Онлайн чтение книги История Генри Эсмонда
Глава III. Статья из "Зрителя"

Нет ли среди молодых джентльменов, моих потомков, читающих эти записки, такого, кто претерпевал бы ныне муки любви? Вот средство от этой болезни, постыдное, быть может, но верное и сильнодействующее — бегство. Несколько раз Эсмонд уезжал от своей возлюбленной и излечивался почти совершенно; но потом возвращался, и недуг охватывал его с прежней силой. Расставаясь с нею, он давал зарок более о ней не думать; и в самом деле, ему удавалось подавить то неистовое томление, которое снедало его, когда она была рядом; но стоило ему воротиться, и все начиналось сызнова. Он был смешон и жалок и под конец уже не вызывал ни в ком сочувствия, кроме своей дорогой госпожи, леди Каслвуд; на ее нежной груди он изливал все свои мрачные жалобы, и она никогда не уставала его слушать и заступаться за него.

Иногда Эсмонду начинало казаться, что есть надежда. Потом снова какая-нибудь дерзкая или кокетливая выходка возлюбленной повергала его в отчаяние. Подолгу они бывали, точно брат с сестрой или самые близкие друзья, — она становилась простой, милой и ласковой, и он не помнил себя от счастья, видя ее такой. Потом вдруг все круто изменялось. Либо он, некстати заторопившись, заговаривал о своей любви, и тотчас же получал отпор, подчас весьма болезненный для его самолюбия; либо в нем вспыхивала ревность, отнюдь не лишенная оснований, к какому-нибудь новому поклоннику или просто богатому молодому приезжему, которому неисправимая кокетка тотчас же спешила расставить сети и заготовить приманки. Если же Эсмонд отваживался на упрек, маленькая строптивица возражала:

— А вы кто такой, сэр? Я иду к своей цели, и эта цель — замужество, так не извольте же становиться мне поперек дороги. Вам я не пара, полковник, нет, не пара, понятно? Будь вы побогаче и помоложе — это бы еще куда ни шло. Что, всего на восемь лет старше, говорите вы? Вздор! Вы старше меня на сто лет. Вы старый-престарый Неулыба, вот вы кто; выйди я за вас замуж, я сделала бы вас несчастным, и это было бы моим единственным утешением. Ведь того, что у вас останется после уплаты домохозяйке и лакею, кошке на молоко и то не хватило бы. Прикажете мне жить в меблированных комнатах и жарить баранину на вертеле, покуда ваша честь нянчит младенца? Пустое, сэр, и пора бы вам выбросить все это из головы. Вы столько пробыли на войне, а вернулись еще скучнее и унылее прежнего. Вы и маменька — вот отличная пара. Вы жили бы душа в душу, точно Дарби и Джоэн, и коротали бы за крибиджем остаток своих дней.

— Хорошо, что ты сама признаешься в суетности своих желаний, бедная моя Трикс, — сказала ее мать.

— Суетность, — ах вы, моя прелесть! Уж не думаете ли вы, что я малое дитя, которое можно запугать букою? Суетность, скажите пожалуйста; а велика ли беда, сударыня, хотеть, чтобы тебе было хорошо? Придет пора, вы умрете, милая моя старушка, или мне наскучит дома, и я сбегу от вас — и куда же мне тогда податься? В няньки к невестке-папистке, пичкать лекарствами ее детишек, сечь их и за непослушание укладывать в постель? Или стать домоправительницей в Каслвуде, а потом выйти замуж за Тома Тэшера? Merci! Довольно я была в загоне из-за Фрэнка. Ах, зачем я не мужчина! Я в десять раз умнее его, и если б только я носила — нет, нет, можете не пугаться, миледи, — если б я носила парик и шпагу вместо этих фижм и мантилий, на которые меня обрекла природа (хотя и это не так уж плохо, — кстати, кузен Эсмонд, завтра же отправитесь в ряды и подберете мне к этой ленте в точности такую же, слышите, сэр?), уж я сумела бы прославить наше имя. Да и Неулыба сумел бы, будь он главою нашего рода. Милорд Неулыба не ударил бы лицом в грязь. Да, да, у вас приятные манеры, и из вас вышел бы отличный, почтеннейший, скучнейший оратор. И тут она принялась подражать Эсмондовой манере держаться и говорить, да так уморительно, что леди Каслвуд покатилась со смеху и даже сам полковник не мог не признать некоторого сходства в этой причудливой и злой карикатуре.

— Да, — продолжала Беатриса, — заявляю во всеуслышание, открыто и честно, что я хочу заполучить хорошего мужа. Велик ли грех? Мое лицо — все мое богатство. Налетайте, покупайте! Я не умею ни ткать, ни прясть, но я знаю двадцать три карточных игры, умею танцевать самые модные танцы, могу охотиться на оленя и, пожалуй, попаду в птицу на лету. Язык у меня острее, чем у любой из моих сверстниц, а сплетен в запасе столько, что хватит для развлечения угрюмого супруга по меньшей мере на тысячу и одну ночь. Я знаю толк в нарядах, бриллиантах, азартных играх и старом фарфоре. Люблю конфеты, мехельнские кружева (те, что вы привезли мне, кузен, очень милы), оперу и все бесполезное и дорогое. У меня есть обезьянка, маленький негритенок, Помпеи, ступайте, сэр, предложите шоколад полковнику Неулыбе, — попугай и пудель, а еще мне надобен муж. Купидон, ты меня слышишь?

— Да, миссус, — сказал Помпей, подаренный ей лордом Питерборо, белозубый арапчонок в тюрбане, украшенном чучелом райской птицы, и ошейнике с выгравированным на нем именем его госпожи.

— Да, миссус, — сказала Беатриса, передразнивая мальчика. — А если муж не находится, Помпей пойти и достать муж для миссус.

Помпей вышел из комнаты, скаля белые зубы над подносом с шоколадом, а мисс Беатриса бросилась матери на шею и, как обычно, закончила свою выходку звонким поцелуем, и не удивительно, что после уплаты подобной пени кроткий судья тут же простил ей все провинности.

Когда мистер Эсмонд воротился на родину, здоровье его все еще было расстроено, и он нанял квартиру в Кенсингтоне, неподалеку от дома, где жили обе его госпожи, что позволяло ему каждодневно наслаждаться их обществом и нежными заботами. Он также мог принимать у себя друзей — из числа самых избранных. Мистер Стиль и мистер Аддисон не раз оказывали ему честь своим посещением и не одну бутылку отличного кларета распили вдвоем за здоровье хозяина, который из-за недавней раны принужден был ограничиваться жидкою кашей и прохладительными напитками. Оба эти джентльмена были вигами и ярыми приверженцами герцога Мальборо; Эсмонд же, как известно, принадлежал к противной партии. Но, невзирая на несходство политических взглядов, три джентльмена отлично сходились во всем остальном, и когда однажды в дом полковника (выгодно расположенный у Найтсбриджа, между Лондоном и Кенсингтоном, и выходивший окнами на кенсингтонские сады) приковылял, опираясь на костыль и палку, добрый старый покровитель Эсмонда, генерал-лейтенант Уэбб, — мистер Аддисон и мистер Стиль дружно признали не только его душевное благородство и воинскую доблесть, но даже и то, что в случае с Винендальской битвой он был незаслуженно и несправедливо обойден. Он, правда, щедро вознаграждал себя за это в разговоре, и, явись у мистера Аддисона мысль написать поэму о Винендале, он мог бы услышать рассказ об этом деле из уст самого генерал-лейтенанта не менее сотни раз.

Будучи обречен на бездействие, мистер Эсмонд обратился к литературе и занялся сочинением комедии, суфлерский экземпляр которой и поныне хранится в моем ореховом escritoire с печатью и надписью: "Преданный Глупец, комедия, представленная на театре Слугами Ее Величества". То была весьма чувствительная пьеса, и мистеру Стилю, более склонному к чувствительности подобного рода, нежели мистер Аддисон, она понравилась, тогда как последний откровенно посмеялся над нею, хотя и вынужден был признать, что есть в ней два-три удачных места. В ту пору он сам только что закончил свою трагедию "Катон", блеск которой совершенно затмил мерцание Эсмондовой грошовой свечки; полковник даже не решился выставить свое имя на этом произведении, и оно было напечатано за подписью "Дворянин". Покупателей нашлось всего на девять экземпляров, хотя прославленный критик мистер Деннис дал весьма похвальный отзыв, всячески превозносивший достоинства комедии; и в один прекрасный день полковник Эсмонд, будучи сильно не в духе, приказал Джеку Локвуду, своему слуге, сжечь все издание.

Комедия изобиловала едкими сатирическими выпадами против некоей молодой леди. Сюжет ее отличался новизной. Героиня, светская красавица, окруженная толпою поклонников, останавливает свой выбор на молодом пэре, пустослове и щеголе, предпочтя его герою, Преданному Глупцу, который продолжает боготворить ее (роль эту исполнял, если память мне не изменяет, мистер Уилкс, и исполнял прескверно). В пятом акте автор заставляет Тераминту по заслугам оценить Эугенио (Преданного Глупца) и проникнуться любовью к нему, увы, запоздалой, ибо он уже отдал свою руку и состояние Розалии, молодой крестьянке, наделенной всеми добродетелями. Справедливость требует признать, что публика немилосердно зевала во все время представления и на третий вечер комедия провалилась, причем свидетелей ее бесславной гибели было не более пяти или шести. Эсмонд и обе его госпожи присутствовали на первом представлении, и мисс Беатриса сладко проспала все пять актов; мать же ее, не бывавшая в театре со времен царствования Иакова Второго, нашла комедию хоть и не слишком блестящей, но весьма возвышенной по заключенной в ней морали.

Сочинительство пришлось мистеру Эсмонду по вкусу, и в эту долгую пору досуга он много писал как прозою, так и стихами. Заденет ли его какой-нибудь выходкою Беатриса, и он тотчас же сочиняет сатиру, давая в ней выход своим чувствам. Кольнет ли сердце мысль о вероломстве женщин, и уже готовы стихи, в которых весь женский род бичуется презрением. Однажды, будучи в подобном расположении духа, он замыслил проделку, для которой призвал на помощь своего друга Дика Стиля (взяв с него обещание хранить тайну); сочинив небольшую статью, он дал типографу Дика напечатать ее в точности по тому образцу, как печатались статьи самого Дика, и за завтраком положил перед прибором мисс Беатрисы следующее:

Автору настоящих записок следует теперь объяснить смысл этой притчи. В лице Иокасты выведена была не кто иная, как Беатриса Эсмонд, фрейлина ее величества. Она сама рассказывала мистеру Эсмонду о джентльмене, которого она повстречала где-то на водах и чье имя тут же позабыла, и о том, как этот джентльмен на искусно поставленный ему вопрос отвечал именно так, как это сделал Уильям Любомудр в нашей притче, с тою лишь разницей, что ответ был дан без всякой задней мысли и никаких каверзных намерений за ним не крылось; все мы немало смеялись тогда над неудачею госпожи Беатрисы-Иокасты, ухищрения которой так ни к чему и не привели.

Что же до Уильяма Любомудра, то под ним подразумевался ее и ваш покорный слуга, автор этих записок и самой притчи, которую мы отпечатали в типографии мистера Стиля на бумаге, предназначенной для "Зрителя", в точности тем же форматом и шрифтом, как обычно печаталось это знаменитое издание, и положили в час завтрака на стол вместо настоящего номера газеты. Госпожа Иокаста, наделенная живым и острым умом, куска не могла проглотить утром без "Зрителя"; и из этого подложного номера ей предстояло узнать, что сама она — бездушная кокетка, а Уильям Любомудр — джентльмен, исполненный благородства и твердости, который видит все ее недостатки и решил порвать свои цепи раз и навсегда.

Ибо, хоть и немало уже рассказано об этой любви, — достаточно, во всяком случае, для того, чтобы внуки автора воочию убедились, каким влюбленным дурнем был тот самый их дед, который желает выказать себя перед ними весьма мудрым старым джентльменом, — все же это лишь незначительная часть всей истории, и, будь ей уделено в записках Эсмонда столько же места, сколько она занимала в его жизни, ее хватило бы на то, чтобы уморить с тоски три поколения потомков обоего пола, и она составила бы такую хронику безумств и бредней, восторгов и страданий, какой ни один здравомыслящий человек не пожелал бы после себя оставить.

Истина же в том, что, как ни поступала с ним Беатриса, высмеивала его или поощряла, улыбалась ему или обдавала его холодом, а улыбки расточала другому; сколько ни наблюдал он суетную и тщеславную натуру ее; как ясно ни видел все растущую черствость и легкомыслие, которое воспитала в ней придворная жизнь и постоянная смена поклонников, то являвшихся, то исчезавших, — ничто не помогало. Эсмонд не мог заставить себя позабыть ее, думал о ней всюду, где бы он ни был, на родине или в чужом краю, и если ему попадалась на глаза "Газета", в которой упомянуто было его имя, если пушечное ядро пролетало стороной или другая опасность миновала его на поле боя, — первой мыслью его было: "А что она скажет на это? Польстит ли ей это отличие, тронет ли весть о пережитом испытании настолько, чтобы расположить ее сердце ко мне?" Он так же не властен был нарушить это пламенное постоянство, как изменить цвет своих глаз, — и то и другое было дано ему природою; он знал каждый из недостатков госпожи Беатрисы лучше, нежели самый взыскательный судья, и отлично понимал, сколь неразумна любовь к подобной женщине, обладание которой могло дать ему счастье самое большее на одну неделю; но были у этой Цирцеи чары, от которых бедняга не в силах был освободиться и долго, дольше, чем Улисс (такой же немолодой офицер, много странствовавший по свету и проделавший не один иноземный поход), испытывал на себе властную и коварную силу ее уловок. Он рад был уйти от неверной прелестницы, по примеру Уильяма Любомудра из сочиненной им притчи, но это было невозможно, как невозможно вытравить из памяти воспоминание о вчерашнем дне. Стоило ей поднять пальчик, и он из любой дали прибежал бы обратно; стоило сказать: такому-то поклоннику я дала отставку, и несчастный, одержимый своею любовью, тотчас же принялся бы рыскать вокруг ее дома в надежде попасть в ряды признанных искателей хотя бы на одну лишь неделю. Если он безумством своим походил на Улисса, то в ней было то общее с Пенелопою, что ее постоянно осаждала толпа женихов и изо дня в день, из вечера в вечер она распускала и вновь плела сеть кокетливых ухищрений и уловок, с помощью которых привыкла завлекать и удерживать их.

Быть может, эта страсть к кокетству порождалась в ней отчасти ее положением при дворе, где прекрасная фрейлина была огоньком, на который слетались сотни молодых щеголей, где всегда вокруг нее теснилось множество почитателей, спешивших послушать ее остроумные выпады и полюбоваться ее красотой, и где она привыкла говорить и слушать такие вольные речи, которые едва ли можно было счесть достойными уст или ушей дочери Рэйчел Каслвуд. Когда двор находился в Виндзоре или Хэмптоне, леди и джентльмены часто затевали совместные прогулки верхом, и госпожа Беатриса, в мужском кафтане и шляпе, неслась следом за гончими во главе целой кавалькады, с легкостью перемахивая через изгороди на всем скаку.

Если сельские жительницы тогдашней Англии были самыми скромными и целомудренными женщинами в мире, то у горожанок и придворных леди зато были в обычае такие разговоры и поступки, которые никак нельзя было назвать ни целомудренными, ни скромными, и многие из них притязали на свободу поведения, какой истинные почитатели прекрасного пола никогда не согласились бы им даровать. Джентльмены из числа моих потомков (для леди я не считаю подобные изыскания подходящими) могут из сочинений мистера Конгрива, доктора Свифта и других узнать, каковы были речи и нравы того времени.

В 1712 году, в пору возвращения Эсмонда на родину, самой красивой женщине во всей Англии, леди благороднейшего происхождения, не обладавшей, правда, богатством, но зато являвшей собою образец ума и обхождения, Беатрисе Эсмонд шел уже двадцать седьмой год, а она все еще оставалась Беатрисой Эсмонд. Из сотни поклонников она не сумела выбрать мужа: одни просили ее руки и получили отказ; другие — и таких было большинство покинули ее. Уже десять раз с той поры, как она вступила в свет, всходил урожай красавиц и в должное время бывал благополучно убран рачительными хозяевами, если позволительно будет продолжить это буколическое сравнение. Сверстницы ее к этому времени давно уже были матерями семейств; девушки, не обладавшие и десятой долей ее ума и достоинств, сделали отличнейшие партии и теперь смотрели сверху вниз на незамужнюю подругу, которая еще совсем недавно высмеивала их и затмевала своей красотой. Юные красавицы уже начинали считать Беатрису старой девой, хихикая, называли ее дамою прошлого столетия и спрашивали, отчего в галерее Хэмптон-Корт нет ее портрета. Но она все еще царила в сердцах, в одном во всяком случае, и никакая из юных дев, чье здоровье пили в кофейнях зеленые юнцы, не могла сравниться с нею; а для Эсмонда она была по-прежнему молода и прекрасна.

Кто сосчитает, сколько искателей едва не удостоились счастья обладать этой сиреной, или, лучше сказать, скольким посчастливилось ускользнуть из ее сетей! Диву даешься при мысли, что у матери, чище и невинней которой не было женщины в мире, могла родиться подобная дочь. Я склонен полагать, что моя госпожа, от которой дети никогда не слышали резкого слова (а кое-кто если и слышал, то лишь два-три раза в жизни), чересчур донимала их своими материнскими ласками и заботами, а потому и дочь и сын ее рано взбунтовались, — и после первого вылета из гнезда их уже нельзя было заставить укрыться вновь под крылышком любящей матери. Леди Каслвуд знала далеко не все о жизни, которую вела ее дочь, и о тех мыслях, которые ее занимали, да оно, пожалуй, было и к лучшему. Многое из того, что творилось в королевских приемных и обеденных залах, показалось бы ей непонятным. Госпожа Беатриса так круто с самого начала повернула дело, что мать быстро сдалась. Прелестная фрейлина имела собственную карету, выезжала и возвращалась, когда заблагорассудится; и мать была так же бессильна запрещать или приказывать ей, как вразумлять ее или убеждать.

Один, два или даже три раза на памяти Эсмонда она была обручена и собиралась выйти замуж. Как уже говорилось, накануне его отъезда она дала слово лорду Эшбернхэму; и что же: когда Эсмонд воротился на родину, милорд уже был женат на леди Мэри Батлер, дочери герцога Ормонда, и все его прекрасные замки вместе с двенадцатью тысячами годового дохода, послужившие для госпожи Беатрисы главной приманкой, от нее ускользнули. С нею Эсмонд не решался разговаривать о причинах, расстроивших эту помолвку; леди же Каслвуд на его расспросы отвечала лишь одно: "Не будем говорить об этом, Гарри. Я сама не знаю, отчего они разошлись, и боюсь спрашивать. Я уже не раз говорила вам, что как ни умна, добра и великодушна моя бедная Беатриса, как ни щедро одарена от природы, я немного могу сказать о ней хорошего и со страхом думаю о ее замужестве. У нее все мысли только о богатстве и почестях, о том, чтобы стать важною особой, а стоит ей достигнуть своей цели, это тут же наскучит ей, как наскучивало все остальное. Да поможет господь ее мужу, кто бы он ни был! Милорд Эшбернхэм — отличнейший молодой человек, мягкий и вместе с тем мужественный, недюжинного ума и способностей, как я слыхала и насколько сама могла заключить из немногих наших бесед, и притом кроткого нрава — уж в кротости и терпении ему никак нельзя отказать, судя по всему, что ему пришлось вытерпеть. Но в конце концов он все же ушел от Беатрисы — должно быть, после какой-нибудь особенно капризной или самовластной выходки — и теперь вот женился на молодой девушке, с которой проживет в тысячу раз счастливее, чем прожил бы с моей бедной дочкой".

Разрыв этот, какова бы ни была его истинная причина, вызвал немало пересудов (и до меня доходили сплетни, но, право же, не стоит труда приводить на этих страницах праздные толки завсегдатаев кофеен); мистеру Эсмонду довелось присутствовать на дворцовом приеме по случаю дня рождения ее величества, где милорд впервые появился со своей новобрачной супругой и где Беатриса в отместку за себя была так царственно прекрасна, что скромная, тихонькая молодая леди рядом с нею совсем потерялась и лорд Эшбернхэм, имевший особые причины избегать этой встречи, был весьма смущен и поспешил незаметным образом покинуть праздник. В тот вечер от Беатрисы не отходил его светлость герцог Гамильтон, которого Эсмонд и ранее видел с нею вместе, один из самых блестящих джентльменов в Европе, чьи природные качества были еще усовершенствованы чтением, путешествиями, долголетним общением с избранными умами, выдающийся государственный деятель, побывавший послом во времена короля Вильгельма и спикером в Шотландском парламенте, где он возглавлял партию противников Унии; и хотя в описываемое время ему было уже сорок пять или сорок шесть лет, он сохранил стройность стана, блеск ума и приятность черт, которые делали его достойным руки любой принцессы в Европе.

— Приятно ли вам будет иметь своим кузеном герцога? — шепнул по-французски полковнику Эсмонду государственный секретарь, мистер Сент-Джон. — Вдовец, по всей видимости, готов утешиться.

Но воротимся к нашему листку "Зрителя" и к той беседе, для которой он дал повод. Сначала мисс Беатриса была изрядно задета за живое, но истинного автора так и не "учуяла"; и в самом деле, Эсмонд не щадил стараний, подражая слогу мистера Стиля (что до другого автора "Зрителя", то его манера письма, на мой взгляд, неподражаема), и сам Дик, чья леность и добродушие поистине не знали пределов, готов был поместить заметку в своем журнале и увековечить для потомства в качестве одного из собственных трудов, не воспротивься этому Эсмонд, не желавший, чтобы женщина, которую он любил, предстала перед обществом в столь невыгодном свете. Беатриса сердито фыркала, читая заметку, и полковник не без интереса наблюдал за выражением ее лица.

— До чего, однако, поглупел наш друг мистер Стиль! — вскричала наконец мисс Беатриса. — Эпсом и Танбридж! Только и знает, что Эпсом и Танбридж, да щеголи на церковной скамье, да Иокасты и Линдамиры! Почему это не называть женщин попросту Нелли и Бетти, как их крестные папеньки и маменьки нарекли их при рождении?

— Беатриса, Беатриса, — остановила ее мать, — будь серьезна, когда говоришь о серьезных вещах.

— Матушка верит, должно быть, что катехизис составлен на небесах, смеясь, сказала Беатриса, — и что его принес миру епископ, спустившийся с высокой горы. Ох, сколько же слез я над ним пролила в свое время! Кстати, матушка, ведь моя крестная мать была паписткой; как же это вы допустили подобное?

— Я назвала тебя именем нашей королевы, — возразила, краснея, ее мать, а некто третий добавил при этом:

— Лучше имени не придумаешь. Беатриса продолжала читать.

— "Я пишу его через мягкий знак" — ах, негодник! — вскричала она, оборотясь к полковнику Эсмонду. — Вы пересказали мою историю мистеру Стилю, или нет, погодите, — вы сами написали это, чтобы высмеять меня перед всеми. Стыдитесь, сэр!

Бедный мистер Эсмонд несколько струхнул и попытался отговориться фразой, в которой заключалось столько же истины, сколько бессовестной лжи.

— Клянусь честью, — сказал он, — я еще даже не видел сегодняшнего "Зрителя". — Он и не мог видеть, ибо то, что лежало перед Беатрисой, было не настоящим "Зрителем", но лишь подделкою под него.

Она продолжала читать, и лицо ее все гуще покрывалось краской.

— Нет, — сказала она, — не верю, что это написали вы. Должно быть, это написал мистер Стиль, хлебнув лишнего и заранее страшась своей отвратительной, вульгарной жены. Когда "Зритель" начинает расточать женщинам чудовищные комплименты или пускается в неумеренные восхваления женской добродетели, я так и знаю, что накануне капитану досталось от его дражайшей половины и что его привели домой мертвецки пьяным или нашли где-нибудь в…

— Беатриса! — воскликнула леди Каслвуд.

— Полноте, маменька! Не пугайтесь прежде времени. Я ничего другого не собиралась сказать. Я ведь если и огорчаю вас, то всегда в меру, добрая вы моя, хорошенькая маменька. Конечно, ваша маленькая Трикс — пренесносная маленькая Трикс, она не делает того, что должна была бы делать, и делает то, чего не должна была бы делать, и- ну, ну ладно, больше не буду. Нет, буду, если только вы меня сейчас же не поцелуете. — И с этими словами плутовка откладывает свою газету в сторону, бросается к матери на шею и принимается на все лады ластиться к ней, выразительно поглядывая при этом на мистера Эсмонда и как бы говоря: "Что, сэр? Пожалуй, и вы не. отказались бы сыграть в столь приятную игру".

— Не отказался бы, — сказал он.

— От чего? — спросила Беатриса.

— От того, что у вас было в мыслях, когда вы так. лукаво на меня посмотрели, — отвечал Эсмонд.

— Каков ясновидец! — со смехом вскричала Беатриса.

— От чего это Генри не отказался бы, дитя мое? — спросила мать; добрая душа постоянно только о том и; заботилась, как бы сделать приятное каждому из нас.

Девушка опять бросилась к ней на шею.

— Ах, вы моя глупенькая, добрая маменька! — воскликнула она, осыпая ее новыми поцелуями. — Вот от чего не отказался бы Гарри. — И она залилась веселым раскатистым смехом, а леди Каслвуд вдруг зарумянилась от смущения, точно шестнадцатилетняя девочка.

— Полюбуйтесь-ка на нее, Гарри, — шепнула Беатриса, подбежав к нему. Не правда ли, как ей к лицу румянец! Ну, не прелесть ли? Она моложе меня на вид и уж во всяком случае в сто тысяч миллионов раз лучше.

Добрая Эсмондова госпожа поспешила удалиться из комнаты, чтоб скрыть свое смущение.

— Если б у нас, у придворных дам, расцветали подобные розы, чего бы мы не делали, чтоб только сохранить их! — продолжала Беатриса и снова засмеялась. — Срезали бы под самую чашечку и опускали бы в соленую воду. Но, увы, Генри, в Хэмптон-Корте и Виндзоре таких цветов не бывает. — С минуту она помолчала, потом улыбка сбежала с ее лица, и апрельская свежесть его затуманилась надвигающимся ливнем слез. — О, как она добра, Генри! вскричала она. — Какая это святая душа! Ее доброта страшит меня. Мне трудно жить с нею вместе. Я сама, пожалуй, была бы лучше, не будь она столь совершенна. Было в ее жизни какое-то большое горе, какая-то важная тайна; в чем-то она раскаивается до сих пор. Это не связано со смертью отца. О нем она говорит спокойно; да и едва ли она его так уж сильно любила, хотя кто скажет, кого мы, женщины, любим и за что.

— Вот именно, кого и за что, — вставил мистер Эсмонд.

— И никто не знает, как она живет теперь, — продолжала Беатриса, ограничившись лишь взглядом в ответ на это неуместное замечание. — Вот нынче рано поутру ходила в церковь; долгие часы проводит запершись в своем кабинете; и если сейчас вы последуете туда за нею, вы найдете ее погруженной в молитву. Заботится о приходских бедных — об этих ужасных, грязных людях. Не пропускает ни одной проповеди нашего священника, — если б только вы знали, до чего они скучны! Так вот, on a beau dire [95]Что ни говори (франц.)., но люди, подобные ей, не созданы, чтобы общаться с нами, простыми смертными. Даже когда мы с ней одни, в комнате словно присутствует незримо третий. Не может она быть со мной вполне откровенна, потому что мысли ее постоянно обращены к вышнему миру или, может быть, к ее ангелу-хранителю. Не он ли и есть тот третий, что стоит между нами? О Гарри, я ревную к этому ангелу-хранителю! — вырвалось вдруг у госпожи Беатрисы. Это очень дурно, я знаю, но маменькина жизнь вся устремлена к небу, моя же вся здесь, на земле. Вот почему мы с нею не можем быть истинными друзьями; да и притом один миаинец Фрэнка для нее дороже, чем я, — да, да, я знаю это; и вас, сэр, она тоже слишком любит, и я вас оттого ненавижу. Мне хотелось, чтобы она была только моя, но она этого не пожелала. Когда я была маленькой, она любила отца больше меня (как только она могла, Гарри! Ведь я отлично помню его, он был добрый, красивый, но такой неумный, и, бывало, как выпьет, так и вовсе лыка не вяжет). Потом первое место в ее сердце занял Фрэнк, а теперь вот — церковь и священники. Как бы я могла любить ее! Еще малюткой я приходила в ярость оттого, что она любит не меня одну, а она всех вас любила больше меня, — я знаю, не спорьте со мной. А теперь у нее только и разговору, что о. благостных утешениях веры. Добрая душа! Словно ей легче оттого, что она послушно верит, будто все мы злые и жалкие грешники и будто этот мир лишь pied a terre [96]Временный приют (франц.). для праведников, где они останавливаются на ночлег, подобно тому, как мы, едучи из Уолкота, проводим ночь в большой, мрачной и неуютной гостинице в Хаунслоу, на гадких, неудобных постелях (помните вы эти ужасные постели?); когда же наступит утро, они сядут в колесницу и вознесутся прямо на небо,

— Замолчите, Беатриса, — сказал мистер Эсмонд.

— Ах, замолчать! Вы тоже лицемер, Генри, и ваши постные мины и мрачные взоры — одно притворство. Все мы лицемеры. О боже! Как мы все одиноки, одиноки, одиноки! — вскричала бедная Беатриса, и тяжелый вздох всколыхнул ее прелестную грудь.

— Это я написал ту заметку, дорогая, всю, от первой строчки до последней, — сказал мистер Эсмонд. — Вы вовсе не так легкомысленны, как вы сами о себе думаете, Беатриса, и вы много лучше, чем о вас думаем мы. Людям свойственно сомневаться в добре, сокрытом в них самих, и отворачиваться от счастья, находящегося рядом. Вот вы лелеете честолюбивую мечту о замужестве, которое принесет вам знатность и богатство, а на что они вам? Все это вам прискучит, как только вы своего добьетесь, и в карете с короной на дверцах вы не более будете счастливы…

— Чем на крупе осла вдвоем с Любеном по дороге на рынок, — перебила его Беатриса. — Благодарю покорно, Любен!

— Разумеется, я не очень веселый пастух, — покраснев, ответил Эсмонд, и мне нужна такая нимфа, которая варила бы мне кашу и взбивала подушки на ночь. А впрочем, с этим справится отлично и Джон Локвуд. Он на руках вынес меня из-под неприятельского огня, а когда я был болен, ходил за мной с преданностью, на какую любовь едва ли способна. Хорошее жалованье да надежда на платье с моего плеча и содержимое моего баула — вот а все, что требуется. Сколько лет прослужил Иаков ради Рахили?

— Ради Рахили? — подхватила Беатриса. — Но ведь Рахиль по-английски Рэйчел. Значит, это маменькиной руки добивается ваша честь, и, может быть, мне еще предстоит удовольствие звать вас папенькой?

Эсмонд снова покраснел.

— Я говорил о той Рахили, которую любил один пастух пять тысяч лет назад, когда пастухи были долговечнее нынешних. И я хотел сказать, что с тех самых пор как я впервые увидел вас после нашей разлуки, — вы тогда были совсем еще дитя…

— И я надела свои лучшие чулки, чтобы пленить вас, сэр, как же, отлично помню…

— С тех пор мое сердце принадлежит вам, и, кроме вас, для меня нет и не было другой женщины. Той скромной славой, которую я себе завоевал, я хотел лишь угодить вам; не так уж, впрочем, она и велика, и в армии не одна сотня найдется дураков, по заслугам достигших того же. Что-то такое было в самом воздухе мрачного старого Каслвуда, отчего всем нам было тоскливо, одиноко и беспокойно под его обветшалою крышей. И даже когда все мы сидели вокруг стола, казалось бы, одной дружной семьей, на самом деле каждый был занят своею отдельной думою.

— Милый, скучный, старый Каслвуд! — вскричала Беатриса. — У маменьки так и недостало духу побывать там ни разу с самого нашего отъезда, тому назад… впрочем, это не важно, сколько именно лет. — И, тряхнув локонами, она бросила через плечо вызывающий взгляд в зеркало, как бы говоря: "Я не боюсь тебя, время!"

— Да, да, — сказал Эсмонд, который, по собственному ее признанию, обладал искусством отгадывать многие ее мысли, — вам еще можно без опаски глядеться в зеркало; правда, которую оно скажет, только порадует вас. Что же до меня, то хотите вы знать, каковы мои планы? Я намерен просить Фрэнка подарить мне виргинское поместье, пожалованное королем Карлом нашему деду. (Она грациозно присела перед ним, как бы говоря: "Ах вот как, нашему деду! Благодарю за честь, мистер бастард!") Да, да, я знаю: вы сейчас подумали о темной полосе в моем гербе, и я сам думаю о том же. Здесь, в Англии, такой знак служит вечным укором человеку; вот только если Герб принадлежит королевскому дому, тогда другое дело: тогда этой полоской можно гордиться как почетнейшим отличием. Вот почему я и решил удалиться в Виргинию. Построю себе вигвам в лесу, а если уж очень будет одиноко, возьму в жены индейскую скво. Мы станем присылать вашей милости меха к зимнему сезону; а когда вы состаритесь, позаботимся, чтобы у вас всегда было вдосталь табаку. Для старого света я недостаточно умен, а может быть, недостаточно хитер, не знаю. Попробую найти себе место в новом, где не так еще тесно; пожалуй, и семьей там обзаведусь. Быть может, когда-нибудь, когда вы и сами будете уже матерью семейства и знатною леди, я пришлю к вам сюда маленького дикаря, помесь Эсмонда с могиканом, и вы поласкаете его ради его отца, который, как бы там ни было, доводился вам сродни и которого вы когда-то немножко любили.

— Что это вы за вздор говорите, Гарри? — спросила Беатриса, широко раскрыв свои большие глаза.

— Я говорю вполне серьезно, — отвечал Эсмонд. И в самом деле, план этот давно уже занимал его мысли, в особенности же после возвращения на родину, когда он убедился в том, насколько безнадежна его страсть и каким унижением оборачивается для него самого. — Да, — продолжал он, — я проверил себя уже не раз. Разлуку с вами я вполне могу перенести, но близость ваша для меня нестерпима (тут госпожа Беатриса снова учтиво присела); и потому я решил уехать. У меня хватит денег, чтобы накупить для моих людей ружей и топоров, а для дикарей — бус и одеял; уеду и стану жить среди них.

— Mon ami [97]Друг мой (франц.)., - сказала Беатриса очень ласково и с видом живейшего участия взяла Эсмонда за руку. — Вы сами понимаете, что в нашем положении ничто, кроме дружбы, между нами невозможно. Вы наш старший брат, и мы издавна привыкли так смотреть на вас, сочувствуя вашей беде, а вовсе не попрекая вас ею. Да что там! По возрасту и по складу своему вы нам годились бы в отцы. У вас всегда такой серьезный и мрачный вид, Гарри, что я бы вам дала лет сто, не меньше. Я к вам привыкла, как сестра, но и только. Вам этого не достаточно, сэр? — И она близко-близко заглянула ему в лицо. Кто знает, что при этом было у нее на уме.

— Более чем достаточно, — сказал Эсмонд, отворотясь. — Эта жизнь не по мне, и я решил с ней покончить. Дождусь, пожалуй, покуда вы выйдете замуж, а лотом снаряжу корабль, назову его "Беатриса" и пожелаю вам всем…

Тут слуга, распахнув настежь двери, доложил о его светлости герцоге Гамильтоне, и Эсмонд, едва сдержав нечто весьма похожее не проклятие, отступил назад, так как в комнату уже входил упомянутый вельможа, во всем великолепии своих лент и орденов. Он милостиво кивнул мистеру Эсмонду, как кивнул бы лакею, кликнувшему его портшез или принявшему от него шляпу, и расположился в кресле подле госпожи Беатрисы, а бедный полковник с видом прибитой собаки поплелся прочь из комнаты.

Когда Эсмонд спустился вниз; его дорогая госпожа была в нижней зале. Она часто встречала его там, когда он выходил от Беатрисы; и теперь также, увидя его, пригласила войти.

— Сказала она вам, Гарри? — спросила леди Каслвуд.

— Она была со мной очень откровенна, очень, — сказал Эсмонд.

— А об… о том, что вскоре должно случиться?

— Что должно случиться вскоре? — спросил он, и сердце у него упало.

— Его светлость герцог Гамильтон сделал ей предложение, — ответила миледи. — Это произошло вчера. Свадьба будет, как только истечет срок траура. Вы, верно, слыхали, что его светлость получил назначение послом в Париж; и супруга господина посла поедет вместе с ним.