Онлайн чтение книги Иная терра
Первая часть. I. I

Двадцать тысяч дней и ночей пройдет,

Человек родился, человек умрет.

Люди боятся смерти.

Так было всегда, так есть, и так всегда будет. Сменяются поколения и нравы, уходят и вновь возвращаются эпохи, когда жизнь человеческая не стоит ломаного гроша, но так или иначе, люди боятся смерти.

И это естественно. Человеку вообще свойственно бояться неизвестности.

Люди на протяжении многих тысячелетий ищут способ справиться со своим страхом. Они придумывают себе все новые и новые объяснения того, что ждет за гранью, откуда никто не возвращается: одни верят в загробную жизнь, рай или ад, другие надеются на перерождение в иных мирах и телах, третьи допускают вероятность посмертного существования хотя бы в виде призрака, четвертые находят более оригинальные пути — но все как-нибудь, да объясняют себе, что будет «потом». Люди ищут себе кумиров, совершивших невозможное: ни одна религия, ни одна мифология не обходится без святого, чудотворца, бога, героя — неважно, кого, лишь бы он вернулся к жизни, умерев.

Но вера, неважно, во что, помогает не всегда, а главное — не всем: что толку от рая или ада, от бесконечной цепочки реинкарнаций, если нет сил поверить в них всей душой, нет сил не надеяться — знать, что это будет. И люди, на время удовлетворяясь найденным объяснением, через год или десять лет, но начинали искать новый способ борьбы со страхом смерти. Над смертью стали смеяться — и в моду вошли истории о забавных, неповоротливых зомби, раз в году, на праздник Всех Святых, люди стали одевать маски и костюмы разнообразных мертвецов, пугать знакомых и пугаться, если кто-то из ряженых успел выпрыгнуть из-за угла и скорчить страшную рожу первым, а после вместе смеяться над секундным ужасом. Смерть стали презирать — и появлялись тысячи тысяч героев, бесстрашно бросающихся в самое пекло, насмешливо скалясь в лицо костлявой. Смерть даже стали любить и желать — и на улицах городов появились печальные молодые люди в черных одеждах и в черном гриме, воспевающие смерть в балладах и стихах.

И многим удалось справиться.

Многим — но далеко не большинству.

А потом наступил девятнадцатый век, мир вздрогнул, и изменения, медленно шедшие уже долгое время, внезапно ускорили свое течение. Прежние ценности стремительно утрачивали свое значение, жизнь человека стала дороже и, одновременно, — во сто крат дешевле: если раньше любой человек, выйдя из дома с клинком у бедра, рисковал быть вызванным на дуэль, то в двадцатом веке мало кто мог похвастать личным оружием. Вот только если несколько столетий назад уничтожить целую страну не представлялось возможным даже стотысячной ордой, то сейчас для этого достаточно было нажать кнопку — и территория, на которой еще недавно высились города, жили люди, росли цветы и деревья, плодоносила земля и носились в лесах звери, за несколько часов превращалась в безжизненную и смертоносную серую пустыню.

Страх перед смертью усилился.

Но люди продолжали бороться.

Смерть сделали торжественной и официальной. Ее погребли под ворохом бюрократической волокиты по оформлению свидетельства о смерти, под кучей небрежно сваленных на холодную надгробную плиту венков и букетов из символически-мертвых искусственных цветов. На могиле известного рок-певца стали собираться поклонники его творчества — вспоминать музыканта, пить дешевый портвейн, кричать песни под расстроенную гитару без первой струны, а потом бить морды тем, с кем не сошлись во мнениях, не замечая, что в пылу пьяной драки топчут ногами принесенные на могилу цветы.

Потом грянула катастрофа две тысячи двадцатого года, по Терре пронеслись ураганы, землетрясения, извержения вулканов, наводнения, страшные лесные пожары… В кошмаре стихийных бедствий сгорели религии, не осталось роскошных католических соборов, величественных мечетей и стройных минаретов, строгих и красивых православных церквей и монастырей, не стало синагог, буддистских храмов… Что-то восстановили, но очень немногое — люди были заняты тем, чтобы выжить, и убедившись, что боги не очень-то торопятся отвечать на молитвы, не сохранили желания воссоздавать богам дома, предпочтя позаботиться о себе.

Человечество сумело выжить. Люди продолжали умирать.

И продолжали бояться смерти — не больше, чем раньше, но и не меньше.

Но теперь смерть стала скучной обязанностью.

Именно на такие мысли навевал центральный зал главного крематория Внешнего города — высокие, облицованные гладким блестящим мрамором стены, казенно-белые потолки без малейшего следа лепнины, простые плоские светильники, матовый пол под ногами. Постные лица служащих, уже давно не пытающихся надевать маски профессионального сочувствия. Нервные взгляды людей, по старой традиции вынужденных провожать умерших в последний путь и из-за этого терять деньги за пропущенный рабочий день. Строгое расписание малых залов — на одну кремацию не более пятнадцати минут.

И поразительное равнодушие родственников, приятелей, сослуживцев, коллег — всех, пришедших попрощаться.

Нет, все-таки люди стали меньше бояться смерти. Чужой смерти.

Стас, в ожидании церемонии примостившийся в углу, непроизвольно оглядывал большой зал. У самого входа стояли трое мужчин в дорогих костюмах, они оживленно что-то обсуждали, иногда весело улыбаясь и даже посмеиваясь. Рядом с Ветровским на скамейке примостился субтильный паренек с ноутбуком, Стас его даже узнал — Антон Комалев с третьего курса.

«Неужели у него так мало времени, что он даже сейчас учится?» — отвлеченно подумал юноша, и бросил быстрый взгляд на экран.

Оказалось, Антона волновали вовсе не занятия. Его гораздо больше волновала драка с детально прорисованным монстром, похоже, «боссом» уровня. С трудом удержавшись от гримасы отвращения, Стас отвернулся.

Девушка лет семнадцати жевала жвачку, болтая по мобилу. Судя по голосу, разговор шел о чем-то достаточно веселом. Молодой человек поминутно бросал взгляды на часы, нервно кусал губы и говорил своей спутнице, даме лет шестидесяти: «Скорее бы уже покончить с этим, у меня переговоры через час». Дама степенно кивала модельной прической — ей тоже нужно было идти, дома ее ожидала подруга, с которой теперь можно будет говорить спокойно, не оглядываясь на восьмидесятилетнюю маму за стенкой. Лет семьдесят назад несчастную сдали бы в дом престарелых, но теперь, увы, подобных заведений не существовало, и приходилось мучиться в одной квартире с умирающей.

Мимо мужчин в костюмах прошла тоненькая девушка в черном. Ее лицо было мокрым от слез, глаза покраснели и припухли, девушка едва сдерживала громкие рыдания. Стас видел ее пятнадцать минут назад, когда выходил покурить — она сидела прямо на каменном поребрике и пыталась дрожащими руками вытащить сигарету из пачки. Мужчины в костюмах презрительно и насмешливо посмотрели ей вслед. А Ветровский с ужасом понял, что не считая тех, кто пришел проводить Кирилла Бекасова, девушка в черном была, наверное, единственной в зале, кто искренне горевал о своей потере.

Нет, не единственной! Открылись двери одного из малых залов, начали выходить люди. Двое мужчин буквально вынесли женщину лет пятидесяти, пребывавшую в полуобморочном состоянии. Они почти дошли до выхода, как несчастная пришла в себя, и начала вырываться.

— Пустите меня, пустите! Леночка, Леночка, родная моя девочка, она там, они ее сожгли, боже мой, пустите меня! Леночка зовет меня, я не могу, пустите! — кричала женщина, потерявшая недавно двенадцатилетнюю дочь.

Люди брезгливо отворачивались. Один из сопровождавших, совсем еще подросток, кривя губы, негромко произнес:

— Мама, заткнись, прекрати меня позорить.

Стасу нестерпимо захотелось забыть все, выпустить из подсознания Стека и вбить малолетнему поганцу его слова обратно в паршивую глотку, вместе с кровью и крошевом выбитых зубов.

— Вы не могли бы увести ее? — холодно поинтересовался один из «дорогих костюмов», закрывая подушечкой большого пальца динамик мобила. — У меня серьезный разговор, а тут эти крики…

— Да, конечно же, — кивнул юноша. — Извините.

Несчастную мать выволокли на улицу.

Стас смотрел ей вслед и чувствовал, как скулы сводит от ненависти. Лютой и беспощадной ненависти ко всей этой равнодушной мрази, неспособной ни посочувствовать чужому горю, ни даже испытывать боль от утраты собственных родных и близких. Да и существует ли для этих лощеных бизнесменов в костюмах, для девчонки с мобилом, которая с хихиканьем пересказывала подруге кошмарную сцену, для паренька, так и не оторвавшего взгляда от нарисованных монстров, для юноши, велевшего матери заткнуться и не позорить его, существует ли для них всех само понятие «родные и близкие»? Или же все, абсолютно все на свете для них измеряется деньгами и удовольствиями?

Прикусив губу, Стас направился к дверям, на ходу зубами вытягивая из пачки сигарету. Прикурил, едва выйдя на улицу — и тут же увидел, как сопровождавшие ту женщину люди рассаживаются по машинам. Она сама сгорбилась на скамейке, не вытирая слез, не сдерживая рыданий, не видя ничего вокруг. Стоявший рядом сын резко бросил какую-то фразу — женщина только помотала головой. Юноша сплюнул, развернулся и пошел к одной из машин. Спустя минуту потерявшая ребенка мать осталась одна.

Стас почувствовал, что сердце разрывается на части — от сострадания, от страха за несчастную, от ненависти к равнодушным, бросившим ее одну, и от дикой, невыносимой, сводящей с ума боли потери. Голова закружилась, Ветровский вынужден был схватиться за стену, чтобы не упасть.

«Леночка, родная моя, девочка моя любимая… Почему ты, почему этот нелюдь выбрал именно тебя? Маленькая моя девочка, ну почему же именно ты? Больно, пусто без тебя, холодно и незачем… Почему я отпустила тебя вечером к подруге? Почему именно тебя он выбрал? Господи, за что ты ее? Она же чистая, светлая, а он ее… а они ее сожгли, мою Леночку… Господи, да есть ли ты на самом деле, если допускаешь такое?..»

На негнущихся ногах Стас приблизился к скамейке, непрошенная, случайная считка продолжала рвать душу невыносимой мукой

«Да как я смею жить, когда тебя нет, Леночка? Ты прости меня, глупую, слабую… Мы встретимся скоро, девочка моя… Очень скоро встретимся!»

Женщина стремительно вскочила, безумно огляделась. Ее взгляд упал на стремительно несущиеся по проспекту машины, и заплаканное лицо озарила пугающая радостная улыбка.

Холодная, и в то же время — отчаянная решимость полоснула по нервам. Последние несколько метров Ветровский преодолел бегом.

— Постойте! — вскрикнул он, хватая осиротевшую мать за руку. — Подождите, пожалуйста!

Она удивленно и раздосадовано посмотрела на юношу, бывшего в этот миг единственной преградой к воссоединению с дочерью. А Стас, тяжело дыша, сжимал пальцами тонкую, бледную кисть и не знал, не понимал, не чувствовал, что именно он должен сделать.

— Не делайте этого, пожалуйста, — пробормотал он, прекрасно осознавая, что это не те слова, неправильные — сейчас она придет в себя, замкнется, вежливо и спокойно отошьет непонятно о чем говорящего парня, а потом придет домой и… кто знает, что именно она выберет? Ассортимент богатый: острое лезвие в теплой воде или крепкая веревка на высоком турнике, сделанном для сына, или распахнутое настежь окно на седьмом этаже…

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — осторожно сказала женщина, и попыталась высвободить руку. Но юноша сжимал пальцы крепко ровно настолько, чтобы не причинить ей боли, но и не позволить вырваться. — Да отпустите же меня!

— Да, конечно, простите, только прошу — выслушайте меня! — взмолился Ветровский, чувствуя, как поднимается холодная металлическая стена, чтобы вновь оградить его от чужих эмоций.

— Хорошо, я вас слушаю, но отпустите же меня!

Стас разжал пальцы, виновато отступил на шаг.

— Вы извините, что я так… я просто видел вас, и… Не знаю, не могу это объяснить нормально, просто… — он сбивался, не в силах подобрать слова. — Я просто хотел попросить вас, чтобы вы не делали этого, — собравшись с силами, выпалил он, поднимая голову.

— Я не понимаю…

Стена восстанавливалась с пугающей скоростью.

— О том, что вы собирались сделать, — сказал Стас, его взгляд стал жестким. — Вы смотрели на машины и думали, что они несутся с достаточной скоростью, чтобы удар был смертельным. Вы потеряли дочь и не хотите жить, считаете, что не имеете на это права. Я видел вашего сына, и понимаю, что он вас не удержит — просто не захочет, такая мразь, как он…

— Молодой человек, вы говорите о моем сыне! — она зло сощурилась, в глазах блеснула яростная, тигриная готовность защищать своего детеныша. — Будьте добры выбирать выражения, когда говорите о моем единственном сыне! — уже тише и спокойнее добавила женщина.

Стас не нашелся, что возразить. Нет, он мог сказать все, что думал о малолетнем эгоисте, но это ничего бы не дало. Материнская любовь слепа, и иногда это хорошо… жаль, что только иногда.

— Простите, я постараюсь быть корректнее, — проговорил он.

И тут до собеседницы дошло, о чем начал говорить этот странный юноша.

— Что вы имели ввиду, говоря, что я смотрела на машины и думала… — начала она.

— Именно то, что сказал. Я не смогу ничего объяснить, но… вы обещали меня дослушать, — перебил ее Ветровский. — Вы хотите покончить с собой, я это знаю. Вы чувствуете себя никому не нужной, вы знаете, что сыну вы… не очень нужны, вы потеряли любимую дочь. Вы считаете, что на вас всем наплевать, никто не огорчится, если вас не станет, а вы воссоединитесь с дочерью. Просто скажите, я ведь прав.

Не отрывая завороженного взгляда от темно-карих глаз собеседника, она медленно кивнула — и словно бы в один миг лишилась последних сил. Опустила голову, устала осела на скамейку, пряча лицо в ладонях.

— Вы правы, — глухо произнесла женщина. — Вы правы. Да, я никому не нужна, сын меня не любит, моя дочь умерла — а я почему-то осталась жить. Это несправедливо, что я жива, когда Лены нет. И я хочу это исправить. И исправлю. Вы во всем правы, — она говорила короткими, оборванными фразами, явно пытаясь сдержать, не показать рыдания. — Чего вы хотите?

— Я хочу только сказать, что нет людей, которые никому не нужны, — тихо ответил Стас, до боли стискивая кулаки — он вспомнил, как сам был уверен в собственной ненужности, и как все изменилось после встречи с Вениамином Андреевичем. — Вы потеряли дочь… я не буду говорить, что понимаю, как это больно, потому что я не могу понять в полной мере, каково это, и никто, кто через такое не прошел, не сможет понять. Но совсем недавно я потерял своего отца, которого очень любил. И в какой-то степени я все же могу вас понять. Знаете, он не был мне родным. Он взял меня с улицы, голодного, озлобленного, малолетнего наркомана и бандита. Он сделал мне документы, он усыновил меня, помог поступить в институт, он… он научил меня быть человеком. А потом его убили. Пока я не встретил его, я тоже был уверен, что никому не нужен, а теперь точно знаю — не бывает тех, кто никому не нужен, просто некоторые люди еще не нашли тех, кому они нужны.

— Но как найти? — уже не сдерживая слез спросила она, поднимая голову. В ее взгляде, все таком же потерянном и полном жгучей боли, затеплился едва различимый, еще очень маленький, готовый в любой миг погаснуть, но все-таки уже живой огонек надежды. — Как найти, где искать? Просто ждать?

— Можно — ждать, — кивнул Стас. — Но если ждать, не прикладывая усилий, то можно и не дождаться. Вы потеряли дочь… Знаете, сколько никому не нужных детей, брошенных родителями, содержится в нечеловеческих условиях в детских домах? Каждый из них, как бы не казался замкнут и озлоблен внешне, мечтает всерьез только об одном — обрести семью, найти тех, кого можно будет любить, и кто будет любить. Они нуждаются в том, чтобы быть нужными просто так, чтобы просто жить — и быть нужным.

— Найти Лене замену? — голос женщины дрогнул, она покачала головой. — Нет, я не…

— Вы никогда не найдете замену дочери, — оборвал ее Стас. — Вы просто найдете маленького человечка, который будет в вас отчаянно нуждаться, которого вы сможете любить и который будет любить вас. И самое главное — вы сможете воспитать его человеком. Я ни в коем случае не агитирую вас, не говорю, что следует поступить именно так, я просто называю как минимум один выход.

— Ребенок из детского дома… — проговорила она, словно пробуя мысль на вкус. — Ребенок из детского дома… Но мало ли кем могли быть его родители? А если наркоманы, или убийцы…

Стас отступил на шаг, его взгляд стал холодным.

— Это вам решать, что важнее: дать шанс маленькой жизни или же решить, что риск слишком высок. Любовь и правильное воспитание способны изменить даже закоренелого наркомана и бандита, поверьте, я проверил это на себе. Решать вам. Я лишь назвал один из вариантов. Подумайте. Может быть, именно в эту минуту в холодной постели без одеяла и белья плачет девочка, потерявшая недавно родителей и оказавшаяся никому не нужной.

— Откуда вы знаете так много о детских домах?

— Я состою в благотворительной организации, занимающейся помощью одному такому дому, — легенда давно была отрепетирована, и Стас выговорил ее без малейшей запинки — впрочем, легенда уже стала частью реальности. — Простите, мне пора. Если надумаете — адреса детских домов Петербурга можно узнать в городской сети.

Он развернулся и, не оборачиваясь, быстро пошел обратно к зданию крематория. Все что Стас мог, он сделал, дальше решать будет она сама. Жить и быть нужной тому, кто как никто другой в этом нуждается — или сдаться.

Люди всегда должны решать сами, что для них важнее.

— Кирилл должен был стать великолепным хирургом, одним из лучших в городе, а возможно — и в стране. Это огромная потеря для медицины. Я от лица Петербургского центра хирургии приношу соболезнования родным и близким Кирилла.

— Кирилл был прекрасным студентом, он всегда хорошо учился, и я не припомню сейчас юноши более любознательного, инициативного, и в то же время исполнительного, чем он. Это большая потеря для нашего института…

— Кир был прекрасным другом, он никогда не отказывался помочь с учебой, объяснял непонятные моменты, умел поддержать в трудную минуту…

— Кирилл был на редкость добрым и отзывчивым человеком, — твердо сказал Стас, когда очередь дошла до него. — Он помогал группе «Серебряный Ветер» всем, чем только мог, он покупал для детей вещи и присылал волонтеров, он сам, несмотря на свою занятость, участвовал в ремонте спален в детском доме… Дети очень горюют по нему. Смерть Кирилла — огромная потеря для всего человечества, — закончил он под удивленными взглядами присутствовавших.

Да, с первой встречи мнение о Бекасове у Ветровского изменилось кардинально. В тот раз уставший после первого благотворительного вечера и разозленный «проверкой», которую устроил Кирилл, Стас счел веселого пятикурсника эдаким баловнем судьбы, которому все преподнесено на тарелочке с рождения — деньги, влиятельность, успешность, красота, ум… Вторая встреча изменила все — перед Стасом стоял человек, умеющий ставить цели и добиваться их собственным трудом, знающий цену, нет, бесценность доброты и любви, искреннего уважения, сочувствия, способный на бескорыстность и сострадание, и готовый тратить немалую часть времени, средств и сил на такое «бесперспективное» занятие, как благотворительность. Быть может, пройди чуть больше времени, и они смогли бы стать настоящими друзьями, но страшное, безумное в своей нелепости самоубийство перечеркнуло все.

Слишком страшное и слишком нелепое, чтобы в него можно было поверить.

Малый зал казался слишком тесным для собравшихся — проводить Кирилла пришли, кроме его родителей и нескольких близких друзей, некоторые преподаватели ВИПа, два врача из центра хирургии, у которых Бекасов проходил практику, и бесчисленное количество студентов — некоторых Стас знал, они состояли в волонтерской группе под патронажем «Серебряного Ветра», некоторых встречал в коридорах, кого-то видел впервые. Зал не смог вместить единовременно всех желающих и потому студенты заходили по очереди, группами человек по двадцать. Постоянно присутствовали при церемонии прощания только родители, врачи из центра и трое молодых людей, близких друзей Кирилла. Ветровскому бросилось в глаза, что один из них держался чуть особняком от остальных. Это был юноша лет двадцати, с коротко подстриженными темными волосами и глубокими карими глазами, покрасневшими не то от слез, не то от банального недосыпания.

Стас не стал выходить с группой, с которой зашел — он встал чуть в стороне, но так, чтобы ему было видно мертвенно-бледное лицо Кирилла, с которого даже визажисты из похоронной фирмы не смогли убрать страдальческого выражения.

«Кто мог заставить тебя покончить с собой и как?»

Вопрос пришел легко, и не вызвал ни малейшего сомнения в верности построенной формулировки: именно заставил, только кто и как? А главное — зачем? Кому ты помешал, хороший и добрый парень Кирилл Бекасов?

Ветровский тяжело вздохнул, отворачиваясь. Смотреть на мертвое, чуть искаженное предсмертной болью лицо было тяжело.

Отвернулся — и на миг встретился взглядом с холодными глазами цвета чайной розы.

Полноватый мужчина лет сорока стоял у самой стены и с выражением странной задумчивости на привлекательном, располагающем лице медленно оглядывал собравшихся, то и дело возвращаясь к Кириллу. Казалось бы, ничего особенного в мужчине не было, не считая странного оттенка глаз, но Стас на миг почувствовал, как по позвоночнику прокатилась ледяная дрожь подсознательного страха.

В этот момент кто-то тронул его за плечо. Ветровский обернулся — за его спиной стоял тот самый темноволосый молодой человек, что держался чуть поодаль друзей и родителей Бекасова, но с самого начала церемонии не отходил от гроба ни на шаг.

— Вас ведь Станислав зовут? — спросил он.

Юноша кивнул.

— Да. Кажется, мы с вами не знакомы…

— Алексей. Я был… другом Кирилла. Очень близким другом. Он говорил мне о вас, о вашей группе. И я подумал, что именно вы, возможно, сможете мне помочь.

— Почему именно я? — удивился Стас.

— Хотя бы потому, что вы — один из немногих, кто вообще умеет помогать, — по губам Алексея скользнуло подобие улыбки.

— И в чем же вам нужна помощь?

Друг Кирилла нервно огляделся, прикусил губу.

— Здесь слишком много людей, да и, если честно, безумно хочется курить. Вы не против выйти на улицу?

Едва оказавшись за дверьми центрального зала, Алексей сунул в зубы сигарету. Сжал зубами фильтр, едва не перекусив его, и посмотрел в глаза собеседнику. Его взгляд был полон тоски и боли, а еще — решимости.

— Стас, вы верите, что Кирилл мог покончить с собой? — тихо спросил он.

Ветровский несколько секунд помолчал, а потом медленно помотал головой.

— Нет. Кирилл — не мог. Он был… не из той породы.

— Я знаю. Я знаю… знал Кирилла ближе, чем можно представить, наверное, я знал его лучше, чем кто-либо еще. Но увы, я знал недостаточно, — он достал зажигалку, прикурил — Стас заметил, что пальцы Алексея подрагивали. — За два часа до своей смерти он отправил мне письмо. Обыкновенное бумажное письмо, в простом белом конверте без надписей. Он просто бросил его в почтовый ящик в моей парадной. И теперь я могу с абсолютной уверенностью утверждать, что Кирилла убили.