Онлайн чтение книги Брожение Fermenty
VI

К вечеру усадьба понемногу ожила: загоняли в хлева скотину, слышалось блеяние овец. В открытом экипаже с кучером в ливрее приехала Юзя, дочь Гжесикевичей.

— Хорошо, что ты приехала, — сказала старуха и повела ее в свою комнату. — Сейчас покажу тебе кое-что.

Она принесла письмо Янки.

— Смотри, письмо от панны Орловской Ендрусю.

Юзя осмотрела конверт и небрежно бросила на стол.

— Что же тут необыкновенного? — проговорила она, вскидывая на мать разноцветные глаза: один глаз у нее был голубой, другой желтоватый.

— Но ведь это от панны Янины, — сказала старуха с ударением, еще раз взглянув на письмо.

— Слышу, тебе незачем, мама, повторять.

— Теперь-то Ендрусь наверняка женится.

— Ендрусь… — Юзя понизила голос до шепота. — Ендрусь, если бы только захотел, мог жениться и не на такой, как Орловская. Он молод, образован, богат.

— Да уж, известное дело, и молодой, и богатый, и ученый, сколько лет в классы ходил, да вот…

— Пора бы тебе, мама, бросить говорить свое «да уж». Раньше можно было еще не обращать на это внимание, но теперь…

— А что, Юзя, вредит тебе это?

— Да, вредит: люди смеются над тобой.

— Смеются глупые, умные не станут, знают, что я простая, необразованная; ведь не учиться же мне на старости лет краснобайству; а ты знай только коришь меня да поучаешь: так не ходи да этак не говори. А ведь ежели бы я научилась говорить да одеваться по-господски, что изменилось бы? Все одно люди знают, что я не вельможная пани. Вот ты ходишь как графиня какая, а всем известно, что ты моя дочь, а твой отец был когда-то пастухом да шинкарем. О господи, есть чем чваниться, — проговорила с оттенком горечи старуха.

— Перестань, мама, или я уеду, — рассердилась Юзя и с высокомерным видом направилась к двери, но раздумала и села на диванчик спиной к окну.

— Анджей уже объяснился? — спросила она равнодушным тоном.

— Скорее всего нет, да вот, видишь, она сама написала; значит, меж ними все обговорено. Ендрусь каждый день туда ездил, пока она болела, а теперь, видать, выздоровела. Как бы я хотела, чтоб он женился на ней, — с улыбкой сказала старуха. — Такая вельможная панна — и красивая и добрая. Вот как давеча… год назад, — быстро поправилась она, услышав шиканье Юзи, — встречаю ее в лесу, а она здоровается и руку мне целует. Мне, простой женщине! О, добрая, добрая душа.

— Что же, тонкий расчет и только, ведь такого мужа, как Анджей, днем с огнем не найти. Пойми, мама, девушки из лучших семей охотно пойдут за него.

— Что зря языком молоть: разве он в прошлом году не ездил к Зелинской и Овинской, а толк какой?

— Сам виноват, не сумел понравиться, — ответила Юзя, и желтый глаз ее засветился триумфом, между тем как голубой оставался по-прежнему холоден и прозрачен, как лед. Узкие губы растянулись в самодовольную улыбку.

— Не то говоришь, просто барышни эти дуры: вбили себе в башку всякую блажь, хорохорятся, думают — больно важные. А Ендрусь хоть и мужицкий сын, а цену себе знает: не хотел перед ними вилять хвостом, как собака. Да и мне таких не надо; вот встретили они меня раз в костеле и ну разглядывать через свои дурацкие стекла, как заморского червя. Что я им, диковина какая, что ли? — возмутилась старуха.

— Ты могла бы одеваться иначе, мама. Ну посмотри, что ты на себя напялила? — Юзя встала и принялась вертеть мать во все стороны. — Передник, простенькое платье, бумазейная кофточка, на голове платок за десять гривен — фи! В такой одежде только в трактире стоять за стойкой. К тому же полусапожки на ногах за десять злотых. Право же, куда это годится! — Юзя отодвинулась и, заткнув нос, процедила с презрением: — От тебя, мама, так и несет хлевом, это уже хамство!..

— А панна Орловская, — продолжала старуха, не обидясь и не обратив внимания на слова дочери, — совсем иная, совсем. Тоже ученая и богатая, настоящая панна. А Ендрусю давно пора жениться: я старая, глядишь и помирать скоро, да и за хозяйством присматривать тяжело.

— Почему ты не наймешь экономку, мама?

— Очень надо платить лишние деньги, да и то сказать, разве чужая сможет за всем приглядеть? На таких нельзя положиться.

— Ты думаешь, Орловская станет заниматься хозяйством?

— А пусть бы и нет, только бы здесь была, сидела дома да французские книжки читала и на фортепьянах играла — на то она и вельможная пани. Уж я не разрешу ей марать руки черной работой. Такая шляхтянка-невестка разве не честь для меня? — Старуха улыбнулась, бросив радостный взгляд на круглое, покрытое толстым слоем пудры лицо дочери. Юзя стиснула губы, чтобы не разразиться злым, язвительным смехом. Желтый глаз ее горел ненавистью и смотрел в сторону, а голубой неподвижно уставился на мать.

— Вельможная пани — всегда пани. В доме столько добра, и все пропадает без толку, а она уж сумеет разобраться что к чему.

— Что же, мама, ты мне не хочешь дать что-нибудь из этих вещей? Невестке и без того хватит.

— Это все Ендруся, сама знаешь. Отец, когда купил, хотел из дома амбар сделать, а вещи продать, да вот договорились они с Ендрусем: и дом, и все, что есть в нем, теперь сыну принадлежит. А тебе оттуда ничего дать не могу, ничего.

— Конечно, один только Ендрусь ваш ребенок, только один Ендрусь имеет на все право, только об одном Ендрусе печешься и только для него все копишь.

— А ты хочешь сама все захапать? И так у тебя всего по уши, а утробу свою насытить не можешь; грех алчной быть, господь бог еще накажет за это, вот увидишь…

— Оставь, мама, эти проповеди на другое время, дай лучше поесть чего-нибудь, а то я выехала из дома и кофе не выпила.

Старуха сердито на нее поглядела и пошла на кухню.

Юзя неподвижно сидела на диване, потом принялась со злости теребить и кусать перчатки. Мысль ее работала в одном направлении — как расстроить этот брак, который мог нарушить ее тайные планы и самые заветные мечты. Она не хотела, чтоб Анджей женился: в будущем она видела себя владелицей всего поместья. При помощи Осецкой, своей лучшей приятельницы и помощницы, она испортила Анджею репутацию в других домах, где были девушки на выданье. Весной она очень обрадовалась, узнав, что Янка отказала брату, и еще больше возликовала, услыхав, что та уехала из Буковца и поступила на сцену. При каждом удобном случае Юзя под видом сочувствия говорила о ней с Анджеем. «Опять она стала поперек дороги», — подумала Юзя. Забравшись с ногами на диван и опершись рукой о подоконник, она принялась придумывать способ помешать этому браку. Она смотрела на красноватый, играющий отблесками предвечерний закат. Сумрак спускался на землю, окутывал поля, низкие кусты и стволы тополей и вливался в комнату мутным, серым туманом, окрашенным кое-где тусклым отсветом золоченых портретных рам. «Не дам! — твердила она, сжимая кулаки. — Не дам!» И ее упрямая, жадная душа закипала гневом. Желтый глаз нервно дергался и метал искры, голубой сверкал безжизненно и грозно. Она ненавидела Янку всей силой своего дикого мужицкого сердца, как ненавидела все, что было прекрасно и возвышенно.

Служанка внесла кофе и лампу — стало уже совсем темно.

Юзя отошла от окна, надела синие очки, чтобы скрыть под ними глаза, и, заложив руки за спину, принялась расхаживать по комнате.

— Иренка писала? — спросила мать, наливая из кувшинчика кофе.

— Писала, целует тебя и отца. На рождество приедет. Директриса сообщила в письме, что Иренка очень хорошо учится, — сев за стол, затараторила Юзя, растроганная воспоминанием о дочери, учившейся во Львове. Она раскраснелась и забыла обо всем, рассказывая о своих детях; кроме Иренки, у нее был сын, отданный в специальный аристократический пансион в Вене. Дети были ее гордостью, надеждой и утешением, но сама она всегда чувствовала себя несчастной; ее происхождение, которого она стыдилась, было для нее тяжелым бременем. Она была высокомерна, мстительна, завистлива, алчна и знала, что, несмотря на огромное состояние, вся округа, все местное дворянство смотрят на нее как на дочь бывшего овчара и корчмаря; это заставляло ее страдать. Ее унижал собственный муж — эконом, за которого родители выдали ее еще тогда, когда старик Гжесикевич торговал шерстью и овцами, когда никто еще не предвидел, что он разбогатеет. Несмотря на костюмы, которые она велела надевать мужу, он все же оставался простым, невежественным экономом, едва знающим грамоту.

— Анджей знает, что Орловская была четыре месяца в Варшаве? — спросила она у матери, составив, видимо, наконец какой-то план.

— А как же, раз десять ездил туда летом.

— К ней? — спросила Юзя, притворяясь удивленной: она знала все.

— Уж чего не знаю, того не знаю, не сказывал… э… не говорил, — быстро поправилась она, — так уж сама про себя думаю, что к ней.

— А ты знаешь, мама, что она делала в Варшаве?

— Да что, училась там. Так Ендрусь говорил.

Юзя разразилась долгим пронзительным смехом, и ее разгоряченное лицо покрылось синими пятнами.

— Как ты, мама, легковерна, тебя не трудно убедить во всем. Если бы Ендрусь сказал, что Орловская отправилась на луну, ты бы и тогда поверила.

— А почему бы и нет? Зачем Ендрусю обманывать меня?

— Зачем? Ему стыдно признаться, что панна Янина, шляхтянка, образованная, из благородной семьи, была комедианткой.

— Комедианткой? — спросила старуха, не вполне понимая.

— Ну да. Вот такой, каких ты видела в Мехове, что скакали на конях и кувыркались в одних рубашках, помнишь, мама?

— Матерь божья! Юзя, что ты мелешь? — воскликнула старуха, заламывая руки. Она стояла перед дочерью и с каким-то ужасом, состраданием и печалью смотрела на нее.

— Я говорю правду, спроси Анджея, спроси кого хочешь. На станции лучше знают, это знают все в округе.

— Ну нет, не поверю, нет; да и зачем ей идти к этим самым комедиантам? Отец есть, деньги есть, и сама она девушка порядочная; э, нет, нет, — запротестовала старуха, стараясь воскресить в себе поколебленную на мгновение веру. — Такая пани не пошла бы в циркачки, да и на что ей это? — спрашивала она, не будучи в силах всего этого понять.

— По-разному говорят. Но ведь порядочная девушка, если б ей представился случай выйти замуж за такого человека, как Ендрусь, то и вышла бы, а эта нет, не пожелала… и сразу же удрала из дому. Ты прекрасно знаешь, мама, что делалось с Орловским: он чуть с ума не сошел от стыда.

— Правда, правда… Но на кой пес сдались ей эти комедианты? — Сердце старухи снова наполнилось сомнением и горечью.

— Быть может, она не посмела выйти за Ендруся, и ей пришлось удрать из дому! Рассказывают даже, будто Орловский выгнал ее! — многозначительно прошептала Юзя, не глядя на мать, которую эти слова обожгли огнем.

— Что ты говоришь, Юзя, еще услышит кто-нибудь! — испуганно покосилась она в сторону дверей.

— Я не стану повторять того, что все знают и о чем говорят, но ведь когда она была дома, то часто одна шаталась по лесу, одна ездила в Кельцы. Разве так должна поступать девушка из хорошей семьи? Ни в один порядочный дом ее и на порог не пустят. А что она делала в театре? Почему хотела отравиться? Ведь старик ее полуживую привез в Буковец; она лежала в больнице, об этом в газетах писали.

— Лежала в больнице? Хотела отравиться? В газетах писали? — повторила старуха побледневшими, дрожащими губами, и слезы, как горох, посыпались на ее бумазейную кофту.

— Все об этом знают. Только никто не знает, почему она пыталась отравиться. Но об этом не трудно догадаться, совсем не трудно. — Злая улыбка обнажила ее острые, собачьи зубы.

Старуха возмутилась.

— Нет, нет, — сказала она. — Поезжай к себе, поезжай. Никакой от тебя радости; как сатана — вносишь в дом только злобу да расстройство.

— Я правду говорю, ты еще убедишься в этом, мама, — заявила с уверенностью Юзя, поднялась, надела зеленую с белым пером шляпу, накинула бурнус и хотела на прощание поцеловать матери руку, но та поспешно отстранилась. Юзя презрительно кивнула и вышла.

Старуха продолжала стоять, не в силах заглушить в себе горечь и возмущение; счастье, о котором она давно мечтала, которое ей уже предвиделось, могло разрушиться. Янка, ее Янка, которую она так страстно желала видеть своей невесткой, была такой… Эта пани… Шляхтянка, которую так любит Ендрусь… Нет, нет, это неправда.

Ендрусь знал бы обо всем — он такой умный, ученый… Да, да, это, конечно, неправда, неправда, Юзя наврала. «У, змея подколодная, так и норовит ужалить», — прошептала она с гневом, глядя в окно на экипаж, огибающий клумбу и исчезающий под аркой ворот. Она немного успокоилась, но в глубине души сомнение продолжало бороться с желанием, чтоб это оказалось неправдой; ее простой, мужицкий ум не мог понять — почему такие женщины, как Янка, поступают в театр и делают то, о чем говорила Юзя, но вместе с тем крестьянская подозрительность не давала старухе покоя. Долго еще она терзалась этими мыслями и, не будучи в силах дождаться сына, пошла во двор.

Даже во флигеле слышен был ее бранчливый голос: она кричала на батраков, девок, доярок, заглядывала всюду — к свиньям, лошадям, овцам, курам и гусям, осматривала замки у амбаров и конюшен.

Она направилась в огород, где уже закончили ссыпать картофель, и вдруг услышала, как ее сын отчитывает Бартека; тот стоял перед ним с шапкой в руках и плаксиво оправдывался.

— Ты что натворил, болван эдакий! Я ведь тебе ясно сказал: синее письмо бросить в почтовый ящик в поезде, белое отдать начальнику.

— Так оно и было, два письма: белое и синее. Вы, вельможный пан, велели синее на паровоз, а белое начальнику.

— Почему же ты так не сделал? — спросил Анджей уже спокойнее, заметив приближавшуюся мать.

— Да вот, вышел и до самого леса помнил — белое начальнику, синее на паровоз, а потом дьявол все перепутал, что к чему — забыл. Синее стало там, где белое, а белое, где синее, а кому какое — не знаю. А на станции мне показалось, что синее начальнику, а белое на паровоз. Я, вельможный пан, помнил, хорошо помнил, да над лесом вороны закаркали, а я в них бросил камнем и пошел себе; до самого леса твердил: синее на паровоз, а белое начальнику, а в лесу-то все и перепуталось. Думал, думал — никак не вспомнить. Да вы не серчайте, ведь все знал, до леса твердил — белое, белое, белое — начальнику, начальнику…

— Пошел к черту! Отведи буланого в конюшню! Ответ принес?.

— Отдал хозяйке.

— Шевелись! — крикнул он, передавая Бартеку поводья.

— Вельможный пан, — шептал сквозь слезы Бартек, — ведь до леса думал правильно: белое, белое…

— Убирайся прочь, идиот! Оботри коня, покрой на ночь попоной.

Бартек исчез в темноте. Он тянул за повод лошадь, почесывал затылок и бормотал:

— О господи! Всему виной воронье проклятое — бросил камнем, и все в голове перепуталось. А ведь помнил: белое, белое, а в лесу… Это они, стервы, дурь на меня наслали за тот камень…

Анджей вместе с матерью направился домой. Старуха, искоса глянув на него, тихо сказала:

— Тебе письмо от панны Орловской.

— Да, говорил мне этот идиот Бартек. — Анджей зашагал быстрее: им овладело нетерпение.

— Ендрусь, мне никак не угнаться за тобой — задыхаюсь.

Анджей замедлил шаг, взял заботливо мать под руку и пошел уже спокойнее.

— Приезжала Юзя, — начала старуха, не зная, как рассказать ему о том, что слышала от дочери. Тревожно и робко поглядывая на сына, она не решалась передать разговор: материнская любовь удерживала ее.

— Юзя не собирается в Варшаву? Не говорила?

— Нет, но много рассказывала о панне Янине, — произнесла вдруг старуха дрогнувшим голосом.

— Можешь не повторять: догадываюсь, о чем она говорила — перемывала, наверно, панне Орловской косточки, живого места не оставила. Я хорошо знаю эту ведьму.

Старуха с облегчением вздохнула: раз он все знает и хочет на Янке жениться, значит Юзя говорит неправду. Это так ее обрадовало, что она тут же принялась жаловаться на Юзю:

— Такая жадная — просто стыд. Все ей дай да дай, и надо мной смеется.

— Любит все цапать; на прошлой неделе выпрашивала у меня два бронзовых подсвечника. Я не дал — сама стащила. Ладно, бог с ней. Ты, мама, все-таки не разрешай ей входить в дом, когда меня нет. Склочная баба, ссорится с целым светом, и все ее боятся. Кто бы ни попался ей на язык — прав или неправ — так отделает, что чертям станет тошно, да и дома у нее настоящий ад: бедный Игнатий совсем голову потерял.

Они вошли в особняк. Анджей торопливо разорвал конверт и впился глазами в письмо; румянец радости залил его белое, с правильными чертами лицо. Он поглаживал свою светло-каштановую шевелюру и покусывал усы, пробегая письмо глазами несколько раз.

— А ты, Ендрусь, прочитай вслух, я тоже хочу знать, — попросила старуха, дотронувшись до письма.

Он прочел. Мать совсем успокоилась: все подозрения и сомнения растаяли, как снег под лучами весеннего солнца; сердце переполнилось радостью, и счастье засветилось на ее бледном восковом лице.

— Вижу теперь, ты женишься на ней, да и пора, Ендрусь, пора, — вздохнула старуха.

— Жениться, мама, я готов хоть сейчас, если только она пожелает, — надежда и радость пробудились в нем. — Будет, мама, у тебя невестка, будет.

— А внучата?

— Будут и внучата! — воскликнул он, смеясь, и поцеловал матери руки.

Мать прижала к груди его голову.

— Я старая женщина, внучата мне необходимы, вот только я хочу, чтоб дети были от тебя, Ендрусь; а Юзины не наши, нет, они какие-то заморские и бабушку совсем не понимают.

Анджей принялся строить планы на будущее и столько всего наговорил, что старуха засияла от радости: она слушала и не могла наслушаться. Обыкновенно сын проводил время вне дома, занимался хозяйством, к родителям приходил только на обед, перекидывался несколькими словами и исчезал. А вот теперь, вместо того чтобы уйти к себе или уехать в Витово, где часто он проводил вечера, он болтает с матерью, рассказывая ей о Янке, мечтая о будущем. Он прикасался к груди, куда спрятал письмо Янки, ходил, садился, клал голову на стол и задумывался, погружаясь в мечты.

Мать по обыкновению сидела в своем старом, ободранном кресле и вязала чулок, иногда склонялась, чтобы разыскать спущенную петлю; тогда она вскидывала свои серые глаза на Анджея. Мать радовалась его счастью. Беседу прервал грохот брички.

— Отец приехал.

Батрак отвел пьяного, еле стоявшего на ногах старика в его комнату, которая служила им одновременно столовой; старик, тяжело дыша, упал в глубокое кресло, заскрипел зубами, ударил рукой по ручке кресла и застонал:

— Ох, башка трещит! Чтоб меня собаки загрызли, быть завтра дождю! Фу, как башка трещит! Ну, что с картошкой?

— Копать кончили.

— Был я в лесу: много народу понаехало за дровами. Эх, как сверлит в башке! Мать, а мать, дай-ка водки залить горло бешеному псу, который грызет меня вот здесь, изнутри.

— Ты, отец, и так залил ему горло через край еще там, в лесу, — с горечью возразил Анджей.

— Тихо, сынок, тихо! Видишь, как дело было: заныла нога, послал я Валека за водкой и опрокинул стопочку, смотрю — и другая разболелась, тогда я еще выпил малость. Ендрусь, а ведь лес-то я продал, — самодовольно сказал он, растирая колено.

— Я же просил тебя не продавать, снова кого-нибудь надул!

— Тише, сынок! Заплатили как за первосортный! Хо! Немец хотел меня обвести вокруг пальца, да сам остался с носом, чертов шваб! Мать, а мать, дай водки, а то башка трещит. — Он заскрипел зубами, голова его запрокинулась, лицо вдруг посинело, покрылось потом. Он сморщился от боли.

— Мать, дай водки! — стонал он.

— Как бы не так — хочешь ноги протянуть? Что доктор наказывал? Нельзя тебе! Хватит! Ни капли больше не дам.

— Говорю тебе, мать, дай водки, не то… — Он так хватил кулаком по столу, что подскочили тарелки и стаканы. Потом застонал и весь скорчился.

— Не давай, мама! — воскликнул Анджей, видя, что мать, вытирая слезы, ищет ключи от кладовой. — Если отец сам не заботится о своем здоровье, то должны это делать мы.

— Ох, мой панич, и какой же ты у меня умник-разумник! Если вы такие — завтра же переберусь к Юзе: она-то уж даст мне водки столько, сколько захочу, она всегда будет помнить, кто я такой, — бормотал старик все тише.

— Я пан, вельможный пан Петр, помещик! Вот я вас, сукины дети! Слушать меня, или выгоню ко всем чертям! Клянусь богом… Мать, дай водки… Ендрик… Эй, Ендрик, поди прочь, говорю, ну поди прочь, а то… — Он заскрежетал зубами, бормоча что-то бессвязное, и наконец заснул.

Анджей уложил его в постель. Служанка хотела снять с него забрызганные грязью сапоги, но он так брыкался и кричал сквозь сон, что пришлось оставить его в покое. Уже несколько лет подряд он спал не раздеваясь, ибо каждый вечер напивался до бесчувствия. Днем он не брал водки в рот, зато вечером пил до изнеможения.

Несмотря на расторопность и ум, старик был хамом в полном смысле слова, и ничто не могло его изменить. Бывало, раньше, когда ему приходилось вести дела, он умел скрыть свою грубость, но за последние годы, когда все хозяйство вел Анджей, он перестал стесняться. Пил в корчме с мужиками и тут же смеялся над ними — это доставляло ему огромное удовольствие, — издевался над всем, кичась своим богатством, которое росло с каждым годом: он не тратил и половины дохода.

Анджей отправился в свою комнату. Кругом воцарилась тишина; в доме все умолкло и погрузилось в сон; только где-то в деревне лаяли собаки да глухо шумела мельница. Ночь казалась Анджею бесконечно долгой. Он почти до самого утра ходил взад и вперед по комнате, размышляя о своем будущем, о скором свидании с Янкой. Он решил в ближайшее время снова сделать ей предложение.


Читать далее

Книга первая
1 - 1 16.04.13
II 16.04.13
III 16.04.13
IV 16.04.13
V 16.04.13
VI 16.04.13
VII 16.04.13
VIII 16.04.13
IX 16.04.13
X 16.04.13
XI 16.04.13
XII 16.04.13
XIII 16.04.13
XIV 16.04.13
XVI 16.04.13
XVII 16.04.13
XVIII 16.04.13
XIX 16.04.13
Книга вторая 16.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть