Онлайн чтение книги История Генри Эсмонда
Глава VII. Я остаюсь в Каслвуде одиноким сиротой и встречаю добрых покровителей

Во время пребывания в Каслвуде гвардейского отряда бравый капрал Дик оставался неразлучным товарищем одинокого, всеми забытого мальчика; они вместе читали, вместе играли в шары, а если другие солдаты или офицеры, которым вино развязывало язык, пускались при юном Эсмонде в откровенные разговоры о своих любовных успехах и похождениях (что было в обычае в те времена, когда ни мужчины, ни женщины не отличались чрезмерною скромностью), Дик, прежде сам охотно смешивший всю компанию, спешил положить конец этим шуткам, помня, что maxima debetur pue ris reverentia [17]К мальчикам нужно вниманье великое (лат.)., и однажды едва не отдубасил солдата по прозвищу "Том Увалень", которому вдруг вздумалось задать Гарри какой-то непристойный вопрос.

Кроме того, Дик, найдя, что мальчик не по летам отзывчив, а также отличается удивительной скромностью и сдержанностью, поведал ему о своей любви к дочери виноторговца из Вестминстера, которую, под именем Сахариссы, Дик воспел во многих стихах собственного сочинения и без которой, по его словам, не мыслжл далее жить. В этом он клялся не менее тысячи раз на дню, хотя Гарри с улыбкой замечая, что жертва несчастной любви здоровьем и аппетитом не уступает самому бесчувственному солдату в отряде, — и заставил Гарри дать обет молчания, который тот свято соблюдая, пока не открыл, что среди однополчан Дика не было ни одного, кому он не поверил бы своей тайны и не читал бы своих стихов. И справедливость требует признать, что, не переставая вздыхать о Лондоне и Сахариссе, Дик находил и в сельской тишине кое-какие утешения, ибо из деревни Каслвуд приходила в замок девушка, которая стирала ему белье, покуда он жил там, и горько плакала, узнав, что он уехал, к тому же не заплатив ей по счету; впрочем, последнее зло Гаррж Эсмонд поспешил исправить, отдав девушке серебряную монету, подаренную ему Ученым Диком, когда отряд получил приказ покинуть Каслвуд и друзья, после многих объятий и пожеланий счастья, расстались. Ученый Дик сказал при этом, что никогда не забудет своего юного друга; и он сдержал свое слово. Гарри с грустью проводил добрых солдат и, оставшись в опустелом Каслвуде, с немалой тревогой (ибо заботы и одиночество сделали его чувствительным не по годам) ожидал приезда новых лорда и леди и тех перемен, которые это событие внесет в его судьбу. Он уже больше двенадцати лет прожил на свете и за все эти годы знал только двух друзей: бесшабашного капрала да еще патера Холта; он был наделен от природы горячим и нежным сердцем, которое жаждало привязаться к кому-нибудь и, казалось, не знало покоя, пока не находило друга, который бы его приветил.

Безотчетное влечение, побудившее Генри Эсмонда восторженно преклониться перед прелестной женщиной, чья ласковость и красота так тронули его, когда она светлым видением предстала перед ним впервые, перешло вскоре в глубокую привязанность и страстное чувство благодарности, переполнившее сердце мальчика, не избалованного лаской, — если не считать доброго патера Холта. О, dea certe, думал, он, вспоминая строчки из "Энеиды", которую читал ему мистер Холт. Каждый взгляд, каждое движение этого прекрасного существа казались мальчику исполненными ангельской кротости и лучезарной доброты она была одинаково хороша и в движении и в покое; звук ее голоса, даже когда она произносила самые обыденные слова, доставлял ему наслаждение почти болезненное. Нельзя назвать любовью это чувство, которое двенадцатилетний ребенок, почти слуга в доме, испытывал к своей госпоже; пожалуй, лучше всего будет сказать, что он боготворил ее. Ловить ее взгляд, угадывать ее желания и бросаться исполнять их, раньше чем они высказаны, глядеть на нее, следовать за нею, обожать ее стало назначением всей его жизни. А между тем, как нередко бывает, кумир имел своих кумиров и даже не подозревал о чувствах своего незаметного маленького поклонника. У миледи было три кумира: первым и главным из всех, верховным божеством, Юпитером, был ее супруг, покровитель Гарри, добрый виконт Каслвуд. Каждое его желание было для нее законом. Когда у него болела голова, ее трясла лихорадка. Когда он хмурился, она трепетала. Когда он шутил, она улыбалась и таяла от восторга. Когда он отправлялся на охоту, она садилась у окна с малюткой сыном, который весело щебетал у нее на коленях, и смотрела ему вслед или стерегла его возвращение. Она стряпала для него лакомые блюда; приправляла пряностями вино; поджаривала хлеб к завтраку; следила за тем, чтобы в доме было тихо, когда он засыпал в своем кресле, и ловила его первый взгляд, когда он просыпался. Если сам милорд немало гордился своей красотой, то миледи превозносила ее до небес. Когда он прогуливался по парку, она шла с ним рядом, повиснув у него на локте, своими маленькими белыми ручками сжимая его большую руку; глаза ее никогда не уставали глядеть на него и удивляться совершенству его черт. Ее малютка сын был его сыном, и у него был взгляд отца и его вьющиеся каштановые волосы. Ее дочь Беатриса была его дочерью, у нее были его глаза — есть ли в мире другие, равные им по красоте? Все в доме делалось для его довольства и покоя. Она любила, когда мелкопоместная знать со всей округи съезжалась к нему на поклон, сама же ни от кого не требовала восхищения; кто хотел быть хорош с миледи, должен был восхищаться ее супругом. Равнодушная к нарядам, она могла до дыр доносить какое-нибудь платье лишь потому, что однажды он похвалил его; и какую-нибудь ленточку или брошь, подаренную им, предпочитала самым дорогим своим украшениям.

Каждый год милорд шесть недель проводили Лондоне; недостаток средств не позволял всей семье появляться при дворе с приличествующей пышностью, и поэтому он отправлялся туда один. Лишь когда его карета скрывалась из виду, тень печали омрачала лицо миледи; зато какая была радость, когда он возвращался! Сколько приготовлений к его приезду! Любящая жена даже в его отсутствие не позволяла отодвигать его кресло от огня, и для нее не было большей радости, чем усадить в это кресло обоих детей и любоваться ими. За столом никто не садился на его место, но ко всякой трапезе ставился на стол его серебряный кубок, как и в те дни, когда милорд бывал дома.

Во время отсутствия милорда и в те нередкие утра, когда сон или головная боль удерживали его в постели, прекрасная молодая леди Каслвуд собирала в зале всех слуг и домочадцев и, опустившись рядом с дочерью на колени, читала утреннюю молитву; и что за прелестное это было зрелище! Эсмонду надолго запомнился ее облик и голос, когда она стояла так, благоговейно преклонив колени перед священной книгой, и солнце, падая на золотистые волосы, окружало ее голову сиянием. Слуги, человек десять или двенадцать, стояли на коленях против своей госпожи. Гарри Эсмонд первое время не принимал участия в этих молебствиях и лишь слушал из-за двери, но доктор Тэшер объяснил ему, что молитвы, которые тут читаются, освящены церковью, единой для всех веков, и так как мальчик постоянно стремился быть как можно ближе к своей госпоже и готов был считать правильным все, что она ни делала, то в конце концов он стал вместе с другими преклонять колени по утрам; и не прошло и двух лет, как миледи окончательно завершила его обращение. В самом деле, мальчик так горячо любил свою наставницу, что на все пошел бы по ее приказу, и никогда не уставал слушать ее ласковую речь и бесхитростные пояснения к тексту, который она читала ему голосом, столь проникновенным и исполненным такой нежной и подкупающей кротости, что против него трудно было устоять. Эти дружеские споры и близость, которую они за собой влекли, заставили мальчика еще нежнее привязаться к своей госпоже. То была самая счастливая пора его жизни. Молодая мать, сама становясь ребенком, читала, училась и играла вместе с дочерью и сыном и вместе с сиротой, которого она взяла под свое покровительство. Строя планы будущего — а какая любящая женщина этого не делает? — она никогда не забывала Гарри Эсмонда; а он, в свою очередь, со всей страстностью и порывистостью, свойственными его природе, тысячи раз клялся, что никакая сила не разлучит его с милой госпожей, и лишь мечтал о каком-нибудь случае, который помог бы ему доказать свою преданность. Сейчас, на закате жизни, припоминая те хлопотливые и радостные дни, он не без чувства благодарности думает о том, что сдержал свой юношеский обет. Подобная жизнь столь несложна, что ее летопись за долгие годы уместилась бы в нескольких строках, но редки те люди, которым предначертано в покое и благоденствии пройти весь свой жизненный путь, и тихому счастью, о котором мы только что говорили, должен был вскоре наступить конец.

По мере того как Эсмонд становился старше и наблюдательнее, в нем естественным образом росло желание читать и думать о многом, что выходило за пределы интересов семейного круга, куда великодушные родичи приняли его как своего. Он читал не только те книги, которые им угодно было давать ему; не раз в их обществе чувствовал себя одиноким и целые ночи проводил в занятиях, быть может, бесплодных, но таких, которых они не могли разделить с ним. Его милая госпожа, всегда ревниво настороженная в своих привязанностях, угадывала его мысли: она стала поговаривать о том, что близок час, когда он захочет покинуть домашний уют; и на все его пылкие возражения лишь, вздыхая, покачивала головой. Когда в жизни должно свершиться роковое веление судьбы, этому всегда предшествуют тайные предчувствия и вещие предзнаменования. Еще все тихо в природе, а мы уже знаем, что надвигается гроза. Ничто еще не омрачало радости тех дней, а из обитателей каслвудского дома, по крайней мере, двое чувствовали уже, что счастью близится конец, и с тревогой ждали появления тучи, которая должна была смутить их покой.

От Гарри не могло укрыться, что, как ни старалась миледи угождать своему супругу, как ни восхищалась им, милорду скоро прискучила эта мирная жизнь, и нежные узы, которыми хотела бы связать его жена, стали тяготить его, а под конец и раздражать. Подобно тому, как Великий Лама, до смерти устав изображать божество, зевает в своем храме, принимая почести, воздаваемые ему бонзами, не один семейный божок, пресытившись назойливым поклонением домашних, вздыхает о прежней свободной жизни и был бы радехонек сойти с пьедестала, который воздвигли ему домочадцы в надежде, что он вечно будет сидеть на нем, принимая их служение, окруженный цветами, гимнами, фимиамом и лестью. Так, после нескольких лет брачной жизни, заскучал и добрый лорд Каслвуд; превыспренние восторги и истинно божеские почести, которыми окружала его главная жрица — жена, сперва стали навевать на него сон, а затем и гнать его из дому, ибо должно сознаться, что милорд был любитель повеселиться и в натуре его было весьма мало царственного или божественного, сколько бы ни упорствовала в своем благоговении его любящая супруга; а кроме прочего, за эту любовь он должен был платить монетой, которой лица подобного склада не очень склонны расплачиваться; короче сказать, если милорд мог похвалиться самой любящей из жен, то в то же время она была и самой ревнивой и требовательной. И вот милорд стал тяготиться этой ревностью; затем он преступил ее запреты; затем, без сомнения, пошли жалобы и взаимные упреки, затем, быть может, обещания исправиться, которые остались невыполненными, затем укоры, не менее горькие оттого, что они были безмолвны, и лишь грустные взгляды и слезы на глазах выдавали их. Затем, должно быть, супруги вступили в ту полосу супружеской жизни, не слишком редкую, когда женщине становится ясно, что бог ее медового месяца — уже не бог вовсе, но лишь простой смертный, такой же, как и мы с вами, — она заглядывает в свое сердце, и что же: vacuae sedes et inania arcana [18]Обитель пуста, и в святилище нет ничего (лат.).. A если она от природы наделена самобытным умом и недюжинной проницательностью и к тому же освободилась ныне от наваждения и колдовских чар, которые заставляли ее в простом смертном видеть бога, — что может быть дальше? Они живут вместе, вместе обедают, по-прежнему зовут друг друга "милый" и "душенька", но муж остается сам по себе, и жена — сама по себе; мечта любви прошла, как все проходит в этой жизни, как проходит ведро и ненастье, горе и радость.

Весьма возможно, что леди Каслвуд перестала боготворить своего мужа еще задолго до того, как поднялась с колен и решилась освободить домашних от служения созданному ею культу. Справедливость требует признать, что милорд никогда не искал этих почестей, он смеялся, шутил, пил вино; когда бывал в сердцах, бранился, чересчур уж непринужденно для того, кто мнит себя высшим существом, и делал все, чтобы разрушить дух богопочитания, которым жене угодно было окружить его. И юный Эсмонд, не греша чрезмерным самомнением, мог убедиться, что умом превосходит своего покровителя, который, впрочем, никогда не относился к мальчику свысока, как и ни к кому иному из своих домочадцев, только разве, будучи чем-либо недоволен, выражал свой гнев бранью, порой довольно безудержной; и который, напротив, даже портил "пастора Гарри", как он звал юного Эсмонда, постоянно превознося его достоинства и удивляясь его учености.

Можно счесть неблагодарным человека, который, столько добра видев от своего покровителя, решается говорить о старших иначе, как в самом почтительном тоне; но у автора этих строк есть теперь свое потомство, воспитанное им в духе, чуждом тому рабскому повиновению, которым, по нынешним понятиям, дети обязаны родителям и которое под личиною долга зачастую скрывает равнодушие, презрение или возмущение; и, не желая показаться внукам ни на дюйм выше того, каким его создала природа, он постарается говорить о своих былых знакомцах без гнева, но со всей справедливостью, насколько он сам может судить, ничего не преуменьшая и ничего по злобе не преувеличивая.

Итак, покуда в мире все шло согласно желаниям лорда Каслвуда, он не терял своего благодушия и, будучи от природы легкого и веселого нрава, любил пошутить, особенно с низшими, и радовался, собирая с них дань смеха. Всеми искусствами, где требовалась телесная ловкость и сила, владел он в совершенстве: без промаха стрелял, бил птицу на лету, объезжал лошадей, скакал на скорость, метал кольцо, мастерски играл во всевозможные игры.

Его умение во всем этом и впрямь было велико, но сам он полагал его непревзойденным, а потому не раз попадал впросак при покупке лошадей, считая, что знает в них толк лучше любого жокея; пускался играть в кегли или на бильярде с мошенниками, которые очищали его карманы; и из всякого путешествия в Лондон возвращался много беднее, чем был при отъезде, как то выяснилось из состояния его дел, когда внезапное несчастье положило конец его жизненному пути.

Он был большой охотник наряжаться и не меньше часов уделял ежедневно своему туалету, чем какая-нибудь перезрелая кокетка. Десятая часть дня уходила у него на чистку зубов, помажение вьющихся каштановых волос, которые, вопреки моде того времени, он не любил прятать под париком (сейчас нашим волосам возвращена свобода, но зато вошли в употребление помада и пудра. Когда же наконец будет отменен этот чудовищный поголовный налог нашего века и люди получат право сохранять тот цвет волос, которым их наградила природа: черный, рыжий или седой?); и так как ему нравилось, когда и его супруга была хорошо одета, миледи не щадила усилий, чтобы угодить ему; впрочем, она согласилась бы не только сделать любую прическу, но и вовсе отрубить себе голову, если б он ее попросил об этом.

Юному Эсмонду, прислуживавшему их милостям в качестве пажа, приходилось изо дня в день, кто бы ни приезжал в замок, слышать одни и те же шумные рассказы милорда, внимая которым миледи никогда не забывала улыбнуться или потупить взор, а доктор Тэшер — разразиться в нужную минуту хохотом или воскликнуть: "Помилуйте, милорд, вспомните мой сан!" — но таким тоном, что этот слабый протест лишь подзадоривал милорда. Рассказы лорда Каслвуда крепчали постепенно и становились особенно забористыми к концу обеда — с элем между блюдами и бутылочкой на закуску, причем миледи после первого же бокала за церковь и короля спешила спастись бегством, предоставляя джентльменам провозглашать остальные тосты без нее.

И так как Гарри Эсмонд был ее пажом, то и его обязанности за столом на этом кончались. "Милорд долго пробыл в армии, среди солдат, — часто говорила она мальчику, — а там вольности в обычае. Вы же получили совсем иное воспитание; и я надеюсь, к тому времени, как вы станете взрослым, все это изменится; но не подумайте, что я сколько-нибудь виню милорда, — ведь он один из самых добродетельных и благочестивых людей во всем королевстве". И весьма возможно, что она в самом деле верила в то, что говорила. Как подумаешь, чего толькой иной раз не натворит мужчина, а женщина все продолжает считать его ангелом!

И так как Эсмонд сделал истину своим девизом, должно признать здесь, что и у его ангела, его любимой госпожи, был недостаток, темным пятном омрачавший ее совершенства. Кроткая и неизменно снисходительная к другому полу, она была до крайности ревнива к своему, и наилучшим доказательством наличия у нее этого порока служит то, что, охотно приписывая себе тысячу недостатков, вовсе ей не свойственных, в этом одном она никогда не соглашалась признаться. Между тем если появлялась в Каслвуде женщина хотя бы со слабыми признаками красоты, можно было заранее быть уверенным, что она отыщет в ней какой-нибудь недостаток, и не раз милорд, раскатисто смеясь, по своему обыкновению, поддразнивал ее этой слабостью. Хорошеньким служанкам, ищущим места, незачем было наведываться в Каслвуд. Домоправительница была старуха; камеристка миледи — рябая от оспы и косая на один глаз; судомойка и горничные — простые деревенские девки, и леди Каслвуд была добра к ним, как и ко всем вообще кругом; но стоило ей увидеть перед собой хорошенькую женщину, как она становилась холодной, замкнутой и надменной. Окрестные леди знали за ней этот недостаток; и хотя все мужчины восхищались ею, их жены и дочери жаловались на ее холодность и высокомерие и находили, что во времена леди Иезавель (так называли вдовствующую виконтессу) в Каслвуде было веселее, чем теперь. Лишь немногие из них держали сторону миледи. Старая леди Бленкинсоп, которая бывала при дворе во времена короля Иакова Первого, всегда становилась на ее защиту, равно как и старая миссис Крукшенк, дочь епископа Крукшенка из Хекстона; обе они и еще несколько им подобных в один голос провозгласили миледи сущим ангелом; но красивые женщины не разделяли этого взгляда, общее же мнение округи было таково, что милорд под башмаком у своей жены.

Когда Гарри Эсмонду было четырнадцать лет, он подрался во второй раз в своей жизни; его противник, Брайан Хокшоу, сын сэра Джона Хокшоу из Брэмблбрука, высказал мнение, что миледи ревнива и тиранит своего супруга, и тем вызвал неистовый гнев Гарри, который тут же набросился на него с такой яростью, что его противнику, хоть он и был двумя годами старше и головою выше Эсмонда, худо бы пришлось, если б доктор Тэшер, выйдя из столовой, не прервал потасовки.

Брайан Хокшоу поднялся на ноги, пытаясь унять лившуюся из носа кровь; он был ошеломлен неожиданной яростью этого нападения, пред которым, впрочем, не устоял бы и более сильный человек.

— Ах ты, нищий ублюдок, — сказал он. — Я тебя убью за это! — И при его росте он мог бы это сделать.

— Ублюдок я или не ублюдок, — возразил тот, скрежеща зубами, — у меня найдется пара шпаг, и если вы желаете, как мужчина, встретиться со мной сегодня вечером в парке…

Но тут вмешательство доктора положило конец беседе юных рыцарей. Весьма вероятно, что, несмотря на свой рост, Хокшоу не слишком стремился продолжать бой со столь яростным противником.