Онлайн чтение книги История Генри Эсмонда
Глава II. Мое заключение приходит к концу, но мои невзгоды продолжаются

Среди друзей, навещавших заключенных офицеров в тюрьме, оказался один старый знакомый Гарри Эсмонда — тот самый гвардеец, который был так добр к нему, когда отряд капитана Уэстбери стоял в Каслвуде, семь с лишним лет назад. Теперь Ученый Дик был уже не капралом Диком, а капитаном Стилем стрелкового полка Люкаса, а также секретарем лорда Катса, того славного офицера короля Вильгельма, который по праву считался самым храбрым и самым любимым начальником в английской армии. Однажды вечером оба неунывающих узника распивали вино в обществе друзей (нужно сказать, что наш погреб, а заодно и погреб ньюгетского начальства беспрестанно пополнялся бургундским и шампанским, которые целыми корзинами присылали друзья заключенных полковников); а Гарри, которому не хотелось ни пить сними, ни беседовать, ибо для первого он был слишком слаб здоровьем, а для второго слишком печален духом, сидел у себя за чтением одной из своих немногих книг, — как вдруг в его маленькую комнатенку вошел честный капитан, Уэстбери, красный от вина и веселый, — он всегда был весел, что трезвый, что во хмелю, — и, громко смеясь, вскричал:

— Эй ты, юный Нагоняй-Тоску! Тут к тебе гость пришел; он с тобой и помолится и вина попьет или, наоборот, попьет вина и помолится. Дик, христианский герой мой, вот тебе маленький книжник из Каслвуда.

Дик подошел и расцеловал Эсмонда в обе щеки, вместе с дружеской нежностью дав молодому человеку почувствовать сильный аромат жженки.

— Как! Это тот малыш, что изъяснялся по-латыни и таскал нам шары? Да какой же он стал большой! Честное слово, я бы тебя всюду узнал. Так, значит, мы сделались буяном и рубакой и даже хотели помериться шпагами с Мохэном? Честное слово, вчера за обедом у гвардейцев, где собралась славная компания, Мохэн сам рассказывал, что молодой человек хотел драться с ним и что, пожалуй, он был бы нешуточным противником.

— Жаль, что я не мог доказать этого на деле, мистер Стиль, — сказал Эсмонд, думая о своем покойном благодетеле, и слезы выступили у него на глазах.

За исключением единственного жестокого письма, о котором говорилось выше, мистер Эсмонд не получал никаких известий от своей госпожи; видимо, она была тверда в своем решении навсегда порвать с ним. Однако он все же знал о ней многое со слов мистера Стиля, который усердно поставлял ему новости, слышанные при дворе, где наш славный капитан удостоился попасть в число приближенных принца Георга. В дни, свободные от дежурств, капитан Дик частенько навещал своих друзей в неволе; природная доброта и дружеское сочувствие к несчастью ближнего побуждали его являться в тюрьму, а приятное общество и хорошее вино — засиживаться там.

— А ведь верно, — сказал Уэстбери, — тогда у Локита первым-то полез в ссору маленький книжник, теперь я вспоминаю. Этого Мохэна я сам всегда терпеть не мог. Изза чего все-таки у них все это вышло с беднягой Фрэнком? Готов поклясться, что тут замешана женщина.

— Они поссорились из-за карт, даю вам слово, из-за карт, — отвечал Гарри. — Мой бедный господин проиграл большую сумму милорду Мохэну, когда тот гостил в Каслвуде. Было сказано много лишнего, и хотя добрей и сговорчивее лорда Каслвуда не бывало в мире человека, он вышел из себя, и дело кончилось вызовом, из-за которого все мы попали сюда, — уверял мистер Эсмонд, твердо решивший ни за что не сознаваться, что поводом к дуэли послужили не одни лишь карты.

— Не люблю дурно отзываться о дворянине, — сказал Уэстбери. — Но будь лорд Мохэн простого звания, я бы сказал, что по нем давно веревка плачет. Он играл в кости и путался с женщинами в годы, когда других мальчишек еще секут; в школе мог утереть нос любому прожженному повесе еще до того, как вырос в свою полную мерку; и раньше научился владеть рапирой и шпагой черту на радость! — чем познакомился с бритвой. Это он задержал разговорами бедного Билля Маунтфорда в тот вечер, когда скотина Дик Хилл проткнул его шпагой. Он плохо кончит, этот молодой лорд, попомните мое слово; впрочем, даже самый плохой конец будет еще слишком хорош для него, — заключил честный мистер Уэстбери, чье пророчество сбылось двенадцать лет спустя, в тот роковой день, когда Мохэн пал, увлекая за собой одного из храбрейших и благороднейших джентльменов Англии.

Итак, через мистера Стиля, передававшего как людские толки, так и собственные наблюдения, Эсмонд узнавал о жизни своей несчастной госпожи. Сердце Стиля было из легко воспламеняющегося состава, и он в самых восторженных выражениях отзывался и о вдове ("этой прекраснейшей из женщин") и о ее дочери, которая в глазах капитана была еще большим совершенством. Хотя бледноликая вдова, которую капитан Ричард в пылу поэтического восторга сравнивал с плачущей Ниобеей, с Сигизмундой, с Бельвидерой в слезах, являла собой самое прелестное и трогательное зрелище, когда-либо пленявшее его взоры или сердце, все же зрелое совершенство ее красоты тускнело перед теми провозвестниками несравненной прелести, которые бравый капитан усматривал в ее дочери. То была поистине matre pulcra filla pulcrior [34]Дочь, красою мать превзошедшая (лат.)., В часы дежурства в передней принца Стиль сочинял сонеты в честь матери и дочери. Он мог целыми часами рассказывать о них Гарри Эсмонду; и надо сказать, что едва ли можно было найти тему для беседы, способную более заинтересовать злополучного молодого человека, сердце которого по-прежнему принадлежало этим дамам и который готов был проникнуться благодарностью ко всякому, кто их любил, или хвалил, или желал им добра.

Нельзя сказать, чтобы подобная верность была вознаграждена ответной ласковостью или хоть сколько-нибудь смягчила сердце госпожи, столь непреклонной теперь, после десяти лет любви и нежной заботы. Бедный молодой человек, не получив на свое письмо иного ответа, кроме как от Тома Тэшера, и будучи слишком горд, чтобы писать еще, решился приоткрыть свое сердце Стилю, незаменимому слушателю для всякого несчастливца, нуждавшегося в поддержке и дружеском сочувствии, и описал ему (в словах истинно трогательных, ибо они шли imo pectore [35]Из глубины груди (лат.). и заставил честного Дика проливать обильные слезы) всю свою юность, свое постоянство, свою беззаветную преданность приютившему его дому, свою любовь к этим людям, как он лелеял ее и какою лаской за нее платили чуть ли не вчера еще, и, наконец (насколько это было возможно), причины и обстоятельства, вызвавшие несчастную ссору, которая сделала из Эсмонда преступника, отбывающего наказание, и оставила вдовой и сиротами тех, кто был ему дороже всех на свете. В выражениях, способных тронуть человека, гораздо более жестокосердного, нежели тот, кого юный Эсмонд избрал своим поверенным, — ибо сердце самого рассказчика поистине обливалось кровью, когда он их произносил, — говорил он о том, что произошло в единственную нерадостную встречу, которой удостоила его госпожа; как покинула его в гневе и едва ли не с проклятиями на устах та, чьи мысли и слова прежде были всегда проникнуты кротостью и доброжелательством; как она обвинила его в несчастье, предотвратить которое он готов был ценою собственной жизни (и точно: рассказы лорда Мохэна, лорда Уорика и всех прочих участников дуэли, да и людская молва — по словам Стиля — были тому порукой); он со слезами умолял мистера Стиля поведать леди Каслвуд о горе ее злополучного родственника и попытаться смягчить ее суровый гнев. Обезумев от мысли о причиненной ему несправедливости, еще более невыносимой рядом с тысячью светлых воспоминаний былой любви и доверия, несчастный провел много томительных дней и бессонных ночей, в бессильном отчаянии кляня свою жестокую судьбу. Так нежна была рука, нанесшая ему удар, так добра и чутка душа, заставившая его страдать. "Уж лучше бы мне признать себя виновным в убийстве, — говорил он, — и заслужить участь простого разбойника, нежели сносить медленную пытку, которой подвергла меня моя госпожа".

Хотя повесть Эсмонда и его страстные жалобы и упреки заставили рыдать внимавшего им Дика, та, чье сердце они предназначены были тронуть, осталась к ним безучастной. Эсмондов посол воротился к своему бедному молодому другу смущенный и опечаленный и, войдя в комнату, сделал головою движение, ясно говорившее, что надежды нет; и, верно, самый жалкий преступник в Ньюгетской тюрьме, приговоренный к смерти и с трепетом ожидающий помилования, не испытал мук более тяжких, нежели мистер Эсмонд, осужденный безвинно.

Как то было условлено менаду узником и его ходатаем, мистер Стиль направился в дом старой виконтессы, в Челси, где, по слухам, находилась вдова и сироты, явился, к миледи Каслвуд и выступил в защиту ее злополучного родича.

— И мне кажется, я был достаточно красноречив, мой мальчик, — сказал мистер Стиль, — ибо кто же не обретет в себе красноречия, защищая столь правое дело перед лицом столь прекрасного судьи. Я не застал прелестной Беатрисы (без сомнения, ее прославленная флорентийская тезка не была и вполовину так хороша), в комнате находился только молодой виконт и с ним лорд Черчилль, старший сын лорда Мальборо. Однако эти молодые джентльмены вскоре отправились в сад, и через окно мне было видно, как они наскакивали друг на друга с длинными палками в руках, изображая рыцарский турнир (юность нечувствительна к горю, и я помню, как сам я бил в барабан у гроба моего отца). Миледи виконтесса взглянула в окно на игравших мальчиков и сказала: "Вот видите, сэр, детей учат играть орудием смерти и из убийства делать забаву!" И, произнося эти слова, она была столь прелестна и показалась мне таким грустным и прекрасным воплощением доктрины, коей скромным проповедником я являюсь, что, не посвяти я своего "Христианского героя" (кстати, я вижу, Гарри, что ты не разрезал его листы. Уверяю тебя, это высоконравственное поучение, хоть, может быть, проповедник не всегда может подкрепить его собственным примером), — так вот я хочу сказать, не посвяти я эту книжицу лорду Катсу, я просил бы о разрешении поместить имя ее милости на заглавном листе. Признаюсь тебе, Гарри, я никогда не видел глаз подобной синевы. Цвет ее лица напоминает лепестки розы, у нее удивительно изящный изгиб запястья, а руки в ямочках, и я готов поклясться…

— Вы пришли, чтобы рассказывать мне о ямочках на руках миледи? — с горечью перебил его Эсмонд.

— Горе красивой женщины в моих глазах всегда удваивает ее прелесть, сказал бедный капитан, по правде сказать, частенько бывавший в таком состоянии, когда в, глазах начинает двоиться; но все же тут ему поневоле пришлось вернуться к прерванной нити своего повествования. — Я приступил к делу, — сказал мистер Стиль, — и рассказал твоей госпоже то, о чем известно всему свету и что признается даже противной стороной: что ты пытался встать между обоими лордами и принять на себя ссору, затеянную твоим покровителем. Я пересказал ей всеобщие похвалы твоему рыцарскому духу, и особо мнение лорда Мохэна по этому поводу. Мне казалось, что вдова слушает с интересом, и ее глаза — никогда не видал такой синевы, Гарри! — раз или два устремлялись прямо на меня. Но, дав поговорить некоторое время об этом предмете, она вдруг прервала меня горестным воплем. "Великий боже! — воскликнула она. Как бы я хотела, сэр, никогда не слышать этих слов "рыцарский дух", произнесенных вами, никогда не знать, что они означают. Если б мир не знал этих слов, быть может, милорд и сейчас был бы с нами, мой дом не покинуло бы счастье, у моего сына был бы отец. То, что вы, мужчины, зовете "рыцарским духом", вошло в мой дом и увлекло моего супруга навстречу беспощадной шпаге убийцы. Нехорошо, сэр, говорить такие слова христианке, обездоленной матери двух сирот, чья жизнь текла мирно в счастливо, покуда не вмешался в нее свет — безнравственный, безбожный свет, где принято проливать кровь невинного, а виновного отпускать на все четыре стороны".

— Когда удрученная леди произносила эти слова, — говорил Дик Стиль, казалось, она была более полна гнева, нежели горя. "Справедливость! страстно воскликнула она, и глаза и щеки у нее запылали. — Какою справедливостью вознаградит свет вдову за утрату мужа, детей за гибель отца? А ведь злодей, совершивший убийство, не понес даже наказания. Совесть! Какая может быть совесть у того, кто способен вкрасться к другу в дом, нашептывать лживые, оскорбительные речи женщине, которая не сделала ему ничего дурного, и пронзить шпагой благородное сердце, доверившееся ему? Лорд — лорд Злодей, лорд Подлец, лорд Убийца — предстает перед судом своих равных, и они, лишь слегка пожурив его, снова отпускают в свет преследовать женщин похотью и коварством и убивать доверчивых и гостеприимных друзей. В тот самый день, когда лорд — лорд Убийца (я никогда не произнесу его имени) — получил свободу, на Тайберне казнили женщину, укравшую фунт мяса в лавке. А вот жизнь друга вли честь женщины можно похитить, не опасаясь кары! Я беру своих детей, бросаюсь к подножию трона и на коленях умоляю о возмездии, — и король отказывает мне. Король! Для меня он не король и никогда не будет им. Он сам похитил трон у своего отца, законного короля — и это сошло ему с рук, как всем, кто силен!"

— Тут я решил заговорить о тебе, — продолжал мистер Стиль, — и возразил ей такими словами: "Сударыня, есть все же один человек, который готов был грудью защитить вашего супруга от шпаги милорда Мохэна. Ваш бедный молодой кузен, Гарри Эсмонд, говорил мне, что он пытался отвести ссору на себя".

"Так, значит, это он прислал вас ко мне? — спросила леди (так продолжал свой рассказ мистер Стиль), поднимаясь со своего места и принимая строгий и величественный вид. — Я полагала, что вы явились по поручению принцессы. Я была у мистера Эсмонда в тюрьме и простилась с ним. Он принес несчастье моему дому. Лучше бы ему никогда не входить туда".

"Сударыня, сударыня, его не за что осуждать", — возразил я.

"Разве вы слышали от меня слова осуждения, сэр? — спросила вдова. Если это он послал вас, скажите ему, что я, — лицо ее было теперь очень бледно, и голос то и дело прерывался, — что я испрашивала совета там, где никому нет отказа, и что мое решение — расстаться с ним и никогда более не видеться. Наша встреча в тюрьме была последней, по крайней мере, на долгие годы. Быть может, когда-нибудь, много лет спустя, — когда слезами? молитвами и раскаянием очистятся наши грешные души и нам будет даровано прощение, мы встретимся снова, но не ранее. Я не в силах видеть его после того, что произошло. Пусть он будет счастлив, сэр, но пусть он будет счастлив вдали от нас; и если он действительно питает к нам туте чувства, о которых он говорит, я прошу, чтобы он доказал это, подчинившись моему желанию".

"Ваш суровый приговор, сударыня, разобьет сердце моему молодому другу", — сказал мистер Стиль.

— Леди покачала головой, — продолжал добрый капитан. — "Сердца молодых людей не так устроены, мистер Стиль, — возразила она. — Мистер Эсмонд найдет себе других… других друзей. Хозяйка этого дома очень переменилась к сыну покойного лорда, — прибавила она, покраснев, — и обещала мне… то есть вообще обещала, что позаботится о его судьбе. Каслвуд же, после того страшного злодеяния, никогда больше не будет для него родным домом — во всяком случае, покуда я живу там. Он также не должен писать мне, разве только… нет, он не должен писать мне и никогда больше меня не увидит. Вы можете передать ему мой прощальный… Тсс! сюда идет моя дочь, при ней ни слова об этом".

— Тут в комнату вошла прекрасная Беатриса, вернувшаяся с реки; щеки ее цвели здоровьем, и в траурной одежде она казалась еще свежее и прелестнее. Миледи виконтесса сказала:

"Беатриса, это мистер Стиль, приближенный его королевского высочества. Когда мы увидим вашу новую комедию, мистер Стиль?" — Кстати, Гарри, я надеюсь, к премьере ты уже будешь на свободе.

Чувствительный капитан закончил свою печальную повесть такими словами:

— Признаюсь, красота filia pulcrior заставила меня позабыть pulcram matrem; но дорогою, когда я мысленно вновь представил себе обеих, величавая грусть и неповторимое изящество последней одержали верх, и я пришел к убеждению, что все же матрона прекраснее девы.

Нашим узникам недурно жилось в Ньюгете, где они содержались в условиях, весьма отличных от тех, которыми приходилось довольствоваться несчастным арестантам (впоследствии Эсмонд не раз испытал чувство стыда, вспоминая о своем равнодушии к их жалкой участи, их веселью, более страшному, чем горе, их проклятиям и богохульствам, и усматривая из этого, сколь себялюбивым сделало его за время пребывания в тюрьме собственное несчастье и насколько он был поглощен мыслями о нем); впрочем, если трем джентльменам недурно жилось на попечении смотрителя Ньюгетской тюрьмы, то это потому, что они и платили недурно, и надо сказать, что в самом дорогом заведении, в самой модной таверне не ухитрились бы составить счет длиннее того, что нам подавался в гостинице "Кандальный Замок" — по прозвищу, данному полковником Уэстбери. Мы занимали три комнаты, приходившиеся над воротами тюрьмы, во втором этаже, с окнами на Ньюгет-стрит в сторону Чипсайда и собора св. Павла. И нам разрешалось гулять по крыше, откуда мы могли видеть Смитфилд и Приют для мальчиков, сады и Картезианскую школу, где, как помнилось Гарри Эсмонду, обучались некогда его друг Том Тэшер и Ученый Дик.

Гарри и думать не мог бы о том, чтобы платить свою долю по солидному счету, который хозяин наш каждую неделю представлял своим постояльцам: ведь в роковую ночь перед дуэлью, когда джентльмены уселись за карты, у него не нашлось и десяти золотых, чтобы вступить в игру. Но когда он еще лежал больным в Гэйт-Хаус, вскоре после посещения леди Каслвуд и за несколько дней до суда, туда явился некто в оранжевой с синим галуном ливрее, какую носили слуги каслвудского дома, и вручил привратнику запечатанный пакет для мистера Эсмонда, в котором оказалось двадцать гиней и письмо, гласившее, что для него нанят адвокат и что как только ему понадобятся еще деньги, они ему будут присланы.

То было довольно странное послание для столь ученой особы, какою была или называла себя вдовствующая виконтесса Каслвуд, написанное тем варварским французским языком, которым пользовались в своей переписке не только она, но и многие другие знатные дамы ее времени, хотя бы герцогиня Портсмутская. Надо сказать, что искусство правописания не было в ходу среди светского общества тех лет, и письма герцога Мальборо показывают, что он, например, ограничился весьма отдаленным знакомством с этим разделом грамматики.

"Mong Coussin, — писала вдовствующая виконтесса, — je scay que vous vous etes bravement batew et grievement blessay du coste de feu M. le Vicomte. M. le Compte de Varique ne se playt qua parlay de vous: M. de Moon aucy. Il di que vous ayay voulew vous bastre avecque luy — que vous estes plus fort que luy sur l'ayscrimme — quil'y a surtout certaine Botte que vous scavay quil n'a jammay sceu pariay: et que c'en eut ete fay de luy si vouseluy vous vous fussiay battews ansamb. Aincy ce pauv Vicompte est mort. Mort et peutayt… Mon coussin, mon coussin l jay dans la tayste que vous n'estes quung pety Monst — angcy que les Esmonds ong tousjours este. La veuve est chay moy. J'ay recuully cet' pauve famme. Elle est furieuse cont vous, allans tous les jours chercher le Roy (d'icy) demandant a gran cri revanche pour son Mary. Elle ne 'veux voyre ni entende parlay de vous: pourtant elle ne fay qu'en parlay milfoy par jour. Quand vous seray hor prison venay me voyre. J'auray seing de vous. Si cette petite Prude veut se defaire de song pety Monste (Helas je craing quil ne soy trotar!) je m'en chargeray. J'ay encor quelque interay et quelques escus de costay.

La Veuve se raccommode avec Miladi Marlboro qui est tout puicante avecque la Reine Anne. Cet dam senteraysent pour la petite prude; qui pourctant a un fi du mesme asge que vous savay.

En sortant de prisong venez icy. Je ne puy vous recevoir chaymoy a cause des mechansetes du monde, may pre du moy vous aurez logement.

Isabelle Vicomptesse d'Esmond" [36]"Кузен, я знаю, что вы храбро дрались на стороне покойного г-на виконта и были серьезно ранены. Г-н граф Уорик только и говорит что о вас; и г-н Мохэн тоже. Он говорит, что вы хотели драться с ним, что вы лучше его владеете шпагой, что вы, в частности, знаете один удар, который ему никогда не удавалось отпарировать, и что, если б вы с ним дрались, ему пришел бы конец. Итак, этот бедный виконт умер. Умер и, может быть… Кузен, кузен! Мне приходит в голову, что вы просто маленькое чудовище, как и все Эсмонды. Вдова у меня. Я приютила эту бедную женщину. Она страшно сердита на вас, каждый день ездит к королю (здешнему) и с громкими криками требует отмщения за своего мужа. Она не хочет вас видеть и не хочет ничего слышать о вас; однако сама заговаривает о вас тысячу раз на день. Когда выйдете из тюрьмы, приходите навестить меня. Я позабочусь о вас. Если маленькая недотрога захочет отделаться от своего маленького чудовища (увы! боюсь, что уже поздно!), я возьму это на себя. У меня уже отложено несколько экю и немного ценных бумаг. Вдова помирилась с миледи Мальборо, которая пользуется большим влиянием на королеву Анну. Эти дамы принимают участие в маленькой недотроге, у которой, впрочем, сын одних лет вы знаете с кем. Когда выйдете из тюрьмы, приходите ко мне. Я не могу поселить вас у себя из-за злых языков. Но вам найдут помещение поблизости. Иаабелла виконтесса Эсмонд". (испорч. франц.)..

Маркиза Эсмонд — так иногда величала себя старая леди на основании патента, данного покойным королем Иаковом отцу Гарри Эсмонда: и по этому поводу она носила платье со шлейфом, который поддерживала жена дворянина, пила из чаши с крышкой и восседала на кресле, покрытом сукном с бахромой.

Тот, кому ровесником приходился маленький Фрэнсис (которого отныне мы будем называть виконтом Каслвудом), был его королевское высочество, принц Уэльский, родившийся в том же году и месяце, что и Фрэнк, и только что провозглашенный в Сен-Жермене королем Великобритании, Франции и Ирландии.