что на бесплатный претендуют стол

За карканье скрипучее в награду».

Облюбовав потяжелее кол,

Орфей устроил на певцов засаду,

И я в ногах спасение нашел.

Едва я в дом вошел,

Я сел орлом, подставил зад сонетам

И, право, не раскаиваюсь в этом.

— Ну что, какие новости, сосед?

— Последняя — из жизни Ватикана:

У папы сын. Еще не слышал? Странно.

— А что сказал апостольский Совет?

Что прецедентам много сотен лет

И это, мол, не оскорбленье сана.

При наших бедах лишь кричать: осанна!

Прекрасное лекарство. Разве нет?

— Невероятно: пастырь делит ложе!..

— Однако у Петра была жена

И дочка. — От него? — А от кого же?

— Ай да святые! Вот тебе и на!

Ну что же, не зевай, наместник божий,

Коль не переменились времена!

Спасибо, старина,

Скажи Петру святому за иауку,

Идя за ним, но только не на муку.

А впрочем, мог бы руку

Я, если хочешь, дать на отсечение,

Что наступает светопреставление.

Роланд и Агрикан вступили снова

В жестокий бой по воле нежной страсти.

Не видел мир побоища такого!

Бойцы друг друга резали на части.

Зрит Агрикан, что рать его готова

Рассеяться, уж нет над нею власти.

Роланд же перед ним стоит так близко,

Что избегать единоборства низко.

И сразу мысль в мозгу его созрела:

Завлечь Роланда в лес и, где их двое

Останется, убить его и смело

Вернуться в тот же час на поле боя.

«Тех трусов разгромить — пустое дело

И одному!» Еще не знал героя

Сам Галафрон, и все в поганой рати

Прыщом его считали, — да некстати.

И замысел исполнен. Агрикана

Конь во весь дух уносит по равнине…

Роланд не понял хитрости: обмана

Подозревать не мог он в паладине.

За беглецом он устремился рьяно,—

И вот они в лесу. Посередине

Всегда тенистой луговины злачной

По мураве струится ключ прозрачный.

Здесь Агрикан и спешился, желая

Сам отдохнуть и сил коню прибавить.

Сел на траву, но, шлема не снимая,

Меч при себе и щит решил оставить.

Тут и Роланд, минуты не теряя,

К тому ключу успел коня доправить

И, видя Агрикана, крикнул зычно:

— Ну и храбрец! Как убегал отлично!

Терпеть позор ужели рыцарь станет,

Сопернику ужель покажет спину?

Бежать от смерти? — Труса смерть обманет.

Кто честно жил, как дар прими кончину.

Отважного она не больно ранит,

Легко придет он к вечному притину,

А кто за жалкий век свой кровью платит,

Тот с жизнью заодно и честь утратит.

Царь на коня вскочил без промедленья

И так ответил, повода не тронув,

Учтивой речью, полной умиленья:

— Не видывал подобных я баронов!

За вежество и храбрость ты спасенья

Достоин. Нет среди людей законов

Превыше чести: ты в разгаре боя

Нам показал бесстрашие героя.

Тебе я жизнь оставлю. Но покорно

Прошу мне не мешать. Дозволь признаться:

Я, чтоб тебя спасти, бежал притворно,

Иначе я не мог за дело взяться.

Но если драться будем мы повторно,

Ты здесь не должен с жизнью распрощаться.

О солнце и луна! Удостоверьте,

Что вовсе не ищу твоей я смерти.

Ответствовал Роланд добросердечно,

Уже невольной жалостью смущенный:

— Ты рыцарствуешь, — молвил, — безупречно.

Сразимся… Но страшусь, что некрещеный

Ты здесь умрешь и попадешь навечно

В сон окаянных, мукам обреченный.

Хочу, чтоб спас и душу ты и тело.

Крестись — и уходи на волю смело.

Тот отвечал, в Роланда взор вперяя: —

Коль ты, храбрец, христианин, тем паче

Ты сам Роланд, — на все услады рая

Не променяю нынешней удачи.

Но говорю, тебя предупреждая:

О вере спор не затевай, — иначе

Пустое словопренье мы устроим;

Пусть каждый веру защищает боем.

И смолкли. Царь извлек свою Траншеру

И на Роланда бешено стремится.

Теперь меж ними бой идет за веру,—

Пред их отвагой солнца луч затмится!

Секут и рубят, распалясь не в меру,

Грудь с грудью, как искусство учит биться;

С полудня и до полночи глубокой

Меж храбрецами длится бой жестокий.

Меж тем уж солнце скрылось за горою,

И вызвездило небо; ночь спадала.

Тут граф сказал: — Нельзя ночной порою

Бой продолжать. — Не думая нимало,

Так Агрикан ответил: — Нам с тобою

Здесь на траве прилечь бы не мешало.

А завтра утром, с первыми лучами,

Мы можем вновь заговорить мечами.

Решили вмиг. Ослабив узденицы

Своим коням, их в роще привязали

И на траву легли, испив водицы,

Как будто бы вражды и ие знавали.

Роланд разлегся ближе, у криницы,

А Агрикан устроился подале,

Но в той же самой роще, под одною

Огромною развесистой сосною.

Шел разговор меж ними величавый

О том, что их достойно обсужденья.

И, глядя в небосвод, сиявший славой,

Промолвил граф: — Предивное творенье!

Все создано Единого державой,

И дня восход, и ночи нисхожденье,

Сребро луны и звезд несчетных злато —

Всем род людской бог наградил богато.

Ответил Агрикан: — Я разумею,

Что хочешь ты беседовать о вере.

Но никаких я знаний не имею,

Сызмальства убегал от школьной двери.

А после череп проломил злодею

Учителю, — но возместить потерю

Уже не мог, меня, как грех случился,

Боялись все, и я уж не учился.

Я с детства не знавал иных занятий,

Как зверя бить, владеть мечом умело.

Над буквами корпеть с какой же стати?

Читать и думать — рыцарское ль дело.

По-моему, должны мы и в дитяти

Лишь ловкость упражнять и силу тела.

Наука — для ученых и священства.

Важней в другом достигнуть совершенства.

— Да, рыцаря первейшее призванье —

Оружие; мы думаем согласно.

Но человека украшает знанье:

Поляна без цветов не так прекрасна.

Тот — вол, кремень, бездушное созданье,

Кто о Творце не мыслит ежечасно.

Но без науки мыслить мы не можем

О высшей мощи, о величье божьем.

А Агрикан ответил — Неприлично

При очевидном перевесе биться:

Тебе открылся я и самолично

В учености твоей мог убедиться.

Ты говори, — мне и молчать привычно,

Иль спи, коль есть охота, сколько спится.

Так начинай, но только по условью,

Пленяй меня лишь кровью и любовью.

Прошу тебя, как человека чести,

Скажи, — я жду правдивого ответа:

Ты ль тот Роланд, которого без лести

Высоко чтут во всех пределах света?

Как ты пришел? Зачем ты в этом месте?

Влюблен ли так же, как в былые лета?

Ведь рыцарь без любовного порыва

Лишь с виду жив, по сердце в нем не живо.

Ответил граф: — Я тот Роланд, которым

Убит Альмонт с Тройном, — было дело.

Весь мир презреть я вынужден Амором,—

Он вел меня до чуждого предела.

Раз занялись мы длинным разговором,

Признаюсь, что душой моей всецело

Владеет ныне дочка Галафрона,

Живущего в Альбракке без урона.

С ее отцом воюешь, хочешь кровью

Залить поля и замутить криницы.

А я сюда был приведен любовью.

Единственно во славу той девицы,

По верности, по чести и условью

Я много раз касался узденицы;

Чтоб путь завоевать к прекрасной даме,

Я бьюсь, — иными не пленен мечтами.

Лишь Агрикан из речи убедился,

Что то — Роланд, в Анджелику влюбленный,

В лице превыше меры изменился,—

Но скрыл волненье, ночью защищенный.

Душой, умом и сердцем распалился,

Стонал и плакал, как умалишенный,—

Удары сердца так в груди стучали,

Что чуть не умер он в своей печали.

Потом сказал Роланду: — Сам с собою

Поразмышляй, — едва лишь солнце глянет,

Мы выйдем в поле и приступим к бою,

И кто-нибудь из нас уже не встанет.

Так обращаюсь с просьбою одною:

Чтоб раньше, нежли этот суд настанет,

Желанную души своей царицу

Ты бы отверг и отдал мне девицу.

Не потерплю я, жизнь доколе длится,

Чтобы другой любил тот лик прелестный.

На утре дня один из нас лишится

Души своей и дамы в битве честной.

И кроме ручейка, что здесь струится,

О том узнает только лес окрестный,

Что ты отверг ее в таком-то месте,

В такой-то срок, — не долог он, по чести.

Роланд ответил — Не сдержать обета

Мне не случалось, если обещаю.

Но если я пообещаю это,

Хоть клятвенно, — не выполню, я знаю.

Глаза свои скорей лишу я света,

Сам собственное тело искромсаю,—

Без сердца и души мне легче влечься,

Чем от любви к Анджелике отречься.

Царь Агрикан, пылавший свыше мочи,

Не потерпел такого возраженья,

И хоть была лишь середина ночи,

Сел на Баярда и в вооруженье,

Уверенно и гордо вскинул очи.

И, вызывая графа на сраженье,

Воскликнул: — Рыцарь, о желанной даме

Теперь забудь иль ратоборствуй с нами.

Уже и граф схватил арчак рукою,

Лишь прянул царь, врага сразить взыскуя;

Быть преданным языческой душою

Боялся он и, на коне гарцуя,

Отважной речью отвечал такою:

Ее никак отвергнуть не могу я,—

И если б мог, все ж не отверг бы милой,

А ты ее получишь — за могилой.

Как в море вихрь вдруг зашумит жестоко,—

Два рыцаря напали друг на друга,

На травяном лугу, в ночи глубокой.

Пришпорили коней, зажали туго;

Врага при свете лунном ищет око,

Безжалостны удары архалуга,

Затем что каждый — доблестный боец…

Но замолкаю: песни здесь конец.

Прошу господ и рыцарей влюбленных,

А также дам прекрасных и прелестных

Послушать вновь о подвигах, свершенных

Велением любви, вообще известных,

О рыцарях, высоко оцененных,

О их делах и поединках честных,—

Сказ о Роланде и об Агрикане

И благородстве их любовной брани.

Из предыдущей песни вы узнали,

Как рыцари в их ярости жестокой

Из-за любезной дамы в бой вступали,

Хоть ночь была и мрак царил глубокий,

Доверившись своей надежной стали,

Изготовлялись к схватке одинокой,

Надвинув шлемы, опустив забрала,—

Как будто в полдень солнце им сияло.

В бой Агрикан как бешеный стремился,

Роланд же фехтовал со знаньем дела.

Уж пять часов их поединок длился,

Уже заря на небе забелела.

Тут страшный бой меж ними разразился.

Горд Агрикан, досада в нем кипела,

Что не сдается враг его удалый,—

И он удар наносит небывалый.

Все раскроил булат неотразимый:

Как мягкий хлеб, разрезал щит упругий.

Но цел Роланд, таинственно хранимый,—

Лишь задыхался граф, зажатый туго;

Хоть сам он жив остался, невредимый,

Раскромсаны и панцирь, и кольчуга.

Тут пал удар такой ужасной силы.

Что кости обнажил ему и жилы.

Не дрогнул граф, — Роланд не знает страха!

Опять разит врага, но вдвое рьяно,

Вот разрубил он царский щит с размаха

И в бок ударом валит Агрикана.

Царь весь в крови — кольчуга и рубаха,

Обагрена у конских ног поляна.

Щит рассеченный отлетел куда-то.

Граф три ребра сломал у супостата.

Как оглашает вдруг лесные чащи

Лев раненый своим рыканьем ярым,

Так Агрикан, неистовством горящий,

Ответный выпад устремил недаром:

Врагу на темя пал булат разящий,—

Граф под страшнейшим не бывал ударом!

Лежит без чувств — ничто не уврачует! —

И, есть ли голова иль нет, пе чует.

Звенит в ушах, совсем померкло зренье,

Но конь ретивый, верный господину,

Затрепетал и вскачь, без управленья,

Понес его уже за луговину.

И, если б дольше длилось оглушенье,

Грозила бы погибель паладину.

Но он воспрял, когда уж приближался

Последний миг: в седле он удержался.

И, устыженный собственным позором,

Сказал Роланд, уныньем удрученный: —

Как покажусь перед прекрасным взором

Анджелики, перед ее влюбленной

Улыбкой, из сражения, в котором

Я посрамился, ею поощренный?

Кто слишком медлит в рыцарском служенье,

Утратить может и вознагражденье,

Уже два дня себя позором крою,

С одним не слажу, жалкий я воитель!

Вот он опять стоит передо мною,

Мой супостат и чести похититель.

Коль час еще конца не будет бою,

Свой меч я брошу и уйду в обитель,

Монахом стану. Будь я окаянным,

Коль опояшусь впредь оружьем бранным.

Но речь его едва ли кто расслышит;

Стучит зубами, путает, как спьяна,

Сам словно горн, и ртом и носом пышет,—

И вихрем поскакал на Агрикана.

Он весь — огонь, весь ненавистью дышит,

Двумя руками сжата Дуриндана.

И вот наотмашь, только начал схватку,

Врагу рассек он правую лопатку.

В грудь меч проник, не знавший сожаленья,—

Разбиты панцирь и броня стальная,—

Хоть и была изрядного плетенья,—

Подвздошной кости чуть не достигая.

Мир не видал такого пораженья!

Но Агрикан вскочил и, нападая,

Погнал коня, да поздно: Агрикана

С конем в траву повергла Дуриндана.

В паху застрял, внезапно омертвелом,

Меч, стан его могучий рассекая.

Погасли очи, лик стал вовсе белым,—

Так человек бледнеет, умирая.

Его душа уж расставалась с телом,

Но он позвал Роланда и, вздыхая,

Проговорил чуть внятно: — Рыцарь честный,

Мой бог — твой бог, умерший смертью крестной…

Я видел, как из моря вдалеке

Светило поднималось, озаряя

Морской простор от края и до края

И золотом сверкая на песке.

Я видел, как на утреннем цветке

Роса играла — россыпь золотая,

И роза, словно изнутри пылая,

Рождалась на колючем стебельке.

И видел я, с весенним встав рассветом,

Как склон травою первою порос

И как вокруг листва зазеленела.

И видел я красавицу с букетом

Едва успевших распуститься роз,

И все в то утро перед ней бледнело.

Я вас прошу — со мною пойте, птицы,

Как с вами петь Амур меня зовет,

Влюбленные певицы;

И ты, журчанье вод,

Наполни стих музыкой сладкогласной.

О милой сердце бедное поет,

Но столь она прекрасна,

Что трепет превозмочь

И в полный голос петь оно не властно.

Что с вами, птицы? Вы летите прочь.

Вернитесь. Неужели

Такая в сердце ночь,

Что вы блаженства в нем не разглядели

Вы всё же улетели,

И я кричу вослед:

Как ветерку присуще дуновенье,

На свете счастья нет,

Которое с моим бы шло в сравненье.

С отарой белорунною в долину

Пастушка держит путь — и ей с холма

Видны, с дымком над крышами, дома

В тени, уже заполнившей низину.

Усталый ратай разгибает спину,

Пока над пашней не сгустилась тьма,

Волов освобождает от ярма

И к дому гонит сонную скотину.

И только мне, тревожных дум в плену,

Не ведать сна, судьбе дивясь превратной,

И вздохами сопровождать луну.

Как сладостна и как ты благодатна,

Любви печаль: я снова не усну,

И на душе — и больно и приятно.

Помни, кто во цвете лет,—

Юн не будешь бесконечно.

Нравится — живи беспечно:

В день грядущий веры нет.

Это Вакх и Ариадна.

Все спеша от жизни взять,

Ненаглядный с ненаглядной

Обращают время вспять.

Да и свита, им под стать,

Веселится бесконечно.

Нравится — живи беспечно:

В день грядущий веры нет.

Этих юных козлоногих

К нимфам тянет, и они,

По лесам охотясь, многих

Заманили в западни.

Как им весело, взгляни —

Пляшут, скачут бесконечно.

Нравится — живи беспечно:

В день грядущий веры нет.

Этим стройным нимфам любо

Попадаться в сети к ним:

Только тот, чье сердце грубо,

От любовных стрел храним.

Нимфы к милым льнут своим;

Песня льется бесконечно.

Нравится — живи беспечно:

В день грядущий веры нет.

Тушей на осла навьючен,

Следом движется Силен,

Столь же стар и столь же тучен,

Сколь от выпивки блажен.

Глупо жаждать перемен,

Если счастлив бесконечно.

Нравится — живи беспечно:

В день грядущий веры нет.

Наконец Мидас влечется,—

Превращает в злато он

Все, к чему ни прикоснется.

Но на скуку обречен,

Кто вменил себе в закон

Наживаться бесконечно.

Нравится — живи беспечно:

В день грядущий веры нет.

Ждать до завтра — заблужденье,

Не лишай себя отрад:

Днесь изведать наслажденье

Торопись и стар и млад.

Пусть, лаская слух и взгляд,

Праздник длится бесконечно.

Нравится — живи беспечно:

В день грядущий веры нет.

Славьте Вакха и Амура!

Прочь заботы, скорбь долой!

Пусть никто не смотрит хмуро,

Всяк пляши, играй и пой!

Будь что будет, — пред судьбой

Мы беспомощны извечно.

Нравится — живи беспечно:

В день грядущий веры нет.

Уймитесь, не упорствуйте жестоко,

Мечты и вздохи вечные о ней,

Чтоб тихий сон не миновал очей

Где слез не просыхает поволока.

Труды и мысли дня уже далеко

Равно и от людей и от зверей;

Уже упряжке белых лошадей

Предшествует неясный свет востока.

Подпишем перемирие, пока

Не встало солнце: верь, Амур, что сниться

Ее лицо и голос будут мне

И белая в моей руке рука.

Не будь завистлив, дай мне насладиться

Неслыханным блаженством хоть во сне.

Пусть почести влекут неугомонных,

Палаты, храмы, толпы у ворот,

Сокровища, что тысячи забот

И тысячи ночей несут бессонных.

Волшебные цветы лугов зеленых,

В прохладной мураве журчанье вод

И птичка, что любовь свою зовет,

Влияют благотворней на влюбленных.

Лесные дебри и громады гор,

Пещеры, недоступные для света,

Пугливая дриада, быстрый зверь…

Лишь там передо мной прекрасный взор,

Которым — пусть в мечтах — не то, так это

Мне наглядеться не дает теперь.

Я посвящаю песню милой даме,

Прекраснее которой не найдешь.

Пылающему сердцу временами

На месте оставаться невтерпеж.

Она стрельнет горящими глазами —

И кончено: свободы не вернешь.

Я в город ездил, езжу по округе,

Но равных не встречал моей подруге.

Я в Эмполи и в Прато был не раз,

И в Борго, и в Мангоне, и в Гальяно,

В Сан-Пьеро торговал и здесь у нас,

На самой верхотуре — в Декомано.

Один базар меня одним потряс,

Другой другим, но должен без обмана

Сказать: нигде торговли лучше нет,

Чем в Барбериио, где живет мой свет.

Я благородней Ненчи ненаглядной

Девиц не видел, не встречал скромней;

Ни у кого такой головки ладной

И светлой нет, как у любви моей.

По-праздничному на душе отрадно,

Когда глазами я встречаюсь с ней.

А дивный носик моего кумира —

Ни дать ни взять работа ювелира.

Кораллам губки алые под стать,

За ними два ряда зубов белеют —

И в том и в этом штук по двадцать пять,

И снег ланиты посрамить сумеют —

Не надо и к белилам прибегать,

И круглый год на щечках розы рдеют,

Всегда, что называется, в цвету.

Как не влюбиться в эту красоту?

Ее глазам мужчины знают цену.

Еще бы! Ненча, бросив взгляд-другой,

Прошьет не то что сердце, но и стену,

Тогда как сердце — камень у самой.

Поклонники за нею, рады плену,

Таскаются хвостом, и, сам не свой,

От зависти я помираю черной,

Что нет меня среди толпы покорной.

Я целый день махать мотыгой мог,

А нынче — дудки: как ни лезь из кожи,

Дай бог, чтоб сил хватило на часок.

Я высох, как подстилка из рогожи:

За стол сажусь — не лезет в рот кусок.

Любовь меня измучила, и все же,

Сказать по чести, я и впредь готов

Мириться с крепостью ее узлов.

Я сравниваю Ненчу с городскими —

Она не хуже тысяч городских

С хорошими манерами своими,

С уменьем изъясняться вроде них.

Глаза что уголь, волосы над ними —

Под цвет снопа и книзу из прямых

Становятся волнистыми-волнистыми,

Оканчиваясь кольцами пушистыми.

Когда она, как козочка легка,

Танцует, сразу видно — мастерица:

То вдруг рукой коснется башмачка,

То мельницею вновь пойдет кружиться;

Потом поклон и новых два прыжка,

Чтоб снова грациозно поклониться,

Да так, что флорентийкам испокон

Не снился грациознее поклон.

Ей не годится ни одна в подметки:

Она румяна в меру и бела,

И ямка ей к лицу на подбородке,

Да и умом любовь моя взяла,

Совсем необязательным красотке.

Такой природа Ненчу создала,

Видать, затем, чтоб людям стало ясно,

Что и природа может быть пристрастна.

Кого в супруги Ненча изберет,

Захочет свадьбы сразу, без отсрочки;

Кто к этому цветку найдет подход,

Родился не иначе как в сорочке;

Счастливцем из счастливцев будет тот,

Кто сможет убедиться среди ночки,

Что на его руке — ее щека,

Как сало и упруга и мягка.

Когда б ты знала, Ненча дорогая,

Как мается несчастный однолюб,

От нестерпимой муки изнывая,

Как будто рвут ему за зубом зуб,—

Когда б ты знала, ты б, не размышляя,

Вдохнула снова жизнь в ходячий труп,

Счастливым сделав твоего Валлеру,

Что скоро в счастье потеряет веру.

Но я боюсь, уж ты не обессудь,

Что ты своей жестокостью довольна.

Я с удовольствием рассек бы грудь,

Когда б не знал, что это очень больно,

И сердце протянул тебе — взглянуть,

Что сделала ты с ним, пускай певольно:

Вонзи в него, я разрешаю, нож —

И ты, услышав «Ненча», все поймешь.

Когда я перехватываю взгляды,

Которые к тебе устремлены,

Я скрыть не в состоянии досады,

И что со мной — видать со стороны.

Любовь-злодейка не дает пощады,

И день и ночь к тебе обращены

Мои мольбы, признанья, вздохи, стоны,

Но уши Ненчи им внимать не склонны.

Сегодня я до самого утра

Не спал: тянулось время еле-еле,

И все скотину гнать не шла пора,

А раньше ты не выйдешь. Я с постели

Вскочил — и час, а может, полтора

За дверью протоптался. Неужели

Не смилуется надо мной луна?

Но вот погасла наконец она.

Ты из овчарни вышла со скотиной

И верным псом. Я был настолько рад,

Что мигом позабыл о ночи длинной

И слезы счастья застелили взгляд.

Вооружившись тут же хворостиной,

Я впереди себя погнал телят.

Я не спешил, я ждал тебя, понятно,

Но оглянулся — ты идешь обратно.

Я на траве разлегся у пруда

И понял, что напрасно жду, не скоро —

Наверно, через полчаса, когда

Твои ягнята мимо без надзора

Прошли. Ну где же ты? Иди сюда.

Неужто испугалась разговора?

Одно составим стадо мы из двух:

Как хорошо — пастушка и пастух!

Я во Флоренции под воскресенье,

Даст бог, неплохо плетево продам.

Проси любой подарок без стесненья,

Поскольку я напрашиваюсь сам.

Что выбрать? Разреши мои сомненья,

А то когда еще я буду там.

Булавки? Пудру? Может быть, белила?

Все будет, что бы ты ни попросила.

А может, лучше нитку красных бус,

Как у красавиц городских на шее?

Скажи, чтобы на твой мне выбрать вкус,

Брать покороче или подлиннее?

И если даже я не сбуду груз,

Я без подарка не вернусь. Скорее

Я выточу из собственных костей

Костяшки бус для радости моей.

Но где ты? Почему не отвечаешь?

Не спрашивал бы, если знать бы мог,

Какой подарок ты предпочитаешь.

Застежки? Ленту? Или поясок?

А может, ты о кошельке мечтаешь?

Недолго присмотреть и кошелек.

А может быть, купить моей голубке

Воздушных кружев для отделки юбки?

Уже мои телята у ворот,

И головы пересчитать бы надо —

Сойдется или не сойдется счет.

А вдруг отбился кто-нибудь от стада?

Боюсь, мне это даром не пройдет.

Меня зовут. Прощай, моя отрада,

Я по дороге песню допою:

Давно пора бежать, а я стою.

Лето к нам возвращается

В третий раз и за ним — лета благая мать —

Вновь Церера грядет в венке

Из священных даров тучных обильных нив,

С той поры, когда я погиб,

От моей госпожи милой отторгнутый,

Той, что взглядом одним меня

Вмиг могла бы спасти хоть из стигийских вод.

Сколько б я ни бродил средь рощ,

Средь урочищ лесных, где лишь зверям открыт.

Путь к пещерным убежищам,—

Не уйти мне никак от самого себя.

Что бы взгляду ни встретилось,

Вижу гордость чела — кудри златистые,

И лицо, и глаза, — вовек

Мне не скрыться от них и не стерпеть их взор.

На дубы ли взгляну — и вновь

Вижу пурпур ланит, белую вижу грудь,

Слышу в шелесте лиственном

Имя милой моей, и отзываются

Реки голосом той, кого

Чуждый край от меня в дальней дали укрыл.

Мнил я прежде, что вымышлен

Мстящих дев Эвменид факел мучительный

В устрашенье преступникам,—

Ныне все, что войдет в глубь угнетенных чувств,

Даже самое легкое,

Душу вон из груди мне исторгает вмиг.

Иль не видишь ты: из фиалок вешних

Пестрые висят на дверях гирлянды?

Юноши листвой увенчали кудри,

Девушки с ними.

Прославляют дети календы мая,

Песней старики прославляют праздник,

Весел стар и млад, и повсюду пышет

Буйная радость.

Вольно по плечам распустивши кудри,

Блещет Купидон золотистой паллой,

Грозен полным стрел за спиной колчаном,

Грозен и луком.

К юношам слетев на проворных крыльях,

Бог сплетает их в хоровод желанный,

Кознями сердца обрекает в пищу

Пламени злому.

В девичьей толпе то одну ласкает,

Золото волос или щеки гладит,

То глаза другой красотой веселой

Вдруг зажигает.

Так довольно, Ралл, в безутешной скорби

Слезы проливать по отчизне павшей!

Игры нас зовут и велят услады

Сбросить заботу.

Для чего все дни быстротечной жизни

Тратим мы в тоске? И того довольно

С нас, что, среди бед веселясь, мы видим

Синее небо.

Так подай кувшин нам с вином трехлетним,

Мальчик Гил! Пускай отойдут печали!

Гению и мне пусть неомраченный

День этот светит.

Голос даруй мне сама, адамантовый плектр подари мне,

Дабы тебя я воспел; помоги дерзанью, царица

Неизмеримых времен, ты, что светлые своды эфира

Держишь, ты, что царишь, священная, в безднах священных,

Счастлива только собой и сильна нерушимым покоем.

Жаждет тебя золотистых кудрей пе срезавшая Юность,

Доблесть, мятежных врагов поправшая медной стопою,

Эта — дабы служить за столом на пирах у бессмертных,

Юным врученный нектар разливая алой рукою,

Та — обширную власть защищать и бестрепетной грудью

Оборонять рубежи, что навек установлены твердо,

И угрозы врагов отражать от царства владыки.

А за тобою вослед — за тобой, но отставши намного —

Вместе идут всеродящая мать Природа и старец,

Грозный кривым серпом, и чреда равномерная кратких

Ор, и все тот же всегда, приходящий и вновь уходящий

Год, по своим же следам поспешающий шагом проворным.

Ты же, бессмертных богов окруженная плотной толпою,

Царственных ткани одежд серебром изукрасив и златом,

В небе заняв нерушимый престол, восседаешь высоко,

Миру законы даешь, разделяешь дольнее с горним,

Неколебимым его укрепляешь навеки покоем,

Чуждым тяжких трудов и тревоги чуждым соделав.

Мудрая, в царства свои ты старости путь преграждаешь,

Бег прекращаешь веков, их связав адамантовой цепью;

Круговращенье времен и былое с грядущим совместно

Ты, воедино собрав, в неизменном блюдешь настоящем,

Множество дней, как один, объемля взглядом единым.

Ты — и целое, ты же — и часть; без конца, без начала,

Вся ты начало, и вся ты конец; меж твоими частями

Нет различья: из них тебе соразмерна любая.

Славься, великая мать Олимпа высот лучезарных,

Мощная между богов, но к мольбам благосклонная жарким;

Взглядом хотя бы одним нас призри и, коль наши моленья

Праведны, если и мы рождены от небесного корня,

К нам низойди и нас водвори в небесной отчизне.

Уже Зефир от зимнего покрова

Очистил склоны и вершины гор,

И ласточка под сень гнезда родного

Уже вернулась, и зеленый бор

Поутру пеньем оглашался снова,

И умножало эхо птичий хор,

И мудрая пчела, едва светало,

За сладкою добычей вылетала.

Отважный Юлий с первым светом дня,

Когда сова спешит вернуться в нору,

Велел взнуздать горячего коня

И поскакал с избранниками к бору,

Что спал вдали, охотников маня.

Псари искусно сдерживали свору;

Еще молчали звонкие рога,

И зверь не знал о близости врага.

Но вот уже ватагой удалою

Обхвачен лес — и тварям не до сна.

Проходы сетью забраны густою,

Легавых дразнит запахов волна:

Дай волю им — они помчат стрелою.

Все громче шум: сменилась тишина

Визгливым лаем, ржаньем, свистом, стуком,

И звук рогов нестройным вторит звукам.

С подобным шумом Зевс на землю шлет

Огонь сквозь тучи, скрывшие светило;

С подобным грохотом лавина вод

Обрушивается с порогов Нила;

Так, яростно взревев, кровавый счет

Труба Мегеры тевкрам предъявила.

Иные твари мечутся в кустах,

Иных поджать хвосты принудил страх.

Охотники — кто сети наблюдает,

Кто в узком месте стал, где нет сетей;

Иной уже собак со свор спускает,

Иной решил, что не спешить — мудрей;

Кто поле на коне пересекает,

Кто с пикою, кто с луком ждет зверей,

Кто, осторожность проявив и сметку,

На дереве высоком сел па ветку.

Проснувшись, вепрь свирепые клыки

В овраге точит для смертельной схватки;

Олени мчатся полем взапуски;

Лиса забыла хитрые повадки,

И, от собак спасаясь, русаки

Бегут куда попало без оглядки.

Коварный волк, петляя меж древес,

Защиты ищет, углубляясь в лес.

Но много ль смысла в этой перемене?

Легавым ноздри чуткие даны;

Борзых трепещут быстрые олени,

Сетей и меделянок — кабаны.

Коня направив под густые сени

(Его коню и шпоры не нужны),

Летит по лесу Юлий вездесущий,

Погибель зверю дикому несущий.

Кентавры так охотятся в лесах

Пелийских, не однажды глаз проверя

И на медведях, и на грозных львах,

И чем бесстрашней зверь, тем больший зверя

Охватывает перед ними страх,

И тварь бежит, в спасенье тщетно веря:

Сквозь бор кентавры мчатся напролом,

Валя деревья на пути своем.

О, как великолепен Юлий, мчащий

Сквозь лес непроходимый напрямик,

Чтоб зверь, сокрытый непроглядной чащей,

Не ведал передышки ни на миг.

Власы в пыли. Прекрасен взор горящий.

Увенчан ветвью вдохновенный лик.

Амур недаром выбрал час охоты,

Чтоб с юношей свести предерзким счеты.

И вот он создал лань под стать живой

Из воздуха искусными руками,

Сверкающую снежной белизной,

С высоким лбом, с ветвистыми рогами.

Заворожен красавицей лесной,

Едва она перед его очами

Возникла, Юлий бросился за ней,

Оставив для нее других зверей.

Его стрела за тварью быстроногой

Не угналась — и всадник меч схватил

И, словно лес широкой был дорогой,

Быстрей, чем прежде, скакуна пустил,

Не сомневаясь, что еще немного —

И загнанная лань падет без сил.

Он в мыслях меч уже в нее вонзает,

Однако жертва снова ускользает.

Чем дольше он за призраком спешит,

К нему прикован вожделенным взглядом,

Тем больше неудачею убит,

Когда казалось, что удача рядом.

В стигийских водах так Тантал стоит,

Нависшим над рекой любуясь садом,

Но пить захочет — нет как нет воды,

Захочет подкрепиться — где плоды?

Уже давно, боясь отстать от лани,

Не слышит Юлий голосов вокруг.

Он чувствует, что конь уже на грани

Бессилия. Но поредели вдруг

Деревья, место уступив поляне:

Охотник въехал на цветущий луг,

И там — под легкой тканью покрывала —

Увидел нимфу; тварь тотчас пропала.

Пропала тварь, но что ему она

Теперь, когда, пленен другим виденьем,

Он останавливает скакуна,

Поводья резким натянув движеньем.

Он очарован. Грудь его полна

Досель ему неведомым волненьем:

Таких очей прекрасных до сих пор

И стана стройного не видел взор.

Должно быть, так взбешенная тигрица,

Когда охотник из норы тигрят

Унес, за ним гирканской чащей мчится,

Не зная на своем пути преград,

И вдруг несчастной тень ее помнится

Дрожащей тенью унесенных чад,

И остановится она над нею,

Тем самым бегство облегчив злодею.

В глазах прекрасной нимфы Купидон,

Алкая мести, прятался недаром:

Ему на жертву Юлий обречен,

Когда стрелу, сверкающую жаром,

На тетиву кладет злорадно он,

Чтоб Юлия сразить одним ударом.

И до того, как воздух рассекла,

Пронзила сердце юное стрела.

Неузнаваем Юлий. Что с ним стало!

Какой нежданно в нем разлился пыл!

Как сердце юное затрепетало!

Холодный пот на теле проступил.

Когда б он знал, что это лишь начало!

Глаза глазами не имея сил

Покинуть, он не ведает, несчастный,

Кого скрывает взгляд ее прекрасный.

Не ведает, что бог любови там,

Грозя его покою, затаился.

Он связан по рукам и по ногам,

Не ведая, что с волею простился.

Окончена охота: Юлий сам

В сетях прелестной нимфы очутился,

И, видя в ней подобье божества,

Восторженные ищет он слова.

Она бела и в белое одета;

Убор на ней цветами и травой

Расписан; кудри золотого цвета

Чело венчают робкою волной.

Улыбка леса — добрая примета:

Никто, ничто ей не грозит бедой.

В ней кротость величавая царицы,

Но гром затихнет, вскинь она ресницы.

Спокойным очи светятся огнем,

Где факелы свои Амур скрывает,

И все покоем полнится кругом,

К чему она глаза ни обращает.

Лицо небесным дышит торжеством,

И дуновенье каждое смолкает

При звуке неземном ее речей,

И птицы словно подпевают ей.

Возьми она сейчас кифару в руки —

И станет новой Талией она,

Возьми копье — Минервой, а при луке

Диане бы она была равна.

Ей не навяжет Гнев своей науки,

И Спесь бежит ее, посрамлена.

Изящество с нее очей не сводит,

И Красота в пример ее приводит.

С красавицею неразлучна Честь,

Которой сердце каждого пленится;

Воистину у Благородства есть

Все основанья спутницей гордиться,

Чьей красотою любоваться — честь,

Какой ничтожным душам не добиться.

Амур неволе обрекает всех,

Кто слышит речь ее и звонкий смех.

На радостной траве она сидела,

Плетя венок из всех земных цветов,

Которые найти вокруг сумела,

Которыми пестрел ее покров.

Но вот на Юлия она воздела

Глаза, не сразу ужас поборов,

И, встав, цветы на лоне удержала

Тем, что рукою их к себе прижала.

Еще немного — и она уйдет,

Ступая по траве неторопливо,

И юношу страшит ее уход,

И, чувствуя, что станет сиротливо

В его душе, вкусившей сладкий гнет,

Он жаждет удержать лесное диво

И, трепеща всем телом и горя,

Взывает к уходящей, говоря:

«Моим глазам представшая нежданно,

Будь нимфа ты или богиня будь

(Коль ты богиня, ты моя Диана,

Коль смертная, не бойся обмануть

Мои предположенья), как мне странно,

Что мог я заслужить хоть чем-нибудь

Блаженство лицезреть такое чудо!

Откуда это счастье мне? Откуда?»

Оборотись к нему, она в ответ

Улыбкой лик прекрасный озарила,

И мог бы горы этот райский свет

Раздвинуть и остановить светило.

И голос был таким теплом согрет,

Когда она жемчужины открыла

Среди фиалок, что в любовный плен

Мог заключить бы и самих сирен:

«Над Арно грежу о морской лазури я;

Ни алтарей, ни жертв не стою я.

Мне домом ваша сделалась Этрурия,

Где ноша факел свадебный моя,

Тогда как мой родимый дом — Лигурия,

Пустынный брег, суровые края,

Где яростный Нептун рычит под скалами,

Вотще грозя им страшными обвалами.

Покой и тень сюда меня влекут,

Безлюдное мне любо место это —

Моих раздумий сладостный приют,

Моих прогулок одиноких мета.

Тут мурава, цветы, прохлада тут,

Здесь счастлива бывает Симонетта,

Одна в тени над свежею струей

И в окруженье юных нимф порой.

В досужий день, когда себя трудами

Обременять не подобает нам,

Меня увидеть можно в божьем храме —

На этот раз в числе нарядных дам.

Пленен моими нежными красами,

Ты их природы не постигнешь сам.

Не мучайся, душа непосвященная:

Из одного с Венерой вышла лона я.

Однако под уклон уже скользят

Колеса солнца, тени удлиняя,

Уже звенит мелодия цикад,

Уже крестьяне, поле покидая,

Бредут в село, а женщины спешат

Собрать на стол, кормильцев ожидая.

Не огорчайся, я должна идти,

А ты к своим коня повороти».

И небеса над нею просветлели

При новом свете благостных очес,

Когда она пошла на самом деле

Через поляну под шатер древес.

И птицы хором жалобным запели,

И застонал объятый скорбью лес,

А мурава под легкою стопою

Пунцовой стала, белой, голубою.

Что делать? Юлий за своей звездой

Последовать готов, но не решается.

Кровь из горячей стала ледяной,

И лютый холод к сердцу подбирается.

И ей, что отняла его покой,

Он смотрит вслед и втайне восхищается

Небесной поступью, которой в лад

Шуршит, колеблясь, ангельский наряд.

Амур воздал несчастному сторицей.

Как бьется сердце! Юлий оглушен,

И, как поля в росе перед денницей,

В слезах печали предается он.

Еще недавно был он вольной птицей.

Не может быть! Ужели он влюблен?

Амур последовать за нею манит,

Но Робость прочь неумолимо тянет.

О Юлий, где язвительная страсть,

С какой, удары нанося умело,

Над любящими ты глумился всласть?

Ты больше не охотишься? В чем дело?

Ты над желаньями своими власть

Утратил — сердцем дама завладела.

Амур врасплох несчастного застал:

Смотри, каким ты был, каким ты стал.

Ты был охотой поглощен, доколе

Ты сам не оказался в западне,

Ты был свободен — и лишился воли,

Прекрасной сердце уступив жене.

Ты обречен Амуром новой доле,

Еще не осознав того вполне:

Какие мы ему ни ставь препоны,

Судьбе диктует он свои законы.

Пастух (возвещает Орфею о смерти Евридики)

Жестокой вестью встречу я Орфея,

Что нимфа та прекрасная скончалась.

Она бежала прочь от Аристея,

И в миг, когда к потоку приближалась

В пяту впилась ей жалом, не жалея,

Змея, которая в цветах скрывалась.

И сильно так и остро было жало,

Что сразу жизнь и бег ее прервало.

Орфей

(сокрушается о смерти Евридики)

О, безутешная, заплачем, лира!

Иную песнь теперь нам петь приспело.

Кружитесь, небеса, вкруг оси мира,

Услышав нас, замолкни, Филомела!

О, небо! О, земля! Ужели сиро

В тоске влачить измученное тело?

Краса моя, о жизнь, о Евридика,

Как жить мне, твоего не видя лика?

К воротам Тартара моя дорога:

Узнать, туда проникло ль сожаленье?

Судьбу смягчат ли у его порога

И слезные стихи, и струн моленья?

Быть может, смерть преклонит слух не строго.

Ведь пеньем я уже сдвигал каменья.

Олень и тигр, внимая мне, сближались,

И шли леса, и реки обращались.

Орфей (с пением подходит к Аиду)

Увы! Увы! О, пожалейте в горе

Любовника, юдолей адских тени!

Вождя единого я зрел в Аморе,

И он меня домчал до сих селений.

О Цербер, укроти свой гнев! Ты вскоре

Мои услышишь жалобы и пени,

И не один, услышав, надо мною

Заплачешь ты, — но с адскою толпою.

О Фурии, напрасно вы рычали,

Напрасно змеи корчились лихие.

Когда б вы знали все мои печали,

Вы разделили б жалобы глухие.

Несчастного задержите ль вначале,

Кому враги и небо и стихии?

Иду просить я милости у смерти.

Откройте двери. Страннику поверьте.

Плутон

(полный удивленья, говорит так)

Откуда звук столь сладостного звона?

Кто ад смутил кифарой изощренной?

Вот: колесо недвижно Иксиона,

Сизиф сидит, на камень свой склоненный,

И к Танталу не льнут струи затона,

Белиды стали с урною бездонной,

Внимателен и Цербер трехголовый,

И Фурии смягчили гнев суровый.

Минос к Плутону

Тот, кто идет, противен воле Рока:

Не место здесь телам, не знавшим тленья.

Быть может, умысел тая глубоко,

Твоей он власти ищет низверженья.

Все, кто сюда, Плутон, входил до срока,

Как этот, — в темные твои владенья,

Встречали здесь возмездье роковое.

Будь осторожен: он замыслил злое.

Орфей (коленопреклоненный, говорит)

О всемогущий тех краев властитель,

Что лишены навек земного света,

Куда спускается вселенной житель

И все, что солнцем на земле согрето,—

Сказать тоски причину разрешите ль?

Вослед Амору шла дорога эта.

Не цепью Цербера вязать железной,—

Я только шел вослед своей любезной.

Змея, рожденная между цветами,

Меня и милой и души лишила.

Я дни влачу, подавленный скорбями,

Сразить тоску моя не может сила.

Но коль любви прославленной меж вами

Воспоминанье время не затмило,

Коль прежний жар еще в душе храните, —

Мне Евридику милую верните!

Пред вами вещи разнствуют в немногом,

И в ваш предел все смертные стекутся,

Всё, что луна своим обходит рогом,

Предметы все во мрак вага повлекутся.

Кто доле ходит по земным дорогам,

Кто менее, — но все сюда сойдутся,

В предел последний жизни быстротечной,

И нами впредь владычествуйте вечно.

Так, будет нимфа пусть моя меж вами,

Когда ей смерть сама пошлет природа.

Иль сочный грозд под нежными листами

Обрежет серп жестокий садовода?

О, кто поля усеет семенами

И ждать не станет позднего их всхода?

С души моей тоски сложите бремя.

О, возвращенье будет лишь на время!

Во имя вод, которыми покрылось

Стигийское болото Ахеронта,

И хаоса, откуда все родилось,

И бурности звенящей Флегетонта,

И яблока, которым ты пленилась,

Как нашего лишилась горизонта!

Коль мне откажешь ты, к земной отчизне

Не возвращусь я, здесь лишусь я жизни.

Прозерпина (Плутону говорит так)

О сладостный супруг мой, я не знала,

Что жалость проникает к сей равнине.

Но вот наш двор она завоевала,

Мое лишь ею сердце полно ныне.

Со страждущими вместе застонала

И Смерть сама о горестной кончине.

Изменят пусть суровые законы

Любовь, и песнь, и праведные стоны.

Плутон (отвечает Орфею и говорит так)

Тебе верну ее, но по условью

Вослед тебе выходит пусть из Ада.

А ты до выхода, горя любовью,

Не обращай па Евридику взгляда.

Итак, Орфей, предайся хладнокровью,

Чтоб не исчезла вновь твоя награда,—

Все ж счастлив я, что сладостная лира

Смягчила скиптр отверженного мира.

Во времена былые мореход

Из-за сирен не доплывал до суши.

Ипполита не хуже их поет,

Влюбленные воспламеняя души.

Когда, завороженный с первых нот,

Я внемлю ей, печаль моя все глуше:

Я песней ранен, песней исцелен,

От песни пал и песней воскрешен.

Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,

Роскошным садом, в середине мая.

Фиалок, лилий много на полянах

Цвело, да и других цветов немало,

Лазурных, бледных, снежных и багряных.

Я, руку протянув, срывать их стала.

Для золотых волос убор сплетала —

Прядь вольную сдержать венком желая.

Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,

Роскошным садом, в середине мая.

Уже успела много их нарвать я,

Но увидала разных роз собранье

И побежала к ним — наполнить платье.

Так сладко было их благоуханье,

Что в сердце вкралось новое желанье,

Страсть нежная и радость неземная.

Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,

Роскошным садом, в середине мая.

Разобрала их все поодиночке,—

Не скажешь словом, как прекрасны были:

Те вылупились только что из почки,

Те блекли, те цветы едва раскрыли.

Амор сказал: срывай их в полной силе,

Пока еще не сникли, увядая.

Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,

Роскошным садом, в середине мая.

Едва лишь роза лепестки раскроет,

Пока она прекрасна и приятна,

Ее ввивать нам в плетеницы стоит —

Не то краса исчезнет безвозвратно.

Так, девушки: доколе ароматна,

Прекрасную срывайте розу мая.

Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,

Роскошным садом, в середине мая.

Нежных фиалок цветы, возлюбленной милый подарок

Вы несказанной любви сладкий таите залог!

Где, о, где вы взошли? Каким небесным нектаром

Благоуханные вам кудри Зефир окропил?

Иль на священных лугах вас растила златая Венера?

Иль в Идалийских лесах пестовал вас Купидон?

Верю: кифары свои украшают такими цветами

Музы в краю, где Пермесс воды струит среди роз,

Ими пряди волос амвросических Оры венчают,

Юная Грация в них прячет упругую грудь,

Их плетеницею свив, чело убирает Аврора,

С вешнего неба лия розовый утренний свет,

Блещут в садах Гесперид фиалок таких самоцветы,

Ими же травы пестрят в рощах, где ветры царят,

Или в лугах, где сонм ликует праведных теней,

Иль на полях, где растит Флора весенний покров.

Счастливы вы! Ведь та же рука, которой похищен

Был я сам у себя, вас, о фиалки, рвала,

Тонкие вас подносили персты к прекрасному лику,

Где притаился Амур, мечущий стрелы в меня.

Может быть, лик госпожи, преисполненный гордой красою,

Щедро вам уделил прелести долю своей.

Глянь: фиалка одна пленяет бледностью млечной,

Глянь: алеет багрец на лепестках у другой.

От госпожи этот цвет: таким же нежным багрянцем

Красит ей сладостный стыд млечную щек белизну.

Как далеко аромат дыханье уст разливает!

Тонкий тот аромат венчики ваши хранят.

Счастливы вы! Для меня вы теперь и жизнь и отрада,

Ветер попутный душе, тихая пристань ее,

К вам хоть дозволено мне припадать с поцелуем желанным,

К вам, о фиалки, не раз жадной рукой прикоснусь.

Досыта вас напою слезами печали, — они же

Льются живою рекой, щеки и грудь оросив.

Пейте же слезы мои, которыми томное пламя

Злобный питает Амур, их исторгая из глаз.

Вечно живите, цветы, пусть вас никогда не погубит

Летом — солнце и зной, едкая стужа — зимой.

Вечно живите, цветы, любви утешенье несчастной,

Ибо несете душе вы благодатный покой.

Будете вы неизменно со мной, любимы дотоле,

Бедного будет доколь мучить краса госпожи,

Будет снедаема грудь доколе огнем Купидона

И неразлучны со мной слезы пребудут и скорбь.

Ты прислал мне вина — но вина своего мне хватает.

Ежели мне угодить хочешь, то жажду пришли!

Всем шишкам шишки! Шишки просто чудо!

Орешки так и сыплются оттуда.

Поверьте, дамы, шишка — редкий плод;

Ее ни град, ни ливень не проймет.

Любой орешек положите в рот,

И масло брызнет, словно из сосуда.

Едва успев на дерево залезть,

Бросаем шишки вниз — по пять, по шесть,

А если кто еще захочет съесть,

Чуть потерпи — и станет больше груда.

Иная просит муженька: «Вон ту!»

И ловит шишку прямо на лету,

А пригласишь ее на высоту,

Надует губки — что, мол, за причуда.

Есть вещи, может быть, и поважней,

Но ты на шишки денег не жалей,

К себе покупку прижимай сильней:

Утащут шишку, то-то будет худо.

В одной орехов больше, чем в другой,

Хозяйки, подходите за любой,

Товар не залежится ходовой.

Коль денег нет, берите так покуда.

В терпенье нашем — торжества залог:

Дабы орешек выскользнуть не мог,

Нацеливай получше молоток—

И ядрами наполнится посуда.

Любовный пробуждая аппетит,

Товар на вкус не хуже, чем на вид,

И перед ним никто не устоит:

Нежнее не найти на свете блюда.

Я Вашему Великолепью шлю

Немного дичи — скромный дар, не скрою,—

Чтоб о себе, обиженном судьбою,

Напомнить вам. Увы, за что терплю?

Коленопреклоненно вас молю:

Тому, кто брызжет на меня слюною,

Заткните глотку этою едою,

Чтоб злую клевету свести к нулю.

Возможно, мне заметит Джулиано,

Увидев дар, что я не прав и тут,

Что тощий дрозд — не пища для гурмана.

Но ведь Макиавелли тоже худ,—

Скажу в ответ, — однако, как ни странно,

Наветчики меня со смаком жрут.

Прошу не счесть за труд

Ощупать птиц, и вы поймете сразу,

Что лучше доверять рукам, чем глазу.

Бегите, реки, вспять к своим истокам,

Волне вздыматься, ветер, ие давай,

Гора, приютом стань для рыбьих стай,

Дубрава, в море поднимись глубоком.

Пускай влюбленных лица и намеком

Сердечных дум не выдают, пускай

Холодным станет самый жаркий край

И солнце запад спутает с востоком.

Пусть все не так, как было, будет впредь,

С тех пор как смерть в единый миг сумела

Пленившую меня распутать сеть.

О, где ты, сладость моего удела!

Кто мог такой удар предусмотреть,

И что слова! — не в них, а в чувствах дело.

Зачем тебе, безжалостный стрелок,

Преследовать сходящего в могилу?

Напрасно уповаешь ты на силу

И лавров новых видишь в ней залог.

Стрелу оставил впрок

Для сердца ты, где места нет живого,

И раненого хочешь ранить снова,

Забыв, что он привыкнуть к боли мог.

Смотри — конец моим приходит мукам.

Кому, Амур, ты угрожаешь луком?

Я пел когда-то; сладостно ль звучали

Стихи мои — судить любви моей.

Вернуть не властен праздник прежних дней,

В слезах ищу я выхода печали.

Иные страсть разумно обуздали,

А я об этом и мечтать не смей,

По-прежнему бессильный перед ней.

Блаженны, у кого она в опале!

Любя, не оставлял надежды я

Пример счастливый завещать потомкам,—

Увы, пребудут втуне упованья.

Так пусть теперь в стихе моем негромком

Услышат все на свете крик страданья,

Включая вас, противница моя.

Ты застилаешь очи пеленою,

Желанья будишь, зажигаешь кровь,

Ты делаешь настойчивой любовь,

И мукам нашим ты подчас виною.

Зачем, уже развенчанная мною,

Во мне, надежда, ты родишься вновь?

Приманок новых сердцу не готовь:

Я твоего внимания не стою.

Счастливым счастье новое пророчь,

Что если плачут — то от сладкой боли,

А мне давно ничем нельзя помочь.

Я так измучен, что мадонны волей

С последним неудачником не прочь

Из зависти я поменяться долей.

Разлить ты просишь, Аннибале, свет

На то, нашел ли твой кузен удачу

У герцога Альфонсо или нет.

Ты скажешь мне, коль правды я не спрячу,

Что на спине опять небось мозоль,

Что я похож на немощную клячу.

Однако правду выслушать изволь:

Равно любое бремя ненавижу,

И не по мне скотины вьючной роль.

Толкуй про язвы на спине, про грыжу,

Считай меня хоть клячей, хоть ослом,

Кривить душою смысла я не вижу.

Когда, родившись, я, не будь глупцом,

Решился бы на некую забаву,

Проделав то же, что Сатурн, с отцом,

Чтоб все принадлежало мне по праву,

А не десятку братьев и сестер,

Составивших голодную ораву,

Безумия лягушек до сих пор

Не знал бы я и перед властелином

Без шапки не стоял, потупя взор.

Единственным, увы! я не был сыном

И мало мог на что претендовать —

И вынужден мириться с господином,

Но лучше пропитанье добывать

У герцога, чем с нищенской сумою

Пороги бедной черни обивать.

Иные поменялись бы со мною

Уделом: как ни говори — почет…

Судьбу раба почетной мнить судьбою!

Пускай, кто хочет, при дворе живет,

А я его немедленно покину,

Едва ко мне Меркурий снизойдет.

Когда одно седло на всю скотину,

Кому оно не причиняет зла,

Кому, наоборот, увечит спину.

Так соловей, в отличье от щегла,

Не может долго пребывать в неволе,

Где ласточка б и дня ие прожила.

Пусть служит, кто стремится к рабской доле,

Хоть герцогу, хоть папе, хоть царю,

Тогда как я не вижу в этом соли.

Я репу дома у себя сварю

И, уписав с подливкой без остатка,

Не хуже брюхо ублаготворю,

Чем кабаном чужим иль куропаткой.

Не надо мне парчовых одеял,

Когда и под обычным спится сладко.

Я с места бы охотней не вставал,

Чем долгим списком дальних стран хвалиться,

Где я по долгу службы побывал.

Да, каждому свое, как говорится;

Иному — сан, иному меч милей,

Иному — дом, иному — заграница.

Я уважаю интерес людей

К Испании, к английскому туману,

Но сам хочу в округе жить своей.

Ломбардию, Романью и Тоскану

Я видел — хватит этого вполне,

И лучшего нигде искать не стану,

А захочу — покажет землю мне

Без лишних трат премудрость Птолемея,

Хоть мир цари, хоть нет конца войне;

Я мысленно — нехитрая затея —

Любое из морей переплыву,

От ужаса в грозу не леденея.

Недаром в новой службе во главу

Угла я ставил с самого начала,

Что дома главным образом живу.

И служба на мои занятья мало

Влияет: уезжаю только я,

А сердце — здесь, и так всегда бывало.

Известна мне догадливость твоя:

Мол, рассмешил, мол, тут причиной дама,

А вовсе не любимые края.

Тебе на это я отвечу прямо:

Умолкни, ибо правда мне мила

И ложь не стану защищать упрямо.

Какая бы причина ни была,

Мне здесь прекрасно, но другим соваться

Я не советую в мои дела.

Иные мнят, что стоило податься

Мне в Рим — и я снискал бы благодать

И мог бы на судьбу не обижаться,

Тем паче папу другом называть

Задолго до счастливого избранья

Имел я честь. И в дни, когда мечтать

Не мог о возвращенье из изгнанья

Ни он, ни брат его, как он беглец,

Чье при дворе фельтрийском пребыванье

Украсили «Придворного» творец

И Бембо, верный культу Аполлона;

И в дни, когда вернулось наконец

Семейство Медичи в родное лоно

Флоренции, и, распростясь с Дворцом,

Бежало знамя от руки закона;

Вплоть до того, как в Риме стал он Львом

Благодаря разборчивым прелатам,

Я видел друга искреннего в нем.

Он повторял не раз, уже легатом,—

Мол, как на брата на меня смотри,

Ведь я тебя давно считаю братом.

Поэтому с иным поговори —

Я шапку черную прошляпил в Риме,

Подбитую зеленым изнутри.

Поспорю с утвержденьями такими

Примером, ты ж не сетуй: что трудней —

Читать стихи иль изъясняться ими?

Во время оно засуха на всей

Земле случилась: снова Феб, казалось,

Доверил Фаэтону лошадей.

Колодцы пересохли, не осталось

Воды в потоках, бурных испокон,

И по мостам ходить смешным считалось.

В ту пору пастырь жил, обременен

Отарами, — теперь смотрел с тоскою

На прежнее свое богатство он.

Пещеры помня с ключевой водою,

Напрасно он заглядывал туда.

И к Небу обратился он с мольбою,

И свыше озарение тогда

Про некий дол беднягу посетило,

Где воду он отыщет без труда.

С женой, с детьми, со всем, что их кормило,

Пастух — туда, и не успел копнуть,

Как влага под лопатой проступила.

Лишь небольшой сосуд, чтоб зачерпнуть,

Был у него, но он нашел решенье:

«Я первым пью, никто не обессудь.

За мной жене и детям послабленье

По праву будет. Слава богу, тут

Желанной влаги хватит всем. Терпенье.

За ними — те, кто наибольший труд,

Подобно мне, вложил в рытье колодца.

Так друг за другом все у нас попьют.

А после всех скотина пусть напьется,

Однако так же, как для вас, черед

Установить и для нее придется».

В таком порядке очередь идет,

Но, видя впереди толпу густую,

Всяк про свои заслуги нагло врет.

И тут газель, что помнила былую

Хозяйскую любовь, кричит, стеня

От жажды и обиды: «Протестую!

Я пастуху, конечно, не родня

И на труды его смотрела вчуже,

И проку мало было от меня,

Но неужели я настолько хуже

Других! И неужели наконец

Не мог и для меня найти он лужи!»

Способен удивляться лишь глупец

Тому, что Нери, Лотти, Баччи, Ванни

Меня не предпочел святой отец.

Итак, вперед, достойны первой дани,

Пьют близкие, за ними — те, кому

Престолом он обязан в Ватикане.

Потом уж те идут по одному,

Кто помогал, повергнув Содерино,

Вернуться во Флоренцию ему.

Один твердит: «Я с Пьетро в Казентино

Готовил на республику поход».

«Я в долг ему давал», — кричит Брандиио.

Еще один: «Я брата целый год

Кормил, и только с помощью моею

Он снова на коне. Иль то не в счет?»

Покуда все напьются, не имею

Желанья ни малейшего гадать,

Успею сам попить иль не успею.

Спокойнее доказанным считать,

Что своего избранника сначала

Должна Фортуна в Лете искупать.

Пожалуй, так она и поступала,

Но в данном случае, скорей всего,

Привычке старой следовать не стала.

Поверь словам кузена своего:

К его святой стопе припав губами,

Нашел я в полной памяти его.

Ко мне склонившись, он двумя руками

Пожал мне руку и обеих щек

Коснулся благосклонными устами.

Он с буллою любезно мне помог,

Но я недаром с Биббиеной дружен,

Что увеличил вдвое мой должок.

Средь ночи, в дождь, надеждами нагружен,

Заляпан грязью с головы до пят,

К «Барану» потащился я па ужин.

Допустим, папа, дар беря назад,

Не причиняет никому урона —

Мол, семена взойдут, и я богат;

Допустим, столько символов законной

Он даст мне власти, сколько с потолка

На папских мессах не видал Иона;

Допустим, щедрая его рука

В карман мне злато сыплет, не жалея,

И в рот и в чрево — аж трещат бока…

Но неужели в этом панацея?

Ужель возможно методом таким

Унять во мне алкающего змея?

Будь я стяжанья жаждой одержим,

Дорогой бы направился прямою

В Китай, на Нил, в Марокко, но не в Рим.

Затем, чтоб стать над слугами слугою

Иль чуть пониже сан иметь, когда

Все больше жажда властвует тобою,—

Какая мне карабкаться нужда

По лестнице крутой? Она едва ли

Заслуживает столького труда.

Когда-то люди на земле не знали

Теперешней коварности людской,—

Таков был мир давным-давно, в начале.

В ту пору жил под некою горой,

Граничившей вершиной с небесами,

Народ — не знаю в точности какой;

И видя то безрогой, то с рогами,

То полной, то ущербною луну,

Что круг вершит естественный над нами,

И веря, что взойдя на крутизну,

Скорей поймешь, чем глядя из долины,

Зачем луне менять величину,

Едой мешки наполнив и корзины,

И стар и млад приблизиться решил

К луне, сперва добравшись до вершины.

Но долгий в гору путь напрасен был,

И люди, убедившись в том на деле,

Наверх поднявшись, падали без сил,

А те, что снизу, поотстав, глядели,

Пускались следом чуть ли ни бегом,

Решив, что их сородичи у цели.

Гора была Фортуны колесом,

Где сверху, как досель считает кто-то,

Спокойным наслаждаются житьем.

Завись удел счастливый от почета

Или богатства, о другом мечтать

И мне б, конечно, не было расчета.

Но те же папы и другая знать,

Земные боги, не живут беспечно,

И трудно их счастливыми назвать.

Будь я богат, как турок, бесконечно,

Подобно папе будь в большой чести,

Подняться выше я мечтал бы вечно,

И должен был бы козни я плести,

О том лишь предаваясь упованьям,

Как больше, чем имею, обрести.

Но если ты владеешь достояньем

Достаточным, чтобы безбедно жить,

Сумей презренным дать отпор желаньям.

Коль в доме есть, чем голод утолить,

И есть очаг и кров, чтрбы от хлада

И зноя летнего тебя укрыть;

Когда тебе пешком идти не надо,

Меняя город, и в душе твоей

Со счастьем нет и признака разлада,

Хоть половину головы обрей,

Хоть всю, — что толку! Больше, чем вмещает

В себе сосуд, в него попробуй влей.

Да и о чести помнить подобает,

Не забывая ни на миг о том,

Что честь нередко в спесь перерастает.

Кто честью не поступится ни в чем,

Того и враг не опорочит злейший,

Что только прослывет клеветником.

Будь ты преосвященство иль светлейший,

Тебя я честным не сочту, пока

В твоей душе не разберусь, милейший.

Что радости тебе носить шелка

И видеть всех от мала до велика

Без шапок, если вслед исподтишка

Несется шепот: «Вот он, погляди-ка,

Продавший галлу Зевсовы врата,

Что поручил ему его владыка»?

Наряды раскупают неспроста:

Тем самым люди показать стремятся,

Что им одетый бедно не чета,

Однако лучше скромно одеваться

И честным быть, чем в платье из парчи,

Запятнанном бесчестьем, красоваться.

Должно быть, Бомба скажет: «Помолчи,

Была б к наживе краткая дорога —

Хоть грабь людей в лесу, хоть банк мечи.

Всегда богатству было чести много,

И мне плевать, когда меня хулят,—

Хулят и отрицают даже бога».

Минутку, Бомба: для меня стократ

Хулители Христа страшнее сброда,

Которым он безжалостно распят.

Хула тебе — хула иного рода:

Не выбрался бы ты из нищеты,

Когда бы не крапленая колода.

Не затыкай же честным людям рты!

Немногие на свете знают плечи

Парчи и шелка столько и тафты.

О тайне гнусных дел твоих и речи

Не может быть, и дабы каждый мог

Увидеть их, зажги поярче свечи.

И тот, кто мудр, и тот, кто недалек,

Понять желают, как свои палаты

Построил ты за столь короткий срок,

Что и снаружи и внутри богаты;

Но должен быть бесстрашным правдолюб,

Тогда как смелым не был никогда ты.

Не видеть, главное, хулящих губ,

А шепот за спиною стерпит Борна,

Что он родного брата душегуб.

Изгнание перенеся покорно,

Благословляет нынче он судьбу,

А поношенья, мол, — от злости черной.

Другой себя к позорному столбу

Поставил сам, решив, что не хватало

Лишь митры на его безмозглом лбу.

В злокознии он преуспел немало,

И титул уважаемый его

Смердил настолько с самого начала,

Что не представить хуже ничего.

Конь Мадрикарда мчался напролом

Сквозь заросли, и сколько сарацина

Роланд ни ищет в сумраке лесном,

Того и след простыл. Кругом пустынно.

Два дня не расстается граф с седлом,

И вот пред ним волшебная картина:

Блестит ручей под сенью древних крон,

И сочный луг цветами испещрен.

В полдневный зной бесчувственное стадо

Сюда прохлада и вода влекут.

Поляна эта — путнику награда:

Где отдохнуть ему, когда не тут?

Но чем расстроен витязь? О, досада

Нежданная! О, горестный приют!

Боюсь, что слов в природе слишком мало,

Чтоб описать подробности привала.

Он видит, что едва ль не каждый ствол

Вокруг изрезан вензелем, в котором

Он не узнать бы руку предпочел

Красавицы китайской. Он с укором

Глядит на письмена. Рассказ привел

Туда Роланда, где она с Медором

Нередко в те уединялась дни,

Что провели у пастыря они.

На сто ладов Медор и Анджелика

Сплелись, куда глаза ни повернуть,

И что ни вензель — новая улика

И новый гвоздь, Амуром вбитый в грудь.

Несчастный рыцарь бродит взглядом дико

Вотще себя надеясь обмануть,

Что просто совпаденье знаки эти:

Ну разве мало Анджелик на свете?

А почерк? «Но, по здравому суду,

Быть может, — молвит он, — она хотела

Схитрить и, выводя «Медор», в виду

Меня под этим именем имела.

А я, глупец!..» Так, на свою беду,

Безумец утешает неумело

Себя, и правда, вопреки всему,

Еще неправдой кажется ему.

Но чем он больше жаждет отрешиться

От подозрений, тем они сильней.

Так, если в сети угождает птица

Или на ветку, где размазап клей,

Чем больше машет крыльями певица

И лапками сучит, тем хуже ей.

Покорный неизбежному закону,

Роланд влачится дальше вниз по склону.

Разросся плющ и дикий виноград

У входа в грот, где от лучей палящих

Скрывались те, чьи имена глядят

С неровных стен пещеры на входящих.

Здесь больше вензелей во много крат,

Чем на стволах, следы ножа хранящих,

И там, где нож порой не преуспел,

То уголь надпись начертал, то мел.

Увы, Роланд последние сомненья

Внизу отбросит, строки увидав,

Дописанные словно в то мгновенье,

Как спешился у грота бедный граф.

Испытанные в гроте наслажденья

В стихах — должно быть, звучных — описав,

Медор на камне вывел их при входе.

Вот их значенье в нашем переводе:

«Зеленая трава, прозрачный ток,

Тенистый грот в прохладной толще склона —

Уединенья и любви чертог,

Где часто дочь нагую Галафрона

Ласкал Медор! Что может он в залог

Блаженства, кроме низкого поклона,

Оставить вам? Отныне что ни час

Мой долг священный — славословить вас

И повторять и рыцарю и даме

Влюбленным, из какой бы стороны

Они, с Фортуной за руку иль сами

Ни забрели сюда, что все должны

Желать, прощаясь с этими местами,

Благоприятных солнца и луны

Траве, ручью, пещере, а наядам —

Чтоб им не докучал пастух со стадом».

Язык арабский рыцарю знаком

Был, как родной, и, ведая немало

Наречий, в случае чего, на нем

Он говорил свободно, что, бывало,

Среди неверных, в лагере чужом,

Его от неприятностей спасало.

Но чем гордиться графу, если нет.

Сегодня пользы в том, а только вред?

Все очевидней надпись роковая

Доходит до него. В глазах тоска.

Он верить хочет, вновь и вновь читая,

Что он не разумеет языка,

Но каждый раз как будто ледяная

Безжалостно сжимает грудь рука.

Все больше камню сам уподобляясь,

На камень смотрит он, не отрываясь.

Еще бы миг — и наземь тяжело

От нестерпимой витязь рухнул боли,

С какою ни одно на свете зло

Нельзя сравнить, поверьте мне, тем боле

Что я ее изведал. Граф чело

На грудь склоняет, на котором воли

И мужества уж не видна печать;

Нет слез — рыдать и голоса — стенать.

Вотще спешит несчастный, веря в чудо,

Исторгнуть скорбь, разлившуюся в нем;

Так, если горло полного сосуда

Намного уже по сравненью с дном,

Не хлынет содержимое оттуда,

Коль резко мы сосуд перевернем,

Но лишь сочиться будет понемногу,

Себе же самому закрыв дорогу.

Едва придя в себя, он вновь готов

С собой, не веря в истину, лукавить:

Быть может, цель жестоких этих слов

Китайскую царевну обесславить,

Или стремился кто-то из врагов

Томиться графа ревностью заставить,

И в почерке зело искусно ей

Нарочно некий подражал злодей.

Надеждой этой зыбкой окрыленный,

Он сызнова садится на коня.

Порядок соблюдая заведенный,

Пора сестре сменить светило дня

На небе. Вскоре витязь утомленный,

Заметив кровли и пары огня

Над ними, направляется к жилищу —

Его надежд последних пепелищу.

Коня он оставляет под надзор

Смекалистому парню; остальные —

Кто принимает меч, кто пряжки шпор

Отстегивает, кто на боевые

Доспехи блеск наводит. Здесь Медор

В объятьях Анджелику сжал впервые.

Едва с дороги, рыцарь лечь спешит,

Без ужина по горло горем сыт.

Но, несмотря на все его старанья,

Ему не спится. Без конца в глазах

Терзающие сердце начертанья —

На окнах, на дверях и на стенах.

Спросить он хочет, но хранить молчанье

Несчастному повелевает страх,

Затем что легче тешиться обманом,

Пока сокрыта истина туманом.

Не знать Роланду более того,

Что знал Роланд, когда бы все молчали.

Однако пастырь, гостя своего

Желая от неведомой печали

Отвлечь, про то, как в доме у него

Медор и Анджелика побывали,

Ведет — наивная душа! — рассказ,

Которым прочих потчевал не раз.

Хозяин говорит, как он Медора

По просьбе Анджелики приютил,

Как с помощью ее леченья скоро

Тот выздоровел и набрался сил,

Как, наконец, не встретив в ней отпора,

Внезапно бог любви ее сразил —

И над собой она лишилась власти,

Сгорая от неугасимой страсти.

Он говорит, как, потеряв покой,

Дерзнула дочка самого большого

Из всех владык восточных стать женой —

Подумать только! — воина простого.

И путнику, рассказ окончив свой,

Без умысла показывает злого

Ее подарок — дорогой браслет.

Он не солгал. Сомнений больше нет.

Браслет, к тому же в доме очевидца,

Для графа — что секира палача.

Амур сумел на славу потрудиться,

Без промаха рубя стократ сплеча.

Ничем себя не выдать рыцарь тщится,

В душе проклятья пастырю шепча

И силясь пе расплакаться от боли

И слезы удержать усильем воли.

Но вот уходят все. Отброшен стыд

И можно отпустить узду страданий:

Потоком слезы хлынули с ланит,

Он стонет, задыхаясь от рыданий,

И тело сверху донизу горит,

Как будто бы для вящих испытаний

Бог знает чем набит под ним тюфяк:

Ведь уголья и те бы жгли не так.

И вдруг догадка новая, о, боже!

Что ложе, на которое один

В изнеможенье он свалился, — то же,

Где принимал в объятья сарацин

Неблагодарную. Покинуть ложе

Спешит с таким же чувством паладин,

С каким, кто прикорнуть на травке хочет,

Змею завидя рядом, тут же вскочит.

Будь проклята злосчастная постель,

Болтливый пастырь и его лачуга!

Без промедленья на коня! Ужель

Терпеть всю ночь иль ждать, пока округа

Луною осветится? Прочь отсель!

Он меч берет и, оседлавши друга,

Въезжает в заросли — и уж теперь

Страданьям настежь раскрывает дверь.

Он плачет в голос, не переставая,

Он от селений держится вдали;

Ему ночлеги — чаща вековая,

Вставая с ложа, он встает с земли.

Понять он хочет, голову ломая,

Как столько места слезы в ней нашли

И сколько человек вздыхать способен,

И часто говорит: «Мой жребий злобен!

Я в заблужденье впал, вообразив,

Что из очей струятся слез потоки:

Они давно иссякли, не излив

Моей печали. То огонь жестокий,

Дорогу глаз от слез освободив,

На жизненные ополчился соки,

Чтоб мукам положить моим предел

И чтобы я притом не уцелел.

И эти знаки моего бессилья —

Не вздохи, что, похоже грудь тесня,

Подобного не знают изобилья;

Амур вокруг жестокого огня

То опускает, то вздымает крылья,

Чтоб не погасло сердце у меня.

Скорее бы сгореть ему, тем паче

Что ты, Амур, боюсь, решил иначе.

Я сам не тот, каким кажусь на взгляд,—

Роланда больше нет, его сгубила

Любимая, и днесь могильный хлад

Удел его, обманутого милой.

Я дух его, попавший в этот ад,

Я тень Роланда, взятого могилой,

Пример наглядный тем, кто вновь и вновь

Надежды возлагает на любовь.

Всю ночь, до солнца, через лес дремучий

Вслепую продирался он во мгле,

Пока опять его не вывел случай

К покрытой надписью в стихах скале.

На эти строки рыцарь смотрит тучей,

Все ощущенья — на его челе:

Гнев, ревность, ярость, жажда расплатиться;

И тянется к мечу его десница.

Он рубит письмена, и до небес

Взлетают камни облаками пыли.

И гроту горе и стволам древес,

Что графу тайиу страшную открыли!

И вот уже тенистый грот исчез,

Чьи своды отдых пастухам дарили,

И чистых вод струящийся кристалл

От ярости безумца пострадал.

В ручей прозрачный рушатся с налета

Стволы, кусты, коряги, валуны.

Отныне это не ручей — болото:

За мутью не увидеть глубины.

Усталый граф не утирает пота,

Но силы наконец истощены,

И упадает витязь изможденный

На берег, кое-где еще зеленый.

Что сделал с ним неистовства порыв?

Он больше сил для гнева не находит,

Лежит недвижно, в небо взгляд вперив,

Где солнце трижды всходит и заходит.

Он, о еде и о питье забыв,

Рассудок свой терзаньями доводит

До помраченья полного. Но вот

Четвертый день за третьим настает.

Все части снаряженья без изъятья

Летят в кусты — нагрудник, и шелом,

И наручи… Всего перечислять я

Не стану: список оборву на том,

Прибавив, что пришла пора и платья —

И паладин остался нагишом

И впал в такое бешенство, что, право,

Любая ярость перед ним забава.

Другие ощущенья заглуша,

Им движет сила бешенства слепого,

И ни меча сейчас, ни бердыша

Ему не нужно для отмщенья злого.

Во многих бранях недругов круша,

В себе не знал он силача такого.

С корнями вырывает он сосну

Высокую — и ладно бы одну!

Дубы он повергает величавы

И вязы, точно фенхель с грядки, рвет,

И нет спасенья букам от расправы,

Ни ясеням, ни елям в свой черед.

Так если птицелов среди дубравы

Освобождает место для тенет,

Что для него тростник или крапива,

То дерева для графа: эко диво!

Пасущие в лесу свои стада

На страшный треск спешат к ручью селяне.

И что же видят, прибежав туда?

Однако мой рассказ достигнул грани,

Заранее намеченной, когда

О том, что им предстало на поляне,

Я ненадолго отложу рассказ,

Иначе скука одолеет вас.

Старайся крылья не испачкать клеем,

Кто угодил в любовный клей стопой.

По мненью мудрых (мы ж свое имеем),

Любовь всегда кончается бедой,

И пожинаем мы, что сами сеем,

Не на манер Роланда, так на свой.

Терять себя, терять из-за другого —

Не в том ли верх безумия людского!

Во что ни выливалось бы оно,

Одна и та же у него причина.

Из этой чащи выйти мудрено,

Туда ль, сюда бросайся — все едино.

Замечу в заключение одно,

Чтоб выглядела полною картина:

Кто продолжает и на склоне дней

Любить — и мук достоин и цепей.

Мне скажут: «Ты? И вдруг нравоученья

Подобные! Ты о себе забыл».

Признаться, я в минуту просветленья

Свой приговор любви произносил.

Что до меня, то жажду исцеленья,

Стремясь к свободе из последних сил,

Но слишком глубоко болезнь гнездится,

Чтоб можно было сразу исцелиться.

Сквозь полымем охваченный простор

До новой тверди кони их домчали

И понесли к Лупе во весь опор

Пространством гладким, наподобье стали

Лишенной даже неприметных пор.

Уступит по величине едва ли

Луна последнему средь прочих мест —

Земле, включая океаи окрест.

Астольф застыл в глубоком изумленье:

Его Луны размеры потрясли,

Ничтожно малой в нашем представленье

Когда мы смотрим на нее с Земли,

И то, что можно лишь при остром зренье

От моря сушу отличить вдали,

Которые, не обладая светом,

Едва видны при расстоянье этом.

Другие реки и долины рек

И не такие, как у нас, вершины,

Попав туда, откроет человек;

Там в деревнях чертоги-исполины,

Каких Астольф не видывал вовек,

Хоть странствуют немало паладины;

И нимфы круглый год, не то что тут,

В непроходимых чащах зверя бьют.

Тем временем Астольфу, как мы знаем,

Приглядываться некогда к Луне;

Спешит он, нетерпением снедаем,

Вослед вождю к долине, в глубине

Которой все, что мы внизу теряем

Не по своей и по своей вине,

Хранится, в том числе и те пропажи,

О коих мы не вспоминаем даже.

Не только о богатствах речь идет

И царствах, чей удел иных тревожит,

Но и о том, что Случай не дает

И что однажды отобрать не может.

Там в изобилье слава и почет,

Которые незримо Время гложет,

И грешных нас обеты, и мольбы,

И жалобы на произвол Судьбы.

Там слезы незадачливых влюбленных,

Проигранные в карты вечера,

Досуги при делах незавершенных,

На что у нас невежды мастера.

А сколько планов неосуществленных,

Пустых надежд! Подобного добра

Хоть отбавляй в диковинной долине.

Что потеряешь — там ищи отныне.

Знай паладин по сторопам смотри

Да слушай поясненья Иоанна.

Вот пузыри ои видит, и внутри

Как будто кто-то ропщет беспрестанно.

Он узнает, спросив про пузыри,

Что перед ним державы, как ни странно,

Лидийцев, персов, греков и других —

Ну как их там — с былым величьем их.

Крючки он примечает золотые,

Которые не что иное есть,

Как подношенья — подкупы прямые,

Дабы в доверье к сильным мира влезть.

Про сети вопрошает он густые

И узнает в ответ, что это лесть.

А вот, подобны лопнувшим цикадам,

Владыкам оды, женам их и чадам.

Имеют форму золотых оков

Лишенные взаимности любови.

Вот когти беспощадные орлов —

Подручных власть, которых наготове

Владыки держат. Вот гора мехов,

Где столько дыма, сколько в добром слове,

Что от синьора слышит ганимед,

Покуда ганимед во цвете лет.

Несметных зрит Астольф сокровищ горы

Под сенью грозных некогда бойниц:

Нарушенные это договоры

И козни, не имевшие границ.

Вот перед ним мошенники и воры

В обличье змей с головками юниц,

Вот царедворцы, что уже не в силе,—

Разбитые бутылки и бутыли.

Он видит суп, что по земле течет,

И мудреца о нем пытает кстати.

«Наследство это, — отвечает тот,—

Живым напоминанье об утрате».

И вдруг цветы — зловонье в ноздри бьет

При сладостном когда-то аромате.

Цветочки эти (каюсь, божий раб) —

Дар Константина одному из пап.

Охапки сучьев с легким слоем клея —

Былая ваша, дамы, красота.

Все перечесть — напрасная затея,

Поскольку песня прозе не чета.

Добром, что мы транжирим, не жалея,

Забита до отказа местность та,

Где лишь безумства галл не обнаружит:

Безумию Земля твердыней служит.

И, сам с делами не спеша подчас

И дни бесплодно проводя порою,

На них пришлец не задержал бы глаз,

Когда б не вождь. И вдруг перед собою

Он видит то, что каждому из нас,

Как мы считаем, дал господь с лихвою:

О здравом смысле, о рассудке речь,

Который нам всего трудней сберечь.

Он оказался жидкостью летучей,

И посему хранится в склянках он

Различного размера: всякий случай,

Видать, отдельно взвешен и решен.

В одной из многих склянок ум могучий

Анжерского безумца заключен;

Она крупнее прочих, и к тому же

Роланда имя значится снаружи.

На каждой — надпись с именем того,

Чей здравый смысл закупорен в сосуде.

Порядочную долю своего

Нашел француз, в огромной роясь груде.

Но нет, не это потрясло его:

Он полагал — ему известны люди,

Что здравым смыслом именно сильны,

Так чем же склянки их тогда полны?

Лишаются рассудка — кто влюбившись,

Кто подчинив сокровищам мечты,

Кто глупостями магии прельстившись,

Кто возомнив, что звезды с высоты

Хватать нетрудно, кто вооружившись

Софистикой, а кто свои холсты

Малюя; надобно сказать при этом,

Что больше прочих не везет поэтам.

Астольф решился свой рассудок взять —

Конечно, с разрешения святого —

И склянку к носу, сняв с нее печать,

Поднес, и в нем хозяина былого

Не мог состав летучий не признать.

С тех пор, когда Турпину верить, снова

Премудрым долго оставался галл,

Покуда разум вновь не потерял.

Потом он склянку, что других полнее

И больше, взял, чтоб зравый смысл вернуть

Роланду. Оказалась тяжелее

Она, чем думал он. В обратный путь

Пора: он хочет графу поскорее

Несчастному помочь, но заглянуть

Апостол предлагает по дороге

В таинственный дворец. Его чертоги

Полны куделей шелка, шерсти, льна,

Которых часть для глаз приятна цветом,

Других окраска — чересчур мрачна.

Вот первый зал. Старуха в зале этом

Обводит нить вокруг веретена;

Так на Земле у нас крестьянки летом

Над коконами новыми сидят

И влажные останки потрошат.

Другая успевает еле-еле

За первою; обязанность другой —

Заранее красивые кудели

От некрасивых отделять. «Постой,

Я ничего не смыслю в этом деле»,—

Сказал Астольф, и отвечал святой:

«Узнай, что эти женщины седые,

Как должно Паркам, дни прядут людские.

Людскому веку по величине

Равна кудель, и Смерть с Природой, зная

О роковом для человека дне,

Блюдут его, отсрочек не давая.

Скажу тебе о лучшем волокне —

Оно идет на украшенье рая,

А худшее для грешников прядут,

Что лишь таких заслуживают пут».

Я заработал зоб, трудясь, как вол,

И смахиваю зобом на породу

Ломбардских кошек, пьющих дрянь — не воду,

Но это лишь начало в списке зол,

Затылок место на хребте нашел,

И борода простерта к небосводу,

И волей кисти, брызжущей по ходу,

Лицо мое — как мозаичный пол.

Бока ввалились, будто с голодухи,

А задница — противовес спины:

Не видя ног, недолго оступиться.

От натяжения вот-вот на брюхе

Порвется кожа, — что до кривизны,

То лишь сирийский лук со мной сравнится.

Как тут не покривиться

И разуму, когда кругом изъян?

Не меток искривленный сарбакан.

Джованни, все обман:

Я не художник в этом гиблом месте.

Спаси меня, прошу тебя по чести.

Один пылаю в бесконечной мгле,

Когда лучи закатные померкнут,

И, скорбью — не в пример другим — повергнут,

В слезах ропщу, простертый на земле.

Порою шар, холодный наш приют,

Без Фебовых объятий остается,

И если чувствам свет не поддается,

В народе ночью этот свет зовут.

Но вспыхнет факел малый там иль тут —

И ночь в смертельном страхе прочь метнется,

Настолько призрачна, что в клочья рвется,

Едва огнивом в темноте взмахнут.

Земля бы никогда не породила

Ее одна: земля приемлет тень,

Но образуют тень лучи светила.

О ночи пишут все, кому не лень,

И большинство при этом позабыло,

Что даже в светлячке ей мнится день.

О ночь, не спорю — ты черным-черна,

Но ты зовешь к блаженству и покою,

И мудрый восхищается тобою,

А похвала глупца — исключена.

Твоей прохлады нежная волна

Дарует сон и, овладев душою,

Возносит над безрадостной землею

Туда, куда мечта устремлена.

О призрак смерти, что любым невзгодам,

Врагам сердец и душ, кладет предел,

Последнее спасение от муки,—

Ты сушишь слезы, и с твоим приходом

Мы от насущных отдыхаем дел

И ни забот не ведаем, ни скуки.

Для мастера не может быть решенья

Вне мрамора, где кроется оно,

Пока в скульптуру не воплощено

Рукой, послушной воле вдохновенья.

Так для меня надежды и сомненья —

Все, Госпожа, в тебе заключено,

И тут уже искусству не дано

Оборонить меня от пораженья.

Меня убьют не чары красоты,

Не холодность твоя сведет в могилу

И не судьбы превратной торжество,

Но то, что смерть и состраданье ты

Несешь в себе, тогда как мне под силу

Лишь смерть извлечь из сердца твоего.

Молчи, прошу, не смей меня будить.

О, в этот век преступный и постыдный

Не жить, не чувствовать — удел завидный…

Отрадно спать, отрадней камнем быть.

Он зрел картины божьего суда,

Он побывал в чистилище и, зная,

Дорогу в рай, достиг при жизни рая,

Чтоб молвить правду, воротясь сюда.

Зачем, зачем горит его звезда

И над моим гнездом, не угасая,

Когда на свете нет такого края,

Где злее бы к нему была вражда?

О Данте речь. Его могучей лире

Неблагодарный не внимал народ:

Издревле слава недостойных — шире.

Когда б достиг я Дантовых высот,

И я бы счастью в этом злобном мире

Его печальный предпочел исход.

Не правда ли — примерам нет конца

Тому, как образ, в камне воплощенный,

Пленяет взор потомка восхищенный

И замыслом, и почерком резца?

Творенье может пережить творца:

Творец уйдет, природой побежденный,

Однако образ, им запечатленный,

Веками будет согревать сердца.

И я портретом в камне или в цвете,

Которым, к счастью, годы не опасны,

Наш век могу продлить, любовь моя,—

Пускай за гранью будущих столетий

Увидят все, как были вы прекрасны,

Как рядом с вами был ничтожен я.

Я побежден. К концу подходит путь.

Ужель, Амур, себя, совсем седого

И после стольких ран едва живого,

Я вновь тебе позволю обмануть?

Ты пламень разжигал, чтоб вновь задуть,

Ты снова убивал меня и снова.

Не я стенаю: тень меня былого

Слезами скорби омывает грудь.

Я говорю с тобой о наболевшем,

Для страшных стрел твоих неуязвим.

Зачем же целить в пустоту из лука?

Что древоточцу в дереве истлевшем?

И не позор ли гнаться за таким,

Кому ходить — не то что бегать — мука?

Квази во всех городах эст один обычай антиквус:

Друг контра друга идут легионес мальчишек и бьются

Камнибус; а из-за них интер взрослых случаются свары.

Я не видебам еще, чтобы столько сшибал желудорум

С дуба мужик, лаборандо шестом иль увесистой палкой,

Ежели даре он хочет свиньям прожорливым корму,

Сколько видере я мог камней, кум свисто летящих,

Квандо баталиам вдруг затеют мальчишки, эт застит

Светум дневной не туча камней, но истошные крики,

И Стефанус сильней эт сильней бушует темнестой.

Бальдус, как дикси уж я, в тех схватках частиссиме дрался;

Семпер анте других сорванцов ин битвам летит он,

Крутит суам пращам эт мечет круглые камни.

Солюс такую порой он подымет пылищу, что пебо

Застит илла, а он, тесня врагов-инимикос,

Их, словно фульмен, разит и орет «давай!» во всю глотку,

Воплибус в души друзей возвращая доблесть-виртутем.

Часто ломали ему черепушкам, как омнибус храбрым

Военачальникам, но не могли принудить монстраре

Зад свой врагу: чуть завидит он кровь — плюс силы прибудет,

Так, если перец толочь подольше — магис он пахнет,

Выше деревья растут, если их подрезать дилигептер.

Лучше суб груда камней согласен с витой расстаться

Бальдус, чем наутек пуститься и праздновать трусо.

Только воротится в дом героус, кровью покрытый,

Максимус вмиг учиняет грабеж он в курятнике, ибо

Яйца потребны ему черепушкам лечить и утробам:

Раны он клеит белком, набивает брюхум желтками.

Мать ему в горе твердит (ведь пуглив амор материнский):

«Сын мой, ми нате, зачем синяки ты и ссадины копишь?

Богом тебя заклинаю, оставь, ноли тангере камни,

Битвы покинь: ведь и так на диаболум рожей похож ты».

Бальдус инквит в ответ: «Вы хотите, чтоб трусом прослыл я,

Шлюхи отродьем, ослом, мужиком кухонным, ублюдком?

Кредис, что я соглашусь повсеместную славам утратить?

Есть ли бесчестье хужей? И вам, о матэр, неужто

Дела и вовсе нет до гонорем нашего дома?

Воло похвастаться вам, но не тем, что такой молодчина

Я, а тем, что могу кум всемибус съесть потрохами

Тех, кто ублюдком меня назовет эт вас дицет шлюхой!

Разве родитель мой Берт — рогоносцис? За честь его цептум

И даже двести раз готов я с витой расстаться!

Матэр, что толку реветь? Уступите, цедите сыну!

Цедите камни швырять, подстрекандо к сраженью, дозвольте,

Чтобы, возросши, носил я арма с доблестью вящей.

Сурсум тормашками все летят, кого ухвачу я

За волоса: не поможет им йам ни уменье, ни сила.

Звант меня паладином одни, гигантом другие,

Ибо мекум никто не сравнится ин битвис искусством.

Всех впереди, я от градис камней увернуться умею,

Санус я, здрав, невредим, молодец экс омнибус лучший,

Люди найдутся всегда, что, видендо, как я снаряжаюсь,

Все приготовят для нас, что потребпо ин потасовкам,

Время ль сбираться на бой иль вести без фине сраженья

Те, что удачи несут и летиции много поболе,

Нежели козы, которых пасу, или вестрэ гусыни».

Так элоквентер он мать увещал, она же, внимандо,

Горькие слезы лила и дульце ему улыбалась.

Поесть — у папы нет иного дела,

Поспать — у папы нет иной заботы:

Возможно дать такие лишь отчеты

Любому, кто о папе спросит, смело.

Хороший взгляд, хороший вид и тело,

Язык хорош и качество мокроты.

Нет, с жизнью он порвать не хочет счеты,—

Но рать врачей сжить папу захотела.

И в самом деле, честь их пострадает,

Коль он живым уйдет от их атаки,

Раз сказано: конец, он умирает.

И страшные выдумывают враки:

Что в два часа припадок с ним бывает, —

Сегодня нет, а завтра будет паки.

От них подохнут и собаки,

Не то что папа. В общем же похоже,

Что как-никак его прихлопнут все же.

Смешно, маэстро Пьеро, удивляться

Тому, что в нашем споре в прошлый раз

В подробности не стал я углубляться,

Когда с тобой за ужином у нас

Возник вопрос — какое время года

Милей других. Ты все поймешь сейчасз

Решить с налету спор такого рода

Нельзя, — он вроде тех особых блюд,

Что требуют особого подхода.

Поэты преимущественно чтут

Цветенья пору, дружно извлекая

На свет овна, когда ее поют,

И муравою землю украшая,

И согревая ласкою лучей,

И всем любить и зачинать вменяя;

В стихах монахи из монастырей

Не по двое, не по трое на сходки

Спешат, но братией почти что всей;

Осел томится по своей красотке

И, увидав ее, ревмя ревет,—

Зачем поэтам новые находки!

Другие лето хвалят в свой черед,

Когда, почти без риска ошибиться,

Мы говорим, что сытый будет год:

Уже на ток стекается пшеница,

Плоды на ветках копят сладкий сок

И потемневший виноград лоснится,—

Нельзя сказать, что в этом малый прок;

Темнеет поздно, словно о постели

Зазорно вспоминать в привычный срок,

И долгим днем доволен, кто при деле,

А у кого ни мыслей нет, ни дел,

Жует весь день, чтобы не жить без цели,

Или за карты засветло засел:

В стаканах полных серебрятся льдинки,

Покуда воздух влагу не согрел.

Иные говорят, что вид начинки

Разрозненной не так ласкает взгляд,

Как теста вид с начинкой в серединке:

Пора, когда напитком виноград

Становится и просится из бочки,

От прежних отличается стократ,

Как от мазка — картина и от почки —

Созревший плод. Надеюсь, что поймет

Мой друг сии запутанные строчки.

Ботве они предпочитают плод;

Любуясь птичкой в небе накануне,

Мечтают птичку вынуть из тенет;

Печалятся об октябре в июне,

Май на сентябрь готовы променять,

И спорить с ними — значит спорить втуне.

Есть люди, для которых благодать —

Зима, поскольку нет зимой жарищи

И лежа можно время коротать;

Любая живность в эту пору чище,

Свиней не исключая: кто не глуп,

В морозы не боится жирной пищи;

В Ломбардии приходит время шуб,

И в шляпе с перьями — любой прохожий,

И вспыхнувший Георгий взору люб.

Зимою день короткий — ну и что же!

А ночь зачем? Не спи до трех часов,

До четырех утра и даже позже.

Печется в эту пору пирогов

С начинкой овощной гораздо боле,

Чем сыщется в Неаполе подков.

Любое время славить в нашей воле,

У каждого — приверженцы не зря,

Да что там говорить, не ясно, что ли!

Ты в этом убедишься сам, творя

Молитву и душистое жаркое

(Быку спасибо из календаря!).

Занятье не такое, так другое

В любое время года нам дано:

Кто сочиняет, как и ты, съестное,

Кто птицу бьет, кто делает вино;

Обычный день и праздник — все толково

В календаре твоем отражено.

Пожалуй, все для вывода готово,

Так вот пойми, дружище, что в году

Нет времени прекраснее чумного.

Не заподозри, будто я в бреду

Или треща под стать пичужке глупой

Невнятную несу белиберду.

Дабы тебе я не казался ступой

С водой, изволь дослушать до конца

И все рукою, как Фома, пощупай.

И время Девы, и пора Стрельца

В сравнении с чумными временами

Не стоят выеденного яйца.

Не стану говорить обиняками,

Продолжу, ты ж терпение имей

Раскинуть, выслушав меня, мозгами.

Чума — поклон за это низкий ей! —

Сначала на злодеев наступает

(На Всех Святых так потрошат гусей)

И правильно, конечно, поступает:

Во всех церквах невиданный простор

И на ноги никто не наступает.

Спокойно в долг до самых ближних пор

У всех подряд бери напропалую,—

Едва ль побеспокоит кредитор,

А явится — на боль на головную

Пожалуйся, и страх возьмет свое,

И сумму он простит тебе любую.

Из дома выйдешь — царское житье:

Всяк уступить спешит тебе дорогу,

Тем паче если на тебе рванье.

Подвластен одному себе и богу,

Людишек непонятных посреди

Смеешься ты, внушая им тревогу.

Как хочешь, так себя ты и веди,

Чем хочешь, развлекай себя на славу,

Угодно — хоть на голове ходи.

И мясо можно выбирать по нраву,

И старую говядину не жрать,

Забыв, что прежде ел сию отраву.

И можно жить — и сил не надрывать.

Я верный раб чумы, что тут плохого!

Себя я не любитель утруждать.

Ни облачка на небе грозового,

И сладко заполнять досугом дни

От одного застолья до другого.

Коль скоро есть среди твоей родни

Какой-нибудь богатый старикашка,

Ему о завещанье намекни

И скромно жди, пока помрет бедняжка;

Плевать, что кто-то станет говорить,

Что против бога согрешил ты тяжко.

Природа знай показывает прыть!

Повсюду школы на замок закрыты,—

Все лучше, чем без устали зубрить.

Запреты бесконечные забыты,

Блаженнейшее время настает,—

Неволею мы все по горло сыты.

Как в масле сыр, катается народ:

На что глаза ни упадут людские,

Все каждый беспрепятственно берет.

К тому ж за столько времени впервые

О боге вспоминает человек,

И что ни город — на стенах святые.

Воистину, пора молочных рек,

Такое впечатленье, что природа

Свой золотой переживает век.

Как видишь, в споре главное — метода…

Однако тему исчерпали мы.

Подумай же: какое время года

Прекрасней всех? Ты прав — пора чумы.

Тревога, страха нашего мерило,

Который столь непросто отмести,

Ты лед несешь для охлажденья пыла,

Стремясь разлад в союз любви внести;

Ты горечью своею мне претила,

Оставь меня, забудь ко мне пути,

Вернись в Аид, где без того уныло,

И хоть навечно корни там пусти.

Не отдыхая днем, не спя ночами,

Там утоляй неутолимый глад

Немнимыми и мнимыми страстями.

Ступай. Зачем, разлив по венам яд,

Страшней, чем прежде, с новыми тенями

Ты, ревность, возвращаешься назад?

Красавец в клетке, пилигрим зеленый,

В заморский этот завезенный край,

Прислушивайся к звукам, постигай

Из уст мадонны наш язык мудреный.

Но берегись, уроком поглощенный,

Ее очей горящих, попугай,

Не то, как я, погибнешь невзначай,

Затем что жара ни ручей студеный,

Ни ливень не погасят, ни зима,

Тогда как ей, холодной, все едино —

Сгоришь ли ты иль не сгоришь дотла.

Так набирайся поскорей ума,

Чтоб ей сказать: «Безжалостных, Квирина,

Не жаловала никогда хвала».

О Сон, дитя покойной, и туманной,

И влажной ночи, о забвенье зла

Для тех, кого природа обрекла

Тревоге и печали постоянной,—

Опомниться от боли несказанной

Дай наконец, что сердце извела,

Приди и, черные свои крыла

Расправя, неги дай вкусить желанной.

Где тишина? Ведь свет уже потух.

Где легкий рой пугливых сновидений?

Ты снова, Сон, к моим призывам глух.

Напрасно о твоей мечтаю сени.

Под головою камни, а не пух.

О, эти ночи, полные мучений!

О души мудрые и непростые,

Стремящиеся в гору, к вышней дали,—

Как если бы до вас не пролагали

Туда следов паломники иные,—

Для вас родятся лавры золотые;

Вы по морским пространствам разбросали

Передо мною паруса большие;

Вы имя сладостное в них вписали

Божественного моего Сеньора,—

Ведь сей сюжет минует ухищренья

И сам собой достигнет неба вскоре…

Лишь мой напев, исполненный смиренья,

О Господин, дойдет к тебе не скоро;

Он слишком тих, он глохнет в общем хоре.

Звезда моя сурова. Но, признаться,

Мой граф — суровей. От меня всечасно

Бежит он прочь. Когда ж другие тщатся

Меня пленить, мне это не опасно.

Проклятие — в меня влюбленным страстно!

Я пред надменным жажду преклоняться,

Смиренна — с не желающим смиряться.

Люблю того, кто смотрит безучастно.

В негодованье он меня приводит!

Другие — мир, довольство мне готовят,

Но лишь за ним душа моя стремится.

И все в любви навыворот выходит:

Бесчестье — чести гордо прекословит,

Смиренный — плачет, злобный — веселится.

Не диво ль? — Счастье было мне подвластно,

Когда меня то боль, то нега ждали,

То мрак, то свет передо мной вставали,

И было небо то черно, то ясно.

(Ведь луг любви, цветущий сладострастно,—

Что мог бы он узнать об идеале,

Когда бы в счастье не было печали

Любовным несуразицам согласно!)

А нынче здесь — раздолье травам сорным,

Шипам да сучьям мертвенно-проворным,

Где вьются гады, злы и ядовиты…

Пришло безверье, радость изменила,

Мечту о счастье — скорбь искоренила.

И все причины в этом сердце скрыты.

Тоскующая, плача о злосчастных

Грехах моих, о праздности сердечной,

О жизни суетной и быстротечной,

Прошедшей в ослепленьях сладострастных,

К Тебе, кто терпит небу непричастных,

Кто снег дыханьем растопляет вечный,

В пух обращает груз бесчеловечный

И в каждом теплит искру сфер прекрасных,

Взываю: низойди, подай мне руку!

Из бездны выведи, откуда тщетно

Хочу подняться! — Ибо за кого же,

Как не за нас, ты принял крест и муку

О сладостный, любимый беззаветно,—

Не дай погибнуть мне, великий боже!

В слезах меня ласкала,

А смеясь — отвергала.

В горе — тепло дарила,

В радости — зло творила.

Радость — дитя страданья,

Скорбь — от веселья. Знайте,

Любящие! Питайте

Страхами упованья.

Звезда в лазури ясной

Не так светло в ночной тиши сияет,

Как тот цветок прекрасный,

Дар Флоры. А вокруг него пылает

Костер зеленых трав, смеется, льется

С волной и дуновеньем.

И, как дождем, дол напоен томленьем,

И Купидон клянется,

Что всех прелестней твой цветок медвяный

У ног его в лучах зари румяной.

Амур крыла мне дал. И вот, крылат,

Так воспарил я мыслью, пренеде пленной,

Что мнится мне: рукою дерзновенной

Стучаться буду у небесных врат.

Но я дрожу, лишь оглянусь назад,

А он вослед пророчит мне, надменный,

Что упаду, что будет смерть мгновенной,—

Но что за дерзость славой наградят.

Икар, что прежде к небесам проник,

Когда смягчили воск лучи светила,

Дал имя морю в свой последний миг.

Но обо мне б молва провозгласила:

«Взалкавший звезд, он цели не достиг.

Не мужества, но жизни не хватило».

Глаза, как вас назвать?

Глаза? Пожалуй, бледно. Как иначе?

В словах высоких поискать удачи?

Сравню со звездами — солгу безбожно?

В них нет огня, и красота их ложна.

И с солнцем не сравню: огонь светила

Шальная ваша красота затмила —

Я говорю по праву очевидца.

К тому ж не вы, а солнце туч боится.

Где слов былая сила?

Виновны сами вы, что все сравненья

Ничуть мне не по нраву:

Для красоты — словесной нет оправы.

Спокойные до первой непогоды,

Вы превзошли себя на этот раз,

Напоминая боль мою сейчас,

Ревущие, не умолкая, воды.

Смолистые челны и хороводы

Веселых нимф сокрылися от вас,

Как от моих сокрыта ныне глаз

Виновница нечаянной невзгоды.

Увы, мой день унылый все длинней,

И значит — время счастья недалеко,

Но мне удел от всех отличный дан:

Ни трепетных ночей, ни светлых дней,

Будь солнце низко, будь оно высоко,

Не принесет жестокий мой тиран.

Побеждены недугом, на пороге

Отчаянья, бросают люди дом,

Спасения ища в краю чужом,

Когда пред ними нет иной дороги,—

Покинув так богатство и чертоги,

Где бог любви с особым мастерством

Пускает стрелы, я решил в глухом

Убежище забыть мои тревоги.

Но всюду — и в безлюдной стороне,

И стиснутый толпою, — постоянно,

Где б ни был я, Амур, как тень, при мне:

Скачу в седле — и моего тирана

Везу, плыву — и он со мной в челне,

Я плачу, он смеется, как ни странно.

Дворец, где жен высокородных лица

Сияли счастьем, царственный колосс,

Ты стольким радости любви принес,

Но эта перевернута страница.

Сегодня ты — жестокая темница,

Обитель страха, пыток и угроз,

Вместилище теней и вечных слез,

Где равносильно смерти очутиться.

Другие времена — и ты другой,

Нам одинаково не повезло,—

Недаром были мы с тобой похожи.

Надежды все утратив до одной,

Я, хоть и поздно, убедился тоже,

Что наслажденья — хрупкое стекло.

Седые Альпы — зыбкая преграда —

Остались позади, и ожил я;

Ты предо мной, Италия моя,

Для счастья больше ничего не надо.

Какой была мучительной отрада,

Чужим красотам противостоя,

Не забывать для них твои края,

Не ведают твои слепые чада.

Блажен, кто небольшой земли клочок

Имеет здесь, и кров над головою,

И пропитанье, и воды глоток!

Я не стремился некогда к покою

И плачу ныне, что, увы! не смог

Проститься раньше с юной суетою.

Ужель ты станешь, Сильвия,

И впредь себя в твои младые годы

Лишать волшебных радостей Венеры?

И слова «мама» так и не услышишь

И не увидишь, как играют дети

Вокруг тебя? Послушайся совета,

Оставь, оставь упрямство,

Одумайся, глупышка.

Другие пусть в любви отраду ищут,

Когда в любви найти ее возможно,

А я довольна жизнью; лук и стрелы —

Моя забава, бег за быстрым зверем

И наконец решительная схватка —

И он сражен. Покуда звери в зарослях

И стрелы не перевелись в колчане,

В забавах я не знаю недостатка.

Воистину нелепые забавы,

И если ты довольна этой жизнью,

То потому, что ты другой не знаешь.

Так представлялись первобытным людям

Во времена младенчества вселенной

Питьем чудесным и чудесной пищей

Вода и желуди, теперь же это —

Питье и пропитание животных,

А люди хлеб и виноград узнали.

Быть может, если б ты хоть раз вкусила

И тысячную часть отрад сердечных,

Которых не узнать, любви не зная,

Ты б молвила, вздыхая:

«Напрасно тратит время,

Кто не живет любовью.

О, месяцы и годы,

Как много одиноких

Ночей и дней без друга

Я провела впустую,

Что посвятить обычаю могла бы,

Который большей сладостью известен!»

Оставь, оставь упрямство,

Одумайся, глупышка:

Спохватишься потом — да будет поздно.

Как только я произнесу, вздыхая,

Твои слова — красивые, не спорю,—

К своим истокам возвратятся реки,

Трусливый заяц за борзой припустит,

А овцы — за волками, и медведи

Полюбят море, а дельфины — горы.

Я знаю, до чего упряма юность:

И я была такой, судьбой похожа

И ликом на тебя, — светловолосой,

Как ты, была и с алыми губами,

И на ланитах пухлых цвел румянец,

С такой же сочетаясь белизною.

Мне было в радость (радости у глупых

Свои) одно: натягивать тенета,

На ветки клей намазывать, о камень

Точить копье, отыскивать по следу

Зверей; когда же на себе случалось

Мне взгляд подчас почувствовать влюбленный.

Дикарка, я глаза склоняла долу,

Полна стыда и гнева; счастье мнилось

Несчастьем мне, и нравиться другому

Не нравилось, как будто это было

Моей виною и моим позором —

Внушать любовь и возбуждать желанья.

Но время шло. Чего любовник верный

Со временем от милой не добьется

Повиновеньем, вздохами, мольбами?

Да, я сдалась, — оружьем победитель

Избрал недаром слезы, и смиренье,

И скорбный вид, и просьбы о пощаде.

Открыла тень одной короткой ночи

Мне то, что долгий свет тысячедневный

Открыть не властен был бы и поныне.

Я прокляла тогда свою наивность

И слепоту и молвила, вздыхая:

«Вот лук мой, Кинтия, — с меня довольно

И стрел твоих, и твоего устава».

Хочу я верить, что и твой Аминта

В один прекрасный день преодолеет

Твое упрямство дикое и сердце

Железное твое смягчит. Быть может,

Он не пригож? Или тебя не любит?

Или другим не люб? Или, отвержен

Тобою, бросился другой в объятья?

Он Сильвии, быть может, не достоин?

Достоин: если ты — дитя Кидиппы

И внучка бога этой славной речки,

То он Сильвано сын, который сыном

Был божеству стада пасущих — Пану.

Когда ты смотришь в зеркало речное,

Тебе не уступает Амариллис

Ничуть в красе, но он пренебрегает

Приманками ее, предпочитая

Страдать из-за тебя. Ты, видно, хочешь

(Да не исполнится твое желанье!),

Чтоб он другой, отчаявшись, прельстился,

Которая его прельстить бы рада.

Какими бы глазами посмотрела

Ты на него тогда? На то, как счастлив

С другою он и над тобой смеется?

Пусть поступает со своей любовью

Аминта, как захочет. Чьим угодно

Пусть будет он — моим бы только не был!

Я не хочу, и он моим не будет,

А стань моим, его бы я не стала.

Чем объяснить вражду?

Его любовью.

Любовь добра, а дочь ее жестока?

Но от ягнят когда рождались кротких

Тигрицы? Или от вороны — лебедь?

Ты говоришь неправду.

Я любила

Его, покуда он желал того же,

Чего и я. Теперь другое дело.

Ты зла себе желала. Он желает

Тебе добра, как и себе.

Довольно

Об этом, Дафна.

Ну и воспитанье!

Нет и в помине уваженья к старшим.

Одно скажи: когда б другой влюбился

В тебя, с другим бы ты была другою?

Другою никому меня не сделать

Из оскорбителей, в которых видишь

Влюбленных ты, а я — врагов заклятых.

Выходит, овны овцам

Враги? Какая глупость!

Быки враги коровам?

Выходит, голубице

Заклятый ворог голубь?

Выходит, ты расцветом

Вражды весну считаешь,

Блаженнейшую пору,

Которая с улыбкой

Зовет к любви и счастью

Природу и животных,

Мужей и жен? Ужели ты не видишь,

Как все лживое нынче

Любовью дышит новой,

Любовью, полной трепетной отрады?

Не видишь? Полюбуйся

На голубя, что, сладостно воркуя,

Целуется с подругой.

А соловей? Послушай,

Как он поет на ветке:

«Люблю, люблю». Узнай, когда не знаешь,

Что змеи нынче поспешают к милым,

Простясь на время с ядом;

Тигрица с тигром рядом,

И гордый лев влюблен. Лишь ты, дикарка,

Чья дикость превосходит

Звериную, любви бежишь упорно.

Да что там твари — тигры, львы и змеи,

Когда растения и те умеют

Любить. Смотри, с какой самозабвенной

Доверчивостью обнимают лозы

Своих мужей любимых; сосны сохнут

По соснам, плачет ивушка по иве,

Бук любит бук, и ясень любит ясень,

А пиния по гшнии вздыхает.

И этот дуб корявый

И неприступный с виду,—

Он тоже знает силу

Любовного огня; и ты могла бы

Его услышать вздохи, если б сердце

Твое любить умело. Или хуже

Ты хочешь быть растений,

Не зная наслаждений?

Оставь, оставь упрямство,

Одумайся, глупышка.

Поверь: как только вздохи

Услышу я растений,

Я погружусь в пучину наслаждений.

Тут Аладин из Золотых ворот

Выходит, ратным окруженный строем,

В надежде, если счастье снизойдет,

Успеть на помощь славным двум героям.

Султан с налету на француза жмет,

Тесня его, потом отходит с боем,

Ворота запирает за собой.

Но где Клоринда? Нет ее одной.

Как раз когда ворота затворяли,

Ее в толпе ударил Аримон.

Она — за ним, от города все дале,

Пылая местью. Паладин сражен.

А что Аргант? Заметить мог едва ли

Исчезновение Клоринды он:

Забрали ночь и ратников громада

У сердца — память, остроту — у взгляда.

Покончив с незадачливым бойцом

И успокоив кровью жажду мщенья,

Она пришла в себя: враги кругом,

И неоткуда больше ждать спасенья.

Однако, убедившись, что ни в ком

Она не вызывает подозренья,

Воительница храбрая нашлась,

Одним из паладинов притворясь.

Потом, как волк, который схорониться

В лесу спешит и заметает след,

Она хотела тайно отделиться

От христиан, пока порядка нет

В рядах врагов и не зажглась денница,

Но тут ее разоблачил Таикред:

Он Аримона видел смерть воочью

И за Клориндой ехал, скрытый ночью.

Танкред не даст убийце ускользнуть,

Уверен, что принудит мужа к бою.

Она к другим воротам держит путь,

Священной осененная горою,

Но склон не успевает обогнуть,

Оружья звон услыша за спиною,

И в ночь кричит: «Ты с чем спешишь, гонец?»

В ответ: «С мечом. Теперь тебе конец».

«Ты ищешь смерти, — дева молвит смело,—

И ты ее получишь от меня».

Затем что с пешим всаднику не дело

Сражаться, паладин сошел с коня.

Мечи скрестились, битва закипела,

Сверкают взоры, полные огня.

Враги сошлись, напоминая оба

Быков, которых ослепила злоба.

Достойны ярких солнечных лучей

И зрителя отвага их и сила.

О ночь, напрасно ты в груди своей

Сражающихся воинов сокрыла!

Позволь поведать для грядущих дней

Подробно обо всем, что дальше было.

Да увенчает вечной славой их,

Из мрака вырвав, мой правдивый стих.

Обоим опасенья незнакомы

И хитрости. Идет открытый бой.

Забыты в гневе ложные приемы,

Искусство отступило перед тьмой.

Оружие звенит, трещат шеломы,

И след нога не покидает свой;

Нога недвижна, только руки ходят,

И без ошибки цель мечи находят.

Оплошности, рождая жгучий стыд,

Подогревают ненависть слепую,

И каждый покарать врага спешит,

Минуту приближая роковую.

За кем удар, который все решит?

Противники стоят почти вплотную

И в ход уже пускают сгоряча

И шлем, и щит, и рукоять меча.

Трикраты дева паладином сжата

В объятиях и трижды узы рвет —

Железные объятья супостата,

Но не любовника. И вновь черед

Доходит до остывшего булата,

И новая струится кровь. Но вот

Они, измученные долгой схваткой,

Расходятся для передышки краткой.

Поодаль на мечи облокотясъ,

Стоят они и смотрят друг на друга.

Уже денница в небе занялась,

И первым светом полнится округа,

И замечает паладин, гордясь,

Что больше вражья, чем его, кольчуга

Обагрена. Безумцы! Каждый раз

Чуть повезет — и все ликует в нас.

Какое ждет тебя, несчастный, горе,

Не знаешь ты. Тебя повергнет в дрожь

Триумф желанный, и (коль скоро в споре

Жестоком смерти сам не обретешь)

Ты в покаянье слез горючих море

За кровь, тобой пролитую, прольешь.

Но вот окрепла, отдохнув, десница.

Танкред к врагу дерзает обратитьсяз

«Молчанью наша честная борьба,

Увы, обречена, и я расстроен.

Зачем лишила зрителей Судьба

Наш подвиг ратный, что хвалы достоин?

Скажи, молю тебя (когда мольба

Уместна в битве), кто ты, храбрый воин.

Я вправе знать заранее, кому

Обязан смертью, если смерть приму».

Она в ответ: «Я тайны не открою,

Привычке для тебя не изменю.

Кто б ни был я, — один перед тобою

Из тех, что башню предали огню».

Танкред взбешен: «Меня торопит к бою

Услышанное. Я тебя казню,

Предерзкий варвар, за твое признанье

И в равной мере за твое молчанье».

И снова гневом полнятся сердца

Усталые. О, яростная схватка,

Где силы на исходе у бойца,

Что лишь в одном не знает недостатка —

В решимости сражаться до конца!

Кто победит, по-прежнему загадка.

Давно бы оба испустили дух,

Когда бы пламень гнева в них потух.

Эгейской наподобие стихии,

Которая, когда стихает Нот

Иль Аквилон, подолгу штормовые

Еще валы вздымает и ревет,—

В сраженье силы истощив былые,

Без коих быстрый меч уже не тот,

Враги, начальным движимые жаром,

Удар обрушивают за ударом.

Но близится к минуте роковой

Смертельный спор. Клоринда проиграла:

Несчастной в грудь он меч вонзает свой,

Чтоб кровью напоить стальное жало,—

И ткань покрова с ниткой золотой,

Что под кольчугой перси облекала,

Алеет, жаркий впитывая ток.

Конец. Земля уходит из-под ног.

Нет прибегать к оружью больше следу,

Клоринда упадает, вся в крови,

И с просьбой обращается к Танкреду,

Шепча слова последние свои.

В них чувство, одержавшее победу,

В них дух надежды, веры и любви;

Пускай была Клоринда мусульманкой,

Она уйдет из жизни христианкой.

«Тебя прощаю, друг… и ты прости,

Не телу, нет, — не знает страха тело.

За душу помолись и окрести

Меня. Ты совершишь благое дело».

Она мольбой, невнятною почти,

Растрогать сердце витязя сумела,

И, гнев забыв и тысячи угроз,

Он плакать хочет и не прячет слез.

Неподалеку брал ручей начало,

Пробив журчащей струйкой горный скат.

Наполнив шлем, Танкреду предстояло

Угодный богу совершить обряд.

Он, над врагом склонясь, его забрало

Приподнимает. О, виденье! Взгляд

Узнал ее, и задрожали руки.

Танкред молчит, сердечной полон муки.

Нет, он не умер, он остался жив,

Он — на свою беду — собой владеет,

Надеясь, что, водою окропив,

Сраженную мечом спасти сумеет.

Когда над ней, колена преклонив,

Слова обряда шепчет он, светлеет

Ее чело, и словно говорит

Она: «Душе на небо путь открыт».

Лицо покрыла бледность гробовая,

Сродни фиалкам посреди лилей,

И кажется, что небо, сострадая,

И солнце наклоняются над ней.

Но вот она к Танкреду, умирая,

Залогом мира длань взамен речей

Подъемлет и в неловкой этой позе,

Как будто бы уснув, почиет в бозе.

Танкред не сможет никогда понять,

Как мог собою он владеть дотоле.

Недолго силы сердцу растерять,

Державшиеся в нем усильем воли.

На чувствах, на челе его — печать

Смертельная от нестерпимой боли.

В нем все напоминает мертвеца:

Безмолвие, недвижность, цвет лица.

Его душа бы следом устремилась

За благородною ее душой,

Что в небеса на крыльях возносилась,

Когда б отряду франков за водой

Или еще зачем-то не случилось

Направиться сюда. Они с собой

Увозят в стан Клоринду и Танкреда,

Поверженного в прах своей победой.

По снаряженью вождь издалека

Узнал Танкреда и через мгновенье,

Приблизившись, — о, жребия рука! —

Увидел деву. Он в недоуменье.

Другой бы приказал наверняка

Волкам ее оставить на съеденье,

А он нести, хотя неверной мнит,

В шатер к Танкреду и ее велит.

Несущие считают, и напрасно,

Что паладина жизнь оборвалась.

И вдруг он застонал, и стало ясно,

Что не убит, а только ранен князь,

Тогда как неподвижно и безгласно

Второе тело. Вот, не торопясь,

В шатер просторный вносят их обоих,

Но с тем, чтоб в разных поместить покоях.

Хлопочут люди верные вокруг,

И не проходят втуне их старанья.

Уж рыцарь смутно слышит речи слуг

И рук целящих видит очертанья.

Однако то, что ожил он, не вдруг

Доходит до туманного сознанья.

Но наконец он свой походный дом

И слуг узнал и говорит с трудом;

«Я жив? Дышу? И созерцают очи

Спокойно этот ненавистный день,

Что преступление минувшей ночи

Явил, рассеяв роковую тень?

И ты, рука, ты не имеешь мочи,

Тебе, трусливой, шевельнуться лень,

Затем чтобы казнить меня, злодея,—

Тебе, сразившей стольких, не жалея?

Возьми оружье, дабы в грудь вонзить

И это сердце изрубить на части.

Ужели ты, привыкшая разить,

Не хочешь мне помочь в моем несчастье

Из жалости? Итак, я должен жить

Примером душу погубившей страсти,

Любви жестокой горестный пример,

Бесчестия достойный изувер.

Я должен жить, и где бы ни носило

Меня, страданий мне не превозмочь.

И день и ночь — мне будет все немило:

В моей ошибке виновата ночь,

А солнце мне на все глаза открыло;

И от себя я буду мчаться прочь,

Себя возненавидя бесконечно,

И сам к себе прикован буду вечно.

Но где останки милые лежат?

Кто мог предать несчастную могиле?

Едва ли то, что пощадил булат,

Прожорливые звери пощадили.

Какою благородной пищей глад

Безжалостные твари утолили!

Сначала я, и после хищный зверь!..

Где, милый прах, искать тебя теперь?

Я верю, что тебя найти сумею,—

Сам по себе не можешь ты пропасть.

Но если хищных тварей не успею

Опередить, пускай любимой часть

Меня постигнет. Пусть вослед за нею

Меня живьем поглотит та же пасть

И станет мне могилою утроба:

Отдельного я не желаю проба».

Так молвит он и узнает в ответ,

Что здесь останки бренные. Ужели!

В потухшем взгляде вспыхивает свет,

Как будто тучи в небе поредели

При вспышке молнии. С трудом Танкред

Подъемлет члены вялые с постели

И, на увечный припадая бок,

Влачится к той, кого мечу обрек.

Когда ее увидел он на ложе,

Увидел рану страшную в груди

И бледный лик, на сумерки похожий,

Танкред едва не рухнул посреди

Походного жилья. Но для чего же

Тогда друзья стояли позади?

«О милые черты, — воскликнул витязь,—

Что, смерть украсив, смерти не боитесь!

О милая рука, что мира в знак

И дружества к убийце простиралась!

Какими видит вас недавний враг?

Холодный прах, тобою лишь осталось

Мне напоследок любоваться.

Как? Над ней моя десница надругалась,

А ты дерзаешь, беспощадный взор,

Убитую разглядывать в упор?

И горькими не полнишься слезами?

Так пусть же кровь пример покажет им,

Пускай прольется!» С этими словами

Несчастный, жаждой смерти одержим,

Повязки рвет дрожащими руками,

И током кровь из ран бежит густым,

И рыцарь чувств лишается от боли —

И только тем спасен помимо воли.

Его кладут в постель и не дают

Измученной душе покинуть тело.

О горе князя в несколько минут

Молва огромный лагерь облетела.

И вот уже Готфрид печальный тут,

Друзья в палатку входят то и дело.

Кто умоляет, кто бранит его,—

Не помогает князю ничего.

Мучительны для сердца наставленья

И ласковые доводы друзей.

Не так ли рана от прикосновенья

Смертельная болит еще сильней?

Но тут, как пастырь, облегчить мученья

Стремящийся больной овце своей,

Отшельник Петр берется за Танкреда,

Как бы его не прерывая бреда:

«Танкред, себя ты не узнаешь сам.

Ты оглушен, но кто тому виною!

Ты слеп, Танкред, но что твоим глазам

Прозреть мешает! Знай — своей бедою

Всецело ты обязан Небесам.

Ты их не видишь? Голос над собою

Не слышишь грозный, что тебе идти

И впредь велит по прежнему пути?

На путь, достойный рыцаря Христова,

Вернуться призывает он тебя,

На путь, которым (для пути другого)

Ты пренебрег, неверную любя.

За это справедливо и сурово

Уже наказан ты. Приди в себя:

В твоих руках твое спасенье ныне.

Ужели ты не примешь благостыни?

Не принимаешь? Небу супротив

Идти дерзаешь, о слепец беспечный?

Куда спешишь ты, обо всем забыв

На свете, кроме скорби бесконечной?

Не видишь ты — перед тобой обрыв?

Одумайся на грани бездны вечной!

Ты гибели двойной не избежишь,

Коль скоро скорбь свою не победишь».

Отшельник смолк, и страх перед могилой

В Танкреде жажду смерти заглушил;

Слова Петра явились тою силой,

Что придала больному сердцу сил,

Однако не настолько, чтоб о милой

Тотчас язык его стенать забыл,

Которая его печальной речи

Внимает, может статься, издалече.

До сумерек и до рассвета к ней

Вотще взывает рыцарь исступленный;

Так сиротливый плачет соловей,

Вернувшись в дом, злодеем разоренный,

И песней безутешною своей,

Скорбя о чадах, полнит лес зеленый.

Но наконец-то паладин, стеня,

Смежает очи с возвращеньем дня.

И вот, еще прекрасней, чем живая,

Она ему является во сне,

Небесная и вместе с тем земная,

И паладину молвит в тишине,

Заботливой рукою осушая

Ему глаза: «Ты плачешь обо мне?

Смотри, как я блаженна, как прекрасна.

Мой друг, ты убиваешься напрасно.

Такою мне, когда б не ты, не стать.

Ты у Клоринды отнял ненароком

Земную жизнь, зато меня предстать

Достойной сделал перед божьим оком,

Бессмертным небожителям под стать.

Я не забуду о тебе, далеком,

Здесь, где при Солнце вечном сможешь впредь

Ты красоту Клоринды лицезреть.

На Небо путь в порыве скорби бренной

Не закрывай себе в недобрый час.

Тебя люблю я, как душе блаженной

Любить возможно одного из вас».

И вспыхнул пламень — знак любви священной

Во взоре Небом озаренных глаз,

И, принеся Танкреду утешенье,

В свое сиянье кануло виденье.

Танкреда к жизни возвращает сон,

И, пробудившись, он готов лечиться.

Похоронить останки просит он

Любезные. Пускай скромна гробница

И скульптора (таков войны закон)

Ее украсить не могла десница,

Но, сколько позволяли времена,

Надгробья форма камню придана.

Над головами факелы горели,

За гробом скорбный двигался поток.

Нагое древо рядом приглядели

И меч на нем повесили — залог

Военных почестей. Едва с постели

Назавтра паладин подняться смог,

Щемящего благоговепья полон,

Один к могиле дорогой пришел он.

Явясь туда, где дух его живой

По воле Неба взаперти томился,

Танкред, недвижный, хладный и немой,

В надгробье взором безутешным впился.

Но, наконец исторгнув: «Боже мой!»,

Горючими слезами он залился.

«О милый камень, под которым днесь —

Мой пыл священный, а рыданья — здесь!

Неправда, ты не смерти пребыванье,—

Приют останков, для меня живых.

Я чувствую горячее дыханье

Любви, которой пламень ие затих.

Прошу тебя, прими мои лобзанья,

И вздохи, и потоки слез моих

И передай — мне это не под силу —

Обретшей в глубине твоей могилу.

К ее останкам обратившись, взор

Ее души, по-новому прекрасной,

Едва ль осудит нас за уговор —

Плод состраданья и любови страстной.

Клоринда смерть свою не мне в укор,

Надеюсь, но руке моей злосчастной

Вменяет: ей не безразличен тот,

Кто жил, любя, и кто, любя, умрет.

О смерти день желанный! Но намного

Желаннее счастливый день, когда,

Стоящий подле скорбного чертога,

Сойду на веки вечные туда.

Душе к душе откроется дорога,

И с прахом прах сольется навсегда.

Исполнится, о чем я грезил прежде,—

Какое счастье пребывать в надежде!»

В Любви, в Надежде мнился мне залог

Все более счастливого удела;

Весна прошла, надежда оскудела —

И невозможен новых сил приток.

И тайный пламень сердца не помог,

Все кончено, и не поправить дела:

В отчаянье, не знающем предела,

Мечтаю смерти преступить порог.

О Смерть, что приобщаешь нас покою,

Я дерево с опавшею листвой,

Которое не оросить слезою.

Приди же на призыв плачевный мой,

Приди — и сострадательной рукою

Глаза мои усталые закрой.

Порой мадонна жемчуг и рубины

Дарует мне в улыбке неземной

И, слух склоняя, внемлет ропот мой,—

И ей к лицу подобье скорбной мины.

Но, зная горя моего причины,

Она не знает жалости живой

К стихам печальным, сколько я ни пой,

К певцу, что счастья рисовал картины.

Безжалостен огонь прекрасных глаз,—

Жестокость состраданьем притворилась,

Чтоб страсть в душе наивной не прошла.

Не обольщайтесь, сердца зеркала:

Нам истина давным-давно открылась.

Но разве это отрезвило нас?

Когда ты бьешься над костром, пастух,

А он не хочет заниматься снова,

Запомни: чтобы он от ветра злого,

Как только что случилось, не потух,

Оставь кремень в покое и огниво,—

От лавра загорится он на диво.

Но должен я тебя предостеречь:

Себя недолго и отару сжечь.

Ее руки, едва от страха жив,

Коснулся я и тут же стал смущенно

Просить не прогонять меня с балкона

За мой обидный для нее порыв.

Мадонна нежно молвила на это:

«Меня вы оскорбили бесконечно,

Отдернуть руку поспешив тотчас.

По мне, вы поступили бессердечно».

О, сладостность нежданного ответа!

Когда обидчик верно понял вас,

Поверьте — в первый и последний раз

Он вам нанес обиду.

Однако кто не обижает, тот

Отмщенья на себя не навлечет.

На тебя ли я смотрю,

На мое смотрю светило:

Всех красавиц ты затмила,

Лишь тебя боготворю.

Засмеешься — звонкий смех,

Словно в небе луч весенний.

Для меня ты совершенней,

Для меня ты краше всех.

Молвишь слово — счастлив я,

Словно птиц апрельских трели

В зимних кронах зазвенели,

Амариллис, боль моя.

Ни дуновенья; волны

Смирили в море бег,

И тише Леты воды сонных рек,

И не услышать до зари в округе

Ни зверя, ни пичуги.

Один лишь я в ночи

О муках сердца в пустоту кричи.

Безмолвствуют леса,

И безмятежно море,

И не гуляют ветры на просторе.

Высокий свет луны

Горит во мгле, как символ тишины,

И негам не случайно

Мы предаемся тайно:

Да будут в час любви

Беззвучными лобзания мои.

Ровесник солнца, древний бог летучий,

Лежит на всем вокруг твоя печать,

Тебе дано губить и воскрешать,

Верша над миром свой полет могучий.

Со злополучьем и с обидой жгучей

Мое не в силах сердце совладать:

Лишь на тебя осталось уповать,—

Не уповать же без конца на случай.

Приди избавить сердце от тоски,

Забвеньем горькой помоги обиде,

Сановников изобличи во лжи,

И на поверхность правду извлеки

Из глубины, и в неприкрытом виде,

Во всей красе, другому покажи.

Во времена весны твоей могла

Ты с розою пунцовою сравниться,

Что грудь подставить ветерку стыдится

И робкой ласке первого тепла.

Но роза бренна — значит, ты была

Прекрасна, как небесная денница,

В лучах которой поле серебрится,

Алеют горы и редеет мгла.

Года тебе не нанесли урона,

И над тобой, одетою скромнее,

Не торжествует юная краса.

Цветок милей недавнего бутона,

И солнце в полдень жарче и светлее,

Чем поутру всходя на небеса.