Онлайн чтение книги Маленький Пьер Le Petit Pierre
ПЯТАЯ КНИГА

Эта посмертная книга содержит в себе продолжение и конец путешествия Пантагрюэля и его свиты к оракулу Божественной Бутылки. Мы не станем изучать ее столь же внимательно, как предыдущие, ибо если в целом она и представляется мне творением Рабле, то все же мы не можем сказать с уверенностью, что именно в ней принадлежит ему, а также по той причине, что аллегория, охладившая уже столько глав четвертой книги, занимает здесь очень большое место и наводит уныние и скуку, между тем как тон автора становится все более суровым, а нападки на «нечистую силу» и «Пушистых Котов» по своей ожесточенности превосходят все, что Рабле когда-либо о них писал.

Мореплаватели причаливают сперва к острову Звонкому, где стоит немолчный звон колоколов. Рабле не выносил колокольного звона, так что довольно мрачная картина этой страны, по всей видимости, нарисована им. Остров населен сидящими в клетках птицами из духовного сословия, на что указывают их названия: клирцы, инокцы, священцы, аббатцы, епископцы, кардинцы и, единственный в своем роде, папец, а также клирицы, инокицы, священницы, аббатицы, епископицы, кардиницы и папицы. Все это перелетные птицы, прилетевшие из далеких стран. Некоторые прибыли сюда еще совсем молодыми по настоянию матерей, не потерпевших их присутствия у себя в доме. Большинство явилось из чрезвычайно обширной страны, называемой «Голодный день». Иными словами: население монастырей увеличивают жестокий эгоизм родителей и нужда многосемейных.

На этом острове Панург рассказывает притчу о жеребце и осле. Она достойна нашего автора. Тех из вас, кто не убоится вольностей старинного языка, я отсылаю к ней.

Некоторое время спустя путешественники пристают к Острову железных изделий. На деревьях здесь растут вместо плодов рабочий инструмент и оружие: заступы, кирки, косы, серпы, скребки, топоры, косари, пилы, рубанки, садовые ножницы, клещи, ножи и кинжалы. Кто хочет обзавестись каким-нибудь инструментом или оружием, тому достаточно тряхнуть дерево, и железные плоды, падая, сами прикрепляются к рукояткам или попадают в ножны, растущие как раз под ними. Каждый волен истолковать этот миф, как ему заблагорассудится.

Затем мы попадаем на Остров плутней. Среди прочих достопримечательностей нам здесь показывают шестигранные утесы, вокруг которых произошло больше кораблекрушений и погибло больше человеческих жизней и ценного имущества, нежели вблизи всех Сиртов, Харибд, Сирен, Сцилл вместе взятых и во всех пучинах морских. Эти шестигранные утесы суть не что иное, как игральные кости. Тут Рабле в качестве правоверного католика выступает против азартных игр.

На Острове плутней мы сталкиваемся с той породой людей, что здравствует и ныне: это продавцы поддельных древностей. Один из них продает пантагрюэлистам кусочек скорлупки от двух яиц, снесенных Ледой. Как известно, во времена Рабле обладатели «реликвий» за особую мзду давали потрогать перо архангела Гавриила.

Затем корабли Пантагрюэля пристают к Острову осуждения, где заседает уголовный суд. Судьями являются здесь Пушистые Коты. Как у настоящих котов, у них есть и шерсть и когти. Вот как изображает их автор: «Они вешают, жгут, четвертуют, обезглавливают, умерщвляют, бросают в тюрьмы, разоряют и губят все. Порок у них именуется добродетелью, злоба переименована в доброту, измена зовется верностью, кража — щедростью. Девизом им служит грабеж. Люди так же мало знают об их злобе, как о еврейской каббале, — вот почему Пушистых Котов ненавидят, борются с ними и карают их не так, как бы следовало. Но если их когда-нибудь выведут на чистую воду и изобличат перед всем светом, то не найдется такого красноречивого оратора, такого сурового закона и такого могущественного правителя, которые не дали бы сжечь их живьем в их норе».

Затем мы причаливаем к Острову апедевтов: это — Остров казначейства. Апедевты заняты исключительно тем, что кладут под пресс дома, луга, поля и выдавливают из них деньги, причем к королю поступает лишь часть этих денег. Остальное исчезает.

Затем мы отправляемся на остров Раздутый. Описание этих толстяков, которые, наевшись до отвала, с ужасным треском лопаются от жира, вероятно, доставляло нашим предкам не меньше удовольствия, чем какая-нибудь картина Брейгеля Старшего. Нас влечет к ним теперь лишь интерес к старине и чисто археологическая любознательность.

Отойдя на раздутых парусах от острова Раздутого (к сожалению, игра слов имеется в тексте), мы попадаем в королевство Квинтэссенцию, страну изобретательных и хитроумных людей. Все здесь заняты делом: одни белят эфиопов, оттирая им живот корзинкой, другие пашут на лисицах; кто режет огонь ножом, кто черпает решетом воду; есть и такие, что измеряют скачки блох, есть и такие, что охраняют луну от волков.

Столь просвещенные люди не могут, однако, ничего сообщить пантагрюэльцам об оракуле; те продолжают свой путь и высаживаются на острове Годосе, где дороги ходят. Они сами собой приходят в движение и передвигаются как одушевленные существа.

На вопрос:

— Куда идет эта дорога?

Здесь отвечают:

— К такому-то приходу, к такому-то городу, к такой-то реке.

Ответ обычный. Но на Годосе его надо понимать буквально. Путники, выбрав нужную им дорогу, без особых трудов и усилий прибывают к месту своего назначения.

Отсюда был сделан вывод, что Рабле предвосхитил движущийся тротуар, показанный на выставке 1900 года. Вернее всего, наш автор, любивший позабавиться, играет на обиходном выражении: эта дорога идет оттуда-то и туда-то.

Особого внимания заслуживают в этой главе следующие строки:

«Приглядевшись к побежке движущихся дорог, Селевк пришел на этом острове к заключению, что на самом деле движется и вращается вокруг своих полюсов земля, а не небо, хотя мы и склонны принимать за истину обратное: ведь когда мы плывем по Луаре, нам кажется, что деревья на берегу движутся, — между тем они неподвижны, а это нас движет бег лодки».

Итак, система Селевка — это та самая система, с которой в 1543 году выступил Коперник. Рабле утверждает, что земля вращается вокруг своих полюсов: для того времени это было очень ново и очень смело. Паскаль через сто с лишним лет знал в этой области меньше, и даже к концу века философов выходившие во Франции в виде тощих брошюрок учебники космографии вое еще излагали систему Птолемея, система же Коперника рассматривалась как чистая гипотеза. Не думайте, что и в XX веке стадо ослов — ученая чернь — хорошо разбирается в этих вопросах. Совсем недавно достаточно было великому французскому математику Пуанкаре выступить с новой теоремой, чтобы ничего в ней не понявшая толпа ученых невежд (такие у нас благоденствуют) тотчас вновь поместила землю в центре вселенной, — по крайней мере человечеству будет теперь чем гордиться. Но продолжим наше путешествие.

Покинув остров Годос, мы бросаем якорь на Острове деревянных башмаков, где находится монастырь, в котором живут весьма смиренные иноки; они сами себя называют братьями распевами, потому что они все время распевают псалмы. При виде этих монахов брат Жан восклицает:

— Я теперь совершенно уверен, что мы находимся на земле антиподов. В Германии сносят монастыри и расстригают монахов, а здесь, наоборот, монастыри строят.

Это с полным основанием может быть воспринято, как одобрение реформе Лютера. Рабле всюду достаточно ясно дает понять, что монахи несчастны и что приносят они не пользу, а вред. Он не упускает случая посмеяться над ними, но ненависти к ним в сущности не испытывает, если только они не превращаются в «нечистую силу», не притесняют так жестоко лиц, изучающих греческий язык, и не требуют, чтобы людей сжигали за ум и знания. И если он упрекает бедных иноков в том, что они сломя голову несутся в трапезную, то делает он это больше из желания посмеяться, чем со злости. Не забудем, что самым смелым, самым добрым, — добрым не на словах, а на деле, — персонажем его всемирной комедии является монах, и при этом не беглый монах, не монах-расстрига, а монах настоящий, такой монах, «каким, — по выражению автора, — когда-либо монашествующий мир омонашивал монашество». И общественное учреждение, в устройство которого он вкладывает весь свой ум и всю свою душу, — это опять-таки аббатство; аббатство, где устав соответствует природе вещей, где все любят жизнь, где думают больше о земле, чем о небе, но все же аббатство, общежитие монастырского типа.

Последнюю остановку добрые пантагрюэлисты делают в Атласной стране, где все деревья и цветы — из шелка и бархата, а животные и птицы — ковровые. Они не едят, не поют, не кусаются. Наши путешественники встречают на этом острове горбатого старикашку, уродливого и безобразного, по имени Наслышка. Рот у него до ушей, а во рту — семь языков, и каждый язык рассечен на семь частей. Все семь языков болтают сразу. На голове и на всем теле у него столько ушей, сколько у Аргуса — глаз.

«Вокруг него, — продолжает автор, — я увидел великое множество мужчин и женщин, слушавших его со вниманием… Один из них, держа в руках карту мира, с помощью сжатых афоризмов растолковывал слушателям, что на ней обозначено, слушатели же в течение нескольких часов становились просвещенными и учеными и рассуждали о таких вещах, для ознакомления с сотой долей которых понадобилась бы целая жизнь: о пирамидах, о Ниле, о Вавилоне, о троглодитах, о пигмеях, о каннибалах, обо всех чертях — и все по наслышке. Я увидел там Геродота, Плиния, Солина, Бероза, Филострата, Мелу, Страбона и еще кое-кого из древних, Альберта Великого, Паоло Джовио, Жака Картье, Марко Поло и еще невесть сколько новейших историков, — они писали прекрасные книги и всё понаслышке».

Это место наводит на размышления. Рабле, если только весь этот отрывок принадлежит ему (а ведь в пятой книге каждая мелочь вызывает сомнения), причисляет к рассказчикам небылиц Жака Картье, королевского шкипера. Это несколько расходится с тем взглядом, согласно которому морское путешествие Пантагрюэля представляет собой своего рода литературную вариацию на географическую тему мореплавателя из Сен-Мало. Рабле как бы говорит, что реляции Жака Картье — сплошная ложь. Но тем, кому знаком дух Возрождения, особенно странным может показаться то, что такой гуманист, эллинист и латинист, как Рабле, подвергает сомнению авторитет Филострата, Страбона, Геродота и Плиния в области истории, что такой образованный, сверхобразованный человек, как Рабле, издевается над этими великими древними и утверждает, что они говорят понаслышке, так же как Марко Поло, Паоло Джовио и любой другой деятель нового времени. Это до того непохоже на всех тогдашних ученых, до того необычно, что мэтр Франсуа начинает казаться нам великим скептиком, ни во что не верящим, — ни во что, кроме человеческой беспомощности, которая вызывает сострадание и которую одна ирония способна утешить. В 1540 году он сомневается в правдивости рассказов Геродота! Но ведь еще при Людовике XIV наш простодушный Ролен принимал их на веру!

Покинув страну лжи, Пантагрюэль и его друзья вскоре достигли наконец цели своего путешествия. Они подплывают к Фонарной стране, описание которой Рабле заимствовал из «Истинной истории», широко использованной им в четвертой книге. Это добрый знак. Подражания Лукиану позволяют думать, что мы имеем дело с подлинным Рабле и что мы, пожалуй, проникнем в храм и услышим долгожданное слово оракула. Фонария населена живыми фонарями. Ее королева — это фонарь в платье из горного хрусталя, дамаскированного и усыпанного крупными алмазами. Фонари царской крови облечены в одежду из стразов, остальные — в роговую, бумажную, клеенчатую. Один из фонарей — глиняный и напоминает печной горшок. Это фонарь Эпиктета, который, если верить Лукиану, был продан любителю за три тысячи драхм.

Пантагрюэлисты отужинали у королевы. По всей вероятности, речь здесь идет о философическом пиршестве, а фонари, светильники олицетворяют собою мудрость и добродетель. По окончании пира королева предоставляет гостям выбрать себе в путеводители по фонарю. Здесь говорит сам Рабле, да и кто, кроме Рабле, мог бы сказать то, что вы сейчас услышите?

«Нами был выбран и предпочтен спутник великого учителя Пьера Лами. Некогда я был с ним близко знаком, он тоже узнал меня, и мы сочли его самым совершенным, самым подходящим, самым ученым, самым мудрым, самым красноречивым, самым добрым, самым благожелательным и наиболее способным вести нас, чем кто-либо другой в этом обществе. Выразив нашу чрезвычайную признательность ее величеству королеве, мы отправились на корабль, провожаемые семью молодыми фонарями, всю дорогу балагурившими, но не горевшими, так как уже сияла светлая Диана».

Кто, кроме Рабле, мог написать эти изумительные строки? Кто еще мог сорок лет спустя, создавая ученую аллегорию, вспомнить о юном монахе из Фонтенейского аббатства, занимавшемся вместе с мэтром Франсуа, делившем с ним опасности и гадавшем на Вергилии, дабы узнать, нужно ли бояться «нечистой силы»? Кто, кроме Рабле, мог принести этому другу юных лет столь щедрую дань благодарной памяти?

Но вот мы уже у оракула Божественной Бутылки, на расположенном по соседству с Фонарией острове, куда Пантагрюэля и его спутников привел мудрый фонарь. Сперва они попадают в обширный виноградник, засаженный всевозможными лозами, на которых круглый год можно видеть листья, цветы и ягоды. Ученый фонарь велит каждому съесть по три виноградины, наложить листвы в башмаки и взять в левую руку по зеленой ветке.

В конце виноградника находилась украшенная трофеем кутилы античная арка, а за ней открывалась взору беседка, сплетенная из усыпанных виноградинами лоз, — туда-то и вошли наши путники.

— В былое время под таким навесом не осмелился бы пройти ни один верховный жрец Юпитера, — заметил Пантагрюэль.

— Причина тому — мистического свойства, — сказал наш пресветлый фонарь. — Если б жрец бога богов здесь прошел, то виноград, сиречь вино, оказался бы у него над головой, и можно было бы подумать, что он находится во власти и в подчинении у вина, а между тем жрецам, а равно и всем лицам, предающимся и посвящающим себя созерцанию божественного, надлежит сохранять спокойствие духа и избегать всяческого расстройства чувств, каковое ни в одной страсти не проявляется с такой силой, как именно в страсти к вину. И вы равным образом, пройдя под этим навесом, не имели бы доступа в храм Божественной Бутылки, когда бы башмаки ваши не были полны виноградных листьев, а это в глазах почтенной жрицы Бакбук послужит доказательством обратного, а именно того, что вы презираете вино и попираете его ногами.

По сводчатому переходу, расписанному фресками, изображавшими пляску сатиров и женщин, и напоминавшему разрисованный погребок первого города в мире — Шинона (вот где снова чувствуется подлинный Рабле!), они спустились под землю. Там высился яшмовый портал, на котором золотыми буквами было написано:  , Истина — в вине. Тяжелые бронзовые дверные створки с лепными украшениями невольно заставляют вспомнить прекрасные двери флорентийского баптистерия Сан-Джованни, о которых Микеланджело сказал, что их можно поставить у входа в рай, и которыми любовался Рабле, в то время как брат Бернар Обжор искал харчевню.

Двери растворились. В глаза посетителям бросились две голубые плиты из индийского магнита.

На одной из них было написано:

Ducunt volentem fata, nolenlem trahunt.

Автор переводит это так: «Покорного судьбы ведут, сопротивляющегося тащат».

На другой было начертано греческое изречение: «Все движется к своей цели».

На мозаичном полу храма были изображены виноградные ветви, ящерицы и улитки, — его описание свидетельствует о том, что автор видел римскую мозаику. Своды и стены также были украшены мозаичными изображениями победы Бахуса над индийцами и старого Силена, окруженного юными поселянами, рогатыми, как козлята, свирепыми, как львы, все время певшими и плясавшими. Описание этих картин обличает в авторе поклонника античного искусства и прежде всего усердного читателя Филострата и Лукиана. Огромное и вместе с тем точно указанное число фигур, — семьдесят девять тысяч двести двадцать семь по одну сторону и восемьдесят пять тысяч сто тридцать три по другую, — это обычный статистический прием мэтра Франсуа. На лампе, освещавшей храм не менее ярко, чем солнце, было вырезано изображение детской драки. Масло и фитиль горели в ней непрерывно, так что не было необходимости ее заправлять.

Меж тем как путешественники любовались этими чудесами, перед ними предстала с веселым и смеющимся лицом жрица Божественной Бутылки Бакбук со своею свитою, подвела их к окруженному колоннами и увенчанному куполом фонтану, бившему посреди храма, велела принести чаши и бокалы и любезно предложила им выпить. И каждый нашел в воде этого фонтана букет своего любимого вина: кто — бонского, кто — гравского, веселого и искрящегося, кто — мирвосского, что холоднее льда; вкус воды менялся по их прихоти.

Затем жрица нарядила Панурга в одежду, которую надевают неофиты, допускаемые к священнодействиям, и, когда тот пропел напоминающую заклинание песню, бросила в фонтан какое-то снадобье, отчего вода забурлила и загудела, как пчелиный улей. И тогда послышалось слово:

ТРИНК

Бакбук, ласковым движением взяв Панурга под руку, сказала:

— Друг мой, возблагодарите небо — это ваш прямой долг: ведь вы сразу услыхали слово Божественной Бутылки, да еще такое веселое, такое мудрое, такое определенное слово, какого я от нее не слыхала за все время службы у пресвятого ее оракула.

Тут жрица вытащила толстую книгу в серебряном переплете и, опустив ее в фонтан, сказала:

— Ваши философы, проповедники, ученые кормят вас хорошими словами через уши, мы же вводим наши наставления непосредственно через рот. Вот почему я не говорю: «Прочтите эту главу, просмотрите эту глоссу», а говорю: «Отведайте этой главы, скушайте отменную эту глоссу». Некогда один древний иудейский пророк съел целую книгу и стал ученым до зубов — вы же, когда выпьете эту книгу, станете ученым до самой печенки. Ну, разожмите челюсти!

Как скоро Панург разинул пасть, Бакбук взяла серебряную свою книгу; мы думали, что это и в самом деле книга, так как по виду она напоминала служебник, однако же то была почтенная, самая настоящая и натуральная бутылка фалернского вина, и Бакбук велела Панургу осушить ее единым духом.

— Изрядная глава, поразительно верная глосса! — воскликнул Панург. — И это все, что хотела сказать Бутылка?

— Все, — отвечала Бакбук, — ибо слово тринк, коим руководствуются все оракулы, известно и понятно всем народам, и означает оно: Пейте!..

Не способность смеяться, а способность пить составляет отличительное свойство человека, и не просто пить, пить все подряд, — этак умеют и животные, — нет, я разумею доброе холодное вино. Заметьте, друзья: вино нам дано, чтобы мы становились, как боги, оно обладает самыми убедительными доводами и наиболее совершенным пророческим даром. Вино, по-гречески oboe, означает силу, могущество, ибо вину дарована власть наполнять душу истиной, знанием и любомудрием. Если вы обратили внимание на то, что ионическими буквами начертано на дверях храма, то вам должно быть ясно, что истина сокрыта в вине. Божественная Бутылка вас к нему и отсылает, а уж вы теперь сами удостоверьтесь, насколько она права.

— Лучше этой досточтимой жрицы не скажешь, — заметил Пантагрюэль. — Ну что же, тринк!

— Тринкнем, — молвил Панург.

Что же это за вино, почерпаемое из священного фонтана и придающее человеку душевных сил и бодрости? Автор об этом умалчивает, но все же догадаться нетрудно: это не виноградный сок в прямом и буквальном смысле, это — знание, указывающее чистой душе ее истинное предназначение и делающее ее счастливой — по крайней мере настолько, насколько в этом мире можно быть счастливым. Речь идет уже не о том, чтобы узнать, стоит ли Панургу жениться и обманет ли его жена. Добрый Пантагрюэль и его ученая компания не совершили бы столь длительного путешествия ради того, чтобы разгадать загадку, которая в конце концов занимает одного Панурга. Пантагрюэлисты отправились совещаться с оракулом Божественной Бутылки о судьбах всего человечества, и оракул ответил им: ТРИНК, припадите к источникам знания! Познать ради того, чтобы полюбить, — вот тайна бытия. Бегите лицемеров, невежд, злодеев; освободитесь от ложного страха; изучайте человека и вселенную; познайте законы физического и духовного мира с тем, чтобы им подчиниться, и с тем, чтобы, кроме них, не подчиняться ничему; пейте, пейте знание; пейте истину; пейте любовь!

Госпожа Ролан, осужденная кровавым трибуналом, взывала на эшафоте к беспристрастным потомкам — счастливая иллюзия невинной жертвы! Потомки — такие же люди, и они не могут быть беспристрастными; их единодушный приговор есть плод невежества или равнодушия. Потомки бывают иногда одарены чувством эпического и легендарного, — чувством возвеличивающим и упрощающим; они никогда не бывают одарены ни чувством истории, ни постижением истины.

По воле предания, виновника самых невероятных превращений, герои, которых оно увлекает за собой, ведут посмертную жизнь, резко отличающуюся от той, какую они вели, когда были облечены в плоть и кровь. Примером этому служит Рабле. Он стал известен благодаря своей незаслуженной репутации бесшабашного кутилы. Предание создало ему биографию, совсем не похожую на ту, которую я попытался изложить, основываясь на достоверных фактах. После того как вы познакомились с подлинным Рабле, вам небезынтересно будет бросить взгляд на некоторые черты Рабле легендарного. Поэтому, выбрав две-три вздорные небылицы, которые можно найти во всех старых биографиях нашего автора, я вам расскажу их возможно короче, начав с наиболее баснословной, относящейся к последнему приезду мэтра Франсуа в Монпелье.

В то время, когда Рабле читал лекции по медицине, — гласит легенда, — канцлер дю Пра отменил привилегии Монпельерского медицинского факультета. Преподаватели прибегли к помощи своего уважаемого коллеги. Они послали его своим депутатом во дворец с тем, чтобы он добился отмены больно ударившего их постановления. Приехав в Париж, Рабле отправился к канцлеру на дом, но тот его не принял, — тогда он, в зеленом одеянии, с длинной, седой, свисавшей на грудь бородою, стал прогуливаться возле его дома. Прохожие при виде его в изумлении останавливались, и на их вопросы он отвечал, что он занимается сдиранием шкур с телят и что если кто желает, чтобы с него первого содрали шкуру, то пусть поторопится. Канцлеру, который в это время сидел за трапезой, доложили, что говорит этот странный человек. Он велел его впустить. И Рабле обратился к нему с такой пылкой и ученой речью, что канцлер обещал восстановить и закрепить за Монпельерским университетом его привилегии.

Стоит ли доказывать, что этот рассказ неправдоподобен?

В старых биографиях нашего автора мы можем найти еще и такой эпизод, напоминающий приключение с лекарем Санчо Пансы на острове Баратария.

Однажды Рабле, состоявший в то время лекарем при Гильоме дю Белле, сидя за обедом, постучал палочкой по блюду, на котором лежала великолепная рыба, и заявил, что она несъедобна. Услышав такой приговор, слуги унесли рыбу на кухню, но мэтр Франсуа побежал за ними и принялся уплетать ее за обе щеки; когда же сеньор, застав своего лекаря за столом, осведомился, почему он ест кушанье, которое он только что признал вредным для желудка, Рабле отвечал: «Не на рыбу указывал я палочкой, как на нечто несъедобное, а на то блюдо, на котором ее подали».

Вот на что пускались наши предки, чтобы сделать раблезианской жизнь Рабле.

Придется привести еще один известный, хотя и нелепый и неостроумный анекдот, потому что отсюда ведет свое происхождение поговорка: «Четверть часа Рабле», — поговорка, вошедшая в наш речевой обиход. Вот эта история.

На пути из Рима наш автор вынужден был остановиться в одной лионской гостинице; в дороге он обносился, поиздержался, так что ему нечем было заплатить за ночлег и не на что ехать в Париж, где его ждали дела. В таких-то стесненных обстоятельствах он выгреб из камина золу и, наполнив ею три мешочка, написал на них: «Яд для умерщвления короля», «Яд для умерщвления королевы», «Яд для умерщвления герцога Орлеанского». Мешочки он положил у себя в комнате на видное место. Хозяйка, обнаружив их, в испуге бросилась к судье; обладатель мешочков был немедленно препровожден в Париж, и король от души посмеялся над его изобретением.

Странно, что подобным россказням могли верить.

Наконец раньше приводились в качестве подлинных слова, якобы сказанные умирающим Рабле пажу, которого кардинал дю Белле послал узнать о здоровье больного: «Расскажи монсеньеру, в каком я состоянии. Я отправляюсь на поиски великого „быть может“. Это очень важная вещь. Скажи ему, чтобы он за нее держался. Опустите занавес, фарс сыгран». Этот рассказ, в некоторой своей части представляющий подражание Светонию, — уже литература. Но он столь же неправдоподобен, как и все прочие.

Популярность Рабле основывается вот на таких трех или четырех историйках. Его произведения не проникли в темные массы, а лубок и «Голубая библиотека», распространяющие в наших деревнях портреты и жизнеописания Гаргантюа, ничего не позаимствовали у нашего автора, — это кажется почти невероятным, и, однако, это факт. Они вдохновляются народными сказками, существовавшими и до Рабле. Панурга и брата Жана они не знают. Что бы ни говорили, «Пантагрюэль» — это такая книга, которая рассчитана исключительно на людей образованных; пантагрюэлизм — это такая философия, которая доступна лишь избранным, это — почти эзотерическое, сокровенное, тайное учение. В XVI веке среди таких избранных выделяется кардинал дю Перон, называвший «Пантагрюэля» книгой из книг, второй библией, и отсылавший обедать в буфетную тех из своих гостей, кто сознавался, что не читал ее.

Монтень только однажды упоминает Рабле в своих «Опытах». Мы приведем весь отрывок, хотя сам по себе он не представляет большой ценности. Но для нас представляет интерес все, что связано с Монтенем.

«…Длительное и слишком сильное умственное напряжение ослепляет, обременяет и утомляет мой рассудок. Взгляд мой становится блуждающим и рассеянным… Если какая-нибудь книга меня раздражает, я принимаюсь за другую, и притом лишь тогда, когда начинаю скучать от безделья. Я почти не обращаюсь ни к новейшим авторам, так как произведения древних представляются мне более глубокими и более капитальными, ни к грекам, ибо рассудок мой отказывается следовать за их детским, ученическим мышлением. Из новых просто-напросто забавных книг, если только их можно поместить под этой рубрикой, я считаю хорошим развлечением „Декамерон“ Боккаччо, Рабле и „Поцелуи“ Яна Второго. Что касается всяких „Амадисов“ и других подобного сорта писаний, то я не увлекался ими даже в детстве» («Опыты», книга II, гл. X).

Итак, Монтень причисляет «Пантагрюэля» к просто-напросто забавным книгам, которые служат ему развлечением. Это суждение представляется нам по меньшей мере поверхностным и легковесным; это — опрометчивость гения, который, вообще говоря, достоин того, чтобы вместе с Рабле занять одно из первых мест в ряду гениев XVI века. Но какая разница между здоровым, тучным, плотным, плечистым, грубоватым, ярким туренцем и гибким, изменчивым, многоликим гасконцем! Общение с Монтенем, без сомнения, приятно и полезно, но он неуловим: он ускользает от вас, он не дается вам в руки. Одни профессора убеждены, что понимают его, ибо такова их профессия — все понимать. Я его часто перечитываю, я его люблю, я восхищаюсь им, но я не уверен, что хорошо его знаю. Его настроение меняется от фразы к фразе, иногда на протяжении одной какой-нибудь фразы, даже не очень длинной. Если верно, что в «Опытах» он изобразил самого себя, то его образ дробится, как отражение луны в волнах. Все это не имеет прямого отношения к нашей теме, но великое имя Монтеня нельзя обойти молчанием.

Того самого Рабле, чьи книги Монтень относил к разряду легкого чтения, Этьен Пакье, весьма серьезный законовед, вдумчивый историк, мудрый философ, считал самым умным и образованным писателем того времени.

«По веселости нрава, какую он обнаруживает, по уменью все выставлять в смешном виде он не имеет себе равных, — пишет Пакье в своих „Исследованиях“. — Сознаюсь откровенно, что благодаря игривости моего ума мне лично никогда не было скучно его читать, причем каждый раз я находил новые поводы для смеха и вместе с тем извлекал для себя пользу».

Этьен Пакье был в то время не единственным строгим судьей, которого Рабле не только развлекал, но и поучал. Замечательный историк, президент де Ту ставит Рабле в заслугу именно то, что он с чисто Демокритовой свободой и шутовской веселостью написал очень умную книгу, в которой под вымышленными именами вывел на сцену все системы государственного устройства и все слои общества.

Жак де Ту, как и Этьен Пакье, не впал в ошибку Монтеня, видевшего в Рабле только шута. Тем не менее в своих латинских стихах, посвященных несравненному автору, он, следуя за народным преданием, сделал из него беспечного кутилу. Пьянство шинонского Силена представляло собой вполне подходящий сюжет для античных стихов. Свое стихотворение Жак де Ту написал в 1598 году при следующих обстоятельствах. Приехав в Шинон, он остановился в отчем доме Рабле, превращенном в кабачок. По просьбе своего спутника он написал стихи, в которых заставил тень Рабле произнести восторженную речь по поводу происшедшей перемены. Стихи очаровательны. Если вам угодно, я прочту их во французском переводе начала XVIII века:

Итак, для муз, для латинской музы де Ту, как и для французской музы Ронсара, Рабле — пьянчуга. Музы — лгуньи, но они умеют очаровывать и заставляют верить своим сказкам.

Среди пантагрюэлистов XVII века следует отметить Бернье, философа-гассендиста, друга Нинон де Ланкло и г-жи де Ласаблиер, ученого Гюэ, епископа Авраншского, Менажа, г-жу де Севинье, Лафонтена, Расина, Мольера, Фонтенеля, — согласитесь, что это список достаточно ярких имен. Что касается Лабрюйера, то он отзывался о нашем авторе так: «Где он плох, там он переходит границы наихудшего: он старается угодить черни; где он хорош, там он доходит до пределов совершенства и великолепия: он может быть лакомым блюдом для самых тонких ценителей». Конечно, «Пантагрюэль» представляет лакомое блюдо для самых тонких ценителей, таких как Лафонтен, Мольер, тот же Лабрюйер. Что касается угождения черни, под которой, очевидно, надо разуметь людей тупых, непросвещенных, лишенных чувства изящного, то мог ли ей угодить Рабле в эпоху, когда Лабрюйер писал эти строки, то есть около 1688 года, если язык его уже в ту пору доступен был лишь образованному кругу, а крестьянину, грузчику, конторщику, торговцу показался бы китайской грамотой?

Вольтер не скоро оценил Рабле, но, узнав его, пришел в неистовый восторг и выучил наизусть. XVIII век с его утонченностью порой должен был страдать от Рабле, но он не мог не плениться философией медонского священника, который, кстати сказать, нашел себе тогда довольно удачных подражателей, как, например, аббат Дюлоран.

Поэт и публицист Генгене в вышедшей в 1791 году книге «О влиянии Рабле на нашу революцию и на предоставление гражданских прав духовенству» рассматривает нашего автора как философа и политика и не без некоторой натяжки устанавливает связь между ним и новыми идеями. Рабле, вечно издевавшийся над пророками и прорицателями, там, в Элизиуме, наверное, поднял на смех тех своих комментаторов, которые утверждали, что он предсказал французскую революцию. Однако мы не ошибемся, если скажем, что великие мыслители видят далеко вперед, что они подготовляют будущее и ставят перед государственными деятелями цель, к которой те идут с шорами, а иногда даже с повязкой на глазах, как лошади в манеже. Я имею в виду государственных деятелей старой Европы.

Критика XIX века, очень сведущая, очень любознательная и в большинстве случаев очень чуткая, способная понимать чувства, нравы, характеры и язык прошлого, была весьма благоприятна для Рабле: она признала его гений, она упрочила его славу. Но поскольку трудно, пожалуй, даже невозможно, выйти за пределы своего времени, хотя бы в эпоху взываний к старине, в эпоху ее воссоздания и восстановления, в эпоху, когда под пером Мишле история обрела дар воскрешать из мертвых; поскольку все мы устроены так, что ищем и видим в других лишь самих себя; поскольку мы не можем не переносить на людей прошлого своих собственных чувств, то естественно, что и большие и малые критики 30—50-х годов равно стремились романтизировать образ автора «Пантагрюэля» и наделить его если не меланхолией (что было явно невозможно), то во всяком случае степенностью и глубокомыслием, а если критик хоть в какой-то мере придерживался либеральных и независимых взглядов, то он приписывал ему еще и вольнодумство, несмотря на то, что оно не соответствует ни духу самого Рабле, ни духу его времени. Это чувствуется у Мишле, у Анри Мартена, у Эжена Ноэля. Сент-Бев с присущим ему тактом сумел исправить эту ошибку и вернул гиганту XVI века его своеобычный и независимый нрав.

Ламартин наговорил о Рабле много плохого. Виктор Гюго наговорил о нем много хорошего. Ни тот, ни другой его не читали, но оба они обладали своего рода интуицией. Ламартин ощущал Рабле глубоко чуждым, противоположным и враждебным себе по духу. Виктор Гюго, напротив, усматривал между творцом Гаргантюа и творцом Квазимодо нечто родственное, нечто общее. Вот чем обусловлены их суждения о Рабле. Каждый, говоря о нем, думал о себе. Гизо, как мы видели, посвятил большую содержательную статью педагогическим взглядам Рабле. Нет такого угла зрения, под которым не рассматривали бы творчество нашего автора в XIX и в XX веках. Были написаны замечательные работы о Рабле-медике, Рабле-ботанике, Рабле-гуманисте, Рабле-юристе, Рабле-архитекторе. Из новых работ о великом человеке назову интересные исследования Жана Флери, очень хороший литературно-критический очерк Поля Стапфера, заметки Ратри, Молана, труды Марти-Лаво и весьма ценные статьи, опубликованные в «Раблезианском вестнике», который с такой любовью и знанием дела ведет профессор Французского коллежа Лефран.

Итак, мы выполнили свою задачу, — благодаря вашей благосклонности она оказалась для меня приятной и легкой. Мы проделали весь путь нашего титана и, как пилигримы из сказки, бесстрашно приблизились к нему. Я почту себя счастливым, если вы найдете его столь же милым и добрым, сколь он разносторонен и велик. Прославить французский гений перед латинянами Нового Света, для которых уготован блистательный жребий, — это великая честь для меня. Я смогу удалиться с гордым и блаженным сознанием исполненного долга, если мне удалось в меру моих сил скрепить те духовные узы, что связывают аргентинский и французский народы.