Онлайн чтение книги Маска и душа
V. На чужбинѣ

85

Въ мрачные дни моей петербургской жизни подъ большевиками мнѣ часто снились сны о чужихъ краяхъ, куда тянулась моя душа. Я тосковалъ о свободной и независимой жизни.

Я получилъ ее. Но часто, часто мои мысли несутся назадъ, въ прошлое, къ моей милой родинѣ. Не жалѣю я ни денегъ, конфискованныхъ у меня въ нацiонализированныхъ банкахъ, ни о домахъ въ столицахъ, ни о землѣ въ деревнѣ. Не тоскую я особенно о блестящихъ нашихъ столицахъ, ни даже о дорогихъ моему сердцу русскихъ театрахъ. Если, какъ русскiй гражданинъ, я вмѣстѣ со всѣми печалюсь о временной разрухѣ нашей великой страны, то какъ человѣкъ, въ области личной и интимной, я грущу по временамъ о русскомъ пейзажѣ, о русской веснѣ, о русскомъ снѣгѣ, о русскомъ озерѣ и лѣсѣ русскомъ. Грущу я иногда о простомъ русскомъ мужикѣ, томъ самомъ, о которомъ наши утонченные люди говорятъ столько плохого, что онъ и жаденъ, и грубъ, и невоспитанъ, да еще и воръ. Грущу о неповторимомъ тонѣ часто нелѣпаго уклада нашихъ Суконныхъ Слободъ, о которыхъ я сказалъ не мало жестокой правды, но гдѣ все же между трущобъ растетъ сирень, цвѣтутъ яблони и мальчишки гоняютъ голубей…

Россiя мнѣ снится рѣдко, но часто наяву я вспоминаю мою летнюю жизнь въ деревнѣ и прiѣздѣ въ гости московскихъ друзей. Тогда это все казалось такимъ простымъ и естественнымъ. Теперь это представляется мнѣ характернымъ сгусткомъ всего русскаго быта.

Да, признаюсь, была у меня во Владимiрской губернiи хорошая дача. И при ней было триста десятинъ земли. Втроемъ строили мы этотъ деревенскiй мой домъ. Валентинъ Сѣровъ, Константинъ Коровинъ и я. Рисовали, планировали, наблюдали, украшали. Былъ архитекторъ, нѣкiй Мазыринъ, — по дружески мы звали его Анчуткой. А плотникомъ былъ всеобщiй нашъ любимецъ крестьянинъ той же Владимiрской губернiи — Чесноковъ. И домъ же быль выстроенъ! Смѣшной, по моему, несуразный какой то, но уютный, прiятный; а благодаря добросовѣстнымъ лѣсоторговцамъ, срубленъ былъ — точно скованъ изъ сосны, какъ изъ краснаго дерева.

И вотъ, глубокой осенью, получаешь, бывало, телеграмму отъ московскихъ прiятелей: «ѣдемъ, встрѣчай». Встрѣчать надо рано утромъ, когда уходящая ночь еще плотно и таинственно обнимается съ большими соснами. Надо перебраться черезъ рѣчку — мостъ нечаянно сломанъ, и рѣчка еще совершенно чернильная. На томъ берегу рѣчки стоятъ уже и ждутъ наканунѣ заказанные два экипажа съ Емельяномъ и Герасимомъ. Лениво встаешь, неохотно одѣваешься, выходишь на крыльцо, спускаешься къ рѣкѣ, берешь плоскодонку и коломъ отталкиваешься отъ берега… Тарантасъ устланъ пахучимъ сѣномъ. Ѣдешь восемь верстъ на станцiю. Въ сторонѣ отъ дороги стоитъ огромный Феклинъ боръ съ вѣковыми соснами, и такъ уютно, тепло сознавать, что ты сейчасъ не въ этомъ лѣсу, гдѣ холодно и жутко, а въ тарантасѣ, укутанный въ теплое драповое пальто. И ѣдешь ты на милой лошади, которую зовутъ Машкой. Какъ любезно понукаетъ ее Герасимъ.

— Ну, ну, Машка-а! Не подгаживай, не выявляй хромоты.

Машка старалась, и какъ будто легонько ржала въ отвѣть.

И вотъ станцiя. Рано. На вокзалѣ зажжены какiя то лампы керосиновыя; за досчатой тонкой стѣной время отъ времени трещитъ, выстукивая, телеграфъ. Кругомъ еще сизо. На полу лежатъ, опершись на свои котомки, какiе то люди. Кто то бормочетъ что то во снѣ. Кто то потягивается. Время отъ времени кто то скрипитъ дверью, то выходя, то входя. Но вотъ вдругъ та самая дверь, что только что скрипела сонно, начинаетъ скрипѣть веселѣе. Входитъ какой то озабоченный человѣкъ на кривыхъ ногахъ, съ фонаремъ въ рукѣ, и черезъ спяшихъ людей пробирается въ телеграфную комнату, откуда слышится:

— Черезъ 6?

И человѣкъ съ фонаремъ, вбѣгая въ залъ, громко кричитъ:

— Эй, эй, вставай! Идетъ!

Люди начинаютъ шевелиться. Кто встаетъ, кто зѣваетъ, кто кашляетъ, кто шепчетъ: «Господи Iисусе!»… Залъ ожилъ.

Бѣлѣетъ окно. Дѣлаются блѣднѣе и блѣднѣе лица. Лохмотья пассажировъ выступаютъ замѣтнѣе и трезвѣе… Слышенъ глухой далекiй свистокъ… Человѣкъ съ фонаремъ на кривыхъ ногахъ подбѣгаетъ къ колоколу.

— Трымъ, трымъ, трымъ!..

Люди совсѣмъ ожили. Кто то, откашлявшись, напѣвно пробурчалъ: «Яко да за царя всѣхъ подымемъ»…

А тамъ уже разрѣзанъ молочный туманъ расплывчатыми лучами еще не показавшагося солнца, и тускло, какъ всегда передъ солнцемъ, вдали мелькнули огни паровоза.

Ѣдутъ! И прiѣзжаютъ московскiе гости, и среди нихъ старшiй — Савва Ивановичъ Мамонтовъ.

Нигдѣ въ мiрѣ не встрѣчалъ я ни такого Герасима, ни такого бора, ни такого звонаря на станцiи. И вокзала такого нигдѣ въ мiрѣ не видѣлъ, изъ изношенно-занозистаго дерева срубленнаго… При входѣ въ буфетъ странный и нелепый виситъ рукомойникъ… А въ буфетѣ, подъ плетеной сѣткой — колбаса, яйцо въ черненькихъ точкахъ и безсмертныя мухи…

Милая моя, родная Россiя!..

86

«На чужбинѣ» — написалъ я въ заголовкѣ этихъ заключительныхъ главъ моей книги. Написалъ и подумалъ: какая же это чужбина? Вѣдь все, чѣмъ духовно живетъ западный мiръ, мнѣ, и какъ артисту, и какъ русскому, безконечно близко и дорого. Всѣ мы пили изъ этого великаго источника творчества и красоты. Я люблю русскую музыку, и мою горячую любовь на этихъ страницахъ высказывалъ. Но развѣ этимъ я хотѣлъ сказать, что западная музыка хуже русской? Вещи могутъ быть по различному прекрасны. Если въ западной музыкѣ, на мой взглядъ, отсутствуетъ русская сложность и крепкая интимная суковатость, то въ западной музыкѣ есть другiя, не менѣе высокiя достоинства. Вѣдь по различному прекрасны и творенiя западной музыки. Есть мiръ Моцарта и есть мiръ Вагнера. Какимъ объективнымъ инструментомъ можно точно измѣрить сравнительное величiе каждаго изъ нихъ? А чувствомъ всякiй можетъ предпочтительно тяготѣть къ Моцарту или Вагнеру. Интимные мотивы такога предпочтенiя могутъ быть различные, но самый наивный изъ нихъ, однако, субъективно убѣдителенъ.

Лично я опредѣлилъ бы мое воспрiятiе Вагнера и Моцарта въ такой, напримѣръ, нѣсколько парадоксальной формѣ. Я воображаю себя юнымъ энтузiастомъ музыки съ альбомомъ автографовъ любимыхъ музыкантовъ. Я готовъ душу отдать за автографъ Вагнера или Моцарта. Я набираюсь храбрости и рѣшаю пойти за автографомъ къ тому и другому.

Я разыскалъ домъ Вагнера. Это огромное зданiе изъ мощныхъ кубовъ желѣзнаго гранита. Монументальный входъ. Тяжелыя дубовыя двери съ суровой рѣзьбой. Я робко стучусь. Долгое молчанiе. Наконецъ, дверь медленно раскрывается, и на порогѣ показывается мажордомъ въ пышной ливреѣ, высокомерно окидываюшдй меня холодными серыми глазами изъ-подъ густыхъ бровей:

— Was wollen Sie?

— Видѣть г. Вагнера.

Мажордомъ уходитъ. Я уже трепещу отъ страха. Прогонятъ. Но нътъ — меня просятъ войти. Въ сумрачномъ вестибюлѣ изъ сѣраго мрамора величественно и холодно. На пьедесталахъ, какъ скелеты, рыцарскiе доспехи. Входъ во внутреннюю дверь по обѣимъ сторонамъ стерегутъ два каменныхъ кентавра. Вхожу въ кабинетъ г. Вагнера. Я подавленъ его просторами и высотой. Статуи боговъ и рыцарей. Я кажусь себѣ такимъ маленькимъ. Я чувствую, что свершилъ великую дерзость, явившись сюда. Выходитъ Вагнеръ. Какiе глаза, какой лобъ! Жестомъ указываетъ мнѣ на кресло, похожее на тронъ.

— Was wollen Sie?

Я трепетно, почти со слезами на глазахъ, говорю:

— Вотъ у меня альбомчикъ… Автографы.

Вагнеръ улыбается, какъ лучъ черезъ тучу, беретъ альбомъ и ставитъ свое имя.

Онъ спрашиваетъ меня, кто я.

— Музыкантъ.

Онъ становится участливымъ, угощаетъ меня: важный слуга вносить кофе. Вагнеръ говорить мнѣ о музыкѣ вещи, которыхъ я никогда не забуду… Но когда за мною тяжко закрылась монументальная дубовая дверь, и я увидѣлъ небо и проходящихъ мимо простыхъ людей, мнѣ почему то стало радостно — точно съ души упала тяжесть, меня давившая…

Я разыскиваю домъ Моцарта. Домикъ. Палисадникъ. Дверь открываетъ мнѣ молодой человѣкъ.

— Хочу видѣть г. Моцарта.

— Это я. Пойдемте… Садитесь! Вотъ стулъ. Вамъ удобно?… Автографъ?… Пожалуйста. Но что же стоитъ мой автографъ?… Подождите, я приготовлю кофе. Пойдемте же на кухню. Поболтаемъ, пока кофе вскипитъ. Моей старушки нѣтъ дома. Ушла въ церковь. Какой вы молодой!.. Влюблены? Я вамъ сыграю потомъ бездѣлицу — мою послѣднюю вещицу.

Текутъ часы. Надо уходить: не могу — очарованъ. Меня очаровала свирѣль Моцарта, поющая весеннему солнцу на опушкѣ лѣса… Грандiозенъ бой кентавровъ у Вагнера. Великая, почти сверхчеловѣческая въ немъ сила… Но не влекутъ меня копья, которыми надо пронзить сердце для того, чтобы изъ него добыть священную кровь,

Моему сердцу, любящему Римскаго-Корсакова, роднѣе свирель на опушкѣ лѣса…

Надо только помнить, что законное право личнаго пристрастiя къ одному типу красоты и величiя не исключаетъ преклоненiя передъ другимъ.

87

Не можетъ быть, «чужбиной» для русскаго и европейскiй театръ. Его славная исторiя — достоянiе всего культурнаго человѣчества и производитъ впечатлѣнiе подавляющаго величiя. Его Пантеонъ полонъ тѣней, священныхъ для всякаго актера на землѣ. Никогда не забуду вечера въ Москвѣ, хотя это было больше тридцати лѣтъ назадъ, когда на сценѣ нашего Малаго театра впервые увидѣлъ великаго европейскаго актера. Это былъ Томазо Сальвини. Мое волненiе было такъ сильно, что я вышелъ въ корридоръ и заплакалъ. Сколько съ того времени пережилъ я театральныхъ восторговъ, которыми я обязанъ европейскимъ актерамъ и актрисамъ. Дузэ, Сарра Бернаръ, Режанъ, Мунэ Сюлли, Поль Мунэ, Люсьенъ Гитри, Новелли и этотъ несравненный итальянскiй комикъ Фаравелла, въ десяткахъ варiацiй дающiй восхитительный типъ наивнаго и глупаго молодого человѣка… Какъ то случилось, что мнѣ не суждено было лично видѣть на сценѣ знаменитыхъ нѣмецкихъ артистовъ, но Мейнингенцы, но труппа Лессингъ-театра, театровъ Рейнгардта, вѣнскаго Бургъ-театра вошли въ исторiю европейской сцены en bloc, какъ стройныя созвѣздiя. Кайнцъ и Барнай въ прошломъ, Бассерманъ и Палленбергъ въ настоящемъ резюмируютъ чрезвычайно высокую театральную культуру. Молодая Америка, только что, въ сущности, начавшая проявлять свою интересную индивидуальность, уже дала актеровъ высокаго ранга — достаточно упомянуть своеобразную семью Барриморовъ…

Изумительный Чарли Чаплинъ, принадлежащей обоимъ полушарiямъ, переноситъ мою мысль въ Англiю — Ирвингъ, Элленъ Терри, Сорндикъ… Каждый разъ, когда въ Лондонѣ я съ благоговѣнiемъ снимаю шляпу передъ памятникомъ Ирвинга, мнѣ кажется, что въ лицѣ этого великаго актера я кладу поклонъ всѣмъ актерамъ мiра. Памятникъ актеру на площади!.. Это, вѣдь, такая великая рѣдкость. Въ большинства случаевъ, актерскiе памятники, въ особенности у насъ, приходится искать на забытыхъ кладбищахъ…

Будучи въ Лондонѣ, я однажды имѣлъ удовольствiе встретиться съ нѣсколькими выдающимися представительницами англiйской сцены. Это было за завтракомъ у Бернарда Шоу, который вздумалъ собрать за своимъ столомъ въ этотъ день исключительно своихъ сверстницъ по возрасту…

Меня разспрашивали о знаменитыхъ русскихъ актерахъ и актрисахъ. Я разсказывалъ, называя имена, и, къ сожалѣнiю, каждый разъ вынужденъ былъ добавлять:

— Умеръ.

или

— Умерла.

Невозможный Шоу самымъ серьезнѣйшимъ тономъ замѣтилъ:

— Какъ у васъ все это хорошо устроено. Жилъ, работалъ и умеръ, жила, играла и умерла… А у насъ!..

И онъ широкимъ движенiемъ руки указалъ на всю старую гвардiю англiйской сцены, сдающуюся, но не умирающую…

Съ полдюжины пальцевъ одновременно дружески пригрозили знаменитому острослову.

Bсѣ эти волшебники европейской сцены обладали тѣми качествами, которыя я такъ возносилъ въ старомъ русскомъ актерствѣ: глубокой правдой выраженiя человѣческихъ чувствъ и меткостью сценическихъ образовъ. Когда Люсьенъ Гитри, напримѣръ, игралъ огорченнаго отца, то онъ передавалъ самую сердцевину даннаго положенiя. Онъ умѣлъ говорить безъ словъ. Нервно поправляя галстукъ, Гитри однимъ этимъ жестомъ, идущимъ отъ чувства независимо отъ слова, сообщалъ зрителю больше, чѣмъ другой сказалъ бы въ длинномъ монологѣ. Недавно я видѣлъ Виктора Буше въ роли метръ д-отеля. Не помню, чтобъ когда нибудь, въ жизни или на сценѣ, я видѣль болѣе типичнаго, болѣе лодлиннаго метръ д-отеля.

Мнѣ кажется, что западные актеры обладаютъ однимъ цѣннымъ качествомъ, которымъ не всегда надѣлены русскiе актеры, а именно — большимъ чувствомъ мѣры и большей пластической свободой. Они предстаютъ публикъ, я бы сказалъ, въ болѣе благородномъ одѣянiи. Но, какъ правильно говорятъ французы, всякое достоинство имѣетъ свои недостатки, и всякiй недостатокъ имѣетъ свои достоинства. Русскiе актеры за то надѣлены гораздо большей непосредственностью и болѣе яркими темпераментами,

Долженъ признать съ сожалѣнiемъ, что настоящихъ оперныхъ артистовъ я заграницей видѣлъ такъ же мало, какъ и въ Россiи. Есть хорошiе, и даже замѣчательные, пѣвцы, но вокальныхъ художниковъ, но оперныхъ артистовъ въ полномъ смыслѣ этого слова нѣтъ. Я не отрицаю, что западной музыкѣ болѣе, чѣмъ русской, сродни кантиленное пѣнiе, при которомъ техническое мастерство вокальнаго инструмента имѣетъ очень большое значение. Но всякая музыка всегда такъ или иначе выражаетъ чувства, а тамъ, гдѣ есть чувство, механическая передача оставляетъ впечатлѣнiе страшнаго однообразiя. Холодно и протокольно звучитъ самая эффектная арiя, если въ ней не разработана интонацiя фразы, если звукъ не окрашенъ необходимыми оттѣнками переживанiй. Въ той интонации вздоха, которую я признавалъ обязательной для передачи русской музыки, нуждается и музыка западная, хотя въ ней меньше, чѣм въ русской, психологической вибрацiи. Этотъ недостатокъ — жесточайшiй приговоръ всему оперному искусству.

88

Это срзнанiе у меня не ново. Оно мучило долгiе годы въ Россiи. Играю я Олоферна и стараюсь сдѣлать, что то похожее на ту эпоху. А окружающiе меня? А хоръ ассирiйцев, вавилонянъ, iудеевъ, вообще всѣ Олоферна окружающiе люди? Накрашивали себѣ лица коричневой краской, привѣшивали себѣ черныя бороды и надѣвали тотъ или другой случайный костюмъ. Но, вѣдь, ничто это не заставляло забыть, что эти люди накушались русскихъ щей только что, передъ спектаклемъ. Вотъ и теперь, вспоминаю, сколько лѣтъ, сколько сезоновъ прошло въ моей жизни, сколько ролей сыгралъ, грустныхъ и смѣшныхъ, въ разныхъ театрахъ всего мiра. Но это были мои роли, а вотъ театра моего не было никогда, нигдѣ. Настоящiй театръ не только индивидуальное творчество, а и коллективное дѣйствiе, требующее полной гармонiи всѣхъ частей. Вѣдь, для того, чтобы въ оперѣ Римскаго-Корсакова былъ до совершенства хорошiй Сальери, нуженъ до совершенства хорошiй партнеръ — Моцартъ. Нельзя же считать хорошимъ спектаклемъ такой, въ которомъ, скажемъ, превосходный Санхо Панчо и убогiй Донъ-Кихотъ. Каждый музыкантъ въ оркестрѣ участвуетъ въ творенiи спектакля, что ужъ говорить о дирижерѣ! И часто я искренне отчаивался въ своемъ искусствѣ и считалъ его безплоднымъ. Меня не угѣшала и слава. Я знаю, что такое слава, — я ее испыталъ. Но это какъ бы неразгрызанный орѣхъ, который чувствую на зубахъ, а вкуса его небомъ ощутить не могу… Какую реальную радость даетъ слава, кромѣ матерiальныхъ благъ и иногда прiятныхъ удовлетворенiй житейскаго тщеславiя? Я искренне думалъ и думаю, что мой талантъ, такъ великодушно признанный современниками, я наполовину зарылъ въ землю, что Богъ отпустилъ мнѣ многое, а сдѣлалъ я мало. Я хорошо пѣлъ. Но гдѣ мой театръ?

Какъ разъ въ то время, когда я былъ озабоченъ этими думами, я въ Парижѣ въ бюро г. Астрюка познакомился съ итальянскимъ поэтомъ Габрiелемъ д-Аннунцiо. На меня произвело большое впечатаенiе лицо этого человѣка съ острыми умными глазами, огромнымъ лбомъ и заостренной бородкой. Во внѣшнихъ чертахъ проступала внутренняя острота, мимо которой нельзя было пройти равнодушно. Въ Парижѣ онъ создавалъ тогда для Иды Рубинштейнъ «Муки св. Себастьяна». Я пошелъ въ театръ Шателе посмотрѣть этотъ спектакль и на представленiи понялъ, какой это интересный и оригинальный творецъ. Отъ каждой сцены, отъ каждой реплики, отъ всего настроенiя произведенiя вѣяло свѣжестью и силой. При слѣдующей встрѣчѣ съ д-Аннунцiо я рѣшился подѣлиться съ нимъ моими мечтами о театрѣ, откуда былъ бы безпощадно изгнанъ шаблонъ, и гдѣ всѣ искусства сочетались бы въ стройной гармонiи. Я былъ очень счастливъ, когда д-Аннунцiо сказалъ мнѣ о своемъ горячемъ сочувствiи моей мысли. — «Въ будущемъ году — сказалъ онъ мнѣ, — мы встретимся и попробуемъ осуществить то, о чѣмъ вы мечтаете».

Разговоръ этотъ происходилъ въ маѣ 1914 года, а въ августѣ разразилась война. Мой великолепный летчикъ духа скоро на реальномъ аэропланѣ улетѣлъ въ Фiумэ, устремившись въ противоположную сторону отъ нашей мирной мечты.

Радостно было мнѣ встрѣтить на моемъ жизненномъ пути такого замѣчательнаго поэта, какъ д-Аннунцiо, но тѣмъ болѣе было мнѣ жалко, что не осуществилось наше сотрудничество. И подъ влиянiемъ этого разочарованiя я самостоятельно задумалъ въ Россiи дѣло, которое я считалъ основнымъ дѣломъ моей жизни. Я согрѣлъ мечту, которая была мнѣ дороже всего. Я рѣшилъ посвятить и мои матерiальныя средства, и мои духовныя силы на созданiе въ Россiи интимнаго центра не только театральнаго, но и вообще — искусства. Мнѣ мечталась такая уединенная обитель, гдѣ, окруженный даровитыми и серьезными молодыми людьми, я бы могъ практически сообщить имъ весь мой художественный опытъ и жаръ мой къ благородному дѣлу театра. Я желалъ собрать въ одну группу молодыхъ пѣвцовъ, музыкантовъ, художниковъ и въ серьезной тишинѣ вмѣстѣ съ ними, между прочей работой, работать надъ созданiемъ идеальнаго театра. Я желалъ окружить этихъ людей также и красотой природы, и радостями обезпеченнаго уюта.

Есть въ Крыму, въ Суукъ-Су, скала у моря, носящая имя Пушкина. На ней я рѣшилъ построить замокъ искусства. Именно, замокъ. Я говорилъ себѣ: были замки у королей и рыцарей, отчего не быть замку у артистовъ? Съ амбразурами, но не для смертоносныхъ орудий.

Я прiобрѣлъ въ собственность Пушкинскую скалу, заказалъ архитектору проэктъ замка, купилъ гобелены для убранства стѣнъ.

Мечту мою я оставилъ въ Россiи разбитой… Недавно я съ грустью наткнулся на одинъ ея обломокъ. Въ одной лондонской газетѣ была напечатана фотография какого то замка, а подъ ней была подпись: подарокъ Совѣтскаго правительства Ф.И.Шаляпину. Присмотрѣлся: проэктъ замка, выработанный архитекторомъ по моему заказу. Вѣроятно, онъ гдѣ нибудь его выставилъ и вотъ — «подарокъ Совѣтскаго правительства»!..

Иногда люди говорить мнѣ: еще найдется какой нибудь благородный любитель искусства, который создастъ вамъ вашъ театръ. Я ихъ въ шутку спрашиваю:

— А гдѣ онъ возьметъ Пушкинскую скалу?

Но это, конечно, не шутка. Моя мечта неразрывно связана съ Россiей, съ русской талантливой и чуткой молодежью. Въ какомъ нибудь Охайо или на Рейнѣ этотъ замокъ искусства меня не такъ прельщаетъ. Что же касается «благородныхъ любителей искусства» — не могу надивиться одному парадоксальному явленiю. Я знаю людей, которые тратятъ на оперу сотни тысячъ долларовъ въ годъ — значить, они должны искренне и глубоко любить театръ. А искусство ихъ — ersatz самый убогiй. Сезонъ за сезономъ, годъ за годомъ, въ прошлый, какъ и въ послѣдующiй, — все въ ихъ театрахъ трафарѣтно и безжизненно. И такъ будетъ черезъ пятьдесятъ лѣтъ. Травiата и Травiата. Фальшивые актеры, фальшивыя реномэ, фальшивыя декорацiи, фальшивыя ноты — дешевка бездарнаго пошиба. А между тѣмъ, эти же люди тратятъ огромныя деньги на то, чтобы прiобрѣсти подлиннаго Рембрандта, и съ брезгливой миной отворачиваются отъ того, что не подлинно и не первоклассно. До сихъ поръ не могу рѣшить задачи — почему въ картинной галлереѣ долженъ быть подлинникъ и непременно шедевръ, а въ дорого же стоющемъ театрѣ — поддѣлка и третiй сортъ? Неужели потому, что живопись, въ отличiе отъ театра, представляеть собою не только искусство, но и незыблемую валютную цѣнность?..

И вспоминается мнѣ Мамонтовъ. Онъ тоже тратилъ деньги на театръ и умеръ въ бедности, а какое благородство линiи, какой просвещенный, благородный фанатизмъ въ искусствѣ! А вѣдь онъ жилъ въ «варварской» стране и самъ былъ татарскаго рода.

Мнѣ не хочется закончить мою книгу итоговъ нотой грусти и огорченности. Мамонтовъ напомнилъ мнѣ о свѣтломъ и творческомъ въ жизни. Я не создалъ своего театра. Придутъ другiе — создадутъ.

Искусство можетъ переживать времена упадка, но оно въчно, какъ сама жизнь.

Конецъ.

8 марта 1932 г. Парижъ.