Онлайн чтение книги История Генри Эсмонда
Глава IX. Я выздоравливаю после оспы в готовлюсь покинуть Каслвуд

Когда миновал кризис болезни и к Гарри Эсмонду возвратились силы, он узнал, что маленький Фрэнк Эсмонд также болел оспой и уже успел оправиться, а миледи, его мать, и сейчас еще лежит в постели, равно как и двое или трое из домашней челяди. Доктор Тэшер сказал: "Все мы должны возблагодарить провидение за то, что смерть пощадила миледи и ее сына, тогда как бедных слуг она унесла в могилу", — и рассердился на Гарри, когда тот с невинным видом спросил, за что именно следует благодарить: за смерть слуг или за спасение господ? Точно так же юный Эсмонд не мог согласиться с доктором, когда тот, навещая миледи, оправлявшуюся уже от болезни, рассыпался в уверениях, что оспа ничуть не повредила ее красоте, не дерзнув оставить след на прелестных чертах виконтессы Каслвуд, тогда как Гарри, вопреки этим льстивым речам, находил, что красота миледи сильно пострадала.

Правда, когда болезнь совсем прошла, на лице ее милости не осталось ни рубцов, ни рябин (не считая разве одной лишь небольшой отметинки на лбу, повыше левой брови); но нежный розовый румянец исчез с ее щек, глаза утратили свой блеск, волосы поредели, и вся она теперь казалась старше. Точно неумелая рука, реставрируя прекрасную картину, стерла верхний слой краски, легкими мазками наложенный на полотно, и обнажила его грунтовку. К тому же должно признаться, что в течение года или двух после перенесенной болезни нос миледи был красноват и сохранял некоторую припухлость.

Не было бы нужды упоминать обо всех этих мелочах, если б они не оказали решающего влияния на судьбу нескольких людей, что нередко бывает в мире, где комар подчас значит больше слона, а ничтожная кочка, как показывает пример короля Вильгельма, может изменить путь целой империи. Однажды, когда Тэшер с обычной своей угодливостью (постоянно вызывавшей в Гарри Эсмонде чувство досады и раздражения) всячески заверял миледи в том, что лицо ее ничуть не изменилось, юноша вдруг вмешался и заявил: "Нет, изменилось; госпожа моя теперь и вполовину не так красива, как прежде"; и бедная леди Эсмонд, услышав это, невесело улыбнулась и заглянула в небольшое венецианское зеркало, которое, должно быть, убедило ее в том, что глупый мальчик сказал правду, ибо, когда она отвернулась от зеркала, глаза ее были полны слез.

Зрелище чужих слез всегда рождало неистовую жалость в сердце Эсмонда, и, увидев их на глазах той, кого он любил больше всего на свете, неосторожный юноша бросился на колени и умолял ее простить его, называя себя болваном, тупицей и скотом за то, что осмелился держать подобные речи, сам будучи причиной ее болезни, а доктор Тэшер сказал ему, что медведь он есть, медведем и останется, и тем окончательно уничтожил бедного Эсмонда, который не пытался даже жаловаться.

— Это мой медведь, доктор, и я не позволяю дразнить его, — сказала миледи, ласково проводя рукой по голове мальчика, все еще стоявшего на коленях перед нею. — Ах, как поредели у вас волосы! И у меня тоже, добавила она с новым вздохом.

— Не во мне дело, — сказала миледи Эсмонду после ухода пастора, — но скажите, Гарри, я в самом деле так изменилась? Увы! Боюсь, что это правда.

— Сударыня, мне ваше лицо кажется самым добрым, нежным и прекрасным в мире, — сказал мальчик; и он в самом деле так думал и продолжает думать и поныне.

— Да, но каким оно покажется милорду, когда он вернется? — спросила миледи, вздохнув и снова бросив взгляд в венецианское зеркальце. — Вдруг он, как и вы, найдет меня безобразной — да, да, вы так и сказали: безобразной, ведь он меня разлюбит тогда. Все, что мужчина ценит в женщине, — это ее скромная красота. Почему он из всех дочерей моего отца выбрал именно меня? Только по этой причине. Мы царствуем лишь день или два; и верьте мне, Астинь знала, что Эсфирь уже недалеко.

— Сударыня, — сказал мистер Эсмонд, — Артаксеркс был азиат; непостоянство — в обычаях его страны и в духе ее законов.

— В подобных делах вы все азиаты, — сказала миледи, — или охотно стали бы ими, если б могли. Поди сюда, Фрэнк, дитя мое. Ты здоров, хвала создателю. Твои кудри не поредели от этой противной оспы и на твоем личике не осталось рябин, не так ли, мой ангел?

Фрэнк жалостно захныкал при одной лишь мысли о подобном несчастье. Мать с ранних лет приучила юного лорда восхищаться собственной красотой и дорожить ею не меньше, чем дорожит прелестью своих черт модная красавица.

Однажды, когда жар у Гарри спал и болезнь пошла на убыль, что-то похожее на чувство стыда вдруг остро кольнуло его в сердце — то была мысль о том, что за все время болезни он ни разу не вспомнил о бедной дочери кузнеца, чьи красные щеки еще месяц назад так влекли к себе его взор. Бедняжка Нэнси! Щеки ее увяли вместе с розами. Она заболела в один день с Эсмондом; и она, и брат ее умерли от оспы и покоились теперь под каслвудскими тисами. Из-за частокола палисадника не выглядывало больше улыбающееся личико, и некому было приветить старого Сиврайта у его одинокого очага. Эсмонд охотно поцеловал бы ее в наряде смерти (так сказано в прелестных стихах мистера Прайора), но когда ноги юноши после выздоровления впервые коснулись земли, Нэнси давно уже лежала в могиле.

От доктора Тэшера Гарри Эсмонд узнал горестную судьбу бедной девушки, о которой давно хотел, но не решался спросить. Почтенный пастор рассказал, что страшная болезнь побывала почти в каждом доме; что семнадцать человек умерло от нее в деревне; и, называя умерших, упомянул также Нэнси и ее братишку. При этом он не преминул заметить, сколь благодарны господу должны быть все, кто остался в живых. Льстить и поучать было назначением этого человека, и надо отдать ему справедливость: он выполнял его с большим усердием и постоянно упражнялся если не в том, то в другом.

Итак, Нэнси не стало; и Генри Эсмонд, краснея оттого что не пролил о ней ни одной слезы, принялся сочинять по-латыни элегию на смерть юной сельской красотки. Он просил дриад оплакивать ее и призывал речных нимф скорбеть о ней. И так как отец усопшей занимался ремеслом Вулкана, он поспешил сравнить ее с дочерью Венеры, позабыв о том, что жена Сиврайта была стара, безобразна и сварлива. Он строил постную мину, но, по правде говоря, сокрушался не более, чем наемный плакальщик на похоронах. Первая юношеская или девичья страсть всегда почти бесплодна: она умирает, едва успев родиться. Эсмонд до конца своих дней сохранил в памяти неуклюжие стихотворные строчки, в которых его муза оплакивала его хорошенькую возлюбленную; и не без стыда думал о том, как плохи были эти стихи и как хороши они ему казались; как притворна была его скорбь и как он чуть ли не гордился ею. Не правы те, кто говорит о простодушии юности. По моему мнению, едва ли кто-нибудь еще в мире так склонен лгать и лицемерить в своих взаимных чувствах, как молодые люди. Они обманывают самих себя и друг друга при помощи уловок, которые не действуют на более искушенного человека; с годами мы становимся проще и учимся лучше понимать истину.

Услышав о печальном конце Нэнси Сиврайт, миледи сперва ничего не сказала, но как только ушел доктор Тэшер, она взяла Гарри Эсмонда за руки и проговорила:

— Гарри, прошу вас простить мне те жестокие слова, которые я наговорила вам накануне вашей болезни. Я глубоко сожалею об участи бедняжки и уверена, что в тот вечер я в порыве гнева взвела на нее напраслину. Как только мне позволено будет выходить, вы должны свести меня к кузнецу, и мы узнаем, не могу ли я чем-нибудь облегчить его горе. Несчастный! Потерять сразу и сына и дочь! Как бы я стала жить без своих детей?

И в самом деле, первая прогулка после болезни, которую миледи предприняла, опираясь на руну Эсмонда, привела их к домику кузнеца. Но от этого посещения старику отцу не стало легче; он встретил их сурово и говорил неохотно. "Бог дал, бог и взял", — были его слова; он, Сиврайт, знает свой долг верного слуги господня. Ему немного нужно, а уж теперь и подавно, — не надо ведь кормить столько ртов. Он пожелал доброго утра ее милости и мистеру Эсмонду — молодой джентльмен сильно вытянулся за время болезни, и на его лице почти не осталось следов; и с этими словами он отвесил угрюмый поклон и вошел в дом, оставив миледи, молчаливую и несколько пристыженную, у дверей кузни. Над могилой своих детей он поставил красивую плиту, которую и сейчас можно видеть на каслвудском погосте, и не прошло и года, как к именам, вырезанным на этой плите, прибавилось и его имя. Перед лицом Смерти, могущественнейшего из владык, тщеславие женщины умолкает и ревность не решается переступить границы мрачного царства. То страсть земная, и она гаснет в холодном голубом просторе, окружающем нашу планету.

Наконец, когда всякая опасность миновала, пришло известие, что милорд с дочерью возвращается домой. День их приезда навсегда запомнился Эсмонду. Миледи, госпожа его, с самого утра была в страшном волнении; в последнюю минуту она побежала к себе в комнату и вышла оттуда с нарумяненными щеками. Сейчас должна решиться ее судьба. Красота ее исчезла, но кончилось ли вместе с ней и ее царство? Еще миг, и она узнает это. Уже милорд показался на мосту. Из углового окна видна была его статная фигура в пурпурном плаще, верхом на сером иноходце, а рядом с ним на вылощенной гнедой лошадке ехала его маленькая дочь в ярко-голубом платье. Миледи прислонилась к камину и глядела на них, прижав руку к сердцу. От красных пятен на щеках она казалась еще бледнее. Она поднесла к глазам платок и тотчас же отняла его, судорожно смеясь; румяна оставили красный след на белом батисте. Она снова бросилась в свою спальню и воротилась с бледными щеками и покрасневшими веками, держа за руку сына, как раз когда милорд входил в залу, сопровождаемый Гарри Эсмондом, который поспешил встретить своего благодетеля и подержать ему стремя.

— Что это, Гарри, мой мальчик! — весело закричал милорд. — У тебя лицо вытянулось, как морда у борзой. Ты не похорошел от оспы, а ваша ветвь рода и так никогда не славилась избытком красоты — хо-хо!

Он захохотал и с завидной легкостью соскочил на землю, красивый, веселый, румяный, видный собою, точно королевский телохранитель. Эсмонд опустился на одно колено и почтительно приветствовал своего покровителя, как только тот спешился, после чего подошел поздороваться с маленькой Беатрисой и помочь ей сойти с лошади.

— Фи! Какой вы стали желтый! — сказала она. — А на лице у вас одна две — три красных дырки. — И это была истинная правда, ибо грубая кожа Генри Эсмонда навсегда сохранила следы болезни.

Милорд снова захохотал, развеселившись еще более.

— Разрази меня бог, — сказал он, употребив одно из любимых своих присловий, — от этой плутовки ничто не скроется. Она даже разглядела румяна и белила вдовствующей виконтессы и спросила, зачем та намазала себе щеки краской. Верно, Трикс? А Тауэр, а Сент-Джеймский дворец, а театр! Она все успела повидать, даже принца Георга и принцессу Анну. Верно, Трикс?

— Они оба толстые-претолстые, и от них пахнет брэнди, — сказала девочка. Отец шумно захохотал.

— Брэнди! — воскликнул он. — А откуда ты знаешь, как пахнет брэнди, дерзкая девчонка?

— Потому что так пахнет от вашей милости, когда я подхожу поцеловать вас после ужина, — ответила молодая леди, у которой и в самом деле дерзости было не занимать стать; это была настоящая цыганочка и притом хорошенькая на загляденье.

— А где же миледи? — спросил милорд, поднимаясь по лестнице и проходя под тяжелой портьерой, скрывающей дверь гостиной. Эсмонду врезалась в память статная фигура в пышных складках пурпурного плаща. За последние месяцы сам он из мальчика превратился в мужчину, и вместе с его телом выросли и возмужали его мысли.

Лицо миледи, в котором Генри Эсмонд привык замечать всякую перемену, с заботливой преданностью ловя и истолковывая малейший знак радости или печали, еще много недель после приезда ее супруга хранило грустное и унылое выражение; и все это время она словно старалась рассеять ласками и мольбами какое-то недовольство милорда, от которого сам он не спешил отделаться. В своем стремлении угодить ему она прибегала ко множеству уловок, которые прежде пленяли его, но теперь, как видно, утратили свою силу. Он больше не находил удовольствие в ее пении; и она перестала петь и даже детей заставляла умолкать в его присутствии. За обедом милорд молчал и пил больше обычного, миледи же, сидя напротив, украдкой поглядывала на него и тоже не говорила ни слова. Ее молчание досаждало ему так же, как и ее речи; с обычной бранью он ворчливо спрашивал, почему это она сидит насупившись и словно воды в рот набрала; но стоило ей сказать слово, он резко обрывал ее, прося не говорить глупостей. Казалось, что бы она теперь ни делала и ни говорила — все было не по нем.

Когда хозяин и хозяйка не в ладах меж собой, все в доме делятся на два лагеря. Гарри Эсмонд так трепетал перед милордом, что не задумался бы три мили пробежать босиком, чтобы выполнить его поручение; но перед леди Эсмонд он благоговел всем сердцем, с силой истинной страсти, и ради того, чтоб избавить ее от огорчения или оказать ей услугу, готов был в любой миг отдать свою жизнь; сердечное чутье и подсказало ему вскорости, что его обожаемая госпожа несчастлива и что какая-то тайная забота (тайная, ибо она никогда не говорила о своем горе) гнетет ее.

Кто из видевших свет и знакомых с природой людской не догадается, какое несчастье ее постигло? Правда, знавал я людей, которые до глубокой старости донесли в истинном цвету свою юношескую любовь. Но ведь и Томас Парр, слышно, дожил до ста шестидесяти лет, однако же обычная продолжительность человеческой жизни — семь десятков, и редко кто перевалит за этот предел; и так уж водится, что человек, который, подобно милорду, женился ради одних лишь прекрасных глаз, считает, что его обязательства по брачному договору кончаются, как только женщина перестает выполнять свои, и его любовь не долговечней ее красоты. Бывает, как я уже говорил, и по-иному: сам я (да, пожалуй, и каждый из нас) мог бы припомнить не одну семью, где священный светильник любви, зажженный в юные годы, никогда не угасал; но подобные семьи, как и мистер Парр, как и великан восьми футов росту в ярмарочном балагане, исключение среди людей, чаще же всего этот бедный светильник, некогда озарявший брачный покой, бывает задут ветром или сквозняком или же попросту с шипением гаснет от недостатка масла. А тогда — тогда Хлоя долгими ночами томится, не смыкая глаз, рядом с мирно похрапывающим Стрефоном; или vice versa [19]Наоборот (лат.)., бедняга Стрефон, женившийся на бездушной кокетке, ловит, проснувшись, неверное видение супружеского счастья, которое должно было длиться вечно и оборвалось, как всякий сон. Но ложе постлано, и ни тот, ни другая не смеют покинуть его, пока в жизни их не наступит последний день, и тогда каждый заснет отдельно.

Примерно в эту пору юный Эсмонд, довольно искусный в нанизывании рифмованных строчек, стихами перевел кое-какие из Овидиевых посланий и принес их миледи, желая развлечь ее. Гарри заметил, как растрогали ее те из них, в которых говорилось о покинутых женщинах; и когда он читал о том, как Энона призывала Париса или Медея молила Язона вернуться к ней, леди Каслвуд вздыхала и говорила, что эти стихи самые лучшие. И она, должно быть, не задумалась бы изрубить на куски старого декана, своего отца, если б это могло вернуть ей милорда. Но прекрасный Язон ее ушел, как уходят все прекрасные Язоны, и не во власти бедной волшебницы было удержать его. Милорд хмурился лишь до тех пор, покуда встречал укор в печальном взгляде жены. Когда же она сумела превозмочь себя и научилась придавать показную веселость своему лицу и поведению, к ее супругу вернулось отчасти обычное благодушие; он уже не бранился и не бушевал за обедом, но порой даже смеялся, а порой зевал без стеснения; стал надолго отлучаться из дому, чаще прежнего приглашал к себе гостей и большую часть своих дней проводил на охоте или за бутылкой вина, как и раньше; разница была лишь в том, что теперь бедная жена уже никогда не видела в его глазах огонька любви. Супруг ее был здесь, рядом, но пламя погасло; и путеводный маяк больше не светил ей, как в былые дни.

Каковы были чувства миледи, когда ей пришлось признать истину, которую не зря предрекало ей вещее зеркало, — что вместе с красотой кончилось и ее царство и что дни счастья для нее миновали? Что делает моряк, когда его мачту и руль снесло бурей? Он ставит временную мачту и старается править с помощью весла. Что происходит в доме, с которого ураган сорвал крышу? Оправившись от потрясения, потерпевший первым делом спешит убедиться, что дети его невредимы, затем отводит их под надежный кров, чтобы укрыть от дождя. Если пламя охватило дворец, мы ищем пристанища в сарае. В жизни каждого человека случается — и не раз! — что внезапный шквал сбивает его с пути; и все, что ему остается, — это искать спасения на скалах, куда его выкинет волной.

Когда леди Каслвуд убедилась, что корабль ее пошел ко дну, все, что ей осталось, — это, оправившись от понесенной потери, искать счастья, рискуя по мелочам, в надежде на мелкие прибыли и удачи; так купец, потерявши тысячные богатства, покупает indocilis pauperiem pati [20]В страхе пред бедностью (лат.). на несколько гиней товаров для нового корабля. Все свое уцелевшее достояние она вложила в детей, балуя их сверх всякой меры, что при подобной кротости нрава было неизбежно; и всеми своими помыслами отдалась их благу училась, чтобы им давать уроки, совершенствовала свои природные таланты и навыки, чтобы передать их своим малюткам. Многие достойные женщины видят смысл своей жизни в том, чтобы делать добро ближним. Они словно переполнены добротой и испытывают необходимость поделиться ею с другими. Она достигла отличных успехов во французском и итальянском языках, а также и в латыни, начатки каковых знаний приобрела еще в ранней юности благодаря своему отцу; но от супруга она скрывала все эти совершенства, опасаясь, быть может, как бы он не счел их обидными для себя, ибо милорд был небольшой охотник до книг, об ученых женщинах отзывался с презрительным пофыркиванием и был бы весьма недоволен, узнав, что ею жена может сделать разбор латинского текста, в котором сам он не понял бы и двух слов. Юный Эсмонд бывал ей то наставником, то помощником, смотря по обстоятельствам. Во время частых отлучек милорда уроки у них шли без помех; и матери и дочери на диво легко давалось учение, хоть последняя училась неровно, отдавая дань своему капризному нраву. Что до маленького лорда, то он, должно сознаться, пошел в отца: любил игры и забавы, любил лошадей, особенно маленького пони, подаренного ему отцом, который иногда брал его с собой на охоту, предпочитая все это Кордериусу и Лили; командовал деревенскими мальчишками, из которых составилась у него целая свита, подчас даже порол их, проявляя свою власть с гордым видом повелителя, при виде чего отец разражался хохотом, а мать нежно журила его. Среди его приближенных был сын стряпухи, двое детей дровосека, и даже пятнадцатилетний верзила, сын привратника, терпел от него колотушки и исполнял его приказания. Доктор Тэшер называл его молодым джентльменом воинственного склада; Эсмонду же, который, будучи восемью годами старше, исполнял при нем роль наставника, подчас очень нелегко бывало сдерживаться и добиваться послушания от своего упрямого маленького господина и родственника.

Первые годы, последовавшие за бедствием, которое похитило у леди Каслвуд некоторую — совсем ничтожную — долю красоты и вместе с нею сердце беспечного супруга (сказать по правде, миледи пришлось убедиться не только в том, что ее царствование окончилось, но и в том, что ей уже найдена преемница, высокородная принцесса с подмостков "Друри-Лейн", которую милорд поселил в городке за восемь миль от Каслвуда и к которой постоянно туда ездил — pudet haec opprobria dicere nobis [21]Нам стыд оскорбленье такое (лат.).), ознаменовались глубокой переменой в ее душе; после долгой борьбы, которую она таила в себе, никому не выдавая, так что виновник перенесенных ею страданий и не подозревал ничего, она достигла состояния, какое не так еще давно, до начала ее несчастий, едва ли показалось бы ей возможным.

За это время она постарела, как всегда бывает с людьми, молчаливо терпящими страдания души, и узнала многое, о чем не догадывалась прежде. Горе, жестокий наставник, помогло ей одолеть эту науку. Всего лишь два года назад она, мать двух детей и сама еще дитя, видела в своем супруге бога, в его словах — закон, в его улыбке — солнечный свет; к его пустой и праздной болтовне прислушивалась так, словно это был голос вещей мудрости, и с рабской преданностью исполняла все его прихоти и желания. Она была первой служанкой милорда и фанатичной жрицей его. Есть женщины, которые идут еще дальше и готовы стерпеть не только пренебрежение, но и прямую неверность, но тут смирение изменило миледи. Дух ее возмутился и отказался повиноваться далее. Сначала ей пришлось втайне испытать всю горечь утраты возлюбленного супруга; затем, все глубже проникая в истину, убедиться, что божество, которому она поклонялась, было лишь грубо размалеванным идолом; затем молчаливо признать, что из них двоих достойнейший не господин ее и повелитель, но она сама, что она превосходит его во многом, что ей свойственны мысли, которые не уместились бы у него в голове; что дух ее свободен, хоть она и связана неразрывными узами, и что отныне ей, как и большинству людей (исключая немногих счастливцев), предстоит нести бремя жизни в одиночестве. Сидя в кресле за столом, как обычно, напротив миледи, милорд, багровый от вина, отпускал свои шутки, смеялся раскатистым смехом и не подозревал, что эта замкнутая, холодная леди со сдержанными манерами и потупленным взором во много раз лучше и достойнее его. Порой, будучи навеселе, он подшучивал над ее холодностью. "Миледи ушла, разрази меня бог, можно выпить еще бутылочку", — вошло у него в поговорку. Он не привык скрывать свои мысли, каковы бы они ни были. Слова и поступки милорда ни для кого не представляли тайны. Его прекрасная Розамонда не пряталась в лабиринте, подобно героине оперы мистера Аддисона, но открыто разгуливала по всему городу, густо накрашенная и с целой свитой пьяных бездельников. Если бы леди Каслвуд помышляла о мести, она без труда нашла бы дорогу к дому своей соперницы; и явись она к ней с кинжалом или ядом, была бы немедленно обращена в бегство потоком отборной рыночной брани, которая у нашей прелестницы всегда была наготове.

Между тем, как уже было сказано, для Гарри Эсмонда нежное лицо его благодетельницы ничуть не утеряло своей прелести. Она по-прежнему встречала его самыми ласковыми взорами и улыбками, — быть может, не столь радостными и простодушными, как улыбки миледи в ту пору, когда леди Каслвуд, сама еще дитя, резвилась со своими детьми, не думая ни о чем, кроме угождения и послушания супругу; но следствием всех ее горестей и забот, — как бывает всегда, если подобные испытания выпадают на долю чувствительного сердца, явились мысли и качества, которые бы в ней не пробудились, если б несчастья не дали к тому толчка. Поистине отцом того, что есть в нас доброго, зачастую является случай. Так, неловкие пальцы и нехитрые орудия узника вырезают и обтачивают изящнейшие безделушки; и они же роют удивительной сложности подземные ходы, проделывают лазейки в каменных стенах, перепиливают кандалы и железные решетки; несчастью свойственно пробуждать хитроумие, выносливость и силу духа там, где подобные добродетели никогда бы не проявились, если бы того не потребовали обстоятельства.

— Должно быть, это уже после того, как Язон покинул Медею, она стала великой волшебницей и ученой женой, — сказала однажды леди Каслвуд, улыбнувшись юному Эсмонду, который читал ей вслух перевод нескольких строк из Еврипида.

— И силой своих заклинаний, — добавил юный книжник, — она могла гасить звезды в небе и не могла лишь заставить Язона вернуться к ней.

— Что вы хотите сказать? — весьма сердито спросила миледи.

— Лишь только то, что мне довелось читать в книгах, — отвечал Гарри. Откуда мне знать о подобных делах? Я и женщин в жизни не видывал, кроме вас, маленькой Беатрисы, жены пастора и прежней моей госпожи да еще служанок вашей милости.

— Люди, которые написали эти книги, — сказала миледи, — все ваши Горации, Овидии и Вергилии, насколько я могу судить, думали о нас очень дурно, а все герои, о которых они писали, поступали с нами попросту бессовестно. Мы всегда были рабынями, даже теперь, так как все законы по-прежнему пишутся вами, все проповеди толкуют о том, что достойнейшая из женщин — та, которая с улыбкой несет свои оковы. Как жаль, что у нас нет монастырей; мы с Беатрисой непременно постриглись бы в монахини и мирно коротали свои дни вдали от вас.

— А разве монахини не рабыни? — спросил Эсмонд.

— По крайней мере, в монастыре, если женщина влачит цепи рабства, этого никто не видит. Труд ее не выставлен напоказ глумливым ротозеям, и если она страдает, то страдает в уединении. Но вот и милорд возвращается с охоты. Уберите книги. Милорд не любит, когда они попадаются ему на глаза. На сегодня хватит, господин учитель. — И, с улыбкой присев перед ним, миледи кончила беседу.

Меж тем на долю "господина учителя", как называла Эсмонда миледи, приходилось теперь в Каслвудском замке немало дела. У него было трое учеников — двое детей и миледи, которая постоянно присутствовала на их уроках; кроме того, на его обязанности лежало писать письма милорда и приводить в порядок его счета, когда удавалось добыть их от беспечного покровителя Гарри.

Двое младших его учеников были не слишком прилежны, и так как миледи и слышать не хотела о мерах внушения, которые были в ходу в то время, сын милорда учился лишь столько, сколько хотел, что составляло весьма немного, и до конца своей жизни дальше нескольких стихов из Вергилия не пошел. Госпожа Беатриса еще в самом нежном возрасте без труда болтала по-французски и премило пела; но то была наука ее матери, а не Гарри Эсмонда, который не отличил бы "Зеленых рукавов" от "Лиллабуллеро", хотя для него не было наслаждения больше, чем слушать пение обеих леди. Он помнит еще сейчас (да и забудет ли когда-нибудь?) эти тихие летние вечера — две золотистые головки, склоненные над нотным листом, руку матери и детскую ручонку, отбивающие такт, согласное звучание двух голосов.

Но если дети были порядком ленивы, то тем удивительнее рвение, с которым мать училась всему, что могла перенять у своего юного наставника, и, в свою очередь, сама учила его. Природа наделила ее счастливым даром — ей дано было проникать в тайную прелесть и скрытую красоту книг, особенно же стихов, подобно тому, как, гуляя в поле, она умела находить самые красивые цветы и составлять из них лучшие букеты. Чувство, а не разум руководило ее критическими суждениями, делая ее тонким истолкователем книг, которые они читали вместе; и быть может, в жизни Эсмонда не было часов прекрасней тех, которые он провел в обществе своей доброй госпожи и ее детей.

Однако этим счастливым дням не суждено было продлиться, и леди Каслвуд собственной волей положила им конец. Случилось так, что на Рождестве, когда Гарри Эсмонду шел уже семнадцатый год, воротился из Лондона его старый приятель, соперник и друг Том Тэшер, рослый, крепкий, румяный детина, который только что окончил школу и готовился поступить в колледж, в надежде на стипендию и на успешную церковную карьеру впоследствии. У Тома Тэшера только и разговора было, что о Кембридже; и мальчики по старой дружбе принялись испытывать друг друга в приобретенных познаниях. Том, кроме латыни, которой он был большой знаток, изучил немного греческий и древнееврейский языки, а также усердно занимался математикой под руководством своего отца, весьма сведущего в этой науке, вовсе не знакомой Эсмонду; последний к тому же не умел так хорошо писать по-латыни, как Том, хотя говорил на этом языке лучше него, ибо не забыл еще науку своего любимого друга, католического патера; память последнего была по-прежнему дорога мальчику, до сих пор продолжавшему читать его книги и чистить шпаги, хранившиеся в тайнике, который патер показал ему в ту памятную ночь, и не раз, сидя вечером в своей комнате, прежде принадлежавшей капеллану, над книгами, стихами и всяческим вздором, занимавшим тогда его воображение, мальчик поднимал глаза к окну, словно в надежде, что вот-вот оно отворится и добрый патер войдет в комнату. Он, точно сон, возник в жизни Гарри и вновь исчез из нее; если б не оружие и книги, мальчику могло бы показаться, что он существовал лишь в его воображении, да еще если б не два письма от него; одно было ласковое и полное наставлений; в другом, полученном вскоре после того, как хекстонский епископ конфирмовал мальчика, патер Холт скорбел об его отступничестве. Но Гарри Эсмонд был теперь настолько убежден в своей правоте и почитал себя таким опытным казуистом, что готов был вступить в спор с самим патером, а может быть, даже надеялся обратить его.

Желая повлиять на религиозные убеждения своего юного питомца, добрая госпожа Эсмонда обратилась за помощью к отцовской библиотеке; старый декан, ветеран религиозных распрей времен покойного короля, отвоевавшись, сложил на полки ненужное более полемическое оружие. Теперь он охотно извлек его для пользы юного Эсмонда и даже удостоил последнего своих личных наставлений и поучений. Не требовалось, впрочем, особого красноречия, чтобы убедить мальчика верить в то, во что верила его любимая госпожа. И добрый старик, отказавшийся присягнуть новому королю, приписывал себе честь обращения, которое на самом деле совершилось благодаря куда более нежному и прекрасному миссионеру.

Под ласковым руководством ее милости (на милорда эти чтения обычно нагоняли сон) Эсмонд прочитал множество фолиантов, содержащих писания знаменитых английских богословов минувшего века, познакомился с Уэйком и Шерлоком, с Патриком и Стиллингфлитом. Его милая госпожа никогда не уставала слушать или читать, сопровождая текст пояснениями, без труда направляя внимание своего ученика на те вопросы, которые больше всего привлекали ее воображение или тревожили ее ум. После смерти отца миледи стала допускать несколько большую терпимость в выборе книг и авторов, нежели ортодоксальный в вопросах богословия декан; и так как излюбленные им авторы обращались по преимуществу к силе традиции и рассудку своих читателей, а не к их воображению или страстям, то произведения епископа Тэйлора и даже мистера Бакстера и мистера Лоу встречали в леди Каслвуд больше сочувствия, нежели суровые творения наших великих богословов.

Впоследствии, будучи в университете, Эсмонд вернулся к этим спорам, но уже совсем на иных основаниях; это было тогда, когда его покровители решили, что он должен избрать духовную карьеру. Однако, хотя подобное призвание было очень по сердцу его госпоже, сам он, в сущности, всегда был далек от него. После того как улегся в нем первый пыл наивного религиозного рвения, внушенного любимым наставником-иезуитом, вопросы умозрительного богословия стали занимать очень немного места в мыслях молодого человека. Когда его детскую веру поколебали, а его святых и мучеников развенчали в его глазах, представив их чем-то недалеко ушедшим от богов Олимпа, религия сделалась для него скорее привычкой, нежели потребностью; он так же решил надеть пасторское платье и белый воротник, как и другие надевают панцырь и ботфорты или же садятся за конторку купца, руководясь при этом не столько собственным выбором, сколько необходимостью и долгом послушания старшим. Во времена мистера Эсмонда университеты полны были подобных молодых людей, которые чувствовали не больше призвания к духовной карьере, нежели он сам.

Когда Томас Тэшер уехал, юным Эсмондом овладело немалое беспокойство и грусть, о причине которых — хоть он и не говорил о том ни слова — добрая его госпожа, должно быть, догадалась; ибо вскоре после того она показала, что не только понимает, чем вызвана меланхолия Гарри, но и знает, как ее лечить. Для нее было обычным делом незаметно наблюдать за теми, к кому привязывал ее долг или чувство, предупреждая или исполняя их желания там, где только возможно. Ей свойственно было от природы постоянно думать о добре, втайне измышлять благие дела и всячески изощряться в заботах об окружающих. Подобную доброту мы склонны принимать как должное; Марии, целебными мазями растирающие наши ноги, редко слышат слова благодарности. Некоторые из нас вовсе не замечают этого служения, и оно не встречает не только признательности, но даже признания; другие вспоминают о нем многие годы спустя, когда нежные заботы, расточавшиеся нам, остались далеко позади и мы лишь запоздалыми слезами можем заплатить свой долг. Тогда нам вновь звучит позабытый ласковый голос, и кроткие взгляды сияют из глубины былого — такие лучезарные и ясные! Такие бесконечно желанные! — а все оттого, что они недосягаемы для нас; как праздничная музыка за тюремной стеной или луч солнца в решетчатом окне, особенно дорогие нам потому, что к ним нет доступа, особенно яркие потому, что вокруг мрак и одиночество, от которых некуда уйти.

Если от леди Каслвуд не укрылось уныние, овладевшее Гарри Эсмондом после отъезда Тома Тэшера, это на первых порах сказалось лишь в том, что она неожиданными порывами веселости старалась рассеять его печаль. Три его ученика (из которых сама она была первым и главным) вдруг оживились и даже загорелись прилежанием; все трое читали и учились с необычным дотоле усердием. "Кто знает, — сказала как-то миледи, — что может случиться и надолго ли нам удастся сохранить столь просвещенного наставника!"

Фрэнк Эсмонд возразил на это, что он вовсе и не хочет учиться больше, и если кузену Гарри охота захлопнуть книгу и пойти с ним половить рыбу, то чем скорее он это сделает, тем лучше; а маленькая Беатриса заявила, что если Гарри вздумает уехать, она тотчас же пошлет за Томом Тэшером, а уж он-то наверняка будет рад водвориться в Каслвуде.

Но вот однажды прибыл из Винчестера посланный с письмом, запечатанным черной печатью, в котором декан извещал миледи, что сестра его умерла и все свое состояние, исчислявшееся в две тысячи фунтов, завещала шестерым его, декана, дочерям, а своим племянницам; и не раз впоследствии Гарри Эсмонду вспомнился быстрый взгляд, который при этом известии бросила на него добрая госпожа, и краска на ее щеках. Она не пыталась выказать притворное огорчение по поводу смерти родственницы, с которой ни она сама, ни ее семья не знались уже много лет.

Когда о случившемся услышал милорд, он также не стал строить постную мину.

— Деньги нам очень кстати; можно будет заново отделать музыкальную залу и пополнить запасы в погребе, а для вашей милости купить карету и пару лошадей, которые годились бы и под верх и в упряжку. Тебе, Беатриса, мы купим клавикорды, тебе, Фрэнк, славную лошадку на хекстонской ярмарке, а Гарри дадим пять фунтов на книги, — сказал милорд, щедрый на свои деньги, а уж на чужие и подавно. — Да если бы у тебя каждый год умирало по тетке, Рэйчел, мы бы всем твоим деньгам нашли употребление, а заодно и деньгам твоих сестер.

— У меня только одна тетка, милорд, а что до моих денег, то… то я предназначаю их для другой цели, — сказала миледи, густо покраснев.

— Для другой цели? Да что ты смыслишь в денежных делах, душа моя? воскликнул милорд. — И разве я, черт возьми, не даю тебе все, что тебе нужно?

— Эти деньги я хочу употребить на… Вы не догадываетесь, на что, милорд?

Милорд поклялся, что не знает, подкрепив клятву одним из самых забористых своих словечек.

— На эти деньги я хочу снарядить Гарри Эсмонда в колледж. Кузен Гарри, — сказала миледи, — не к чему вам дольше скучать в нашей глуши; вы поедете учиться и прославите свое имя, а вместе и наше.

— Черт возьми, Гарри и здесь не так уж плохо, — сказал милорд, на мгновение нахмурясь.

— Гарри уезжает? Как, вы хотите уехать, Гарри? — в один голос воскликнули Фрэнк и Беатриса.

— Да, но он вернется; этот дом всегда будет его домом, — сказала миледи, и голубые глаза ее посмотрели на Эсмонда с небесной кротостью, — а его ученики всегда будут любить его, не правда ли?

— Клянусь богом, ты добрая женщина, Рэйчел! — вскричал милорд, схватив миледи за руку, отчего она покраснела еще больше и попятилась, прячась за спины детей. — В добрый час, кузен, — продолжал он, дружески хлопнув Гарри по плечу. — Я не стану мешать твоему счастью. Отправляйся в Кембридж, мой мальчик; и когда умрет Тэшер, ты получишь Каслвудский приход, если до того времени тебе не представится что-нибудь лучшее. А покупку лошадей и отделку столовой мы отложим до другого случая. Дарю тебе коня"; ступай в конюшню и выбери любого, не тронь только моего иноходца, гнедого меринка и упряжную четверку. Итак, с богом, мой мальчик.

— Пегого, Гарри, пегого. Отец говорит, что это лучшая лошадь во всей конюшне! — воскликнул маленький Фрэнк, прыгая и хлопая в ладоши. — Пойдем сейчас в конюшню, посмотрим его! — А юноша, не помня себя от радости и нетерпения, готов был тут же броситься вон из комнаты и заняться приготовлениями к отъезду.

Леди Каслвуд грустным проницательным взглядом посмотрела ему вслед.

— Ему не терпится нас покинуть, милорд, — сказала она своему Супругу.

Гарри Эсмонд, пристыженный, остановился на пороге.

— Пусть ваша милость скажет одно слово, и я останусь здесь навсегда, сказал он.

— И глупо сделаешь, братец, — сказал милорд. — Полно, полно тебе. Ступай, посмотри свет. Пусть молодость берет свое; и если судьба посылает тебе случай, не упускай его. Эх, зачем мне не семнадцать лет, чтобы я мог вновь отправиться в колледж и отведать трэмпингтонского эля!

— Да, у нас здесь веселья немного! — вскричала миледи, и в голосе ее послышалась грусть, а быть может, и язвительность. — Старый, мрачный дом, наполовину в развалинах, а где и крепкий, так почти пустой; к тому же разве двое детей и женщина — подходящее общество для человека, который привык к лучшему? Мы на то лишь и годны, чтобы прислуживать вашей милости; а уж радостей вам волей-неволей приходится искать на стороне.

— Будь я проклят, Рэйчел, если понимаю, шутишь ты или всерьез говоришь, — сказал милорд.

— Разумеется, всерьез, милорд! — ответила она, все еще не выпуская ручку ребенка. — Какие тут шутки! — С этими словами она низко присела перед ним и, бросив на Гарри Эсмонда долгий взгляд, который как бы говорил: "Помни! Пусть он не понимает меня, но ты-то понимаешь хорошо", — вышла из комнаты вместе с детьми.

— С тех пор как она узнала об этой проклятой хекстонской истории пусть отсохнет язык у того, кто рассказал ей! — ее точно подменили, — сказал милорд. — Прежде была смирней деревенской скотницы, а теперь сделалась горда, как принцесса. Послушай меня, Гарри Эсмонд, — продолжал милорд, держись подальше от женщин. Все бабы, с которыми я когда-либо знался, доставляли мне одни неприятности. В Танжере была у меня жена-туземка, и, так как она ни слова не знала по-английски, я мог надеяться, что проживу с ней спокойно. Так нет же, она едва не отравила меня, приревновав к одной молодой еврейке. Потом твоя тетка Иезавель, — она ведь и в самом деле приходится тебе теткой, твоему отцу не слишком сладко жилось с ней; а теперь вот миледи. Когда я в первый раз увидел ее, она сидела на крупе лошади, позади своего отца, декана, совсем дитя на вид — да так оно и было; казалось, лучше шестипенсовой куклы ей не придумать подарка. А нынче видишь, какая стала недотрога — фу-ты, ну-ты, не подходи — закричу, — императрице впору. Дай-ка сюда кубок, Гарри, мой мальчик. Кто с утра выпивает, тот горе забывает, а кто в полдень продолжает, тот заботы не знает. Черт возьми, кто ж откажется от кружки хорошего эля, да еще с брэнди пополам, клянусь Юпитером! — И, по правде сказать, милорд, должно быть, усердно следовал этому рецепту, ибо зачастую он уже к полуденной трапезе еле ворочал языком, а за ужином и вовсе не мог вымолвить ни слова.

Теперь, когда вопрос об отъезде Гарри Эсмонда решился, казалось, будто леди Каслвуд тоже довольна, что расстается с ним; ибо не один раз, как только юноша, быть может, стыдясь своего тайного нетерпения (и, во всяком случае, искренне огорченный мыслью о разлуке с теми, чья любовь и безграничная доброта были неоднократно доказаны), пытался выразить свою глубокую благодарность любимой госпоже и рассказать ей, как ему грустно уезжать от тех, кто приютил его и обласкал, безродного и бездомного сироту, леди Каслвуд тотчас же обрывала как жалобы, так и изъявления преданности и не хотела вести иных разговоров, как только о будущей славе Гарри и его жизненных успехах.

— Мое скромное наследство позволит вам четыре года жить джентльменом. Ваши способности, прилежание, честь, с помощью небесного провидения, довершат остальное. В Каслвуде вы всегда найдете родной дом; и дети, ваши любимые ученики, никогда не разлюбят вас и не позабудут. Помните, Гарри, сказала она (и тут в первый раз на глазах у нее навернулись слезы, а голос едва заметно дрогнул), — может статься, что волею судьбы я должна буду их покинуть, и отец их тоже — и им понадобится верный друг и защитник. Обещайте же мне, что вы будете им таким же верным другом, каким… каким, думается мне, я была для вас — и да будет с вами мое материнское благословение!

— Бог свидетель, сударыня, я сделаю все, — сказал Гарри Эсмонд, бросившись на колени и целуя руки своей обожаемой госпожи. — И если вам угодно, чтобы я не уезжал никуда, я останусь. Не все ли равно, пробью ли я себе дорогу в жизни или умру безвестным и безродным сиротою, каким жил до сих пор? Мне довольно знать, что ваша любовь и ласка всегда со мною, и я не хочу иного долга, кроме долга сделать вас счастливой.

— Счастливой! — повторила она. — Да, я должна быть счастлива с моими детьми и…

— Пусть так! — вскричал Эсмонд (ибо он хорошо знал всю жизнь своей госпожи, хоть она никогда с ним об этом не говорила). — Но если не счастье, так хоть покой. Позвольте мне остаться и работать для вас, позвольте мне остаться и быть вашим слугою.

— Нет, нет, вам нужно уехать, — сказала миледи, смеясь, и на мгновение положила руку на голову юноши. — Вы не должны оставаться в этой глуши. Вы отправитесь в колледж и добьетесь там отличий, которые подобают вашему имени. И это будет приятнее всего для меня, а если… если вы понадобитесь мне или моим детям, я позову вас; и я знаю, что мы можем на вас надеяться.

— Пусть небо покарает меня, если вы ошибетесь! — сказал Гарри, поднимаясь с колен.

— Мой рыцарь жаждет встретить дракона, чтоб тотчас же вступить с ним в бой, — смеясь, сказала миледи; слова ее заставили Гарри вздрогнуть и покраснеть, ибо он и в самом деле только что подумал, как хорошо было бы, если б ему представился случай немедля доказать свою преданность и любовь. Но то, что миледи назвала его "своим рыцарем", несказанно его обрадовало, и он снова и снова возвращался к этому мыслью, прося у бога сил для того, чтобы на деле с честью оправдать это звание.

Комната миледи выходила окнами на юг, и оттуда хорошо были видны пурпурные холмы за деревней Каслвуд, зеленый выгон, отделяющий ее от замка, и старый мост через реку. Когда Гарри Эсмонд отправился в Кембридж, маленький Фрэнк до самого моста бежал у его стремени; доехав до реки, Гарри остановился и долгим взглядом окинул дом, где прошли лучшие годы его жизни. Он был виден, как на ладони; отчетливо вырисовывались знакомые серые башни, поблескивали на солнце шпили, от стен и контрфорсов ложились на траву длинные синие тени. И Гарри всю жизнь помнил, как в одном из окон он увидел белое платье своей госпожи и каштановые кудри маленькой Беатрисы. Обе махали рукой ему вслед, а маленький Фрэнк, прощаясь с ним, горько заплакал. Да, он навсегда останется верным рыцарем своей госпожи, мысленно поклялся Эсмонд и, сняв шляпу, помахал ею в знак прощального приветствия. В деревне тоже многие вышли пожелать ему счастливого пути. Все знали, что мистер Гарри уезжает учиться, и у каждого нашлось для него доброе слово или ласковый взгляд. Я не буду рассказывать здесь о том, какие необыкновенные приключения и блестящие перспективы стали рисоваться воображению Гарри Эсмонда, едва только он на три мили отъехал от дома. В то время он еще не читал замечательных арабских сказок господина Галлана, но пусть всякий знает, что не один только честный Альнашар способен строить воздушные замки и лелеять радужные надежды — да и разбивать вдребезги.