Онлайн чтение книги Маска и душа
Часть вторая. I. Кануны

44

Если я въ жизни былъ чѣмъ нибудь, такъ только актеромъ и пѣвцомъ. Моему призванiю я былъ преданъ безраздѣльно. У меня не было никакого другого побочнаго пристрастiя, никакого заостреннаго вкуса къ чему нибудь другому, кромѣ сцены. Правда, я любилъ еще рисовать, но, къ сожалѣнiю, таланта настоящаго къ сему не получилъ, а если и портилъ карандаши и бумагу, такъ только для того, чтобы найти пособiе къ моимъ постояннымъ исканiямъ грима для характерныхъ и правдивыхъ сценическихъ фигуръ. Даже мою большую любовь къ картинамъ старинныхъ мастеровъ я считаю только отголоскомъ моей страсти къ театру, въ которомъ, какъ и въ живописи, большiя творенiя достигаются правдивой линiей, живою краской, духовной глубиной. Но менѣе всего въ жизни я былъ политикомъ. Отъ политики меня отталкивала вся моя натура. Можетъ это было отъ малаго знанiя жизни, но всегда и во всемъ меня привлекали черты согласованности, лада, гармонiи. На неученомъ моемъ языкѣ я всегда говорилъ себѣ, что лучшая наука, высшая мудрость и живая религiя это, когда одинъ человѣкъ умѣетъ отъ полноты сердца сказать другому человѣку: «здравствуй!..». Все, что людей разъединяетъ меня смущало и ставило въ непрiятное недоумѣнiе. Мнѣ казалось, что всѣ люди одѣты каждый въ свою особую форму, носятъ каждому присвоенный мундиръ, что въ этой особенности своей они полагаютъ и свое достоинство, и свои какiя то преимущества передъ другими. Казалось мнѣ, что мундиръ съ мундиромъ постоянно лѣзетъ въ драку, и что для того, чтобы этимъ дракамъ помѣшать, придумали вдобавокъ еще одинъ мундиръ — мундиръ городового! Религiозныя распри, нацiональныя соперничества, патрiотическiя бахвальства, партiйныя дрязги казались мнѣ отрицанiемъ самаго цѣннаго въ жизни — гармонiи. Мнѣ казалось, что къ человѣку надо подходить непосредственно и прямо, интересоваться не тѣмъ, какой онъ партiи, во что онъ вѣритъ, какой онъ породы, какой крови, а тѣмъ, какъ онъ дѣйствуетъ и какъ поступаетъ.

Мой наивный взглядъ на вещи не подходилъ къ тому, что въ партiйной политикѣ, вѣроятно, неизбежно, и вотъ отчего отъ политики мнѣ всегда было скучно и какъ-то не по себѣ. До сихъ поръ, даже послѣ всего, что испыталъ на моей родинѣ, въ тѣ пять лѣтъ, которыя я прожилъ въ соцiалистическомъ раю подъ совѣтской властью, я не умѣю относиться къ явленiямъ жизни съ политической точки зрѣнiя и судить о нихъ, какъ политикъ. Для меня на первомъ планѣ только люди, поступки и дѣла. Дѣла добрыя и злыя, жестокiя и великодушныя, свобода духа и его рабство, разладъ и гармонiя, какъ я ихъ воспринимаю простымъ чувствомъ — вотъ что меня интересуетъ. Если на кустѣ ростутъ розы, я знаю, что это кустъ розовый. Если извѣстный политическiй режимъ подавляетъ мою свободу, насильно навязываетъ мнѣ фетиши, которымъ я обязанъ поклоняться, хотя бы меня отъ нихъ тошнило, то такой строй я отрицаю — не потому, что онъ называется большевистскимъ или какъ нибудь иначе, а просто потому, что онъ противенъ моей душѣ.

Такое отношенiе къ жизни и людямъ можетъ, пожалуй, показаться анархическимъ. Я противъ этого ничего не имѣю. Можетъ быть, во мнѣ и есть нѣкоторое зерно артистическаго анархизма. Но это, во всякомъ случай, не равнодушiе къ добру и злу. Къ жизни я относился горячо. Многимъ, наверное, покажется неожиданнымъ мое признанiе, что въ теченiе почти двухъ десятковъ лѣтъ я сочувствовалъ соцiалистическому движенiю въ Россiи и едва ли не считалъ себя самого заправскимъ соцiалистомъ! Отлично помню, какъ, гуляя однажды ночью съ Максимомъ Горькимъ на этомъ чудномъ Капри, я, по ходу разговора съ нимъ, вдругъ спросилъ его:

— Не думаешь ли ты, Алексей Максимовичъ что было бы искреннѣе съ моей стороны, если бы я вступилъ въ партiю соцiалъ-демократовъ?

Если я въ партiю соцiалистовъ не вступилъ, то только потому, что Горькiй посмотрѣлъ на меня въ тотъ вечеръ строго и дружески сказалъ:

— Ты для этого не годенъ. И я тебя прошу, запомни одинъ разъ навсегда: ни въ какiя партiи не вступай, а будь артистомъ, какъ ты есть. Этого съ тебя вполнѣ довольно.

Только русская жизнь можетъ объяснить это противорѣчiе, какимъ образомъ артистъ съ анархической окраской натуры, политикой глубоко отталкиваемый, могъ считать себя соцiалистомъ, могъ такъ сильно желать быть полезнымъ соцiалистическому движенiю, что разсудку вопреки, готовъ былъ записаться въ конспиративную партiю. Надо знать, какiя событiя направляли теченiе русской исторiи съ начала этого вѣка, каковы были отношенiя между обществомъ и властью, каковы были настроенiя передовыхъ людей Россiи въ эти годы. Въ моей частномъ случаѣ полезно узнать кое какiя черты моего личнаго ранняго опыта въ русской жизни.

45

Будучи мальчикомъ, я въ деревенской школѣ заучивалъ наизусть стихи:

Вышелъ я однажды изъ деревни въ поле. И увидалъ я передъ глазами необозримую ниву. Колосья на длинныхъ стебелькахъ-соломинкахъ, желтыя. Понравилась мнѣ нива, и вернувшись домой, я спросилъ у матери:

— Что такое нива золотая?

— Золотистая, — просто отвѣтила моя мать.

— Желтая?

— Нѣтъ, золотая. Изъ золота. Есть монеты такiя, полновѣсныя, цѣнныя.

— Гдѣ эти монеты?

— Монеты золотыя у богатыхъ.

— А у насъ нѣтъ?

— У насъ нѣтъ.

Потомъ я по утрамъ, очень рано, часа въ три, слышалъ, какъ кряхтѣли старые мужики, вставая со своихъ затѣйливыхъ подобiй кровати, какъ охая, запасались кто серпами, кто косами и на цѣлый день уходили куда-то изъ деревни.

— Чего это они такъ рано встаютъ? Отчего не спятъ? — опять спрашивалъ я мать.

— Работать, работать идутъ. Въ поле.

— Что они тамъ дѣлають?

— Ниву собираютъ. Эту самую золотую ниву…

Я понялъ, что много заботы и труда даютъ крестьянамъ эти золотая нивы. Съ тѣхъ поръ мужики привлекали мое вниманiе. По праздникамъ я видалъ ихъ пьяными. Они ругались, дрались, но и пѣсни пѣли. Хорошiя пѣсни пѣли мужики. Пѣли о томъ, какъ рѣки текутъ, какъ по Волгѣ корабли идутъ. Пѣли о томъ, какъ свекоръ издѣвается надъ свекровью, какъ невѣста горько плачетъ, идя замужъ за немилаго. пѣли о разбойниках, о туркахъ, о татарахъ. Пѣли о царяхъ, объ Иванѣ Васильевичѣ Грозномъ, о господахъ, о какихъ-то чиновникахъ да купцахъ. Все, что мнѣ приходилось видѣть въ деревнѣ, тяжело и сумбурно ложилось на мою душу, и головой не могъ я понять, почему это все неладно устроено… Когда я позже попалъ въ большой городъ, въ Казань, я въ пригородѣ, въ Суконной Слободѣ, видѣлъ и чувствовалъ ту же горькую людскую долю. Видѣлъ, какъ плохо живутъ люди, какъ они много плачутъ. Та же была горестная, грубая, жестокая и пьяная жизнь.

Въ городъ мнѣ впервые стала очевидна разница между богатыми и бедными людьми. Я видѣлъ, что богатый купецъ производилъ на городового большее впечатлѣнiе, чѣмъ сапожникъ Сашка. Даже причастiе въ церкви отпускалось священникомъ купцу Суслову съ большимъ вниманiемъ, чѣмъ нашему брату Исаакiю. Не приходило мнѣ тогда въ голову, что это въ какомъ нибудь отношении несправедливо. Я былъ твердо увѣренъ, что такъ надо, что богатому самимъ Господомъ Богомъ положенъ особый почетъ. Да и какъ же иначе? У купца и животъ потолще, и поддевка у него новѣе, и сапоги у него лаковые съ блестящими бураками, а Сашка въ опоркахъ, обтрепанный и тощiй, и всегда у него почему-то синякъ, то подъ правымъ глазомъ, то подъ лѣвымъ… Все казалось мнѣ нормальнымъ. Я тогда не подозрѣвалъ еще, что того же мнѣнiя держался и тотъ знаменитый нѣмецкiй философъ, который сказалъ: все существующее — разумно… И когда на меня кричалъ городовой, что я не долженъ купаться въ озерѣ, то я принималъ это за благо и только старался нырнуть поглубже, и отъ страха держался въ водъ до тѣхъ поръ, пока гроза не проносилась мимо… Когда я потомъ былъ писцомъ въ Управѣ, мнѣ казался естественнымъ грозный и недоступный видъ главнаго начальника — трепетъ охватывалъ меня при одномъ взглядѣ на его парикъ… Дома я слышалъ разсказы о губерррнаторахъ, о прокурррорахъ, испрравникахъ, прриставахъ, кварртальныхъ, и мнѣ тоже становилось страшно. Почему то во всѣхъ начальственныхъ наименованiяхъ выпукло и выразительно звучала буква Р. Какъ железо по хребту, пронзительно отзывалось въ моей напуганной душѣ это многократное начальственное Рцы… Ррр… Курьезно, что этотъ страхъ передъ властями остался у меня отъ дѣтства на всю жизнь. По сю пору боюсь властей, хотя не знаю, чего собственно мнѣ ихъ бояться?..

Что жизнь можно измѣнить, сдѣлать ее болѣе красивой и справедливой, не приходило мнѣ въ голову и позже, когда я, уже взрослымъ юношей, узналъ горькiя и мучительныя лишенiя бродяжничества на Волгѣ и на Кавказѣ — трудъ безъ смысла, ночи безъ крова, дни безъ пищи… Да и правду сказать, матерiальныя лишенiя не мѣшали мнѣ быть весьма счастливымъ. Въ сильной груди рокоталъ молодой басъ, на свѣтѣ были пѣсни, и предо мною, какъ далекая мечта, соблазнительно разстилался въ небѣ млечный путь театра…

46

О томъ, что есть люди, собирающееся перестроить этотъ грубый и несправедливый мiръ, я узналъ гораздо позже, когда я молодымъ артистомъ попалъ въ столицы.

Встрѣчаясь все больше и чаще съ писателями, артистами, художниками, учеными — вообще съ людьми передового мышленiя, я сталъ замѣчать, какъ мало я знаю, какъ мало чему учился. Мнѣ захотелось знать хотя бы часть того, что знаютъ эти замѣчательные люди. Инстинктивно я всю жизнь былъ поклонникомъ именно такихъ людей, которые многому учились, много думаютъ и отчего-то всегда живутъ въ волненiи. Поэтому, когда счастливый случай столкнулъ меня съ ними, я все ближе къ нимъ тѣснился. На дружескихъ пирушкахъ, на разныхъ собранiяхъ я сталъ къ нимъ прислушиваться и заметилъ, что всѣ они относятся критически къ правителямъ и къ Царю, находя, что жизнь россiйскаго народа закована въ цепи и не можетъ двигаться свободно впередъ. Hѣкоторые изъ этихъ умныхъ людей, какъ я потомъ узналъ, принадлежали даже къ какимъ-то тайнымъ кружкамъ — революцiоннымъ… Ихъ выкладки, ихъ разговоры убѣждали меня въ томъ, что они правы. Я все сильнѣе и глубже сталъ имъ сочувствовать — въ особенности, когда видѣлъ, что они дѣйствительно готовы положить душу свою за благо народа. Я искренно негодовалъ, когда власти хватали такихъ людей и сажали ихъ въ тюрьмы. Мнѣ это казалось возмутительной несправедливостью. И я, какъ могъ, старался содѣйствовать и помогать этимъ экзальтированнымъ борцамъ за мой народъ.

Смущало меня немного только то, что и въ средѣ этихъ любимыхъ мною людей я замѣчалъ разногласiя въ любви и въ ненависти. Одни говорили, что только борьбою можно завоевать свое право и превозносили огромную физическую силу русскаго народа, говоря, что ежели эту силу сковать въ нѣчто единое, то можно будетъ этому народу цѣлымъ свътомъ править:

«Какъ нѣкiй демонъ, отселѣ править мiромъ я могу!..»

Другiе-же, наоборотъ, говорили, что сила физическая безпомощна, что народъ будетъ по настоящему силенъ только тогда, когда возвысится его духъ, когда онъ пойметъ, что противленiе злу — отъ лукаваго, что надо подставить другую щеку, когда получилъ ударъ въ одну… И у тѣхъ, и другихъ проповѣдниковъ были пламенные послѣдователи, восторженные поклонники, которые до изступленiя защищали свою правду. Мнѣ, съ моей актерской точки зрѣнiя, — можетъ быть, узкой — казалось, что двухъ правдъ не бываеть, что правда только одна… Но въ эти тонкости я не слишкомъ углублялся. Мнѣ было близко стремленiе моихъ друзей къ правдѣ жизни, къ справедливости, къ красотѣ. Меня горячо увлекала мечта, что въ жизнь народа русскаго, которую я видѣлъ такой мрачной, будетъ внесенъ новый свѣтъ, что люди перестанутъ такъ много плакать, такъ безсмысленно и тупо страдать, такъ темно и грубо веселиться въ пьянствѣ. И я всей душой къ нимъ присоединялся и вмѣстѣ съ ними мечталъ о томъ, что когда нибудь революцiя смететъ несправедливый строй и на мѣсто него поставитъ новый, на счастье русскому народу.

Человѣкомъ, оказавшимъ на меня въ этомъ отношенiи особенно сильное, я бы сказалъ — рѣшительное влiянiе, былъ мой другъ Алексѣй Максимовичъ Пѣшковъ — Максимъ Горькiй. Это онъ своимъ страстнымъ убѣжденiемъ и примѣромъ скрѣпилъ мою связь съ соцiалистами, это ему и его энтузiазму повѣрилъ я больше, чѣмъ кому бы то ни было и чему бы то ни было другому на свѣтѣ.

Помню, что впервые услышалъ я имя Горькаго отъ моего милаго друга С.В.Рахманинова. Было это въ Москвѣ. Приходитъ ко мнѣ однажды въ Леонтьевскiй переулокъ Сережа Рахманиновъ и приносить книгу.

— Прочти, — говорить. Какой у насъ появился чудный писатель. Вѣроятно, молодой.

Кажется мнѣ, это былъ первый сборникъ Горькаго: Мальва, Макаръ Чудра и другiе разсказы перваго перiода. Дѣйствительно, разсказы мнѣ очень понравились. Отъ нихъ вѣяло чѣмъ-то, что близко лежитъ къ моей душѣ. Долженъ сказать, что и по сю пору, когда читаю произведенiя Горькаго, мнѣ кажется, что города, улицы и люди, имъ описываемые — всѣ мои знакомые. Всѣхъ я ихъ видалъ, но никогда не думалъ, что мнѣ можетъ быть такъ интересно пересмотрѣть ихъ черезъ книгу… Помню, послалъ я автору письмо въ Нижнiй-Новгородъ съ выраженемъ моего восторга. Но отвѣта не получилъ. Когда въ 1896 году я пѣлъ на Выставкѣ въ Нижнемъ-Новгородѣ, я Горькаго еще не зналъ. Но вотъ въ 1901 году я снова прiѣхалъ въ Нижнiй. Пѣлъ въ ярмарочномъ театръ. Однажды во время представленiя Жизни за Царя мнѣ передаютъ, что въ театрѣ Горькiй, и что онъ хочетъ со мною познакомиться. Въ слъдующiй антрактъ ко мнѣ пришелъ человѣкъ съ лицомъ, которое показалось мнѣ оригинальнымъ и привлекательнымъ, хотя и не очень красивымъ. Подъ прекрасными длинными волосами, надъ немного смѣшнымь носомъ и широко выступающими скулами горѣли чувствомъ глубокiе, добрые глаза, особенной ясности, напоминавшей ясность озера. Усы и маленькая бородка. Полу-улыбнувшись, онъ протянулъ мнѣ руку, крѣпко пожалъ мою и роднымъ мнѣ волжскимъ акцентомъ — на О — сказалъ:

— «Я слышалъ, что вы тоже нашъ брать Исаакiй» (нашего поля ягода).

— Какъ будто, — отвѣтилъ я.

И такъ, съ перваго этого рукопожатiя мы — я, по крайней мѣрѣ, наверное — почувствовали другъ къ другу симпатiю. Мы стали часто встрѣчаться. То онъ приходилъ ко мнѣ въ театръ, даже днемъ, и мы вмѣстѣ шли въ Кунавино кушать пельмени, любимое наше северное блюдо, то я шелъ къ нему въ его незатейливую квартиру, всегда переполненную народомъ. Всякiе тутъ бывали люди. И задумчивые, и веселые, и сосредоточенно-озабоченные, и просто безразличные, но все большей частью были молоды и, какъ мнѣ казалось, приходили испить прохладной воды изъ того прекраснаго источника, какимъ намь представлялся А.М.Пѣшковъ-Горькiй.

Простота, доброта, непринужденность этого, казалось, безпечнаго юноши, его сердечная любовь къ своимъ дѣтишкамъ, тогда маленькимъ, и особая ласковость волжанина къ жене, очаровательной Екатеринѣ Павловнѣ Пѣшковой — все это такъ меня подкупило и такъ меня захватило, что мнѣ казалось: вотъ, наконецъ, нашелъ я тотъ очагъ, у котораго можно позабыть, что такое ненависть, выучиться любить и зажить особенной какой-то, единственно радостной идеальной жизнью человѣка! У этого очага я уже совсемъ повѣрилъ, что если на свѣте есть дѣйствительно хорошiе, искреннiе люди, душевно любящiе свой народъ, то это — Горькiй и люди, ему подобные, какъ онъ, видевшiе столько страданiй, лишенiй и всевозможныхъ отпечатковъ горестнаго человѣческаго житья. Тѣмъ болѣе мнѣ бывало тяжело и обидно видѣть, какъ Горькаго забирали жандармы, уводили въ тюрьму, ссылали на сѣверъ. Тутъ я положительно началъ вѣрить въ то, что люди, называющее себя соцiалистами, составляютъ квинтъ-эссенцiю рода человѣческаго, и душа моя стала жить вмѣсте съ ними.

Я довольно часто прiѣзжалъ потомъ въ весеннiе и лѣтнiе месяцы на Капри, гдѣ (кстати сказать, въ наемномъ, а не въ собственномъ домѣ) живалъ Горькiй. Въ этомъ домѣ атмосфера была революционная. Но долженъ признаться въ томъ, что меня интересовали и завлекали только гуманитарные порывы всѣхъ этихъ взволнованныхъ идеями людей. Когда же я изрѣдка дѣлалъ попытки почерпнуть изъ соцiалистическихъ книжекъ какiя нибудь знанiя, то мнѣ на первой же страницѣ становилось невыразимо скучно и даже, каюсь — противно. А оно, въ самомъ дѣлѣ — зачѣмъ мнѣ это необходимо было знать, сколько изъ пуда железа выходитъ часовыхъ колесиковъ? Сколько получаетъ первый обманщикъ за выдѣлку колесъ, сколько второй, сколько третiй и что остается обманутому рабочему? Становилось сразу понятно, что кто-то обманутъ и кто-то обманываетъ. «Регулировать отношенiя» между тѣмъ и другимъ мнѣ, право, не хотелось. Такъ я и презрѣлъ соцiалистическую науку… А жалко! Будь я въ соцiализмѣ ученѣе, знай я, что въ соцiалистическую революцiю я долженъ потерять все до послѣдняго волоса, я можетъ быть, спасъ бы не одну сотню тысячъ рублей, заблаговременно переведя за-границу русскiе революцiонные рубли и превративъ ихъ въ буржуазную валюту…

47

189 Обращаясь памятью къ прошлому и стараясь опредѣлить, когда же собственно началось то, что въ концѣ концовъ заставило меня покинуть родину, я вижу, какъ мнѣ трудно провести границу между одной фазой русскаго революцiоннаго движенiя и другою. Была революцiя въ 1905 году, потомъ вторая вспыхнула въ мартѣ 1917 года, третья — въ октябрѣ того же года. Люди, въ политикѣ искушенные, подробно объясняютъ, чѣмъ одна революцiя отличается отъ другой, и какъ то раскладывают ихъ по особымъ полочкамъ, съ особыми ярлычками. Мнѣ — признаюсь — всѣ эти событiя послѣднихъ русскихъ десятилѣтiй представляются чѣмъ то цѣльнымъ — цѣпью, каждое звено которой крѣпко связано съ сосѣднимъ звеномъ. Покатился съ горы огромный камень, зацеплялся на короткое время за какую нибудь преграду, которая оказывалась недостаточно сильной, медленно сдвигалъ ее съ мѣста и катился дальше — пока не скатился въ бездну. Я уже говорилъ, что не сродни, какъ будто, характеру русскаго человѣка разумная умѣренность въ дѣйствiяхъ: во всемъ, какъ въ покорности, такъ и въ бунтѣ, долженъ онъ дойти до самаго края…

Революцiонное движенiе стало замѣтно обозначаться уже въ началѣ нашего столѣтiя. Но тогда оно носило еще, если можно такъ сказать, тепличный характеръ. Оно бродило въ университетахъ среди студентовъ и на фабрикахъ среди рабочихъ. Народъ казался еще спокойнымъ, да и власть чувствовала себя крѣпкой. Печать держали строго, и политическое недовольство интеллигенцiи выражалось въ ней робко и намеками.

Болѣе смѣло звучали революцiонныя ноты въ художественной литературѣ и въ тенденцiозной поэзiи. Зато каждый революцiонный намекъ подхватывался обществомъ съ горячей жадностью, а любой стихъ, въ которомъ былъ протестъ, принимался публикой съ восторгомъ, независимо оть его художественной цѣнности.

Помню очень характерный для того времени случай. По поводу открытiя въ Москвѣ новой консерваторiи (при В.Сафоновѣ), давался большой и очень торжественный симфоническiй концертъ, на который пришла вся Москва. Я участвовалъ въ концертѣ. Кипѣла тогда во мнѣ молодая кровь, и увлекался я всѣми свободами. Композиторъ Сахновскiй какъ разъ только что написалъ музыку на слова поэта Мельшина-Якубовича, переводчика на русскiй языкъ Бодлера. Якубовичъ былъ извѣстенъ, какъ человѣкъ, преданный революцiи, и его поэзiя это очень ярко отражала. Я включилъ пѣсню Сахновскаго въ мой репертуаръ этого вечера. Я пѣлъ обращенiе къ родинѣ:

Публика откликнулась на пѣсню чрезвычайно восторженно. И вотъ въ антрактѣ, или, можетъ быть, послѣ концерта приходитъ ко мнѣ въ артистическую московскiй полицеймейстеръ генералъ Треповъ. Онъ признавалъ себя моимъ поклонникомъ, и отношенiя между нами были весьма любезныя. Ласковый, благовоспитанный, въ эффектно расшитомъ мундирѣ, припахивая немного духами, генералъ Треповъ расправлялъ на рябомъ лицѣ браваго солдата белокурый усъ и вкрадчиво говорилъ:

— Зачѣмъ это Вы, Федоръ Ивановичъ, поете такiя никому ненужныя прокламацiонныя арiи? Bѣдь если вдуматься, эти рокочущiя слова въ своемъ содержанiи очень глупы, а Вы такъ хорошо поете, что хотелось бы отъ Васъ слушать что нибудь о любви, о природѣ…

Сентиментальный, вѣроятно, былъ онъ человѣкъ! И все таки я чувствовалъ, что за всей этой дружеской вкрадчивостью, гдѣ то въ затылкѣ оберъ-полицеймейстера роется въ эту минуту мысль о нарушенiи мною порядка и тишины въ публичномъ мѣстѣ. Я сказалъ генералу Трепову, что пѣсня — хорошая, слова — красивыя, мнѣ нравятся, отчего же не спѣть? Политическiй резонъ моего собеседника я на этотъ разъ пропустиль мимо ушей и въ споръ съ нимъ не вступилъ.

Однажды какъ то, по другому случаю, я сказалъ генералу Трепову:

— Любить мать-родину, конечно, очень прiятно. Но согласитесь, что жалкая конка въ городѣ Москвѣ, кромѣ того, что неудобна, мозолитъ глаза обывателей. Вѣдь воть за-границей, тамъ трамвай ходитъ электрическiй. А здъсь, въ Москве, слышалъ я, нѣтъ разрѣшенiя на постройку. А разрѣшенiя не даетъ полицiя. Значить, это отъ Васъ нѣтъ разрѣшенiя.

Тутъ мой собесѣдникъ не былъ уже сентименталенъ.

Онъ какъ то особенно крякнулъ, какъ протодьяконъ передъ или послѣ рюмки водки, и отчетливымъ злымъ голосомъ отчеканилъ:

— Батюшка, то — за-граница! Тамъ — люди, а съ вашихъ этихъ обывателей и этого много. Пусть ѣздятъ на конкахъ…

Боюсь начальства. Какъ только начальство начинаетъ говорить громкимъ голосомъ, я немедленно умолкаю. Замолкъ я и въ этотъ разъ. И когда вышелъ на улицу, я подъ впечатлѣнiемъ треповской рѣчи сталъ всматриваться въ проходящихъ обывателей съ особеннымъ вниманiемъ. Вотъ, вижу, идетъ человѣкъ съ флюсомъ. Какъ-то неловко подвязана щека грязнымъ платкомъ, изъ подъ платка торчитъ вымазанная какимъ то желтымъ лекарствомъ вата. И думаю:

— Эхъ, ты, чортъ тебя возьми, обыватель! Хоть бы ты не шелъ мимо самаго моего носа, а ѣхалъ на конкѣ — мнѣ было бы легче возразить Трепову. А то ты, дѣйствительно, пожалуй, и конки не стоишь… Совсѣмъ ты безропотный, г. обыватель! На все ты согласенъ: и на флюсъ, и на конку, и на полицеймейстера… Такъ же тебѣ и надо…

Но это только казалось. Скоро сталъ громко роптать и обыватель съ подвязанной щекой. Въ 1904 году стало ясно, что революцiонное движенiе гораздо глубже, чѣмъ думали. Правительство, хотя оно и опиралось на внушительную полицейскую силу, шаталось и слабѣло. Слабость правительства доказывала, что устои его въ странѣ не такъ прочны, какъ это представлялось на первый взглядъ, и это сознанiе еще больше углубило броженiе въ народѣ. Все чаще и чаще происходили безпорядки. То закрывались университеты изъ-за студенческихъ безпорядковъ, то рабочiе бастовали на заводахъ, то либеральные земцы устроютъ банкетъ, на которомъ раздавались смелые по тому времени голоса о необходимости обновленiя политическаго строя и введенiя конституцiи. То взрывалась бомба и убивала того или иного губернатора или министра…

И въ эту тревожную пору неожиданно для русскаго общества разразилась война съ Японiей. Гдѣ то тамъ, далеко, въ китайскихъ странахъ русскiе мужики сражались съ японцами. Въ канцелярiяхъ говорили о велико-державныхъ задачахъ Россiи, а въ обществѣ громко шептались о томъ, что войну затѣяли влиятельные царедворцы изъ-за корыстныхъ своихъ цѣлей, изъ-за какой то лѣсной концессiи на Ялу, въ которой были заинтересованы большiе сановники. Народъ же въ деревняхъ вздыхалъ безнадежно. Мужики и бабы говорили, что хотя косоглазаго и можно шапками закидать, но зачѣмъ за этимъ къ нему итти такъ далеко?

— Разъ енъ къ намъ не идетъ, значитъ, правда на его сторонѣ. Чего же намъ-то туда лѣзть?..

А тутъ стало слышно въ столицахъ, что на Дальнiй Востокъ время отъ времени посылаютъ чудотворныя иконы… Увы, скоро выяснилось, что выиграть войну иконы не помогаютъ. И когда погибалъ въ дальневосточныхъ водахъ русскiй флотъ съ адмираломъ Рождественскимъ во главѣ, то стало жутко я больно Россiи. Показалось тогда и мнѣ, что Богъ не такъ ужъ любовно смотритъ на мою страну…

48

Разгромъ!..

Революцiонное движенiе усилилось, заговорило громче. Либеральное общество уже открыто требовало конституцiи, а соцiалисты полуоткрыто готовились къ бою, предчувствуя близкую революцiю. Въ атмосфѣре явно ощущалась неизбѣжность перемѣнъ. Но правительство еще упиралось, не желая уступить тому, что оффицiально именовалось крамолой, хотя ею уже захвачена была вся страна. Въ провинцiи правительственные чиновники дѣйствовали вразбродъ. Одни, сочувствуя перемѣнамъ, старались смягчить режимъ; другiе, наоборотъ, стали больнѣе кусаться, какъ мухи осенью. У нихъ какъ бы распухли хрусталики въ глазахъ, и всюду мерещились имъ «революцiонеры».

Въ это время мнѣ неоднократно случалось сталкиваться съ совершенно необычной подозрительностью провинцiальной администрацiи. Я не знаю, было ли въ то время такое отношенiе властей къ артистамъ общимъ явленiемъ, или эта подозрительность относилась болѣе спещально ко мнѣ лично, какъ къ пѣвцу, революцiонно настроенному, другу Горькаго и въ известномъ смысле болѣе «опасному», чѣмъ другiе, благодаря широкой популярности въ стране.

Я дѣлалъ турнэ по крупнымъ провинцiальнымъ городамъ. Прiезжаю въ Тамбовъ поздно ночью накануне концерта. Ложусь спать съ намѣренiемъ спать долго — хорошо отдохнуть. Но не тутъ то было. На другой день, очень рано, часовъ въ 8 утра — стукъ въ дверь моего номера. Входитъ полицейскiй приставь. Очень вежливо извиняясь за безпокойство въ столь раннiй часъ, объясняеть, что тревожитъ меня по прямому приказанiю губернатора.

— Въ чѣмъ дѣло?

«Дѣло» заключалось въ томъ, что губернаторомъ получены свѣдѣнiя, что я, Шаляпинъ, собираюсь во время моего концерта обратиться къ публике съ какой то политической рѣчью!

Это былъ, конечно, чистый вздоръ, въ чѣмъ я не замедлилъ увѣрить губернаторскаго посла. Тѣмъ не менѣе, приставъ вежливо, но твердо потребовалъ, чтобы я далъ мои ноты губернатору на просмотръ. Ноты я, разумѣется, далъ и къ вечеру получилъ ихъ обратно. Тамбовскiй губернаторъ, какъ видите, отнесся ко мнѣ достаточно любезно. Но совсѣмъ иной прiемъ ждалъ меня въ Харьковѣ.

Въ этомъ городѣ мнѣ сообщили, что меня требуетъ къ себѣ цензоръ. Къ себѣ — да еще «требуетъ». Я могъ, конечно, не пойти. Никакого дѣла у меня къ нему не было. Концертъ разрѣшенъ, афиши расклеены. Но меня взяло любопытство. Никогда въ жизни не видалъ я еще живого цензора. Слышалъ о нихъ, и говорили мнѣ, что среди нихъ есть много весьма культурныхъ и вѣжливыхъ людей. Цензоръ, потребовавшиi меня къ себѣ, рисовался мнѣ почему-то весь въ бородавкахъ, съ волосьями, шершавый такой. Любопытно взглянуть на такого блюстителя благонадежности. Отправился. Доложилъ о себѣ; меня ввели въ кабинеть.

Цензоръ былъ безъ бородавокъ, безъ волосьевъ и вовсе даже не шершавый. Это былъ очень худосочный, въ красныхъ пятнахъ человѣкъ. При первомъ звукѣ его голоса мнѣ стало ясно, что я имѣю дъло съ рѣдкимъ экземпляромъ цензорской породы. Голосъ его скрипѣлъ, какъ кавказская арба съ немазанными колесами. Но еще замѣчательнѣе было его обращенiе со мною.

— Что я собираюсь пѣть?

— Мой обычный репертуаръ.

— Показать ему ноты.

Показываю.

Цензоръ сухими и злыми пальцами перелистываетъ ноты. И вдругъ встревоженно, готовый къ бою, поднимаетъ на меня грозные глаза.

— Императоръ… Это какой же императоръ?!

Смотрю — «Два гренадера».

— Это, г. цензоръ, известная пѣсня Шумана.

Цензоръ метнулъ на меня раздраженный взглядъ, въ которомъ крупными буквами было написано: «я вамъ не г. цензоръ».

— На слова Гейне, Ваше Превосходительство. Разрѣшено цензурой.

Скрипучимъ своимъ голосомъ, съ рѣшительнымъ намѣренiемъ меня окончательно уничтожить, Его Превосходительство обличительно читаетъ:

— «Изъ гроба встаетъ Императоръ». Изъ какого гроба? Какой император?..

— Заграничный, Ваше Превосходительство, — Наполеонъ…

Сморщилъ жидкiя съ красной прослойкой брови мой цензоръ.

— Говорятъ, вы поете и не по нотамъ.

— Пою, Ваше Превосходительство, — вѣрноподданно рапортую я.

— Знайте, что я буду въ театра.

— Очень прiятно, Ваше Превосходительство.

— Не для того только, чтобы слушать, какъ Вы поете, но и для того, чтобы знать, что Вы поете. Совѣтую Вамъ быть осторожнымъ, г. артистъ.

Я ушелъ отъ г. цензора крайне изумленнымъ. Если я не возмутился его тономъ и манерой говорить со мною, то только потому, что онъ былъ слишкомъ невзраченъ, смѣшонъ и сердечно меня позабавилъ. Но какая муха его укусила? Это осталось для меня тайной навсегда. Впрочемъ, скоро въ Кiевѣ я узналъ, что власти изъ Петербурга разослали по провинцiи циркуляръ, предписывая строго слѣдить за моими концертами. Цензоръ, должно быть, сильно испугался и отъ того такъ нелепо и смешно заскрипѣлъ.

49

Первое сильное ощущенiе наростающей революцiи испыталъ я весною 1905 года въ Кiевѣ, гдѣ случай столкнулъ меня непосредственно съ рабочими массами. Тогда же я свершилъ «грѣхъ», который долгое время не могли простить мнѣ хранители «устоевъ» и блюстители «порядка».

Въ Кiевѣ я въ первый разъ публично въ концертѣ спѣлъ известную рабочую пѣсню — «Дубинушку».

Прiѣхалъ я въ Кiевъ пѣть какiе то спектакли по приглашенiю какого то антрепренера. Узнавъ о моемъ пребыванiи въ Кiевѣ, пришли ко мнѣ знакомые рабочiе и пригласили меня къ нимъ въ гости, въ пригородъ Димiевку. Приглашенiе я принялъ охотно, а мои друзья ужъ постарались угостить меня сердечно, чѣмъ могли. Погулялъ я съ ними, посмотрѣлъ хибарки и увидѣлъ съ огорченiемъ, что живетъ народъ очень бѣдно. Ну, мало ли народу плохо живетъ — всѣмъ не поможешь, а помочь одному-другому — дѣло хорошее, но это не значитъ помочь бѣднотѣ. Съ этими, немного грустными мыслями уѣхалъ я домой.

Черезъ нѣсколько дней опять пришли ко мнѣ рабочiе. Просятъ, не могу ли я дать возможность рабочему люду послушать меня на театрѣ.

Я подумалъ, что сдѣлалъ бы я это съ удовольствiемъ, но какъ? Это же не такъ просто, какъ думаютъ. Вотъ выйдетъ Шаляпинъ на площадь, раздастъ безплатные билеты, и все будетъ хорошо — «кругомъ шестнадцать». А, тутъ антрепренеръ, театръ, аренда, другiе актеры, хористы, музыканты, рабочiе на сценѣ, капельдинеры — какъ это можно сдѣлать совсѣмъ даромъ? Не понимаю. Но желанiе рабочихъ послушать меня я понималъ, и исполнить ихъ просьбу мнѣ очень хотелось. Поэтому я придумалъ слѣдующую комбинацiю. Возьму я большой залъ, циркъ Крутикова, вмѣщающiй около 4.500 человѣкъ. 4000 билетовъ дамъ безплатно рабочимъ — пусть разыграютъ ихъ въ лоттерею на фабрикахъ и заводахъ — кто вытащитъ изъ фуражки номерокъ, тому и мѣсто. А билетовъ 500 пустить въ продажу среди имущей публики — на покрытiе текущихъ расходовъ и на плату за помѣщенiе. Рабочiе съ восторгомъ одобрили мой проэкть, и я приступилъ къ организацiи концерта.

Снять циркъ было не трудно — я это немедленно сдѣлалъ, но безъ разрѣшенiя властей я не могъ выступать публично. Въ обыкновенныхъ случаяхъ разрѣшенiе безъ всякихъ затрудненiй даетъ полицеймейстеръ, но эготъ мой концертъ былъ совершенно необычаенъ. Полицеймейстеръ не посмѣетъ, конечно, разрѣшить его своей собственной властью. Придется, думалъ я, обращаться къ генералъ-губернатору. Не очень мнѣ хотелось безпокоить столь высокое начальство, и тутъ кстати я вспомнилъ, что недавно я познакомился съ женой кiевскаго губернатора. Это была милейшая дама, которая обожала артистовъ и не менѣе, чѣмъ артистовъ, обожала винтъ. Вотъ, подумалъ я, «отсель грозить я буду шведу». Мнѣ поможетъ Надежда Герасимовна (такъ, кажется, звали генеральшу). И я устроилъ себѣ приглашенiе къ губернаторшѣ на партiю въ винтъ.

Играю и жду удобнаго момента. Известно, какъ дѣйствуетъ на человѣка выигранный шлемъ. Онъ становится добрее, радушнее, на все смотритъ прекрасно.

И вотъ, когда губернаторша выиграла свой первый шлемъ, я и ввернулъ:

— Надежда Герасимовна, боюсь безпокоить Вашего супруга, а надо.

— А что?

— Да вотъ, концерть хочу сдѣлать. Для бѣдняковъ, для рабочаго люда. А то неловко: всѣ слушаютъ меня, а они не слушаютъ. Времена, знаете, не очень спокойныя, всѣ раздражены. Не спѣть рабочимъ, они какъ будто обидятся. А пѣть — отъ Вашего супруга зависеть… На пять червей я пасъ.

А Надеждѣ Герасимовнѣ везетъ. Опять шлемъ объявила.

— Чего же Вы боитесь? Мой супругъ же добрый человѣкъ. Первый по добротѣ въ городѣ, да и по разуму. Вотъ, я думаю, черезъ полчаса придетъ домой. Потолкуйте съ нимъ.

— А Вы, дорогая Надежда Герасимовна, поспособствуйте, въ случаѣ.

— Ахъ, пѣсни ваши коварныя! Онѣ все равно сражаютъ всѣхъ. На меня Вы всегда можете разсчитывать.

И черезъ часъ я уже былъ въ кабинетѣ губернатора.

Дѣйствительно, милый человѣкъ былъ этотъ губернаторъ. Весьма осанистый, съ окладистой бородой, въ мундирѣ съ какими то обшлагами, обстоятельнымъ, какъ онъ самъ, голосомъ, генералъ растягивалъ въ отвѣтъ на мою просьбу слова:

— Гм… Видите-ли… Гм… Да… Я, конечно… Да… Понимаю… Концертъ… Да… Но, вѣдь, вы — странно! — для рабочихъ… Вотъ это… затруднительно. Гм… Да… Это очень хорошо — концертъ для рабочихъ, и самъ я, видите, съ удовольствiемъ бы, но есть… э… нѣкоторое препятствiе. Я не могу его, собственно, Вамъ сообщить, но оно есть… Не имѣю права.

Я чрезмѣрно удивился и невольно тоже заговорилъ губернаторской манерой.

— Т.е… Гм… Какъ это… Ваше Превосходительство, не имѣете права?

— Да такъ. Не имѣю… Но Вамъ я вѣрю, Шаляпинъ, я Васъ люблю, и давно уже, какъ артиста. Такой артистъ, какъ Вы есть человѣкъ благородный. Я Вамъ объясню, въ чѣмъ дѣло, но только Вы мнѣ дайте слово, что ужъ никому не разскажете.

И губернаторъ открылъ какую то большую папку съ бумагами, лежавшую на его рабочемъ столѣ. Порылся въ ней, вынулъ бумажку и, протянувъ ее мнѣ, сказалъ — «читайте».

— Не про меня это писано, — подумалъ я, когда въ заголовкѣ прочиталъ подчеркнутое слово конфиденцiально. Сбоку на лѣвой сторонѣ бумаги было напечатано М.В.Д. Департамента Полицiи. А тамъ дальше губернiя, какъ говорится, писала, что, молъ до нашего свѣдѣнiя дошло, что артистъ Шаляпинъ отправился по городамъ Россiйской Имперiи устраивать всевозможные вечера, спектакли и концерты съ цѣлью революционной пропаганды, и что посему мѣстнымъ властямъ предписывается обратить на выступленiя онаго Шаляпина особливое вниманiе.

Я всегда думалъ, что по поводу меня больше меня самого знаютъ газеты, а вотъ оказывается, что Департаментъ Полицiи знаетъ про меня еще больше, чѣмъ даже газеты! Удивился. Но я въ то же время почувствовалъ, что предо мною сидитъ не просто губернаторъ, а порядочный человѣкъ, и я съ нимъ заговорилъ по-человѣчески. Я его увѣрилъ совершенно искренне, что никакой революцiонной пропаганды я и въ помыслахъ не имѣлъ, что я просто желаю пѣть для людей, неспособныхъ платить, что я это уже не разъ дѣлывалъ. Я высказалъ при этомъ соображенiе, что отказъ произведетъ на рабочихъ тяжелое впечатленiе и еще больше раздразнитъ ихъ противъ властей. Генералъ меня понялъ и далъ разрешенiе, но при этомъ сказалъ:

— Всѣ дальнѣйшiя вещи будутъ уже зависѣть отъ полицеймейстера и пристава. Поладьте съ ними, какъ можете.

50

Кiевскiй полицеймейстеръ оказался милымъ человѣкомъ. Онъ заявилъ, что къ устройству концерта съ его стороны препятствiй не имеется. Но тутъ возникло новое затрудненiе, которое надо было какъ нибудь устранить. Изъ разговора съ делегатами рабочихъ я понялъ, что было бы лучше, если бы охрана порядка на концертѣ была бы поручена самимъ рабочимъ. Делегаты говорили, что присутствiе въ циркѣ полицейскихъ въ мундирахъ можетъ, пожалуй, вызвать раздраженiе и случайно повлечь за собою нежелательный скандалъ. Это уже надо было улаживать съ мѣстнымъ участковымъ приставомъ, и я къ нему отправился самъ.

Странный и смѣшной былъ этотъ представитель полицейской власти. Когда я позвонился къ нему на квартиру, открыла мнѣ дверь украинская дивчина, — горничная, повидимому, и на вопросъ, могу ли я увидѣть пристава, отвѣтила, что сейчасъ спроситъ Его Благородiе:

— Кажысь, воны въ ванной.

Ушла, черезъ минуту вернулась и сказала, что если я не чувствую неловкости въ этомъ, то «воны» просять меня пожаловать въ ванную. Я вспомнилъ знаменитый анекдотъ о Мадамъ де Сталь и Наполеонѣ и подумалъ, что приставъ также, вѣроятно, думаеть, что генiй не имѣетъ пола… Нечего дѣлать — иду въ ванную. Можете представить себѣ, какъ мнѣ было интересно увидѣть моего милаго пристава въ столь благосклонномъ ко мнѣ положенiи. Я еще въ гостинницѣ приготовилъ программу рѣчи, но увы, по программѣ мнѣ говорить не пришлось.

— Здравствуйте, г. артистъ! — заговорилъ приставъ съ. украинскимъ акцентомъ. — Отжешь, ей Богу, какъ я радъ, что вы пришлы ко мнѣ. Можетъ разрѣшите чокнуться за ваше здоровье?..

Онъ сидълъ въ ванной выше грудей въ водѣ, а изъ воды выплывали жирныя, бѣлыя плечи, подъ синеватымъ носомъ распухали темнокожанные усы. Надъ каждымъ глазомъ было по брови, но каждая изъ этихъ бровей была отпущена моему прiятелю на троихъ или четырехъ такихъ же приставовъ. Говоря, что хотѣлъ бы со мною чокнуться, онъ какъ то сипловато изъ подводной глубины живота смеялся, открывъ ротъ. Тутъ я замѣтилъ, что во рту у него есть золото и чернядь… Передъ нимъ, поперекъ ванны, лежала доска, а на доскѣ стояла бутылка водки, порядочно роспитая, и что-то вродѣ студня и соленыхъ огурцовъ. Хоть часъ для меня былъ неурочный, но я сейчасъ же сообразилъ, что отказываться отъ его угощенiя тоже неурочно… Я моментально принялъ видъ размашистаго весельчака и присѣлъ къ нему на трехножную какую-то табуретку.

— Квитокъ! — закричалъ приставъ.

Показалась дивчина. Ей приказано было принести второй стаканъ, какъ можно скорѣе.

— Ну, вотъ, ишь, вѣдь, какъ вы пожаловали. Уже вы менѣ извините, а я знаете самъ докторъ. Университетов я не кончалъ, а соображаю самовластно. Отъ мнѣ говорятъ, что нельзя пить водки, что будто бы прожигаетъ, такъ я, знаете, десять минуть провожу въ холодной водѣ. Такъ что одно исключаетъ другое.

Я ему на это, что, дескать, самъ особенно докторамъ не довѣряю, а вотъ такiя народныя средства люблю и уважаю.

— Такъ, вѣдь про васъ говорятъ, что вы изъ народа.

Чокнулись, выпили, закусили огурцомъ.

— Вотъ говорю — концертъ… Извините — ваше имя-отчество?

— Акакiй Хрисанфовичъ.

Объясняю мое дѣло.

Мой собесѣдникъ, нѣсколько выплывъ наверхъ изъ воды, показалъ двѣ выпуклый, покрытыя волосами груди.

— То-есть, почему же для рабочихъ, и какъ же это такъ безплатно? Да какъ же это — всѣмъ рабочимъ? Ихь же у насъ сотни тысячъ. Губернаторъ разрѣшилъ?

— Разрѣшилъ и полицеймейстеръ. Но сказали, что и къ вамъ нужно обратиться, — безсовѣстно лгу я.

Откашлялся приставъ.

— Такъ шожъ я могу вамъ сдѣлать, если губернаторъ и полицеймейстеръ разрѣшили.

Когда я объяснилъ, что мнѣ отъ него надо, приставъ вытаращилъ на меня глаза, съ минуту дожевывалъ минуть пять тому назадъ разжеванный огурецъ, вздохнулъ, голосъ его упалъ, какъ неудавшееся тѣсто, и онъ какъ то безкостно сказалъ:

— Нехорошо, что вы такiя шутки разсказываете мнѣ за прiятнымъ завтракомъ…

Потомъ голосъ его сталъ снова крепнуть, и онъ сказалъ серьезно:

— Увы, извините, безъ надзора… такую штуку оставить не могу.

Я согласился съ нимъ, но подалъ мысль:

— Дѣло, Акакiй Хрисанфовичъ, только въ мундирахъ. Шлите сколько угодно людей, но только въ штатскомъ.

— Вотъ это дѣло!.. И для васъ, г. артистъ, я это съ удовольствiемъ сделаю.

Выпили еще по рюмочкѣ. Приставъ взялъ мохнатое полотенце, всталъ, прижалъ къ животу, какъ могъ вытеръ свою правую руку, протянулъ ее мнѣ, увѣрилъ меня, что любитъ артистовъ, въ особености такихъ, которые изъ народа, и мы дружески разстались.

Я былъ въ восторгѣ. Все такъ хорошо удавалось. Уже расклеены афиши. Платныя мѣста уже всѣ проданы, а 4.000 безплатныхъ мѣстъ делегаты уже унесли на фабрики. Наступаетъ день концерта.

Все было бы хорошо, если бы въ циркъ Крутикова пошли только тѣ, которые въ лотерейномъ порядкѣ получили билетъ. Къ сожаленiю, пошли и тѣ, которые мѣстъ не получили. Пошли именно на концертъ, а не на какую нибудь уличную политическую демонстрацiю, — пошли не скопомъ, а въ одиночку. Какъ это всегда въ Россiи бываетъ, каждый изъ рабочихъ норовилъ «какъ нибудь пробраться», «гдѣ нибудь постоять». А такъ какъ правильно говорилъ мнѣ приставъ, что въ Кiевѣ рабочихъ было сотни тысячъ, то улицы Кiева къ вечеру оказались запруженными народомъ. Не только улицы, прилегающая къ цирку — всѣ главныя улицы города! Власти, естественно, встревожились, и на Крещатикѣ появились войска.

Я, разумѣется, испугался. Какую я заварилъ кашу!

— Я далъ слово, что безпорядковъ не будетъ — обратился я къ делегатамъ рабочихъ. Надеюсь, что рабочiе меня уважаютъ и не подведуть.

Долженъ отдать справедливость рабочимъ, что они держали себя хорошо.

Все протекало мирно, но положенiе мое было все же въ высшей степени щекотливое. Стало оно и траги-комическимъ, когда я убѣдился, что въ циркѣ на спектакль и мнѣ самому никакъ нельзя протиснуться черезъ толпу. Кто же пѣть будетъ? Что дѣлать?

Къ счастью, отель Континенталь, въ которомъ я жилъ, прилегалъ стеной къ цирку. И вотъ я и покойный мой аккомпанiаторъ Арсенiй Николаевичъ Корещенко, открывъ окно въ корридорѣ гостинницы, по карнизу и водосточной трубе спустились на крышу цирка. Этимъ задача, однако, не была рѣшена. Въ самый циркъ можно было намъ проникнуть только тѣмъ же акробатическимъ способомъ черезъ пробитое въ крышѣ окно. Это мы и сдѣлали.

Что было на улицахъ, я не знаю. Знаю только, что циркъ былъ такъ набитъ народомъ, что зрѣлище принимало подавляющiй и пугающiй характеръ. Естественно, конечно, что концертъ начался позже, чѣмъ было назначено.

Подъ оглушительный шумъ рукоплесканiй я вышелъ на эстраду — овацiя длилась нѣсколько минутъ. Когда оказалось возможнымъ говорить, я обратился къ публикѣ съ нѣсколькими словами. Я напомнилъ, что за этотъ вечеръ, который я устроилъ съ особымъ удовольствiемъ, отвѣчаю передъ всѣми я. Что бы на немъ ни случилось, отвѣтственность ляжетъ на меня, ибо по моей просьбѣ уважаемые мною и благородные люди разрѣшили его. Нѣтъ даже нарядовъ полицiи. Отвѣтственность за порядокъ лежитъ на васъ, господа!

Громогласное «ура!» было отвѣтомъ на мое обращенiе. И я началъ концертъ.

«Духовной жаждою томимъ», — запѣлъ я, и съ этого момента — я думаю всѣ, а я въ особенности — почувствовали какое то новое дыханiе жизни.

Въ теченiе концерта, въ перерывахъ между одной пѣсней и другой, во время «биссовъ», я много разъ слышалъ возгласы то съ той, то съ другой стороны. Какiя то дѣвицы кричали мнѣ, «Варшавянку!» Какiе то хриплые голоса настаивали: «Интернацiоналъ!». Но — говорю это совершенно искренне — этихъ революцiонныхъ пѣсенъ я въ ту пору не зналъ. До сихъ поръ не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но за то очень хорошо, узналъ, что такое «Интернацiоналъ». Но еще съ юныхъ лѣтъ, съ озера Кабана въ городѣ Казани, я зналъ, что существуетъ рабочая пѣсня — «Дубинушка» — что поется она съ сопровожденiемъ хора, и что только куплеты поетъ солистъ — не солистъ Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мнѣ казалось самымъ подходящнмъ спѣть именно эту пѣсню. И я сказалъ, что знаю «Дубинушку», могу ее спѣть, если вы ее мнѣ подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:

— Эй, дубинушка, ухнемъ! — подхватили 5000 голосовъ, и я, какъ на Пасхѣ у заутрени, отдѣлился отъ земли. Я не знаю, что звучало въ этой пѣсне, — революцiя пли пламенный призывъ къ бодрости, прославленiе труда, человѣческаго счастья и свободы. Не знаю. Я въ экстазѣ только пѣлъ, а что за этимъ слѣдуетъ, — рай или адъ — я и не думалъ. Такъ изъ гнѣзда вылетаетъ могучая, сильная, бѣлая птица и летитъ высоко за облака. — Конечно, всѣ дубины, который подымаются «на господъ и бояръ», — я ихъ въ рукѣ не держалъ, ни въ прямомъ, ни въ переносномъ смыслѣ. А конца гнета я желалъ, а свободу я любилъ и тогда, какъ люблю теперь.

Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а этоть вечеръ запомнилъ, на всю жизнь запомнилъ. Удался онъ на славу. Рабочiе послѣ концерта разошлись домой мирно, какъ ученики, попарно. А о «Дубинушкѣ» стали, конечно, говорить различно. Главнымъ образомъ, меня немедленно зачислили въ крайнiе революцiонеры.

Отъ проданныхъ билетовъ очистилось сверхъ всѣхъ расходовъ, кажется, 3000 рублей, и эти деньги черезъ посредство поэта Лоло-Мунштейна, кiевлянина, я отдалъ отъ моего имени рабочимъ.

Прiятно послѣ такихъ вечѣровъ уехать на берегъ лазурнаго моря. И вотъ я сижу на берегу Аляссiо въ Италiи. Въ купальномъ костюмѣ жмурюсь на милое, теплое солнышко. Съ испуганнымъ лицомъ, съ итальянской газетой въ рукахъ подходитъ жена.

— Что же теперь дѣлать? Въ Россiи тебя разыскиваютъ власти. Желаютъ предать тебя суду за то, что даешь деньги на революцiю.

Я подумалъ: шутить. Но нѣтъ. Въ газетѣ, дъйствительно, написано:

«Ищутъ Шаляпина».

Собирался я посидѣть подольше на морѣ, даже опоздать къ сезону намѣревался, а изъ-за заметки поѣхаль раньше.

Прiѣхалъ въ Москву. Остановился въ «Метрополѣ». Приходить ко мнѣ взволнованный Мунштейнъ и разсказываетъ, что скрывается, такъ какъ его разыскиваютъ по «дѣлу» кiевскаго концерта.

Въ подпольной революцiонной газетѣ власти прочитали, что «отъ концерта X очистилось и поступило въ кассу 3000 рублей». Чей же концертъ можетъ дать 3000 рублей? Сообразили: конечно, Шаляпинскiй.

Подумалъ, какъ быть, и рѣшилъ взять быка за рога. Немедленно я написалъ кiевской полицiи, что, дескать, деньги я, дѣйствительно, далъ, но на что пойдутъ, не зналъ и не интересовался знать.

Когда я даю деньги на хлебъ, а ихъ пропиваютъ — не мое дѣло. Власти, повидимому, это поняли. Никакихъ преслѣдованiй противъ меня не подняли. Сняли преслѣдовате и противъ Лоло.

Благодаря этой исторiи, «Дубинушка» стала привлекать всеобщее любопытство. На концертахъ и спектакляхъ мнѣ часто послѣ этого приходилось слышать настойчивыя просьбы публики спѣть «Дубинушку». И иногда, по настроенно, я ее пелъ въ столице и въ провинцiи, каждый разъ, однако, ставя условiе, чтобы публика мнѣ подтягивала.

Пришлось мнѣ пѣть однажды «Дубинушку» не потому, что меня объ этомъ просили, а потому, что Царь въ особомъ манифестѣ обещалъ свободу. Было это въ Москвѣ въ огромномъ ресторанномъ залѣ «Метрополя»… Ликовала въ этотъ вечеръ Москва! Я стоялъ на столѣ и пѣлъ — съ какимъ подъемомъ, съ какой радостью!

Не каждый день человѣкъ радуется одному и тому же.

51

Между моей кiевской и московской «Дубинушкой» прошло знаменательное въ русской исторiи лето 1905 года, полное событiй и борьбы. Къ осени разразилась всероссiйская железнодорожная забастовка. Университеты превратились въ мѣста для революцiонныхъ митинговъ, въ которыхъ принимала участiе и уличная толпа. Городской народъ открыто вышелъ изъ повиновенiя власти. 17-го октября власть уступила. Былъ объявленъ манифестъ Царя о введенiи въ Россiи новаго порядка. Россiи обѣщана свобода, конституцiя, парламентъ. Можетъ быть, изъ этого и вышелъ бы толкъ: можетъ быть, Россiя дѣйствительно обновилась бы и стала мирно развиваться. Къ несчастью, и общество и правительство, какъ мнѣ казалось, сдѣлали все, что отъ нихъ зависѣло для того, чтобы эту возможность испортить. Общество разбилось на безконечное количество партiй, изъ которыхъ каждая пѣла на свой ладъ. Однѣ говорили, что дано мало, другiя, что дано много, И что Царь обманетъ. А при дворѣ, какъ только забастовка прекратилась, какъ только стало въ странѣ тише, вообразили, что опасность революцiи была мнимая, что зря, дескать, мы труса праздновали, и рѣшили, что быть тому, что предсказываютъ лѣвые — обмануть. Въ самомъ дѣлѣ, уже черезъ нѣсколько дней почувствовался другой вѣтеръ въ странѣ. Быстро прошла радость, опять стало хмуро я сурово въ столицахъ. По странѣ прокатилась волна погромовъ — громили евреевъ и интеллигенцiю. Какѣ впослѣдствiи разоблачилъ въ Государственной Думѣ депутатъ князь Урусовъ, бывшiй товарищъ министра внутреннихъ дѣлъ, прокламацiи съ призывомъ къ погромамъ печатались жандармскимъ ротмистромъ Комисаровымъ на казенный счетъ въ подвальномъ помѣщенiи Департамента Полицiи!.. А тутъ волновалось крестьянство. Требовало земли, жгло помѣщичьи усадьбы. Вспышки народнаго недовольства чередовались съ репрессiями. Горячая Москва стала строить баррикады…

Съ этимъ моментомъ у меня связано воспоминанiе, не лишенное символическаго значенiя. Въ пору московскихъ волненiй я жилъ въ Москве. Тамъ же жилъ Горькiй. Времена были смутныя и опасныя. Москва хоронила убитаго полицiей студента Баумана. Кто это такой Бауманъ, я не зналъ. Судя же по тому значение, какое въ революцiонныхъ кругахъ придавали этимъ похоронамъ, можно было подумать, что студентъ былъ человѣкъ въ какомъ-то отношенiи замѣчательный, что онъ не только зналъ, что земля вертится вокругъ своей оси, но еще и зналъ, какъ повернуть эту ось въ другую сторону… Въ дѣйствительности, убитый революцiонеръ былъ, вѣроятно, только мужественнымъ бойцомъ на баррикадахъ, сражался и палъ на посту. Естественно, что революционеры устроили изъ его похоронъ внушительную демонстрацiю. Вечеромъ этого дня я зашелъ къ Горькому съ однимъ моимъ старымъ другомъ, уже упомянутымъ мною композиторомъ и пiанистомъ Корещенко, впослѣдствiи, какъ я слышалъ, погибшимъ отъ голода при большевикахъ. На квартирѣ Горькаго ждали не то обыска, не то арестовъ. Повидимому, сдаться такъ просто они не хотѣли, и въ квартире писателя дежурило человѣкъ 12 молодыхъ людей, преимущественно кавказцевъ, вооруженныхъ наганами и другими этого-же рода инструментами, названiя которыхъ я не зналъ, такъ какъ я играю на другихъ… Было среди этихъ молодыхъ людей и нѣсколько русскихъ. Всѣмъ имъ мы пожали руки, и когда они потомъ просили насъ пѣть — мы съ удовольствiемъ имъ пѣли. Пѣсня всегда звучитъ прекрасно. Вечеръ вышелъ дѣйствительно отличный, несмотря на тревогу, волновавшую домъ и собравшихся въ немъ людей… Черезъ много лѣтъ, уже во время власти большевиковъ, мнѣ пришлось быть въ Кремлѣ въ квартире поэта Демьяна Бѣднаго. Пришелъ Ленинъ. Когда, здороваясь съ нимъ, я сказалъ, что очень радъ съ нимъ познакомиться, вождь мiрового пролетариата посмотрѣлъ на меня пристально и сказалъ:

— Да какъ-же, мы съ вами знакомы.

Я смутился. Видя это, Ленинъ объяснилъ:

— А помните, въ вечеръ похоронъ Баумана мы всѣ сидѣли у Горькаго почти цѣлую ночь?

И какъ-то особенно крѣпко пожавъ мнѣ руку, добавилъ:

— Прекрасный былъ вечеръ…

И такъ, подумалъ я, Ленинъ былъ тогда съ нами у Горькаго, а я такъ невнимательно къ нему отнесся, что даже не запомнилъ встрѣчи. Я, другъ соцiалистовъ, такъ небрежно отнесся къ величайшему апостолу социализма — какое кощунство!.. Однако, эта деталь была очень яркой иллюстрацiей къ моему чувству, что всѣ три русскiя революцiи — звенья одной и той же цѣпи. Въ 1905 году стоялъ уже въ очереди и ждалъ своего часа Ленинъ…

52

А время шло. Послѣ ликвидацiи возстанiя въ успѣшныхъ карательныхъ экспедицiй въ деревнѣ, послѣ бурнаго перiода 1-й и 2-й Думъ — наступило внѣшнее затишье. Правительство какъ будто побѣдило. Люди знающiе говорили, что благосостоянiе страны въ эти годы поднялось, что сильно развивалась промышленность; биржа, во всякомъ случаѣ, процвѣтала, и столицы увидѣли многихъ ловкихъ людей, нажившихъ большiя состоянiя и ослѣплявшихъ публику блескомъ своей дѣвственной, но шумной роскоши… Однако, въ глубинѣ народныхъ массъ, въ особенности крестьянскихъ, бродили все-таки опасные пары придушеннаго недовольства. Глухая борьба между властью и революцiонерами не прекращалась. То революцiонерамъ удавалось убить министра, то властямъ удавалось зацапать и посадить въ тюрьму какого-нибудь опаснаго революцiонера. Не сдавалась и либеральная оппозицiя въ Государственной Думѣ. Но поверхность жизни стала, во всякомъ случай, ровнее и глаже. Политика перестала быть общественной страстью. Люди занялись личными дѣлами. Въ это время я работалъ съ покойнымъ С.П.Дягилевымъ въ Европѣ. Спектакли наши, какъ оперы, такъ и балеты, были буквально апогеями трiумфа. Мнѣ запомнился въ особенности послѣднiй спектакль въ Лондонѣ. Не столько тѣмъ онъ запомнился, что англiйская публика устроила намъ на прощанье незабываемыя овацiи, сколько тѣмъ, что этотъ спектакль волею судебъ явился послѣднимъ въ той исторической эпохѣ, которой подвела такой страшный итогъ великая война… Чуть ли не на другой день послѣ этого спектакля газетчики выкрикивали на улицахъ сенсацiонную вѣсть, что какой-то австрiйскiй герцогъ или наслѣдникъ престола убитъ въ какомъ-то Сараевѣ въ Сербiи… Когда я изъ Лондона прiѣхалъ въ Парижъ, война уже висела въ воздухѣ. Я провелъ въ Парижѣ нѣсколько дней, которые не могу назвать иначе, какъ страшными. Улицы Парижа были усыпаны людьми, какъ черными орехами. Эти люди волновались и кричали, не то полные энтузiазма и надеждъ, не то отъ безконечнаго страха передъ будущимъ:

— Vive la France!..

— A bas l'Allemagne!..

Было жутко думать о томъ, что эти люди покинуть свои очаги, свои семьи и пойдутъ умирать…

Банкиры, впрочемъ, были еще оптимистичны. Одинъ изъ моихъ банкировъ, съ которымъ я завтракалъ, положительно увѣрилъ меня, что война будетъ предотвращена, и сказалъ, что могу беззаботно ѣхать въ Карлсбадъ, куда я собирался изъ Лондона послѣ сезона. Я послушался и поѣхалъ. Черезъ Швейцарию. Но война догнала насъ недалеко отъ Парижа въ пути. Насъ высадили изъ поѣзда и заявили, что обратно поѣзда въ Парижъ не будетъ… Я подумалъ о моемъ банкиръѣ безъ особой нежности и рѣшилъ пробраться къ Парижу во что бы то ни стало, хотя бы на перекладныхъ, хотя бы на тачкѣ. Но у меня было слишкомъ много багажа, и вотъ я почувствовалъ приливъ человѣколюбiя и сталъ раздаривать вещи незнакомымь. Мелкiя деньги какъ то вдругъ исчезли изъ обращенiя, и мое филантропическое настроенiе получило новое поприще. Дѣло въ томъ, что у меня были только пятидесяти — и ста-франковыя бумажки. Въ ресторанахъ провинцiи цѣны были умѣренныя, но сдачи никакой! Сколько ни истратишь — хотя бы десять франковъ, плати 50 или 100. Пришла мнѣ въ голову мысль покормить милыхъ мнѣ людей, кричавшихъ «Vive la France!». Выбиралъ я людей похудѣе, посинѣе и приглашалъ къ столу, угощая бифштексами и виномъ… Они говорили мнѣ, что русскiе молодцы во всѣ времена года, въ военное и въ мирное время. Мнѣ пришлось съ ними соглашаться и пить за Францiю и нашу общую побѣду.

Добравшись до Парижа и побывъ никоторое время въ Лаболѣ, я направился въ Лондонъ съ намѣренiемъ вернуться черезъ Бергенъ и Финляндiю въ Россiю. Переѣздъ Ламанша былъ какъ разъ въ этотъ моментъ не вполнѣ безопасенъ. Передовыя части нѣмцевъ находились недалеко отъ Амьена. При поѣздкѣ въ Дьеппъ пассажировъ предупреждали, что въ случаѣ обстрѣла поезда надо имъ ложиться на полъ. Этого, слава Богу, не случилось, и въ Лондонъ я добрался безъ приключенiй.

Мои милые англiйскiе друзья уговаривали меня не ѣхать въ Россiю, не рисковать жизнью при опасномъ переѣздѣ черезъ Сѣверное море. Они упрашивали меня оставаться въ Англiи до конца войны — скораго конца войны, конечно — и предлагали мнѣ чудные замки и виллы для жительства.

Я вообще по родинѣ не тоскую. Привыкъ быть и жить въ чужихъ краяхъ. Но на этотъ разъ меня дѣйствительно охватила невыразимая тоска по Россiи. Я не могъ дышать внѣ моей родины. Отблагодаривъ друзей, я сѣлъ на пароходъ, носившiй нѣсколько претенцiозное названiе «Сирiусъ», двигавшiйся, во всякомъ случае, медленнѣе чудесной звезды, и на странномъ этомъ пакетботѣ благополучно доплылъ до Бергена. Съ помощью золотыхъ монетъ, которыя я досталъ въ Лондонѣ, я скоро добрался до Петербурга. Я былъ на родинѣ и отъ одного этого былъ счастливь.

53

214 Мнѣ передавали, что первые дни войны вызвали въ Петербурге очень большой патрiотическiй подъемъ. Разсказывали о глубокомъ впечатлѣнiи, которое на столицу произвело выступленiе въ первые бои блестящей императорской гвардiи. Я прiѣхалъ значительно позже и не замѣтилъ ни энтузiазма, ни унынiя. Все шло какъ будто своимъ чередомъ. Магазины торговали, кареты разъезжали, дуговые фонари освещали Морскую. Театры работали весело и были переполнены. И только иногда тѣ или иные слухи волновали общество. То это были оффицiальныя и громкiя извѣстiя о побѣдахъ, то изъ устъ въ уста шопотомъ передавались проникавшiя въ столицу извѣстiя о несчастьяхъ армiи. Говорили о гибели въ Мазурскихъ озерахъ двухъ корпусовъ, а то становилось известнымъ, что въ какихъ то лесахъ въ двухъ-дневномъ бою было уничтожено нѣсколько десятковъ тысячъ русскихъ солдатъ… Въ газетахъ объ этихъ несчастiяхъ сообщали деликатно, и десятки тысячъ переделывались въ простыя сотни. Нули куда-то исчезали. Стало слышно, что не хватаетъ снарядовъ, и что несчастной армiи, солдатамъ и офицерамъ, приходится иногда встрѣчать наступающего врага открытой грудью въ прямомъ и самомъ трагическомъ смысле этого слова… Несомненно, много доблести и крепости проявляли русскiе на многочисленныхъ фронтах!.. Несомненно и то, что и въ тылу война пробудила въ людяхъ много благородныхъ чувствъ жалости н жертвенности. Но, какъ это всегда бываетъ, довольно широко разлился въ столицахъ и отвратительный, бахвальствующiй словесный патрiотизмъ, нерѣдко пьяный. Сидитъ у Кюба и вкусно обѣдаетъ этакiй патрiотъ своего отечества. От уже отведалъ много различныхъ марокъ и чуточку осовелъ. Въ залѣ играетъ въ красныхъ камзолахъ румынскiй оркестръ, Румынiя нейтральна, и нашъ патрiотъ чрезвычайно этимъ раздраженъ. И вотъ, слегка пошатываясь, съ сигарой въ рукѣ, онъ приближается къ эстрадѣ и, прищурившись, презрительно ждетъ, пока музыканты закончатъ номеръ. И когда замолкли жидкiе апплодисменты обѣдающихъ, господинъ съ сигарой становится въ ораторскую позу, пялитъ глаза на дирижера н неповоротливымъ языкомъ, икая, вопрошаетъ:

— Когда же, вы, наконецъ, сволочи, вы… выступите?!

Когда же Румынiя въ войну вступила и на первыхъ порахъ, къ сожаленiю, потерпела какое-то пораженiе, то тотъ же типъ, такъ же икая и такъ же тупо смотря на инструменты, вноситъ въ свою патрiотическую реплику варiантъ:

— Ну, что — выступили, сволочи?!..

А русскiе солдаты въ это время брали Перемышль и Львовъ, теряли ихъ и снова наступали. Война затягивалась и прiобрѣтала удручающую монотонность. Съ каждымъ мѣсяцемъ становилось все яснѣе, что нѣмецъ силенъ, что воевать съ нимъ побѣдоносно не очень то легко. Я изредка видалъ солдатъ и бесѣдовалъ съ ними. Дѣло въ томъ, что желая такъ или иначе быть полезнымъ и оправдать мое отсутсвiе въ траншеѣ, я открылъ два госпиталя — одинъ въ Москвѣ, другой въ Петербургѣ. Въ общемъ, на 80 человѣкъ, которыхъ во все время войны я кормилъ и содержалъ на личныя мои средства. Мнѣ въ этомъ отношенiи пошли великодушно навстрѣчу мои друзья — врачи, которые денегъ у меня за работу въ госпиталяхъ не брали. Больныхъ перебывало у меня за годы войны очень много. Я посѣщалъ ихъ и иногда развлекалъ пѣнiемъ. Изъ бесѣдъ съ солдатами я вынесъ грустное убѣжденiе, что люди эти не знаютъ, за что собственно сражаются. Тѣмъ патетичнее казалась мнѣ ихъ безропотная готовность дѣлать свое дѣло…

Монотонно текла война. Теперь даже трудно выдѣлить изъ этого однообразнаго потока событiй какое нибудь одно, которое особено поражало бы воспоминанiе. Лично у меня, впрочемъ, навсегда врезалась въ память одна мелочь, въ которой сосредоточился весь трагизмъ войны.

Кажется, въ 1916 году я узналъ, что во время послѣдняго наступленiя на Варшаву немцами сброшено было много бомбъ съ аэроплановъ, что разрушенiя велики, и что особенно сильно страдаетъ бѣдный людъ отъ отсутствия крова. Мнѣ страшно захотѣлось какъ нибудь помочь этимъ бѣднымъ людямъ. Я рѣшилъ немедленно поѣхать въ Варшаву и дать концертъ въ ихъ пользу. Я сознавалъ, что это будетъ каплей въ морѣ нужды — но что же дѣлать? Мои милые прiятели, братья Кедровы, тогда такъ же, какъ теперь, распѣвавипе квартетомъ, охотно согласились поѣхать со мною и принять участие въ концертѣ. Надъ городомъ рвались бомбы, но нашъ концертъ въ Филармонiи, тѣмъ не менѣе, прошелъ блестяще при переполненномъ залѣ. Польское общество въ лицѣ своихъ князей и графовъ, а въ особенности — дивныхъ своихъ актеровъ, оказало мнѣ и моимъ товаршцамъ необыкновенно горячiй прiемъ. Особенно меня тронули нацюнальныя польскiя ленты, прикрѣпленныя къ лавровому вѣнку, мнѣ поднесенному на концертѣ. Я долго хранилъ ихъ вмѣстѣ съ другими сувенирами, близкими моему сердцу. Гдѣ онѣ теперь? Я оставилъ ихъ въ Петербургѣ…

И вотъ въ это мое пребыванiе въ Варшавѣ мнѣ была дана возможность увидѣть Саконтянскiй лѣсъ, гдѣ во время наступленiя нѣмцевъ шли бои. Лѣсъ находится въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Варшавы. Сопровождалъ меня туда одинъ веселый и любезный польскiй фармацевтъ, который всю дорогу, не то въ мою честь, не то подъ сильнымъ влiянiемъ пережитыхъ бомбардировокъ, стоя на подножкѣ автомобиля, палилъ въ воздухъ изъ револьвера.

Мѣсто битвы произвело на меня огромное впечатлѣнiе. Вѣковыя сосны были перерезаны пополамъ. Земля была изрыта вся снарядами. 3iяли свѣжiя ямы и овраги. Кое гдѣ валялись еще трупы ободранныхъ лошадей. А тутъ и тамъ, въ лѣсу, стояли деревянные кресты на свѣжихъ солдатскихъ могилахъ. На одномъ изъ этихъ крестовъ ухарски была надѣта разодранная солдатская шапка, и это ухарское «набекрень» въ соединении съ могилой, эта горячая нота молодечества въ холодномъ безмолвiи смерти создавали жуткое настроение. Я думаю, что трупъ убитаго не потрясъ бы меня съ такой силой, какъ эта пустая на крестѣ солдатская шапка. Я подошелъ къ этой могилѣ, снялъ шляпу и наклонился, ставъ на колѣно. И тутъ, въ рыхлой землѣ, я увидѣлъ, валялась какая-то книжечка въ синей обложкѣ. Я поднялъ ее. Это была солдатская книжка съ отметками объ успѣхахъ… Запыленную, въ кускахъ приставшей грязи и крови, я сталь ее перелистывать. Читаю:

— «За отлично-усердную службу»…

Какъ много въ этихъ нѣсколькихъ словахъ сказано! Что надо было вынести и перетерпѣть за эту «отлично-усердную» службу. И переходы, и траншеи, и адскiй огонь, и холодныя ночи, и недостатокъ снарядовъ, и открытая, беззащитная грудь… И вотъ — послѣднее усердiе, послѣднее отличiе: деревянный крестъ въ Саконтянскомъ лѣсу надъ могилой неизвѣстнаго солдата…

Въ Петербургѣ и Москвѣ, между тѣмъ, съ каждымъ днемъ становилось все скучнѣе и унылѣе. Для поддержанiя, должно быть, духа и бодрости въ Петербургъ прiѣхали выдающiеся представители союзной Францiи — Рене Вивiани и Альбертъ Тома. Петербургъ встрѣтилъ ихъ съ особенной теплотой. Отношения между обществомъ и властью были въ то время чрезвычайно напряжены. Для успѣшнаго веденiя трудной войны необходимо было «единенiе царя съ народомъ», какъ тогда говорили. Дума билась изо всѣхъ силъ, чтобы это единенiе наладить. А гдѣ то, въ высшихъ сферахъ, темныя интриги близорукихъ царедворцевъ пропасть между царемъ и народомъ все болѣе углубляли. И Вивiани, и Тома принадлежали къ лѣвому крылу французскихъ политическихъ деятелей. Ихъ участiе въ правительствѣ Францiи служило какъ бы предметнымъ урокомъ нашему Двору. Вотъ, смотрите, какъ едина Францiя! Въ Петербургѣ, помнится, поговаривали даже, что одной изъ цѣлей прiѣзда французскихь министровъ является желанiе повлiять въ этомъ духѣ на наше правительство, въ интересахъ войны. Какъ бы то ни было, французовъ приняли восторжено. Имъ устроили, между прочимъ, пышный и торжественный обѣдъ у Контана. Говорили прекрасный рѣчи, пили за побѣду до конца, обнимались и лобызались. Къ концу обѣда я запѣлъ «Марсельезу» къ большому восторгу французскихъ гостей и русскихъ хозяевъ… Брежжилъ темносинiй утреннiй свѣть, когда я въ 6 часовъ утра покинулъ праздникъ. Петербургъ одевался въ морозно-молочный туманъ. Я шелъ къ себѣ на Каменностровскiй — домой. И этотъ вечерь, такой искреннiй и веселый, остался бы въ моей душѣ безоблачно-радостнымъ воспоминанiемъ, если бы мой россiйскiй снѣгъ, въ это холодное россiйское утро, не хрустѣлъ бы подъ моими ногами съ особеннымъ какимъ то прискрипомъ, въ которомъ мнѣ слышалось: усердная, усердная, усердная служба… Хрустѣлъ подъ ногами россiйскiй снѣгъ въ туманное петербургское утро, и вспоминался мнѣ деревянный кресть и ухарски, на бекрень, надѣтая на него пустая солдатская шапка… Усердная, усердная, усердная…

54

Съ каждымъ днемъ становилось, между тѣмъ, яснѣе, что Россiя войну проигрываетъ. Всѣ чувствовали, что надвигается какая то гроза, которую никто не рѣшался называть революцiей, потому что не вязалось это никакъ съ войной. Что то должно произойти, а что именно — никто не представлялъ себѣ этого ясно. Въ политическихъ кругахъ открыто и рѣзко требовали смѣны непопулярнаго правительства и призыва къ власти людей, пользующихся довѣрiемъ страны. Но какъ на зло, непопулярныхъ министровъ смѣняли у власти министры, еще болѣе непопулярные. Въ народѣ стали говорить, что война неудачна потому, что при Дворѣ завелась измѣна. Любимца Двора, страннаго человѣка Григорiя Распутина, молва признала нѣмецкимъ агентомъ, толкающимъ Царя на сепаратный миръ съ Германiей. Раздраженiе было такъ велико, что молва не пощадила самоё Царицу. На счетъ этой больной и несчастной женщины распространялись самые нелѣпые разсказы, которые находили вѣру. Говорили, напримѣръ, что она сносится съ Вильгельмомъ II «по прямому проводу» и выдаетъ ему государственныя тайны. Солдаты на фронтѣ считали дурной приметой получать изъ рукъ Царицы георгiевскiй крестикъ — убьетъ немецкая пуля…

Въ это время пришелъ однажды въ мой домъ секретарь Распутина съ порученiемъ отъ «старца». Не заставъ меня дома, онъ передалъ моей женѣ, что Распутинъ желаетъ со мною познакомиться и спрашиваетъ, какъ мнѣ прiятнѣе — прiѣхать къ нему или принять его у себя? Желанiе Распутина меня очень удивило. Что ему отъ меня нужно было, я не понималъ. Онъ должно быть, считалъ просто неудобнымъ, что такiя двѣ знаменитости, какъ онъ и я, между собою незнакомы… Такъ какъ я слышалъ, что этотъ человѣкъ бываетъ грубъ въ обращенiи даже съ высокопоставленными людьми, то знакомство это меня не прельщало. Скажетъ онъ мнѣ какую нибудь грубость или что нибудь обидное, я, вѣдь, скажу ему что нибудь еще полновѣснѣе, и дѣло, пожалуй, кончится дракой. А драться съ людьми безъ крайней надобности вообще неприятно, особливо съ людьми, обласканными при Дворѣ. Отъ встрѣчи я, подъ какимъ то предлогомъ, отказался.

Вскоре я услышалъ, что во дворцѣ Юсупова произошла драма. Кто то кого то кусалъ, кого то зашивали въ мѣшокъ и съ камнемъ на шеѣ спускали въ Неву. Это убили Распутина.

Вѣроятно, этотъ фактъ еще болѣе укрѣпилъ мнѣнiе народа, что при Дворѣ таится измѣна: ее, дескать, замѣтили, признали и за нее отомстили люди, близкiе къ Царю. Значить, все, что разсказывали — правда! Событiя стали развертываться со страшной быстротой. Въ столицѣ не хватало продовольствiя, образовались хвосты, въ которыхъ люди заражали другъ друга возмущенiемъ. Заволновались солдаты въ казармахъ. Какой то солдатъ застрѣлилъ въ строю офицера. Вышелъ изъ повиновенiя весь полкъ. Не стало Императорской армiи. Выпалъ одинъ кирпичъ, и все зданiе рухнуло. Не очень крѣпко, значить, оно держалось.

Изъ окна моего дома я увидѣлъ огромнѣйшiе клубы дыма. Это горѣлъ, подожженный толпой, Окружный Судъ. Началась революцiя. Народъ, представители армiи, флотскiе люди потянулись къ Государственной Думѣ, глѣ прiобщались къ революцiи. Съ царемъ разговаривалъ фронтъ. Столицы зашумѣли въ невообразимомъ нервномъ напряженiи. Закружило. На маленькой станцiи железной дороги между Псковомъ и Петербургомъ, которой какой то невѣдомый пророкъ далъ когда то символическое имя — «Дно» — Царь отрекся отъ престола…

55

Я уже говорилъ, что въ жизни, какъ и въ театрѣ нужно имѣть чувство мѣры. Это значитъ, что чувствовать надо не болѣе и не меньше того, что соотвѣтствуетъ правдѣ положенiя. Надо имѣть талантъ не только для того, чтобы играть на сценѣ; талантъ необходимъ и для того, чтобы жить. Оно и понятно. Роль человѣка въ жизни всегда сложнѣе любой роли, которую можно только себѣ вообразить на театрѣ. Если трудно сыграть на сценѣ уже начерченную фигуру того или другого человѣка, то еще труднѣе, думаю я, сыграть свою собственную роль въ жизни. Если я каждую минуту провѣряю себя, такъ ли пошелъ, такъ ли сѣлъ, такъ ли засмеялся или заплакалъ на сценѣ, то, вѣроягно, я долженъ каждую минуту провѣрять себя и въ жизни — такъ ли я сдѣлалъ то или это? Если на сценѣ даже отрицательное должно выглядѣть красиво, то въ жизни необходимо, что бы все красиво выходило…

Вотъ почему я всегда удивлялся, когда встрѣчалъ дворянина-помѣщика, министра, великаго князя, короля, которые вдругъ, какъ плохой актеръ на сценѣ, въ бездарьѣ своемъ говорили фальшивымъ голосомъ фальшивыя слова и дѣлали фальшивые жесты, и такъ же, какъ бездарные актеры на сценѣ, не замѣчали, что они играютъ плохо. Временами мнѣ бывало противно смотрѣть на этихъ странныхъ людей, какъ бываетъ противно смотрѣть на фальшивую истерику, исполненную фальшивой актрисой. Отсюда, думается мнѣ, идутъ начала многихъ несчастiй.

Надо помѣщику пойти къ мужикамъ и съ ними говорить. И выходитъ помѣщикъ, плохо играющiй свою роль помещика, и говорить мужикамъ, пожалуй, дѣло, но ставитъ такъ запятыя и точки съ запятой, дѣлаетъ такiя неумѣстныя паузы, что мужики вмѣсто того, чтобы вынести самое благопрiятное впечатлѣнiе отъ его зачастую дѣйствительно добрыхъ намѣренiй, выносятъ впечатлѣнiе досадливое. Не понялъ актеръ-помѣщикъ атмосферы, не зналъ правильной интонацiи. Провалился. Черезъ годъ, глядишь — горитъ его усадьба.

Приходитъ министръ въ парламентъ, скажемъ, въ Думу. Выходитъ на трибуну и говорить. Слушаютъ его уже не мужики, а люди, которые отлично понимаютъ, гдѣ слѣдуетъ поставить запятую, и отлично понимаютъ, гдѣ она поставлена министромъ. Немедленно они въ своихъ ушахъ возстанавливаютъ грамматическую неточность. Но министръ плохой актеръ. Онъ не чувствуетъ обстановки, не понимаетъ «ситуацiи», и неточности начинаютъ нагромождаться одна на другую. Какая нибудь забубённая голова выкрикиваетъ нелестное замѣчанiе. Какъ плохой актеръ отъ неправильно поданной реплики, министръ теряетъ тонъ и самообладанiе. Голосъ его начинаетъ звучать фальшиво, жесты перестаютъ подходить къ принесенному дѣлу. Мысль осталась недосказанной, дѣло недодѣланнымъ, а впечатлѣнiе произведено отвратительное. Не понялъ министръ своей роли — провалился.

А цари? Надо умѣть играть царя. Огромной важности, шекспировскаго размаха его роль. Царю, кажется мнѣ, нужна какая то особенная наружность, какой то особенный глазъ. Все это представляется мнѣ въ величавомъ видѣ. Если же природа сдѣлала меня, царя, человѣкомъ маленькаго роста и немного даже съ горбомъ, я долженъ найти тонъ, создать себѣ атмосферу, — именно такую, въ которой я, маленькiй и горбатый, производилъ бы такое же впечатлѣнiе, какъ произвелъ бы большой и величественный царь. Надо, чтобы каждый разъ, когда я дѣлаю жестъ передъ моимъ народомъ, изъ его груди вырывался возгласъ на все мое царство:

— Вотъ это такъ царь!

А если атмосфера не уяснена мною, то жестъ мой, какъ у бездарнаго актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и изъ груди народа сдавленно и хрипло вырывается полушопотъ:

— Ну, и царь же!..

Не понялъ атмосферы — провалился.

Горитъ Имперiя.

56

Въ эти нервные и сумбурные дни можно было замѣтить одно совсѣмъ россiйское, типичное явленiе. Люди сообразили, что сила солому ломитъ и, защищаясь отъ льдины, которая можетъ ихъ затереть, не совсѣмъ искренне, но осторожно поплыли по теченiю. Всѣ сразу, какъ будто этого момента всю жизнь только и ждали, надѣли красныя ленточки. Рѣшительно, всѣ исты: символисты, кубисты, артисты и даже монархисты. Не скрою, надѣлъ и я. Воспоминаю объ этомъ немного совестливо. Конечно, это дѣлать мнѣ не надо было, хотя я совершенно искренне переживалъ событiя въ очень приподнятомъ настроенiи. Я думалъ: вотъ наступило время, когда мои боги, которыхъ я такъ чтилъ, придутъ къ власти, устроятъ жизнь хорошо — хорошо для всѣхъ; жизнь осмысленную, радостную и правильно-работную. Но очень скоро сделалось мнѣ ясно, что въ дѣлахъ правительства, въ настроенiи политическихъ партiй и въ поведенiи населенiя очень мало порядка. Началась невообразимая партiйная грызня на верхахъ, и анархически разгулялись низы. Достаточно было выйти на Невскiй проспектъ, чтобы сразу почувствовать, какъ безумно бушуетъ въ народѣ, анархическая стихiя. Я видѣлъ, какъ солдаты злобно срывали со стѣнъ какiя то афиши, которыя упорно наклеивали другiе «граждане», и какъ изъ-за этого въ разномыслящей уличной толпѣ возникали кровавыя драки. Я видѣлъ, какъ жестоко и грубо обижали на улицахъ офицеровъ. Соцiалистическiй Совѣть рабочихъ депутатовъ, опиравшiйся на деморализованныхъ солдатъ и на обозленныя рабочiя массы, держалъ въ плѣну Временное Правительство и недовѣрчиво контролировалъ каждую его мѣру. Къ людямъ, сколько нибудь умѣреннымъ, Совѣтъ относился съ крайней подозрительностью — даже къ «заложнику революцiи» въ правительствѣ. А.Ф.Керенскому. Двоевластие питало и усиливало анархiю.

Разгулъ революцiонныхъ страстей вызвалъ въ культурной интеллигенцiи Петербурга основательное опасенiе за цѣлость памятниковъ, имѣющихъ историческое значенiе или художественную цѣнность. Образовался Комитеть по охранѣ памятниковъ искусства. Между прочими, въ этотъ комитетъ вступилъ и я. Въ качествѣ члена этого комитета мнѣ пришлось лично столкнуться съ тогдашними настроенiями и порядками.

Предстояли похороны жертвъ революцiи. Совъть рабочихъ депутатовъ рѣшилъ хоронить убитыхъ революцiонеровъ на Площади Знмняго Дворца. Подъ самыми, такъ сказать, окнами резиденцiи — въ укоръ императорамъ! Это было безсмысленно уже просто потому, что никакихъ императоровъ въ Зимнемъ Дворцѣ уже не было. Нѣкоторые изъ нашихъ комитетчиковъ предложили протестовать противъ вандализма Совѣта рабочихъ депутатовъ. Горькому и мнѣ пришлось по этому дѣлу ходить по властямъ.

Мы отправились прежде всего къ предсѣдателю Совъта рабочихъ депутатовъ, грузинскому соцiалъ-демократу Чхеидзе, недавно такъ трагически закончившему свои дни въ Парижѣ. Мы изложили Чхеидзе наши соображенiя, но этотъ горячiй кавказскiй человѣкъ и «слышать не хотѣлъ» нашихъ доводовъ. Жертвы революцiи должны быть похоронены подъ окнами тирановъ!.. Мы отправились къ Керенскому, бывшему въ то время министромъ юстицiи. Мы просили министра властью своей воспрепятствовать загроможденiю площади Зимняго Дворца. Не хорошо устраивать кладбище у Дворца, который, вѣдь, можетъ пригодиться народу. Керенскiй съ нами согласился, и благодаря Временному Правительству рѣшенiе Совѣта было отмѣнено. Площадь Зимняго Дворца удалось отстоять. Эти мои хожденiя по властямъ сильно меня просвѣтили насчетъ положенiя дѣлъ и — встревожили. Во время визита къ Чхеидзе я столкнулся съ политическилѣ фанатизмомъ, обѣщавшимъ мало хорошаго. А между тѣмъ, Чхеидзе представлялъ собою только центральное крыло Совѣта… Какой же фанатизмъ долженъ процвѣтать на его лѣвыхъ скамьяхъ! А визитъ къ Керенскому показалъ мнѣ, въ какихъ абсурдно-ненормальныхъ условiяхъ новой власти приходится работать. Я увидѣлъ, какъ эти люди, облеченные властью, устаютъ — въ самомъ обыкновенному физическомъ смыслѣ этого слова. Устаютъ и не имеютъ, вѣроятно, возможности ни спать, ни есть. По длиннымъ корндорамъ министерства юстицiи взадъ и ипередъ съ бумагами носился А.Ф.Керенскiй, забегая въ разныя комнаты. Онъ былъ такъ озабоченъ, что на все, что попадалось въ коридорахъ, смотрѣлъ недоумевающими глазами, въ томъ числѣ и на меня съ Горькимъ (я узналъ потомъ, что Керенскiй весьма близорукъ). А за министромъ, еще болѣе озабоченный, носился по пятамъ челокѣкъ высокаго роста и худой, держа въ рукахъ бутылку съ молокомъ. Онъ, повидимому, бѣгалъ за министромъ съ тѣмъ, чтобы не пропустить удобной минуты дать ему выпить хоть немного молока… Насъ пригласили въ кабинетъ, куда черезъ нѣкоторое время вошла усталая власть. Власть заняла председательское мѣсто за столомъ, а кормилица сѣла сбоку… Помню, какъ меня, помимо бутылки съ молокомъ, поразила крайняя нервность и издерганность людей, пытавшихся въ это критическое время управлять Россiей. Изъ различныхъ репликъ присутствовавшихъ въ кабинетѣ правителей я поняль, что власть даже въ своей собственной средѣ какъ то въ разладѣ, не сцѣплена, не спаяна. Я подумалъ съ огорченiемъ, какъ же такой власти и въ такихъ условiяхъ работать, править и держаться крѣпко?.. Однако, я все же понималъ, что не время судить власть за то, что она и растерянная, и усталая, и не сцепленная. Тому было слишкомъ много серьезныхъ объясненiй…

57

Скоро политика, образцы которой мы видѣли на Невскомъ Проспектѣ, ворвалась въ петербургскiе театры. Во время спектаклей въ театрахъ начали появляться какiе то люди — между ними бывалъ и Троцкiй — и прерывали дѣйствiе на сценѣ рѣчами къ публики. Они говорили, что пора кончать радостныя зрѣлища, что пора прекратить праздныя забавы. Народъ — на фронтѣ, а столицы поютъ и пляшутъ. Они говорили, что народъ — на фронтѣ, а народъ съ фронта уже уходилъ. Дѣло въ томъ, что въ траншеяхъ другiе люди говорили солдатамъ эту же рѣчь въ обратномъ порядкѣ: «въ столицахъ поютъ и пляшутъ, а вы гибнете на фронтѣ…»

Началось броженiе и въ Императорскнхъ театрахъ. Старая дирекцiя во главѣ съ Теляковскимъ была Временнымъ правительствомъ смѣнена. Бѣдный Теляковскiй былъ арестованъ и уведенъ въ Государственную Думу. Его немедленно освободили. За нимъ не было, конечно, никакихъ грѣховъ, а Комитетомъ Думы руководили тогда люди великодушные. Теляаковскiй, кстати сказать, былъ арестованъ по проискамъ какого-то маленькаго актера Александринскаго театра, которому онъ, вѣроятно, отказалъ какъ-нибудь въ претенцiозной просьбѣ. При всей моей симпатiи и при всемъ моемъ уваженiи къ прекрасному человѣку, какимъ былъ В.А.Теляковскiй, я не могу отрицать, что въ смнѣ днрекцiи была, можеть быть, извѣстная логика, да и самъ Теляковскiй раздѣлялъ это мнѣнiе. Императорскiе театры были переименованы въ Государственные, должны были сдѣлаться нацiональными. Дирекцiя, проникнутая дворцовымъ духомъ, была неумѣстна въ новыхъ условiяхъ. Самъ Теляковскiй чувствовалъ неизбѣжную естественность своей отставки и не принялъ ее въ личную обиду. Правительствомъ былъ назначенъ комиссаръ въ Государственные театры, былъ избранъ новый директоръ и созданъ Художественный Совѣть изъ видныхъ артистовъ. Мое положенiе на сценѣ выдвинуло меня въ руководители этого Совѣта. И тутъ начались мои «хожденiя по мукамъ», закончившiяся моимъ уходомъ изъ Марiинскаго театра. Дѣло въ томъ, что двоевластие, бывшее тогда моднымъ во всемъ государствѣ, восторжествовало и въ Государственныхъ театрахъ. Была новая дирекцiя и Художественный Совѣтъ, какъ бы — «Временное Правительство», и наряду съ нимъ утвердился за кулисами какъ бы «Совѣтъ рабочихъ депутатовъ» — изъ хористовъ, музыкантовъ и рабочихъ, вообще, изъ театральнаго пролетарiата. И вотъ этому пролетарiату я пришелся не по вкусу.

Мои отношенiя съ хоромъ, всегда хорошiя, испортились еще передъ войной. Тяжело мнѣ вспоминать объ этомъ печальномъ инцидентѣ, но изъ пѣсни слова не выкинешь.

Это было во время дягилевскаго сезона 1913 года въ Лондонѣ. Между хоромъ и С.П.Дягилевымь возникѣ острый споръ. Хоръ требовалъ бенефиса, на который по совести не имѣлъ права, и Дягилевъ хору въ бенефисѣ отказалъ. Хористы рѣшили сдѣлать непрiятность Дягилеву, а за одно и мнѣ, такъ какъ я не скрывалъ, что считаю правымъ въ этомъ конфликтѣ Дягилева, а не хоръ.

Выдумали же хористы неприятность, дѣйствительно, планетарную, въ самомъ лучшемъ русскомъ стилѣ. Назначенъ парадный спектакль — Борисъ Годуновъ. Въ театрѣ король и дворъ. Вообразите изумленiе Дягилева, когда передъ самымъ спектаклемъ къ нему за сценой подходятъ хористы и требуютъ, чтобы онъ имъ заплатилъ деньги впередъ, иначе они не будутъ пѣть. За спиной Дягилева стоялъ сэръ Томасъ Бичамъ, ничего подобнаго, конечно, не ожидавшiй. Дягилевъ, подавляя возмущенiе, во избѣжанiе скандала, готовъ платить, но хористы заявляютъ, что они требуютъ не просто денегъ, а непремѣнно и только золотомъ. Золота въ Англiи тогда было сколько угодно, но въ дѣловомъ обиходѣ золотомъ пользовались мало — бумажки удобнѣе. Въ театрѣ золота не оказалось, а банки въ 8 часовъ вечера, конечно, закрыты. Гдѣ же достать золотыя монеты? Дягилевъ проситъ начать спектакль — къ первому же антракту золото будетъ добыто и выдано хористамъ. Ни за что! Немедленно. И сцена коронацiи царя Бориса проходитъ съ одними статистами — хоръ на сцену такъ и не вышелъ. Я былъ совершенно подавленъ этимъ невѣроятно-серьезнымъ озорствомъ. Ничто меня такъ сильно не возмущаетъ, какъ неуважительное отношенiе къ сценѣ, кь дѣлу, къ своему собственному дѣлу. Мое безпредѣльное негодованiе я громко высказалъ въ кулисахъ во время антракта и ушелъ къ себѣ въ уборную. И вотъ приходятъ и говорятъ мнѣ, что хористы приписываютъ весь конфликтъ мнѣ и ругательски меня ругаютъ.

Я взволнованный вышелъ къ хору и говорю:

— Мнѣ, конечно, налгали, что вы меня обвиняете въ конфликтѣ и поносили меня скверными словами?

— Нѣтъ, правда, — вызывающе нагло отвѣчаетъ мнѣ впереди стоявшiй хористъ.

Каюсь, я не сдержался и сильнымъ ударомъ сбилъ съ ногъ нахала. На меня набросилось человѣкъ 60 хористовъ, и если бы меня не заслонила актриса, я, вѣроятно, не писалъ бы теперь этихъ строкъ: я стоялъ у открытаго люка метровъ въ двадцать глубины…

Въ какомъ настроенiи я провелъ спектакль, не трудно вобразить. Мнѣ было стыдно и за хористовъ, и за себя — за русскихъ. И не очень радостно мнѣ было слышать англiйскихъ рабочихъ, пришедшихъ ко мнѣ въ уборную сейчасъ же послѣ инцидента съ благороднымъ намѣренiемъ меня морально поддержать. Эти простые люди не понимали по русски, но они поняли положенiе. Они пришли ко мнѣ съ переводчикомъ и сказали:

— Мистеръ Шаляпинъ, мы вполнѣ ясно понимаемъ, какъ нехорошо держали себя въ отношение Васъ и другихъ находящiеся у насъ въ гостяхъ Ваши русскiе товарищи. Мы видѣли, какъ они большой толпой хотели напасть на Васъ одного. Въ Англiи мы къ этому не привыкли. Вы можете продолжать спектакль спокойно. Мы ручаемся, что ни одинъ волосъ Вашъ не будетъ тронутъ.

Кто попробуетъ, пусть знаетъ, что онъ будетъ убитъ нами на мѣстѣ.

Я кончилъ спектакль. И хотя я глубоко сознавалъ мою правоту въ этомъ ужасномъ случаѣ, мнѣ было больно, что я ударилъ человѣка. Я не спалъ всю ночь. Раннимъ утромъ я оделся, пошелъ и разыскалъ хориста у него на дому. Сурово, враждебно, хотя немного и виновато, глядели на меня жившiе съ нимъ хористы, когда я вошелъ въ комнату, но мое сожалѣнiе было выражено мною такъ сердечно, что мы какъ будто искренне примирились. Уходя, я лишнiй разъ подумалъ, какъ хорошо, когда человѣк можетъ сказать другому человѣку отъ всего сердца:

— Прости меня, другъ мой или врагъ мой, я погорячился…

Но, тѣмъ не менѣе, хористы, бывшiе единственными виновниками нашего столкновения въ Лондонѣ, нѣкоторую злобу на меня, какъ видно, затаили. Я ее почувствовалъ въ дни «свободы», когда требованiя — «золотомъ, и немедленно!» сдѣлались бытовымъ явленiемъ…

Впрочемъ, къ старому, затаенному недовольству мною присоединились новыя и болѣе серьезныя основанiя.

Странная есть у русскихъ пословица. Кажется, она существуетъ только въ Россiи. «Дѣло не медведь, въ лѣсъ не убежитъ». Я не могу сказать, чтобы я самъ былъ очень ревностный труженикъ и не обладалъ бы долей восточной лѣни, но эту пословицу я всегда ненавидѣлъ. И вотъ, ставъ во главе художественной работы Марiинскаго театра, я прежде всего рѣшилъ устранить старые бюрократическiе, бездушные лимиты репетицiй: отъ 11 до 1 часу, или отъ 12 до 2-хъ, и ни одной секунды больше. Я разсуждалъ, что теперь работникамъ театра, сделавшимся хозяевами нацiональнаго театра, слѣдовало бы работать уже не за казенный страхъ, а за совѣсть. И я потребовалъ отъ всѣхъ и — въ первую очередь, разумѣется, отъ самого себя, — относиться къ репетицiямъ не формально, а съ душой, съ любовью. Другими словами, репетировать не отъ такой то минуты до такой то, а столько, сколько требуетъ наше далеко не шуточное, серьезное дѣло. Если нужно, то хотя бы отъ 12-ти до 5-ти… Мое требованiе вызвало бурю недовольства. Меня прозвали «генераломъ». Такъ просто и опредѣлили: «генералъ!» А генералы въ то время, какъ извѣстно, кончили свое вольное житiе, и многiе изъ нихъ сидели арестованные. По новому русскому правописанiю писалось «генералъ», а читалось «арестъ»… Меня, правда, не арестовали, но мнѣ опредѣленно дали понять, что мое присутствiе въ театрѣ не необходимо. Можно построить репертуаръ безъ Шаляпина, и на репетицiи нѣтъ ему надобности приходить… Контрактъ мой кончился, а новый родъ дирекцiи другого не предлагалъ. Я понялъ, что мнѣ надо уходить. Насилу милъ не будешь. Бросивъ грустный прощальный взглядъ на милый мой Марiинскiй театръ, я ушелъ пѣть въ частную антрепризу, въ Народный Домъ. Такъ какъ театръ я всегда, главнымъ образомъ, носилъ въ своей груди, то я не ощущалъ особенно сильно разницы между Марiинскимъ театромъ и Народнымъ Домомъ. Спектакли шли обычной чередой. Я пѣлъ мои обычныя роли, и слушала меня та же публика.

58

А революцiя «углублялась». все смѣлѣе подымали голову большевики. Я жилъ на Каменноостровскомъ проспектѣ, и мой путь изъ дому въ театръ Народнаго Дома лежалъ близко отъ главнаго штаба большевиковъ, который помѣщался во дворцѣ знаменитой танцовщицы Марiинскаго балета М.Ф.Кшешинской. Большевики захватили самовластно дворецъ и превратили его обширный балкоиъ въ революцюнный форумъ. Проходя мимо дворца, я останавливался на нѣкоторое время наблюдать сцены и послушать ораторовъ, которые безпрерывно смѣняли другъ друга. Протиснуться къ балкону не было никакой возможности изъ-за толпы, но я слышалъ, однако, громогласный рѣчи. Говорили ораторы толпѣ, что эти дворцы, граждане, ваши! Въ нихъ жили эксплуататоры и тираны, а теперь-де наступилъ часъ возмездия. Недостаточно забрать эти дворцы, — нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, граждане! Надо уничтожить, какъ гадовъ, самихъ этихъ злостныхъ кровопiйцъ народныхъ!!.

Слушалъ я эти рѣчи съ нѣкоторымъ смущенiемъ и даже опаской, такъ какъ одѣтъ я былъ въ костюмъ, сшитый лучшимъ портнымъ Лондона, и невольно чувствовалъ, что принадлежу, если не душою, то костюмомъ, къ этимъ именно кровопйцамъ. Того же мнѣнiя держались, невидимому, мои ближайшiе сосѣди въ толпѣ, такъ какъ ихъ косые на меня взгляды были не особенно доброжелательны. И я осторожно улетучивался,

Было очевидно, что Временное Правительство доживаетъ свои послѣднiе дни. Это сознавали даже въ кругахъ, близкихъ и преданныхъ Временному Правительству. Мнѣ запомнился одинъ петербургскиѣ обѣдъ съ друзьями, во время котораго даже мнѣ, въ политикѣ не очень искушенному, стало ясно, до какой степени серьезно положенiе.

Обѣдъ былъ устроенъ депутатомъ М.С.Аджемовымъ, виднымъ дѣятелемъ кадетской партiи и другомъ Временнаго Правительства, въ честь общихъ нашихъ друзей В.А.Маклакова и М.А.Стаховича. Оба они только что назначены были Временнымъ Правительствомъ на важные дипломатичесюе посты: Маклаковъ — посломъ въ Парижъ, Стаховичъ — посломъ въ Мадридъ. На слѣдующiй день они покидали родину, и дружеская встрѣча за прощальнымъ обѣдомъ носила очень сердечный характеръ. Остроумный Аджемовъ, какъ хозяинъ дома, давалъ тонъ веселой бесѣдѣ. За столомъ мы пикантно шутили и дружески подтрунивали другъ надъ другомъ, какъ это водится у насъ за пирушками. Но сквозь веселье, смѣхъ и юморъ прорывалась внутренняя печаль. Очень ужъ грустны были наши шутки: говорили о томъ, какъ по частямъ и скопомъ Временное Правительство будетъ скоро посажено въ тюрьмы Ленинымъ и Троцкимъ, приближение которыхъ уже чувствовалось въ воздухѣ. Но наивности моей я еще надѣялся, что революцiя обновитъ, укрепитъ и вознесетъ нашу родину, и горькой фразой откликнулся на мои слова Маклаковъ.

Онъ вздохнулъ и многозначительно сказалъ:

— Не будетъ ни одного человѣка, совершенно ни одного, кто бы избѣгнулъ въ будущемъ страданiй.

Маклаковъ крѣпко пожалъ мнѣ руку. Сердечно и грустно разстались мы. Я зналъ, что этотъ выдающейся русскiй человѣкъ, назначенный правительствомъ Россiи на первый по значенiю дипломатическiй постъ, уѣзжаетъ изъ родной страны тайкомъ, какъ контрабандистъ. Правительство опасалось, что, если объ отъѣздѣ «имперiалиста» Маклакова на постъ посла въ Парижѣ узнаетъ революцiонная чернь, то она его такъ же задержитъ на вокзалѣ и не позволить ему уѣхать, какъ до этого задержала на Финляндскомъ вокзалѣ бывшаго министра иностранныхъ дѣлъ С.Д.Сазонова, назначеннаго россiйскимъ посломъ въ Лондонъ… Сазоновъ такъ и не поѣхалъ въ Лондонъ. Маклаковъ использовалъ его печальный опытъ и уѣхалъ инкогнито.

«Ни одного человѣка, который избѣгнулъ бы въ будущемъ страданiй», повторялъ я слова моего друга. И подумалъ тогда, какъ думаю сейчасъ: зачѣмъ же нужна была революцiя?..

59

Зачѣмъ же нужна была революцiя? Но въ томъ то и дѣло, что революцiя никого и ни о чѣмъ не спрашиваетъ. Получивъ толчокъ, она претъ, когда ей вздумается.

Одѣтый въ богатую порфировую мантiю, со скипетромъ въ рукахъ, съ короной испанскаго короля Филиппа на головѣ, я выхожу изъ собора на площадь, гдѣ еще разъ подтверждаю моему народу, что еретики будутъ сожжены, что корону надѣлъ на мою голову самъ Богъ, и что я вообще единственный стоющiй владыка на землѣ. Въ эту минуту на Невѣ, по близости отъ Народнаго Дома, раздается внезапно пушечный выстрѣлъ. Въ качествѣ короля, не терпящаго возраженiй, я сурово прислушиваюсь — не реплика ли это мнѣ? Выстрѣлъ повторяется. Съ высоты ступеней собора я замѣчаю, что народъ мой дрогнулъ. Третiй выстрѣлъ и четвертый — одинъ за другимъ. Площадь моя стала пустѣть. Хористы и статисты двинулись къ кулисамъ и, забывъ про еретиковъ, стали громко обсуждать, въ какую сторону имъ бѣжать. Не мало труда стоило королю Филиппу II Испанскому убѣдить своихъ робкихъ подданныхъ, что бѣжать некуда, ибо совершенно невозможно опредѣлить, куда будутъ сыпаться снаряды. Черезъ минуту за кулисы прибѣжали люди и сообщили, что снаряды летятъ въ противоположную сторону, и что опасаться нечего. Мы остались на сценѣ и продолжали дѣйствiе. Осталась и публика въ залѣ, также не знавшая, въ какую сторону бѣжать, и поэтому рѣшившая сидѣть на мѣстѣ.

— Почему же пушки? — спрашивали мы вѣстовыхъ.

— А это, видите ли, крейсеръ «Аврора» обстрѣливаеть Зимнiй Дворецъ, въ которомъ засѣдаетъ Временное Правительство.

Къ концу спектакля выстрѣлы замолкли. Но путь мой домой не былъ особенно прiятнымъ. Шелъ дождь со снѣгомъ, какъ бываетъ въ Петербургѣ глубокой осенью. Слякоть. Выйдя съ Марiей Валентиновной, я не нашелъ извозчика. Пошли пѣшкомъ. Повернули на Каменноостровокiй проспектъ, идемъ, и вдругъ — посыпался горохъ по мокрому воздуху. Поднялась какая то стрѣльба. Звякнули и пули. Если моя храбрость поколебалась, то можете себѣ представить, что случилось съ моей женой? Въ темнотѣ — фонари не горели — перебѣгая отъ крыльца къ крыльцу и прячась у дверей, мы кое какъ добрались домой. Невредимо, хотѣлъ я сказатъ. Но вспомнилъ, что Марiя Валентиновна въ эту ночь отъ потрясенiя и испуга слегла и была больна съ мѣсяцъ. — Если бы я въ эту ночь спалъ, я бы сказалъ, что проснулся я уже въ соцiалистическомъ туманѣ.