Онлайн чтение книги Гиганты и игрушки
8 - 1

Чтобы подействовать на публику, реклама должна быть «оптической сенсацией». Дело в том, что от ее кричащих красок и огромных назойливых букв люди устали, кожа у них загрубела и стала толстой, как у слона, — не пробьешь. Они больше не верят рекламе, попробуй-ка тут чего-нибудь добиться! А между тем человеческий организм очень чувствителен. При отравлении из желудка непроизвольно извергается то, чего организм не приемлет. Вот и глаз рефлекторно отвергает все неприятное. А все обычное перестает воспринимать. Нам нужно перехитрить его. Чтобы привлечь этот глаз, беспощадный и отупевший от всяческих раздражителей, необходимо нечто из ряда вон выходящее, сенсационное.

Ни одна наша придумка, — а ведь все они плод колоссальной многолетней работы, — не оказалась такой успешной, как новый плакат. Айда каждый день ездил на фабрику пластмассовых изделий и, наконец, получил самый лучший космический шлем, какой только можно изготовить. Он приказал Кёко надеть его и улыбнуться, так, чтобы видны были зубы. Харукава сделал снимок. Айда создал плакат, противоречащий всем общепринятым нормам рекламы. Во-первых, никому не известная Кёко. Во-вторых, щербатые зубы. В-третьих, мальчишескую игрушку демонстрировала девушка. А кроме всего, он использовал снимок, ничего в нем не изменив. Между прочим, Айда не поленился подготовить точно такую же фотографию, где вместо Кёко был снят известный молодой актер. Разумеется, это хранилось в тайне. Айда просто застраховался на тот случай, если Кёко провалится. Но запасной снимок нам не понадобился — плакат с Кёко мгновенно завоевал потрясающую популярность.

Люди испытывают интерес к человеческому лицу. Ведь каждое лицо по-своему действует на нас. Действует непременно, только одно — сильнее, другое — слабее.

Вот поэтому Айда и считал — надо выбрать такое лицо, чтобы его характерные особенности еще отчетливей ощущались на фотографии и их можно было усилить умелой композицией. И он был последователен в своих поисках. С той самой минуты, когда Айда увидел через стекло витрины залитую солнцем улыбающуюся Кёко, он неизменно оценивал ее в трех планах — с точки зрения возможностей объектива, композиционного мастерства Харукава и технического несовершенства печати.

— Это лицо будет жить, несмотря на самые грубые промахи типографских ретушеров, — говорил Айда. — Впрочем, если б не Харукава, ничего бы не вышло. Как бы девчонка ни походила на каппу, на одной ухмылке далеко не уедешь.

Отзывы о плакате с Кёко были самые разнообразные, но всех пленяли в ней юность, свежесть, поразительная естественность и ни с чем не сравнимое обаяние. Это полностью совпадало с тем впечатлением, которое произвела фотоподборка «О-о, юность!». Увидев щербатые зубы Кёко, люди думали вовсе не о вреде карамели. Их поражала сила жизни, игравшей в ее лице. Девчонка вышла из толпы, и этой толпе принадлежали ее улыбка, ее юность и ее бедность. Она убеждала именно своей близостью к этой толпе. И еще одно. С помощью Кёко Айда сумел убедить людей, что карамель — не просто дешевое лакомство, а нечто чудесное, совершенно необходимое им, неиссякаемый источник радости. Новизна зрительного восприятия оживляла притупившееся вкусовое ощущение. Со стен кондитерских магазинов и станций железной дороги, домов и театров на людей смотрело сияющее лицо, полное такого искреннего восторга и удивления, что все невольно начинали улыбаться.

Плакат был расклеен на улицах примерно через месяц после того, как появилась подборка «О-о, юность!». Увидев его, редакторы популярных журналов мод тотчас же вспомнили девушку, разводившую головастиков, и Айда пришлось отвечать на множество телефонных звонков. Вместе с Кёко он обошел немало редакций. По его совету она разослала свои снимки с приложением рекомендации Харукава в журналы и ателье, рекламирующие модели женского платья. Через три недели у нее уже не было необходимости служить в конторе. Журналы мод и владельцы демонстрационных залов устроили на нее форменную облаву. Кёко прекрасно усвоила то выражение лица, которое подсказали ей Айда и Харукава. Оно стало для нее чем-то вроде визитной карточки. Позы могли меняться, но радостно-удивленная улыбка оставалась неизменной. Успех ее оказался прочным и на новом поприще, а это лишний раз подтвердило, что мы не ошиблись в расчетах. Должно быть, весь секрет в том, насколько глубоко реклама проникает в подсознание покупателя. Но как это определишь? Можно лишь проанализировать реакцию отдельных людей, а потом, при помощи статистики, идти от частного к общему и считать полученные таким путем выводы достоверными.

Айда помогал Кёко, не щадя сил. Еще бы — чем она популярнее, тем больше будут засматриваться на нашу рекламу. Однако при заключении договора он поставил ей довольно жесткие условия: взял с нее слово, что она не будет служить рекламой не только для наших конкурентов, но и ни для каких других фирм. За это он компенсировал ее достаточно крупной суммой. И охотно позволил ей участвовать в показе моделей и публиковать свои снимки в журналах. Отныне лицо и голос Кёко работали на нас через любого посредника, будь то радио, телевидение или рекламные листки. Прочность ее успеха была проверена и перепроверена тысячу раз.

Кёко распрощалась со своими головастиками и поношенной клетчатой сумкой. Скинула дешевенькие брюки и стоптанные сандалеты и вдруг почувствовала неодолимую тягу к поясу-грации с косточками. Жуя резинку, она больше не вспоминала упаковочный автомат и нашу витрину. Забыла станционную площадь и бесцеремонность мужских локтей в переполненной электричке. Теперь она шествовала в лучах юпитеров под приглушенные звуки вальса; атмосфера в демонстрационном зале была насыщена тонким ароматом лиризма, из полутьмы наплывали расширенные женские зрачки, едва слышный шепот, потом раздавались аплодисменты. Кёко появлялась на помосте в полосах яркого света, она улыбалась, вдыхала горячую пыль, прохаживалась взад и вперед, создавая в зале бесчисленное множество маленьких водоворотов, кивала и снова удалялась. Ее имя было на устах у всех девушек моложе двадцати лет. Его повторяли повсюду — в конторах и магазинах, в кафетериях и дешевых столовках.

В тот вечер, когда она в первый раз выступила в качестве манекенщицы, Айда был занят, и ужинать повел ее я. За кофе Кёко разговорилась. Оказывается, ей хотелось стать джазовой певицей. Как видно, джаз был ее давнишней мечтой — она могла говорить о нем без конца. Я объяснил ей, что для этого надо бы знать английский язык. Кёко решила купить словарь. Выйдя из ресторана, мы отправились в книжный магазин. На полках было полно всевозможных словарей, начиная с карманных, которыми пользуются на экзаменах в школе, и кончая огромными оксфордскими, в роскошных кожаных переплетах с золотым тиснением. Я брал их с полок по одному, листал и объяснял Кёко особенности каждого, называя цену. Она молча смотрела на гору книг, потом подняла голову. Лицо у нее было растерянное.

— А какая разница между англо-японским и японо-английским? — шепотом спросила она, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

Я опешил. Вот тебе раз! Кажется, она в самом деле не понимает, чем они отличаются друг от друга.

— И чему тебя только учили в школе?! — спросил я, немного придя в себя.

На ее лице, обычно таком веселом, появилось угрюмое выражение.

— А ну их совсем! — Кёко быстро повернулась и вышла из магазина. Я выскочил вслед за ней, но она уже исчезла, — должно быть, подхватила такси.

С глубокой горечью думал я о темноте простого люда, из которого она вышла. А я, значит, сам того не желая, сыграл по отношению к ней предательскую роль: дернул ее за ногу, когда она попыталась всплыть на поверхность. Бедная Кёко! Наверно, вся так и съежилась от боли! Я вернулся в книжную лавку и купил карманный словарик для начинающих. Английские слова в нем снабжены японской транскрипцией. Потом я пошел в музыкальный магазин, отобрал комплект пластинок с записью уроков английского языка, попросил продавца завернуть его и вместе со словарем отправить по адресу Кёко…

Как мы и предполагали, в июне, с началом распродажи, развернулась форменная баталия. Газеты лихорадило. Все три фирмы пытались скрыть мучительную тревогу под личиной бурного оптимизма. Но в этом был едва уловимый привкус щемящей тоски, какой обычно ощущаешь у входа в театр, где идет неудачный спектакль. Отцы и матери, недоверчиво усмехаясь и щурясь, словно им слепило глаза, смотрели на гигантов, разыгрывавших из себя бескорыстных благодетелей.

Раскрывая газеты, люди сразу же натыкались на приманки, разбросанные перед ними «Самсоном». Большая премия — космический скафандр. Первая премия — космический шлем и ружье. Вторая премия — ракета, начиненная карамельками. Третья премия — билет в планетарий или на фильм Диснея, по желанию. Каждый, кто купит во время распродажи коробку карамели, может бесплатно посетить выставку космонавтики. «Геркулес» пошел в контратаку — и не без успеха. Обезьянка, сурок, морская свинка — в таком порядке шли их премии. В каждой коробке карамели — бесплатный билет в детский театр, открытый в одном из парков на время распродажи; в программе — «Доктор Дулитл едет в Африку», «Пчелка Майя», «Книга джунглей» и прочее в том же духе. Шансы обеих фирм были примерно равными, они бежали ноздря в ноздрю, лишь время от времени опережая друг друга, и каждая старалась прощупать слабое место противника.

А между тем голос «Аполлона» звучал гораздо серьезней и убедительней. Эта фирма не заманивала ребятню всякими экзотическими штучками — она обещала выплачивать стипендии десяти детям, которым достанутся премии. Все было поставлено очень солидно — «Аполлон» учредил специальный «Фонд поощрения образования» с правами юридического лица. Фонд обязался выплачивать стипендии ежемесячно. Мало того, «Аполлон» заявил, что это не временная кампания и не какая-нибудь там авантюра — фонд будет действовать постоянно, независимо от состояния дел фирмы. Узнав эту новость, Айда только зубами скрипнул:

— Лицемеры!..

«Аполлон» не стал наводнять газеты броскими надписями, восклицательными знаками, улыбающимися лицами, а поместил только пространное заявление, адресованное «Всем мамам». В этом заявлении фирма гордо — и даже как-то обиженно — доказывала, что никого не собирается зазывать на свою распродажу: она уверена в своих силах и помышляет только о том, чтоб распахнуть перед детьми врата счастья.

Маневр удался. Всевозможные женские и религиозные организации, органы просвещения, благотворительные комитеты засыпали редакции газет и журналов восторженными письмами. «Аполлону» все пели дифирамбы. А «Самсона» и «Геркулеса» измолотили так, что места живого не осталось. В их лозунгах: «Вот это да! До чего здорово!» и «Все бегом в кондитерский магазин!» — домохозяйки усмотрели легкомыслие, пошлость и неприличное бодрячество. Тела двух гигантов были сплошь покрыты кровавыми ранами. «Аполлон» все придумал очень хитро — получил поддержку именно там, где надо. Обработал не детей, а взрослых. Ведь дети не пишут писем в газеты. Мы оказались в крайне невыгодном положении.

Однако «Самсон» и «Геркулес», получив в самом начале сражения тяжкие увечья, упорно продолжали борьбу и не обращали внимания на истерические выкрики недругов. Я бросил теоретические выкладки и мотался по городу, выполняя задания отдела рекламы. Шумные июньские улицы пестрели эмблемами фирм. Космический скафандр со страниц газет взлетел в небеса. Над парками и зоологическими садами реяли огромные воздушные шары, с наступлением темноты они начинали светиться изнутри. В центре станционной площади, прямо перед зданием «Самсона» была воздвигнута своеобразная статуя: Айда нанял «сэндвич-мена» ^[7], велел ему надеть космический скафандр, забраться на пьедестал и принять позу монумента. Пьедестал был настоящий, каменный. У входов на выставку космонавтики посетителей приветствовали путешественники в будущее. По стенам зданий бежали мерцающие дорожки электрореклам. По радио звучал ликующий голос Кёко. У кондитерских магазинов дежурили машины с образчиками премий. По воскресеньям вертолеты сбрасывали листовки — Кёко смеялась, сверкая в лучах солнца; смеялась, падая наземь, прохожим под ноги; смеялась, покрываясь грязью и пылью. У нее тотчас же объявился конкурент: «Геркулес» заманил к себе чемпиона по реслингу. Их скудоумие было воистину поразительно — они додумались обрядить его под древнегреческого героя, который красуется на их торговой марке с зазывной надписью «Питательно, вкусно, здорово». Борец выходил на эстраду летнего театра в кожаных сандалиях и трусиках из леопардовой шкуры. На ладони у него вертелась крошечная обезьянка. Чтобы почаще срывать аплодисменты, он спускался с эстрады и прохаживался между рядами, оделяя маленьких зрителей коробками карамели. С головы до ног натертый оливковым маслом, он был могуч и сверкал, словно бронзовая статуя. При каждом движении под кожей у него играли мускулы. Мне он показался воплощением бессмысленной грубой силы. Несмотря на учтивые жесты и широкую улыбку, в нем было что-то низменное и дикое. Его гипертрофированное здоровье отталкивало не меньше, чем уродство. В ярких лучах солнца он выглядел печально и жалко — выставленный на продажу раб.

Поглазев на борца и посмотрев спектакль «Доктор Дулитл едет в Африку», я прошелся по парку. Это были владения «Геркулеса». На скамейках, на досках для объявлений, на киосках, на мусорных урнах — повсюду огромные буквы: «Геркулес» и торговая марка фирмы. Нигде ни одной улыбки Кёко. У всех входов и выходов выставлены клетки с птицами и разными мелкими зверюшками. Ни дать ни взять — филиал зоопарка! На земле валялись груды пустых коробок из-под карамели. Мне не удалось обнаружить среди них ни одной выброшенной премиальной карточки. Возбужденные жарким солнцем, перепачканные, запыленные ребятишки озорничали. От их волос пахло нагретой соломой.

Чего здесь только не было! И карусели с деревянными лошадками, и горка с лодками, и аттракцион «Обезьяний остров», и гигантские шаги, и чертово колесо. Колесо возносило детей в поднебесье, к летним кучевым облакам. Оттуда на землю мелким дождиком сыпались смех и радостные вскрики. У горки с лодками я остановился. Дети и взрослые выстроились в длинную очередь. По их лицам тек пот. Две плоскодонки одна за другой низвергались в пруд с крутой горки. Первой управлял молодой парень, второй — человек средних лет. Молодой заинтересовал меня. Уж очень здорово он работал.

Когда лодка плюхалась в воду, парень, ловко орудуя шестом, тотчас же подводил ее к берегу, водружал на специальную тележку и тащил на вершину горки. Детвора занимала места, парень наполнял водой два ведра, ставил их на дно, распрямлялся, оглушительно свистел в свисток, и лодка летела по рельсам вниз. В это время он наклонялся вперед и лил воду из ведер на рельсы. Скорость он развивал сумасшедшую! Ветер свистел, брюки на парне раздувались и хлопали, словно вымпелы. В тот момент, когда лодка слетала на воду, он подпрыгивал и поднимал ведра высоко над головой.

Очевидно, прыжок был необходим, чтоб избежать толчка. Тот, что постарше, тоже прыгал, но как-то вяло, через силу. Едва лодка касалась воды, он устало отталкивался шестом и тут же вел ее к берегу. А у молодого ноги пружинили, как у донского казака. Он прыгал и с ведрами и с шестом. Иногда громко хлопал в ладоши. Даже постукивал ногой об ногу. Зрители не аплодировали ему, но это его ни капельки не смущало, — всякий раз он старательно проделывал все свои трюки.

Рвение этого паренька тронуло меня. У него не было бычьей силы борца и его мощных мускулов. Но движения его отличались точностью и чистотой. Возможно, он знал детей лучше, нежели чемпион по реслингу, и служил им не за деньги, а потому, что ему это нравилось. Вечером, когда аттракцион закроется, напарник, наверное, посмеется над его усердием, скажет, что зря он лезет вон из кожи. Парень промолчит, а назавтра снова примется за свое. Что ж, метод у него примитивный, но правильный. Пусть он не срывает аплодисментов, зато в глубинах детской памяти, вместе с летящими лодками и радужными брызгами, отведено место и ему. Мы с Айда, быть может, стараемся не меньше его, но от его усердия, пожалуй, толку больше. Мы задавлены многолетней усталостью — вот почему меня так восхитила ловкость его движений. Я потом еще долго вспоминал этого парня…

Айда все больше и больше изматывался. На работу он приходил уже утомленный. Под глазами лежали тени — как у Харукава. Постепенно тени превратились в синяки, потом — в сизоватые мешочки. Энергия, переполнявшая его во время борьбы за Кёко, теперь иссякла. Он забегался. Некогда было даже приделать колесико к очередной модели. С утра он ходил на выставку космонавтики, управлял сложнейшим механизмом рекламы, потом часами таскался по городу, изучая маневры противников и на ходу придумывая контрмеры. Кроме того, ему приходилось просматривать все снимки и тексты, обсуждать с художниками макеты плакатов, а по вечерам смотреть телевизор и слушать радио, чтобы учесть и полнее использовать все возможности Кёко. В нашей приемной с утра до ночи толклись сотрудники различных газет и журналов, жаждавших запродать нам под рекламу побольше места. Айда с каждым торговался, — разумеется, на осакском диалекте; он уговаривал и угрожал, прикидывался идиотом — и добивался своего. Бессильно откинувшись на спинку кресла, он слушал, как они полульстиво-полуискренне восторгались плакатом с Кёко, расхваливали его, Айда, поразительно зоркий глаз. Но стоило им хоть на секунду остановить поток своего красноречия, как он обдавал их холодом.

— Да чего там, ведь я не киношник! — бросал он презрительно.

Разумеется, говорилось это лишь после того, как сделка была заключена. А до того на него глядеть было тошно — лакрица, да и только. Чтобы сбить цену, он юлил и угодничал, сиял, словно солнышко, от глаз его лучиками разбегались приветливые морщинки.

— Вот уж поистине золотые слова! (Это о похвалах в адрес Кёко.) Как вы меня утешили, и выразить не могу!

Он с трудом поднимал отяжелевшее от усталости тело и чуть ли не лез обниматься с собеседником — похлопывал его по плечу, поглаживал по руке. Едва ли этот дешевый макиавеллизм — самый действенный метод при заключении сделок. Но что там ни говори, а Айда неизменно добивался своего — поразительно дешево покупал место в газете или время на радио.

Впрочем, трудно сказать, насколько это зависело от его ловкости, — ведь газеты, журналы и радиокомпании тоже мучились: приближался летний застой. Кроме того, на них наступали крупные телевизионные компании, готовые их проглотить. Поэтому горькие слезы, которые пресса и радио проливали перед Айда, были в общем-то искренними. Разумеется, он старался использовать эти глубинные течения — иначе его моментально затянуло бы в водоворот.

Уставал не один только Айда. С началом распродажи аврал наступил во всей фирме, во всех ее отделениях, на всех фабриках. Сверхурочные часы наползали друг на друга. Теперь уже стариканы откровенно признавались, что положение безвыходное, и заключали с профсоюзами временные соглашения, чтобы выманить у них сверхурочные и ночные часы — в пределах, дозволенных трудовым законодательством. На фабриках работницы падали в обморок, бухгалтеры фирмы валились, как подкошенные, на электронно-счетные машины, разъездные агенты крутили руль мотороллера в обратную сторону и ломали себе ребра. В амбулаториях все больше и больше пациентов требовало чего-нибудь успокаивающего, их анализы крови вызывали тревогу у врачей. Детям виделись сладкие сны, а взрослые из-за этого лишились сна вовсе.

Однажды меня потрясло совершенно незначительное происшествие. Я возвращался из редакции журнала для юношества, — там согласились печатать по частям какой-то научно-фантастический роман. Когда я переходил трамвайную линию, вспыхнул красный свет, и я остановился на перекрестке. В тот день я зверски устал, ноги отяжелели, во рту пересохло, лицо покрылось пылью.

Был жаркий вечер. Над мостовыми, смешиваясь с бензиновыми парами, растекались сизоватые сумерки. С громким ревом, обгоняя друг друга, неслись машины — сплошной поток стекла и металла; казалось, ему не будет конца. И вдруг на мостовой, неизвестно откуда, появилась шляпа. Ветер подхватил ее, и она покатилась, осторожно лавируя между машинами. Потом улеглась поблизости от меня. Я не мог оторвать от нее глаз. Мне почудилось — это живое существо, легкое, мягкое, юное. Светло-серый кружок выделялся на темной мостовой, — казалось, он вобрал в себя последние отблески дня. Но вот совсем близко от меня промчалась машина. Колеса ее безжалостно расплющили шляпу. У меня что-то оборвалось внутри. Машина исчезла, на месте шляпы остался грязный, прилипший к мостовой блин… Я огляделся по сторонам. В густеющих сумерках как ни в чем не бывало торопливо шагали люди. Среди шумной толпы я чувствовал себя как на необитаемом острове. Я был потрясен. Почему шляпа не закричала, не истекла кровью? Почему не раздался хруст ломающихся костей? Почему не затормозила машина? Почему не примчались полицейские? Ведь случилось нечто ужасное. Острая боль пронзила меня, будто это мое тело умирало под колесами. Я изнемогал. Потом боль начала улетучиваться и постепенно покинула меня, растворившись в сумерках. Вечерняя улица была пыльной, жесткой и шумной. Сквозь меня мчались люди, машины, здания, памятники. И только тут я понял, как страшно устал.