Онлайн чтение книги Маленький Пьер Le Petit Pierre
ЖИЗНЬ РАБЛЕ (Продолжение)

«Гаргантюа» и «Пантагрюэль», вышедшие в виде лубочных книжонок с грубыми гравюрами на дереве, очень понравились и читались нарасхват: за короткий срок они выдержали несколько изданий. Но богословы метали громы и молнии. В ту пору они были весьма воинственно настроены. В 1533 году родная сестра короля, добрая королева Наваррская, была оклеветана, подвергнута оскорблениям, ей грозили виселицей и костром, ее позорили на подмостках наваррского школьного театра. Принадлежащая ее перу книга «Зерцало грешной души», суровая, назидательная, проникнутая духом аскетизма книга, вызывала негодование. Тогда недостаточно было быть просто набожным — надо было быть набожным по-сорбоннски. Сорбонна запретила «Пантагрюэля» заодно с «Рощей любви» — книгой, которую я, признаться, никогда не читал. Давно уже Франция не переживала таких подлых времен. В Париже и Руане беспощадно жгли еретиков. Простонародье находило, что их еще мало сжигают. Ветер жестокости и злобы дул снизу, он исходил от черни, рукоплескавшей пыткам и опьянявшейся запахом горелого мяса. Король не был злым по натуре. Он отнюдь не обнаруживал наклонности к фанатизму. Это был ветреник, занятый исключительно амурными делами и смелыми похождениями, любивший искусство и словесность и оказывавший покровительство ученым и художникам, насколько это ему позволяли легкомыслие и эгоизм; перед бурной волной монашеской и народной ярости он чувствовал себя бессильным и робким. Но личный интерес — стремление защитить свою независимость от посягательств папы — толкал его к осторожной, умеренной, роялистской по духу реформе французской церкви. Внезапно, в октябре 1534 года, смелый выпад реформатов, безрассудная дерзость так называемых сакраментариев отбросили его в лагерь палачей.

Восемнадцатого октября в Париже, а также в некоторых других городах и даже в королевском покое были развешены в высшей степени злобные пасквили на таинство евхаристии. Франциск I был возмущен и испуган. С этого дня он предоставил богословам полную свободу действий. Повсюду запылали костры. Одно время он думал даже запретить книгопечатание. Писать на религиозные темы было крайне опасно, а тогда всякая тема считалась религиозной или имеющей отношение к религии. Не следует думать, однако, что автору запрещенного «Пантагрюэля» грозила неминуемая смерть на костре. Напротив, среди подозрительных он подвергался наименьшей опасности. Подобно Бруту в Тарквиниевом Риме, Франсуа Рабле в своих книгах притворялся дурачком и мог позволить себе то, что человеку, слывшему здравомыслящим, безнаказанно никогда бы не прошло. Его «Гаргантюа» и «Пантагрюэль» сходили за отверженные истиной, но безобидные шутки, которые следовало запретить лишь в интересах приличия и хорошего тона. К тому же мэтр Франсуа состоял лекарем при епископе Парижском. Мы помним, что в Бометской обители наш юный монах свел знакомство с двумя весьма важными и весьма влиятельными особами, происходившими из родовитой анжуйской семьи, — братьями Гильомом и Жаном дю Белле. Так вот, в 1534 году Рабле состоял на службе у Жана дю Белле, епископа Парижского, которого король направлял теперь с посольством в Рим.

Необходимо сказать несколько слов об этом прелате, чье покровительство было столь ценным для нашего автора. Жан дю Белле еще в юности поразил Парижский университет обширностью своих духовных и светских познаний. Искушенный в диалектике, привыкший выступать публично, в спорах он не уступал самым упрямым богословам. Лучшие умы церкви охотно принимали участие в диспутах. На всех городских перекрестках они вывешивали тезисы, которые намеревались защищать, — совсем как юный Пантагрюэль, выставивший девять тысяч семьсот шестьдесят четыре тезиса сразу и «затронувший наиболее спорные вопросы в любой из наук». Мягкий, любезный, красноречивый, Жан дю Белле до сих пор с неизменным успехом выполнял поручения своего короля. Посланный в Англию к Генриху VIII, он сумел добиться его расположения, за что по приезде во Францию получил парижскую епархию. В 1533 году он присутствовал в Марселе при подписании соглашения между папой Климентом VII и королем Франциском I, — соглашения, направленного против французских реформатов. Он пользовался одинаковым доверием как папы, так и Генриха VIII, и потому, когда понадобилось выхлопотать развод для английского короля, выбор пал на него. Он выехал вместе со всеми своими домочадцами. Проезжая через Лион, он встретил там брата Франсуа Рабле, которого знал когда-то бометским послушником, и из любви к греческому языку взял его к себе в лекари.

Радуясь возможности объехать землю Италии, взрастившую одну из прекраснейших цивилизаций в мире, страну, где античная культура восстала от долгого сна, Рабле заранее мечтал о том, как он будет беседовать с учеными, изучать топографию Рима и собирать растения, каких нет во Франции.

Епископ со своей свитой выехал в Италию в январе 1534 года, а так как дурная погода и неотложные дела заставляли его торопиться, то он лишь ненадолго останавливался в тех городах, через которые лежал его путь. Рабле начал изучать Рим вместе с двумя своими любознательными спутниками — поэтом и королевским библиотекарем Клодом Шапюи и юристом Никола Леруа, робким лютеранином. Вообще у него было немало приятелей с еретическим душком. Рабле предпринял подробное описание Вечного Города, который он изучил теперь до последнего vicolo, но потом оставил этот труд, узнав, что за него взялся миланский антикварий Марлиани и благополучно довел до конца.

Тем временем Жан дю Белле напрасно проявлял всю гибкость своего ума и рассыпал цветы красноречия. Заручиться поддержкой кардиналов в деле английского короля ему не удалось. Он говорил хорошо, если верить Рабле, — лучше самого Цицерона, тем не менее брак короля Генриха VIII консистория все-таки не признала законным. И это вызвало тот самый раскол, который длится доныне. Не принимая непосредственного участия в переговорах, Рабле, однако, присутствовал на том совещании, когда папа и священная коллегия обсуждали этот сам по себе несложный, но чреватый важными последствиями вопрос. Он им живо заинтересовался: современные события возбуждали его любопытство не меньше, чем греческие, римские и еврейские древности.

Пятнадцатого апреля посольство было уже в Лионе. Рабле издал здесь топографический труд Марлиани с латинским посланием епископу Жану дю Белле, в котором он в самых изысканных выражениях благодарит своего хозяина и покровителя.

«Чего я больше всего желал с тех пор, как составил себе некоторое представление об успехах изящной словесности, — пишет он в своем достойном Цицерона послании, — это объехать Италию и посетить главу мира — Рим. Благодаря твоей несказанной доброте желание мое исполнилось, и мало того, что я был в Италии, что уже само по себе драгоценно, но я был там вместе с тобой, ученейшим из людей, когда-либо живших в подлунном мире, и самым великодушным, за что я еще не воздал тебе достойной хвалы. Да, мне дороже видеть тебя в Риме, чем видеть самый Рим.

Видеть Рим — это счастье, которое может выпасть на долю всякого состоятельного человека, если только он не лишен рук и ног. Но какая радость видеть в Риме тебя, приветствуемого громом неслыханных рукоплесканий! Какая честь быть причастным к делам благородного посольства, во главе которого наш непобедимый король Франциск поставил тебя! Какое блаженство находиться возле тебя, когда ты произносишь речь перед священной коллегией о деле королевы английской!»

Жан дю Белле снова отправился в Италию в июле 1535 года, а вместе с ним и Франсуа Рабле. 18 июля они были в Карманьоле, 22-го — в Ферраре. Здесь посол прибегнул к помощи своего лекаря; он чувствовал недомогание, и езда на почтовых, по его словам, сильно утомляла его. Во Флоренции, где им пришлось остановиться, мэтр Франсуа и премилая компания его любознательных спутников любовались живописным местоположением города, архитектурой собора, величественными храмами и дворцами. Они наперебой выражали свой восторг по поводу всего этого великолепия, так что амьенский монах Бернар Обжор в запальчивости и раздражении наконец воскликнул:

— Не понимаю, какого дьявола вы все здесь так хвалите! Я осмотрел город с не меньшим вниманием, чем вы, да и зрение у меня не хуже вашего. И что же? Красивые дома, только и всего! Но, да будут мне свидетелями сам бог и святой Бернар, мой покровитель, я еще не видел ни одной харчевни, а ведь я все как есть высмотрел и выглядел… Ходим, ходим мы тут с вами, осматриваем, осматриваем, а в Амьене мы прошли бы втрое, вчетверо меньше, и я бы уже вам показал около пятнадцати старых, аппетитно пахнущих харчевен. Не понимаю, что за удовольствие глазеть возле башни на львов и тигров или на дикобразов и страусов во дворце Строцци. Честное слово, други мои, я предпочел бы увидеть хорошего, жирного гусенка на вертеле. Вы говорите, этот порфир и мрамор прекрасны? Не спорю, но, на мой вкус, амьенские пирожки лучше. Вы говорите, эти античные статуи изваяны превосходно? Верю вам на слово, но, клянусь святым Фереолем Аббевильским, наши девчонки в тысячу раз милее.

Стоит ли указывать, что это дословная цитата из Рабле? Не думайте, что брат Бернар Обжор толкует о мраморных львах и тиграх, — нет, он имеет в виду животных из княжеского зверинца. Итальянские вельможи держали диких зверей в своих дворцах. На рисунке Джованни Беллини, хранящемся в Лувре, изображены хищники, сидящие на цепи в подвалах роскошного дворца эпохи Возрождения.

К середине августа Жан дю Белле прибыл в Рим, и здесь его посвятили в кардиналы. Несмотря на обилие важных и трудных дел, он все же находил время для поисков древностей. Он купил виноградник близ Сан-Лоренцо и Палисперна, между Виминальским и Эсквилинским холмами, чтобы произвести там раскопки. Один римский кардинал подарил ему прекрасный античный пест. Но этот подарок, сделанный иностранцу, вызвал в Риме такую бурю негодования, что дю Белле вынужден был вернуть пест смотрителю Капитолия.

В то время, как и теперь, дворцы Вечного Города были украшены обломками античного мрамора, бронзы, яшмы, порфира. Вельможи ставили их у себя во дворце, в саду, на крыльце, у входа в залы. Юный француз Андре Теве (впоследствии — известный космограф), приехавший в Рим, когда там находилось посольство Жана дю Белле, бродил по городу, жадным и восхищенным взором впиваясь в скульптуры. И вот однажды, когда любопытство завлекло его во двор, а потом и в сады одного вельможи и он углубился в созерцание руин славного прошлого, слуги, дурно истолковав причину его появления в чужом доме, приняли его за шпиона. Дело могло принять для юного Теве дурной оборот, если бы в разговоре с хозяином он не сослался на Рабле. Тот обрисовал его вельможе как страстного путешественника и любителя древностей. С этого дня перед соотечественником Рабле открылись двери всех римских домов. Один этот факт показывает, каким влиянием пользовался лекарь кардинала дю Белле среди итальянской знати.

Рабле посещал в Вечном Городе духовных лиц, приезжавших с Востока. Епископ Керамский дал ему несколько уроков арабского языка; злоупотребляя доверчивостью своего ученика, не отличавшегося, впрочем, особой наивностью, он старался убедить его в том, что шум нильских водопадов слышен на расстоянии более чем трехдневного пути, то есть примерно на таком же расстоянии, как от Парижа до Тура.

В мире духовенства Рабле не занимал определенного положения. Из боязни «нечистой силы», как он выражался, а вернее, чтобы извлекать как можно больше пользы из своих знатных покровителей, он подал папе прошение pro apostasia. В нем он, признав, что оставил монастырь и скитался по свету, испрашивает у святейшего владыки полного и окончательного отпущения грехов, а также позволения вновь стать бенедиктинцем, вернуться в тот монастырь бенедиктинского ордена, где бы его охотно приняли, и с разрешения своих духовных начальников и единственно из любви к ближнему, а не ради наживы, заняться лечебной практикой, ибо, по его словам, он имеет степени бакалавра, лиценциата и доктора медицины; при этом заниматься медициной он намерен в пределах, предусмотренных для монахов канонами, то есть не применяя железа и огня.

Заметим между прочим, что в то время у Рабле была лишь степень лиценциата, но не доктора медицины, хотя по своим знаниям и способностям он имел на нее полное право.

Просьба его была удовлетворена, о чем папа Павел III Фарнезе объявлял ему в своем послании от 17 января 1536 года — второго года его понтификата. Послание составлено в самых лестных для Рабле выражениях:

«Принимая в рассуждение твое усердие в религии, науке и литературе, твою примерную жизнь и поведение, все твои заслуги и добродетели, мы, тронутые твоими мольбами, отпускаем тебе грехи…» и т. д.

Этот текст ни в коем случае не следует рассматривать как выражение истинного отношения его святейшества к автору «Пантагрюэля». Это обычный канцелярский стиль. Более ощутительным, чем признание его заслуг и добродетелей, для брата Франсуа должно было быть то, что папа, против обыкновения, бесплатно и безвозмездно предоставил ему право составлять индульгенции. На его счет относилось лишь снятие и засвидетельствование копии, то есть, как непочтительно выражался сам Рабле, мзда референдариям, поверенным и прочим подобным бумагомаракам.

В Риме Рабле вел переписку с любезным епископом Майезейским, Жофруа д'Этисаком, — от нее сохранилось несколько писем. 29 ноября 1535 года он извещал епископа о том, что посылает ему для его сада в Лигюже лучших неаполитанских семян, какие его святейшество сажает в своем недоступном для посторонних саду в Бельведере. Он посылает ему также бедренца. Других лекарственных растений он не присоединяет к этому потому, что считает их слишком грубыми и менее полезными для желудка, чем те, которые можно найти в Лигюже. Трогательно это настойчивое желание мэтра Франсуа украсить сады, в которых он, бедный монах, гулял когда-то, и снабдить овощами того, за чьим столом он сидел и у кого он скрывался от преследования «нечистой силы». Он дает советы, когда лучше сажать посланные семена и как ухаживать за растениями. Он предлагает послать также александрийских гвоздик, особые виды фиалок и еще одной травы, при помощи которой итальянцы освежают летом свои комнаты и которая у них называется belvedere. «Но, — прибавляет он, — это скорей для госпожи д'Этисак». Он имеет в виду юную Анну де Дайон, жену племянника епископа, Луи д'Этисака. За это он просит несколько экю. Посол французского короля жил очень бедно. Легко себе представить, что лекарь посла жил еще бедней. Рабле вечно сидел без денег — это был его недуг, и те чувства, какими он в связи с этим наделяет Панурга, он испытал сам. Он охотно обращается с денежными просьбами к сильным мира сего, считая, что этим он им же оказывает честь.

Однажды он написал епископу Майезейскому: «Если с деньгами у меня будет туго, я обращусь к Вашей помощи». Что он и сделал спустя несколько дней: «Я принужден снова прибегнуть к Вашей помощи, ибо тридцать экю, которые Вам угодно было послать мне сюда, почти подходят к концу. А между тем я ничего из них не истратил ни на прихоти, ни на свою утробу, ибо столуюсь я у кардинала дю Белле или у г-на де Макона. Но на всякие депеши, на мебель и одежду уходит много денег, хотя я и так уж стараюсь расходовать их как можно экономнее. Если Вы соблаговолите прислать мне переводный вексель, то я надеюсь употребить его с пользой для Вас и не остаться в долгу. С Кипра, Крита и из Константинополя сюда привозят множество дешевых и редкостных вещиц. Если вы ничего не имеете против, я пришлю Вам и вышеупомянутой г-же д'Этисак то, что мне покажется наиболее подходящим. Провоз отсюда до Лиона ничего не будет стоить».

Заметим тут же, что мэтр Франсуа щедро расплачивался с монсеньером д'Этисаком. Я уже не говорю о редкостных вещицах, под которыми, очевидно, надо разуметь янтарные четки, медные подносы, пестрые ткани и вышивки наших восточных базаров, о неаполитанских семенах, салате и овощах, но епископ Майезейский давал ему еще ответственнейшие поручения в римскую курию, и Рабле отлично с ними справлялся. Так утверждает один из первых биографов нашего автора, Кольте. Наконец Рабле держал своего корреспондента в курсе всего, что совершалось в Риме и во всем христианском мире, а в эпоху, когда о делах общественных узнавали не иначе, как из частных писем, это было особенно ценно. В христианском мире тогда как раз происходили важные события, и Рабле, не имея возможности распутать интриги, которые плелись в Италии, был, однако, довольно хорошо осведомлен о том, как эти события развивались. Что же касается французского короля, то тут у Рабле были свои особые источники информации, и, если верить слухам, он не всегда отличался необходимой в подобных делах скрытностью. Карл V, совершивший в этом году поход в Тунис и с победой вернувшийся в Сицилию, готовился к завоеванию Франции и строил Пикрохоловы планы. Его приверженцы, зная, что пророчества иной раз влекут за собой осуществление возвещаемого, наперебой предсказывали успех замыслам императора, — книга, полная подобных прорицаний, вызвала сильное волнение в Риме. Один ее экземпляр Рабле послал епископу Майезейскому. «Я лично не придаю ей никакого значения, — пишет он ему, уведомляя о посылке. — Но в Риме только и разговору, что об этих хвастливых предсказаниях».

Карла V ждали в Риме, но он все сидел в Неаполе, заключая союзы, набирая войско и накапливая деньги. Рабле, сообщив епископу Майезейскому о том, что император отложил свой приезд до конца февраля, прибавляет:

«Будь у меня столько же экю, сколько дней отпущения папа соизволил бы дать тому, кто задержал бы этот приезд лет на пять, на шесть, я был бы богаче самого Жака Кера».

Чувства, какие испытывал тогда святейший владыка, понять нетрудно. Рим был только что разграблен, лишен всех своих богатств. Казалось, если император и его рейтары ринутся сюда, от несчастного города не останется камня на камне.

«Рим готовит ему пышную встречу, — продолжает Рабле. — Папа распорядился провести новую дорогу, по которой тот войдет сюда. Чтобы проложить и выровнять эту дорогу, понадобилось разрушить и снести более двухсот домов и то ли три, то ли четыре церкви, что иные почитают за дурное предзнаменование».

Император тем временем подходил к Риму, и кардинал дю Белле уже не чувствовал себя здесь спокойно. Услужливые люди советовали ему остерегаться яда и кинжала. Считая, что его жизнь в опасности, он решил спастись бегством и распространил через врачей слух о том, что головная боль удерживает его в постели, а сам сел на коня и один — через Романью, Болонью, Монтекалиери — бежал во Францию. Слуги кардинала в течение двух дней не подозревали об его отъезде. Рабле, осведомленный, без сомнения, не лучше других, соединился со своим хозяином уже в Париже.

В это время Карл V, стремясь осуществить давно лелеемую мечту, перешел Вар и с пятидесятитысячным войском вторгся в Прованс, между тем как его сторонники, войдя во Францию с севера, захватили Гиз, осадили Перону и двигались на Париж. Епископ Парижский, кардинал Жан дю Белле, указом от 21 июля 1536 года назначенный наместником короля, трудился, как некогда епископ Синезий в Пентаполе, над укреплением обороны своей резиденции. Это была трудная задача, так как крепостные стены Парижа никуда не годились. На этот счет мы имеем авторитетное указание в «Пантагрюэле». В XV главе второй книги сказано, что Панург, окинув эти стены презрительным взглядом, заговорил о них с насмешкой.

— О! — воскликнул он. — Это очень крепкие стены, — для защиты только что вылупившихся гусят лучше не придумаешь! Но, клянусь бородой, такому городу, как этот, они могут сослужить плохую службу. Корова хвостом махнет — и более шести брасов такой стены тотчас же рухнет наземь.

— Друг мой, — возразил Пантагрюэль, — знаешь ли ты, что ответил Агесилай, когда его спросили, почему великий лакедемонский город не обнесен стеною? Указав на его жителей и граждан, искушенных в ратном искусстве, сильных и хорошо вооруженных, он воскликнул: «Вот стены города!» Этим он хотел сказать, что самая крепкая стена — это рука воина и что нет у городов более надежного и крепкого оплота, чем доблесть их обитателей и граждан. Так же точно и этот город силен своим многочисленным и воинственным населением и в ином оплоте не нуждается, К тому же если б кто и захотел обнести его стеной наподобие Страсбурга, Орлеана или же Феррары, то все равно не смог бы этого сделать, — так велики были бы издержки и расходы.

— Пожалуй, — согласился Панург, — а все-таки, когда враг подступает, не вредно надеть на себя этакую каменную личину, хотя бы для того, чтобы успеть спросить: «Кто там?»

Кардинал дю Белле, проводя в жизнь мудрые правила Панурга, старался надеть на Париж каменную личину, дабы достойно встретить имперцев. Он воздвиг земляной вал с валгангами и запасся провиантом.

Но угроза, нависшая над Парижем, отпала сама собой: имперская армия, подточенная голодом и дизентерией, рухнула. Осада Пероны была снята, и почти одновременно Монморанси вынудил Карла V отойти на противоположный берег Вара. Можно быть уверенным, что перед лицом этих событий Рабле не оставался безучастным: он горячо любил Францию и своего короля, военная слава отчизны будила в его душе могучий отзвук.

Епископ Парижский являлся настоятелем бенедиктинского аббатства Сен-Мор-де-Фосе. Мы знаем, что Рабле добился от папы разрешения вернуться в тот монастырь бенедиктинского ордена, где бы его охотно приняли. Сен-морские иноки пустили его к себе, и он поселился у них на положении простого монаха. Но Сен-Морское аббатство по ходатайству настоятеля-кардинала было только что возведено папой в ранг капитулярных, а монахи получили звание каноников. На Рабле это, по-видимому, не распространялось впредь до особого папского указа. Покинуть же Сен-Мор — это означало, по его собственному признанию, покинуть рай. Рай, целебный для здоровья, — утверждал он, — приютный, тихий, полный утех и невинных радостей земледельческого труда и деревенской жизни. Мы ничего не знаем о судьбе его прошения, да это нам и неинтересно. Подобно Еве, Рабле не мог долго продержаться в раю: он был для этого слишком любопытен.

Когда он опять приехал в Париж, книгоиздатель гуманист Этьен Доле, привлекавшийся к судебной ответственности по делу об убийстве, но помилованный королем, желая отпраздновать это событие, устроил пир и созвал на него цвет ученых, литераторов и поэтов: его гостями были Гильом Бюде, Дане, Тусен, Макрен, Бурбон, Вульте, галльский Вергилий — Клеман Маро и Франсуа Рабле, получивший приглашение как великолепный врач. Имена гостей и темы разговоров увековечены самим Этьеном Доле в латинских стихах. Беседа шла о знаменитых писателях, коими гордились иностранцы: об Эразме, Меланхтоне, Бембо, Садолетто, Вида, Джаккомо Саннадзаро, и каждое из этих имен встречалось шумными изъявлениями восторга. Если только античная муза Этьена Доле не преувеличивает возвышенного характера беседы, то этот пир можно назвать пиром мудрецов, а та оргия, в которой они приняли участие, была, выражаясь языком одного греческого поэта, бесстрастной оргией мысли.

Вскоре после этого празднества Рабле отправился в Монпелье и там 22 мая 1537 года получил степень доктора — степень, которую он присвоил себе еще раньше, хотя и по праву, ибо все нас убеждает в том, что он был очень хороший врач. Ботаник, анатом, кулинар, — словом, подлинный эрудит, он, как рассказывает его ученый друг Сюсано, одним своим веселым, спокойным, приветливым и открытым взглядом ободряюще действовал на больного, что являлось существенным моментом в учении Гиппократа и Галена.

В 1537 году он вновь поселился в своем любимом Лионе, но тут у него произошла неприятность, о которой нам почти ничего не известно. Его письмо к какому-то итальянскому другу попало в руки турнонского кардинала, и тот, усмотрев в нем почему-то предосудительную нескромность, переслал его канцлеру дю Буру с припиской, свидетельствующей о его недоброжелательном отношении к лекарю Жана дю Белле.

«Милостивый государь, — доносит кардинал, — из при сем прилагаемого письма Раблезуса в Рим Вы увидите, какие новости сообщает он одному из самых мерзких распутников, каких только можно там встретить, Я велел ему никуда не выезжать из города (то есть из Лиона), пока не последует на то Вашего соизволения. И если бы в указанном письме не говорилось обо мне и если бы он не ссылался на покровительство, оказываемое ему королем и королевой Наваррской, я посадил бы его в тюрьму — в назидание всем вестовщикам. Буду ждать Ваших предписаний, а Вас прошу представить это дело королю в том виде, в каком Вы найдете нужным».

Что бы ни говорил турнонский кардинал, Рабле все же находился на службе у кардинала Жана дю Белле, королевского посланника, а следовательно, у самого короля; он не был близок ко двору королевы Наваррской, но, возможно, что в своем письме он упоминает об этой отзывчивой государыне, щите и ограждении нуждающихся и преследуемых гуманистов. Один из ее приближенных отзывается о ней как о прибежище и оплоте всех страждущих. Мы не знаем, насколько основательна была жалоба турнонского кардинала; достоверно одно — печальных последствий для Рабле она не имела, и в 1538 году он уже сопровождает Франциска I в Эгморт и присутствует при переговорах императора с королем, в конце концов склонивших последнего на сторону испанской католической партии, что очень огорчило гуманистов, ибо все они в большей или меньшей степени были сторонниками Реформации и увлекались Лютером, внося в это увлечение чисто французскую легкость. Действиями же примирившихся Франциска I и Карла V руководила с тех пор беззаветная преданность римской ортодоксии.

В конце июля 1538 года Рабле со своим королем вернулся в Лион.

Теперь пора осветить один долгое время остававшийся неизвестным и тем не менее достоверный факт его личной жизни. У Франсуа Рабле от одной жительницы Лиона, о которой мы ничего не знаем, был сын, получивший при крещении имя Теодюля, что значит — боголюбивый. Надо думать, что это имя дал ему отец, — Рабле никогда не упускал случая выразить свою любовь к всемогущему богу. Он любил его как философ, как последователь Платона и наперекор священнослужителям. Он не видел ничего позорного в том, что у него есть ребенок, всем решительно показывал своего маленького Теодюля, и тот нередко сиживал на коленях у кардиналов, на их пурпурной мантии. Князья церкви не могли сурово отнестись к монаху, который в конце концов покорствовал велениям плоти не больше, чем они. Достаточно назвать кардинала Жана дю Белле, связанного своего рода брачными узами с дважды овдовевшей сестрой того самого турнонского кардинала, чей ярый гнев навлек на себя мэтр Франсуа. Теодюль, которого ласкали князья церкви, умер двух лет от роду. Друг Рабле Буасоне, юрист и поэт, посвятил этому рано оставившему свет младенцу целый венок латинских элегий, дистихов, одиннадцатисложников и ямбов. Вот эти маленькие стихотворения, по форме являющиеся подражанием греческой антологии и вместе с тем проникнутые христианским настроением, Я привожу их в переводе Артюра Элара, кое-где чуть-чуть мною подправленном:

О ТЕОДЮЛЕ РАБЛЕ, СКОНЧАВШЕМСЯ ДВУХ ЛЕТ ОТ РОДУ

Ты спрашиваешь, кто лежит в этой могилке? Маленький Теодюль. Он и в самом деле мал по годам, у него маленькая головка, глазки, ротик, и тельце совсем детское. Но он велик по отцу, ученому и просвещенному, искушенному во всех искусствах, которые надлежит знать доброму, благочестивому, порядочному человеку. Если бы рок продлил жизнь маленькому Теодюлю, он унаследовал бы дарования отца и в один прекрасный день из малого стал бы великим.

ТЕОДЮЛЮ РАБЛЕ, СКОНЧАВШЕМУСЯ ДВУХ ЛЕТ ОТ РОДУ

Зачем ты нас так рано покинул, Рабле? Зачем ты отказался от радостей жизни? Зачем ты так скоро увял, не дожив даже до ранней юности? Зачем ты предпочел безвременную кончину?

ОТВЕТ

Я ухожу из жизни, Буасоне, не потому, чтобы она была мне постыла; я умираю — чтобы не умереть никогда. Я верую, что только жизнью во Христе должны дорожить праведники.

ДИСТИХ

(Ему же)

Твой пример, Теодюль, показывает нам, что тех, кто, как ты, младенцем ушел от нас на небо, воистину возлюбил господь.

ДИСТИХ

Меня зовут Теодюль, что значит — раб божий, и я молюсь о том, чтобы у вас было такое же имя и такая же душевная сущность, как у меня.

ДИСТИХ

Тот, кто лежит в этой тесной могиле, при жизни был близко знаком с князьями римской церкви.

ДИСТИХ

Его родной город — Лион, его отец — Рабле. Кто не знает ни Лиона, ни Рабле, тот не знает двух самых необыкновенных в этом мире явлений.

ЯМБЫ

Боясь стать рабом человеков, желая быть послушным лишь всемилостивому и всемогущему богу, ибо от добра добра не ищут, я двух лет от роду покидаю смертных и улетаю на небо.

Христианский платонизм этих стихов может нам теперь показаться искусственным, но тогда он никого не задевал. Философия, не меньше чем одежда и прическа, подвластна моде; самая верная примета места и времени — это понятие об абсолютном и бесконечном. Ведь даже вечность мы рисуем себе каждый по-своему, в своем вкусе. У абстрактного, как и у конкретного, есть свои краски. Чтобы уловить дух времени и манеру того или иного автора, мы охотно прибегаем к сопоставлениям, к сравнениям. Вот почему после латинских стихов Буасоне я позволю себе привести небольшое стихотворение на ту же тему, появившееся двести с лишним лет спустя, — элегию Андре Шенье на смерть младенца. Насколько латинская муза старого тулузского юриста чопорна и торжественна, настолько французская муза потомка Санти Ломмаки гибка, грациозна и трогательна.

НА СМЕРТЬ МЛАДЕНЦА

В 1537 году брату кардинала дю Белле, Гильому дю Белле, сеньору де Ланже, на время отсутствия маршала д'Анбо были переданы полномочия королевского наместника в Пьемонте. Французский король только что без труда покорил эту страну — трудность заключалась в том, чтобы удержать ее в своих руках. Ланже предстояло укрепить оборону Турина, которому угрожали имперцы; учредить в этом городе парламент, долженствовавший применять французские законы; оказать содействие судопроизводству, привести в порядок крепостные сооружения во всех замках и городах и доставить из Франции масло, бакалейные товары, соленую рыбу на время поста, а также лекарства, которых был лишен Пьемонт.

Мэтр Франсуа, вызванный в 1540 году в Турин, был приставлен в качестве лекаря к вице-королю, испытывавшему острую необходимость в его помощи: Ланже в ту пору перевалило за пятьдесят, он был очень изнурен, а непосильный труд окончательно подорвал его расстроенное здоровье.

Наш пантагрюэлист, обладавший универсальными знаниями, оказывал своему хозяину и другого рода услуги. Он был его посредником в переговорах с учеными. В частности, он переписывался с законоведом Жаном Буасоне, латинские стихи которого я только что вам цитировал, с Гильомом Бюде и Гильомом Пелисье, епископом Нарбоннским, позднее — епископом Монпельерским, а в данное время — послом французского короля в Венеции. Мы располагаем двумя письмами этого прелата к Рабле, от 23 июля и от 17 октября 1540 года, написанными в дружеском непринужденном тоне. Во втором письме речь идет о еврейских и сирийских манускриптах и греческих книгах, которые французский посол желал приобрести. Пелисье просил монаха-эллиниста употребить все свое влияние, чтобы эта сделка состоялась. Мы не знаем, какое содействие оказал ему Рабле, но переговоры закончились удачно для посла, и приобретенные им восточные манускрипты доныне составляют украшение наших государственных книгохранилищ.

Мэтр Франсуа, которого глубоко уважал сам епископ Монпельерский, по-видимому, из-за своей болтливости снова попал в беду. В ужасе от того, что он натворил, Рабле, как безумный, помчался через Альпы во Францию; его видели в Шамбери: он совсем потерял голову и не знал, куда направить путь. Нам неизвестно, в чем именно заключался проступок Рабле, но он безусловно был не таким тяжким, как это ему представлялось, ибо в марте 1541 года мэтр Франсуа уже вернулся в Турин, снова вошел в милость к вице-королю и по-прежнему стал получать деловые письма от посла французского короля в Венеции.

За три года неустанного труда Ланже укрепил оборону Пьемонта, но, измученный подагрой, обессиленный, усталый, способный, по его выражению, служить королю лишь мозгом и языком, он вышел в отставку и был перенесен на носилках к себе на родину. Этот одаренный и храбрый человек умер 9 января 1543 года в Сен-Симфорьене, у подножья горы Тарар, между Лионом и Роаном. Рабле, присутствовавший при его кончине, сообщает нам, что и перед смертью этот выдающийся полководец продолжал думать о будущем королевства: «Часа за три — за четыре до его кончины мы еще слушали его бодрые, спокойные, вразумительные речи, в которых он предсказывал то, что частично потом сбылось и чему еще суждено сбыться, хотя в то время его пророчества казались нам странными и совершенно невероятными, ибо тогда ничто еще не подтверждало правильности его предсказаний».

После смерти Ланже бумаги его не были обнаружены. Подозревают, что их похитил немец-слуга, хотя вряд ли он разбирался в их ценности. На вопрос о том, куда могли исчезнуть бумаги, Рабле ответил, что он и не думал их искать, будучи уверен, что они заперты в дорожных сундуках.

В завещании Ланже мы читаем:

«Item вышеупомянутый сьёр завещатель желает и приказывает, чтобы докторам сьеру Рабле и мессиру Габриэлю Тафенону, помимо их жалованья и наградных, были выплачены следующие суммы: вышеупомянутому Рабле выдавать пятьдесят турских ливров в год до тех пор, пока наследники завещателя не предоставят ему или не исхлопочут место священника с ежегодным доходом в триста турских ливров; вышеупомянутому Тафенону выплатить пятьдесят экю единовременно».

Предполагаю, что именно во исполнение этого завещания Рене дю Белле, епископ Манский, брат Гильома и Жана дю Белле, пожаловал Рабле приход св. Христофора Манской епархии, однако бывший лекарь Ланже в нем не жил, хотя доходами с него пользовался.

Рабле навсегда сохранил о своем покровителе благодарную память. В своей четвертой книге, которую нам скоро предстоит изучать, он усматривает в кончине доброго рыцаря Гильома дю Белле все то великое, возвышенное, таинственное и страшное, что увидел Плутарх в смерти гениев, героев и самого Великого Пана. Один из самых мудрых героев Рабле произносит полную преувеличений речь, в которой он утверждает, что, пока Ланже был жив, Франция благоденствовала и все ей завидовали, а после его кончины в течение многих лет все смотрели на нее с презрением. Наконец Рабле написал на латинском языке книгу о великих деяниях Ланже, а другой приближенный этого сеньора, Клод Массюо, перевел ее на французский и выпустил под заглавием: «Стратагемы, то есть подвиги и военные хитрости отважного и достославного рыцаря Ланже в начале третьей имперской войны. Лион. Себ. Гриф 1542». Ни латинского оригинала, ни французского перевода не сохранилось.

К этому времени относится полный разрыв отношений между Этьеном Доле и Франсуа Рабле, причем, возможно, не Этьен был тут главным виновником. Когда этот издатель, весьма подозрительный по части ереси, вновь выпустил «Пантагрюэля», сохранив в нем все то, что могло вызвать раздражение сорбонщиков, становившихся все более неистовыми и свирепыми, Рабле испугался, да ему и было чего бояться: он подвергался реальной опасности. Этот сумасброд Доле дал повод упрекнуть его в том, что, будучи неосторожен по отношению к себе самому, он столь же неосторожно поступал по отношению к другим; дал повод обвинить его в том, что он задался целью скомпрометировать, разоблачить, подставить под удар своего друга. Не удивительно, что Рабле поспешил отмежеваться от опасного издателя. Рабле был осторожен, он боялся костра. «Меня подогревать не нужно, я достаточно горяч от природы», — говорил он. Кто же его за это осудит? Как раз в это время Рабле готовил новое сокращенное издание «Пантагрюэля», и он предпослал ему написанное от лица издателя письмо (хотя стиль его выдает), в котором прямо заявляет, что Доле «из корыстолюбия похитил один экземпляр этой книги, находившейся еще в печати». Обвинение необоснованное. Доле мог воспользоваться любым из старых изданий, а если бы он обманным путем добыл себе листы нового, исправленного и сокращенного издания, чтобы снять с них копию, то и его издание оказалось бы исправленным и сокращенным. Рабле от имени издателя прибавил, что Доле — чудовище, «созданное, чтобы докучать и досаждать порядочным людям». Очевидно, Рабле не отличался особой проницательностью, если ему пришлось потратить десять лет на то, чтобы в этом убедиться. Ссора мэтра Франсуа с Этьеном Доле — печальное, но обычное явление. Будь то гуманизм, интеллектуальная и нравственная свобода, справедливость или какое угодно другое благородное устремление — вначале единый мощный порыв охватывает всех. Защитники одного и того же дела, строители одного и того же здания объединяются, поддерживают, воодушевляют и вдохновляют друг друга; бремя великого начинания благодаря этому становится легче, и все дружно поднимают его на плечи. Потом — усталость, заминка. Настают тяжелые времена распрей, взаимных упреков, споров, смут. Не будем слишком строги к Рабле. Он был прежде всего человек, и оттого, что он обладал прекрасными душевными свойствами, он становился еще более восприимчивым, беспокойным и раздражительным. Неуклюжий Доле толкнул его к самой тюрьме, к костру; он поселил страх в его душе. Увы, мы становимся злыми от страха!

Милостивые государыни и

милостивые государи!

Сегодня мы с вами продолжим изучение самого великого человека из тех, кого выдвинула Франция в свой величайший век. Но прежде позвольте мне поблагодарить вас за ваше неизменное сочувствие к лектору, который заслужил его разве только своими намерениями и стараниями.

Среди вас находится человек, у которого больше прав на эту кафедру, чем у меня. Но он ее скоро займет. Чтобы послушать его, я с ним поменяюсь местами, и все будет в порядке. А пока что я низко кланяюсь писателю, который ныне поддерживает давнюю честь испанской литературы, который придал роману напряжение, свойственное драме, и широту эпопеи, который славится и как писатель, и как оратор, который распространяет по всему миру благие мысли.

Милостивые государыни и милостивые государи! Я думаю, что выражаю не только свои, но и ваши чувства, приветствуя в этом здании Бласко Ибаньеса.

Мой друг Сеньобос, профессор истории в Сорбоннском университете, говоря об одной моей исторической работе, в самых мягких выражениях упрекнул меня в том, что пробелы, имеющиеся в документах, и недостаточную нашу осведомленность в некоторых областях я прикрываю сжатостью повествования и стройностью композиции. Такого лестного упрека моя книга не заслуживала; эти беседы не заслуживают его и подавно. Разрушительное действие времени и людская беспечность привели к тому, что в биографии Рабле образовалось множество дыр, и я не берусь их заштопать. На всем ее протяжении мы встречаем пробелы. Эти пробелы занимают почти все то пространство, которое нам осталось пройти.

После смерти доброго рыцаря мы теряем из виду мэтра Франсуа, а затем на короткое время снова встречаем его в Орлеане, в доме и за столом у Этьена Лорана, сеньора де Сент-Э, которого он знавал, когда тот еще служил под командой Ланже и был одним из туринских военачальников. Сент-Э вел по поручению французского короля тайные переговоры, ревностно блюдя его интересы. В 1545 году он пригласил Рабле к себе в замок, возвышавшийся на покрытом виноградниками холме, на берегу Луары, между Меном и Орлеаном. У подножья холма протекал источник, возле которого наш автор, как говорят, любил работать. Показывали даже круглый каменный стол, за которым он сидел. Этьен Лоран, находившийся на службе у короля, видимо, охотно окружал себя учеными людьми, сторонниками Реформации. Таков был, например, Ан-туан Юле, которому Рабле послал из Сент-Э письмо, по счастливой случайности дошедшее до нас: в нем творец пантагрюэлизма на философическом языке приглашает его в гости к бывшему сподвижнику Ланже. Он старается соблазнить его рыбой, политой превосходным местным вином. Рабле, без сомнения, любил покушать, но помните, что, когда он говорит о пиршествах, чаще всего он имеет в виду пиршество муз и что прославляемое им вино — это вино мудрости. В заключение, зовя Антуана Юле разделить трапезу Лорана и расхваливая рыбу, которой тот будет их потчевать, Рабле пишет: «Вы приедете не тогда, когда Вам захочется, а когда Вас приведет сюда сам всемогущий, праведный и милосердный бог, сотворивший отнюдь не пост, а уж, конечно, салат, селедку, треску, карпа, щуку, окуня, умбрину, уклейку и т. д., item хорошие вина, в частности то, которое берегут к Вашему приезду как некий святой Грааль, а также еще одну эссенцию, то есть квинтэссенцию. Ergo veni, domine, et noli tardare».

В 1545 году Рабле получил от Франциска I разрешение на печатание третьей книги «Пантагрюэля», и в следующем году она вышла под названием: «Третья книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля, сочинение мэтра Франсуа Рабле, доктора медицины и калогера Иерских островов. Автор просит благосклонных читателей подождать смеяться до семьдесят восьмой книги».

Первая книга появилась в 1532 году, вторая — около 1534, одиннадцать лет назад. За этот долгий промежуток времени автор утерял тонкую нить своего повествования. Никакие узы, если можно так выразиться, не связывают этой третьей книги с предыдущими, и, однако, когда Рабле уже в зрелом возрасте снова берется за роман, он как бы вспоминает давно минувшие дни Фонтене-ле-Конт и охотно проводит те же идеи, какие он и судья Тирако развивали под сенью лавровой рощи, беседуя о женщинах и о браке. В самом деле, третья книга на три четверти заполнена весьма пространными и весьма забавными расспросами Панурга, может ли он удачно жениться.

Если вам угодно, мы будем вместе перелистывать эту чудесную третью книгу, самую разнообразную, быть может, самую прекрасную, самую богатую комическими сценами во всем «Пантагрюэле». Но сперва мы должны вспомнить, что год 1546, ознаменовавшийся выходом в свет этого сверкающего и жизнеутверждающего творения, был годом тягостным и мрачным. Король Франциск I, запуганный и больной, уже не давал отпора жестоким притязаниям Сорбонны и парижского парламента. Преследователи мысли беспощадно расправлялись с гуманистами, философами, учеными, поэтами, со всеми, кто, признавая необходимость церковной реформы, хоть сколько-нибудь сочувствовал Лютеру. Клеман Маро бедствовал в изгнании; Бонавантюр Деперье покончил с собой; Этьен Доле был повешен и сожжен на костре на площади Мобер в Париже; в Mo, колыбели наиболее умеренных реформатов, пылало четырнадцать костров. И вот в этой удушливой атмосфере, пропитанной отвратительным запахом горелого мяса, раздался благодетельный голос мудрого шута. Откроем же эту третью книгу, заранее сожалея о том, что не сможем насладиться ею вполне.