Онлайн чтение книги НЕМОТА
8

Понадобилось минут двадцать, чтоб прийти в чувства. Всё это время, сгорбленно сидя на ванне, я слушал урчание воды, провалившись мысленно в детство: мне лет одиннадцать. Тайно наплескавшись с дворовыми друзьями в озере у дачных построек, довольный качу под вечер домой сквозь череду огородов на подаренном отцом синем «Стелсе». В мягком июльском воздухе пахнет созревшей вишней, ягодами и вот-вот начавшимся дождём. Под белой футболкой горят обожжённые плечи, а дома ждёт любимая жареная картошечка, чай с шарлоткой, новая серия «Наруто» и взвинченный рыжий кот с рваным ухом, которого мы с мамой недели три назад приютили.

– Колян, Глеб, тормозите! – кричит Шустрый. – Тут груш завались – гляньте!

Останавливаясь у ветхого забора, пока один занимается слетевшей цепью, двое лезут через кусты к надломившейся ветке запущенного дерева. Ноги щиплет крапива, за забором, шаркая сланцами, в семейниках и расстёгнутой рубахе расхаживает седовласый хозяин участка, тоскливо распыляя в теплицах воду из шланга, а нам всё нипочём. Подсадив меня на плечи, Шустрый ушло следит за тем, чтоб не спалиться, пока я лихо забиваю увесистыми плодами карманы объёмных шорт и жёлтую бейсболку.

– Чё, всё? Спускаю?

– Давай.

Нас не засекли, цепь вставлена. Разделив поровну трофей, мы едем дальше. Груши настолько переспелые, что приторный сок стекает по подбородку, а ты, не обращая внимания на зудящие волдыри, посаженные крапивой, с жадностью смакуешь одну за другой, насыщаясь безмятежным сиропом отрады. На подъезде к дому две капли с неба успевают смочить разбитые колени, и наивный ребёнок внутри тебя с упованием предвкушает, как устроившись в тёплой кухне, будет есть сытные вкусности, глядя из окна на прорвавшийся ливень, не представляя, что однажды дождь всё же настигнет врасплох. А рядом не окажется ни дома, ни мамы, ни кота. Но это всё потом, пока же тебе тепло, безопасно и нисколько не страшно.

Тепло. Безопасно. И нисколько не страшно, Глеб. Вроде подействовало.

Умывшись, я невольно заприметил на полке под зеркалом салатовую зубную щётку, тюбик из-под увлажняющего бальзама для губ, упаковку цветных заколок. С батареи свисали белые носки и махровое полотенце. От увиденного внутри чуть потеплело.

Освободив ванную, я прошёл босыми ногами мимо освещённой кухни, в третий раз за день натянул в комнате носки, взял с пола рюкзак, телефон и, стоя в полумраке прихожей, озадаченно замялся. Что делать? Молча засобираться домой? Или заглянуть на кухню со словами: «Я пошёл»? Ну же, вспомни приторные груши, велик. Вспомни аромат домашней выпечки. Тепло. Безопасно. И нисколько не страшно.

– Уходишь? – произнесла Влада в проёме двери, опередив мою нерешительность. Вид её был обеспокоенным. – Чайник закипел. Не останешься минут на двадцать?

– А ничего?

– Мне будет приятно.

– Хорошо, – кивнул я, с облегчением. Несмотря на произошедшее, неловкость в разговоре не фигурировала. Наоборот, затеплилось ощущение, будто бы теперь всё так, как и должно быть. Рухнула стена официоза. Исчезли условности.

– Какой чай ты пьёшь: зелёный, чёрный? Есть растворимый кофе.

– Если можно, кофе.

– С сахаром?

– Немного.

Пока Влада занималась приготовлением, я, сидя на табурете вполне обычной кухни, разглядывал милые шторы из сотен прозрачных бусин, походивших на заледенелые дождевые капли. В сознании всё ещё мелькали жирно обведённые по контуру куски воспроизведённого прошлого, воспалённые глаза жёг яркий люминесцентный свет, но находясь в этой незнакомой обстановке, я вдруг наткнулся на островок безмятежного покоя. Реальность на время почудилась менее враждебной. На столе лежал развесной бисквитный рулет из кондитерской, воздух накрыла прозрачная вуаль тишины, а с дверцы холодильника смотрела распечатанная на фотобумаге репродукция, изображавшая человека у зеркала.

– Любишь сюрреализм?

– Да, заинтересовалась когда-то.

– Это ведь не Дали?

– Нет – Магритт. Рене Магритт.

– Жутковато. Автопортрет, так понимаю?

– Может быть, хотя не уверена. Буквальной интерпретации работы не существует. Магритт в этом смысле избегал прямых трактовок, поэтому каждый что-то своё увидит.

– Что видишь ты?

– Я? Если упрощённо, смерть.

– Как это связано?

– Год назад помешалась на теме психических расстройств и глубинно ушла в изучение нарциссизма. Не того, который приписывают человеку с завышенной самооценкой, а диагностируемого в психиатрии. Узнала, что нарцисс с патологией – это, по сути, мёртвый человек. Человек с ничтожно маленьким эго. Там нет эмпатии, нет идентичности. Внутри – дыра, не заполняемая ни годами терапии, ни деньгами, ни успехом. Таким людям необходимо постоянное подтверждение своей значимости через восхищение. На себя-то они смотрят чужими глазами, потому играют на чувствах, зеркалят, срастаясь с фальшивой миной настолько, что уже не различить, где реальный человек, а где маска – защитные механизмы, появившиеся как реакция на боязнь боли, стыда, критики. Вот это я и вижу на картине – отражение спины в таком случае было б оправданно страхом персонажа заглянуть внутрь себя настоящего, поскольку, кроме пустоты, там ничего нет.

– Звучит убедительно, – неожиданно заинтригованный, проговорил я. – Ты изучаешь психоанализ?

– В смысле, профессионально? Нет. Это так – начала когда-то копаться в себе, начитавшись Фрейда, от него пошла дальше. Игры с подсознанием, непрекращающаяся рефлексия – это всё по моей части, – ухмыльнулась Влада.

– Что-то становится яснее?

– Многое.

– Почему именно нарциссизм?

– Хотела найти ответы на некоторые вопросы, и мне любопытно, как полученные в раннем возрасте травмы сказываются на поведении и мироощущении взрослого человека.

– Что было в детстве у нарцисса?

– Обесценивание. Отсутствие безусловной любви, запугивание, манипуляции, гиперконтроль. Это может сформировать и пограничное расстройство, диссоциальное, комплекс жертвы. Зависит от того, каким способом защиты ребёнок спасается. Нарцисс учится глушить чувства, подстраиваться под общественные нормы. Постепенно перенимает модель поведения родителей, взаимодействуя с окружающим миром по принципу «делать хорошую мину при плохой игре». Людей использует как энергетический ресурс. Думаю, миф о вампирах неспроста возник. Кровь – всего лишь метафора. Без односторонней эмоциональной подпитки нарцисс действительно не выживет.

– То есть способность к эмпатии и эмоциональной привязанности у него как бы атрофируется?

– Ну да.

– Интересно. Я в своё время читал про социопатов, о нарциссах мало что знаю, но в силу ограниченности считал, что таких людей создают излишеством любви. Вседозволенностью.

– Смотря что называть любовью. Безусловную любовь через принятие и эмоциональную близость и любовь как материальную награду и похвалу за социальные достижения, послушание и оправданные надежды не сопоставить.

– Соглашусь, – кивнул я, пригубив кофе.

– Проблема нарциссических людей в том, что они-то как раз разницы не видят. В их мировоззрении любовь можно заслужить, купить, а далее пожизненно потреблять дивиденды.

Минуты на три-четыре мы замолчали. Я пил кофе, продолжая поглядывать на репродукцию, Влада же то поднимала, то опускала в неприкрытом смятении глаза. Необходимо было узнать, годится ли отснятый материал, можно ли из него что-то слепить, но в лоб спросить я не решался, а девушка напротив, вероятно, остерегалась загнать меня в уязвимое положение и вместо фильма заговорила про рулет. – Угощайся. Один из вкуснейших рулетов в Питере.

– А ты?

– Я итак сладкого переедаю, мне бы завязать, но не могу, – снова пауза. Хотелось прокомментировать услышанное словами: «По тебе не скажешь» – воздержался. Вдруг сочтёт за неуместный выпад? Никто не знает, где у человека больные точки. Однако Влада продолжила. – Неделю назад начала курить. Со стороны выглядит нелепо. Так же нелепо, как ребёнок, накрасивший губы помадой матери, но мне нравится.

Я улыбнулся. От Влады поистине исходила детская по чистоте энергетика.

– Отчего же?

– Есть люди, которым это идёт, а есть такие, как я – несуразные и без чёткого понимания себя.

– Ты не понимаешь себя?

– Пытаюсь, но это как догонялки со своей тенью. Иногда кажется, что она совсем близко, можно коснуться, а потом загорается свет, и ты догадываешься, что тебя как материального объекта попросту не существует. Ты не отражаешься в зеркалах, не осознаёшь своего присутствия.

– Фильм – это определённая потребность разобраться?

– Я не знаю, что это за потребность и есть ли в реализации объективный смысл. Просто интуитивно чувствую, что должна воплотить эти образы. Не с целью кому-то что-то доказать или словить хвалебные рукоплескания. В животе нарывает нечто гложущее, это нечто просит быть рассказанным. Логические аргументы не могу привести, их нет ни в сюжете, ни в посыле. Ни в том, зачем я решила сделать это.

– Разве роль человека творящего не в том, чтоб самому являться зеркалом? Это бы многое объяснило. Ты существуешь. Ты видишь то, что не видит примитивный человек. Возможно, материальный мир с его пресловутым рационализмом лишь кажется материальным, потому что так принято, а всё подлинное – за его пределами? С оборотной стороны?

– Как у Магритта?

– Да.

– Возможно. В начале знакомства ты упомянул, что занимался музыкой. В прошедшем времени, потому что история закончилась?

– Да, четыре года назад.

– Ничего не сохранилось?

– Было несколько смехотворных записей, но не уверен, что они ещё живы. Нужно поискать.

– Кинешь, если что-то найдётся?

– Хорошо, но вряд ли тебя зацепит. Ты слушаешь другую музыку.

– А что ты писал?

– В основном альтернативу. Иногда пробовал мешать с электроникой, экспериментировал вокально.

– Почему бросил? Показалось не твоим?

Вопрос застиг врасплох. За годы я сам себе не сумел ответить, почему так вышло, являлось ли увлечение музыкой природным даром или исключительно подростковым хобби, имелось ли у этого будущее. Не знаю. Призрачное упоминание, доказывающее, что бунтарский творческий период в моей жизни присутствовал – угрызения совести, тюкающие всякий раз, когда натыкался на достойные проекты молодых российских чуваков. Это одна из причин, по которой стал избегать мест, откуда доносилась живая музыка. Не ходил на концерты. Не зависал в рок-барах. Старался отстраниться от всего, что бередило память.

– Наверно, оказался слабее, чем думал, – пожав плечами, признался я. – Чтоб с запалом погрузиться в творчество, нужно безостановочно наполнять себя, подбрасывать дровишки, ставить на это время, отношения с близкими, финансы, а я распылился с приездом в Питер. Сначала не было благоприятных условий, после тяга пропала. Словно водой изнутри залило. Посаженные семена сгнили, почва высохла. Проще говоря, сдался. Или сдулся.

– Что тогда твоё? – произнесла Влада так, словно с задержанным дыханием шла по карнизу.

– Пока не нашёл. Поступил сюда в сферу айти, совершив косяк, приведший к множеству других искажений. Но как там говорится? Что ни делается, всё к лучшему? Время покажет.

– Ты ведь не веришь в это.

– Не верю, но хочу, – внутри в очередной раз шевельнулся мерзкий червячок, саднивший в области солнечного сплетения. – А что насчёт тебя?

– Что конкретно?

– Откуда нужда в выражении чувств посредством видео? Почему именно язык кино?

– Язык видео оказался единственно мне доступным. Я ничего больше не умею.

– Неправда. Ты и пишешь прекрасно.

– Я бы сказала, заурядно. У меня скудный словарный запас, нет стиля. Пишу равно тому, как топором сечь по дереву – ни цельности, ни чувства ритма, ни умения играть словами. Сухая, банальная графомания.

– Самокритично, но ладно, допустим. Заметь: я не согласен. Сегодняшние съёмки – это не первый видеопроект?

– Нет, – отрицательно мотнув головой, произнесла Влада, убрав за ухо прядь волос, небрежно скользнувшую на лицо. – Как ты понял?

– Это нетрудно. Ты стала натуральнее в процессе съёмок, как человек, знающий, что он на своём месте. Свободный. Не цепенеющий. Могу я когда-нибудь увидеть твои предыдущие работы?

– Честно? Сомнительная затея.

– А если я всё-таки отыщу свои треки? Взаимообмен. По-моему, справедливо.

– В целом-то да, но боюсь, после увиденного ты передумаешь продолжать приходить сюда. Не хочу предстать ещё более больной, чем уже могла сложить о себе представление. Хочется снять этот фильм. И снять именно с тобой, не выискивая человека по профилю в инсте, – это польстило, но не подав вида, я продолжил.

– А если мне понравится?

Она недоверчиво улыбнулась.

– Такие вещи не могут нравиться. Адекватные люди, посмотрев, сказали в лицо, что я ёбнулась, извини за ругательство, но это копировать-вставить. «Пиздецкий контент для нариков», «Сублимация неудовлетворённой матки», «Пропаганда педофилии и гомосятины» – подобных комментов прилетело штук сорок, пока фильмы висели на любительских сайтах.

– И ты удалила?

– Изначально один из них заблочили по причине жалоб, а когда доступ открылся, я психанула и сама всё почистила.

– Так сильно задела реакция?

– Не то, чтобы прям глубоко и болезненно, но царапнула – да. Я знала, что люди не привыкли воспринимать то, что выходит за рамки массового прочтения, не привыкли включаться. Мечта быть понятой на тот момент ещё присутствовала, а на выходе – бесноватый негатив, причём необоснованный такой. Плоский. Было чувство, что люди целиком и не видели фильмы – так, помотали, зацепились за то, что вызвало инстинктивный дисбаланс, подавились булкой и начали отплёвываться, пеняя не на булку и себя, а на застывшую фоном картинку.

– Выпили пену с поверхности?

– Да. Причём не распробовав, залпом. Когда ты вещаешь что-то с целью вызвать эмоции, неподдельные, ставящие в неудобную позу смотрящего, надо быть готовой к судилищу, назиданиям. Тогда я была наивнее. Искренне хотела нарваться на эмпатию.

– А как же нынешний фильм? Пропаганда в суициде, в жестоком обращении с животными. Что там ещё? Садомазохизм.

– Так его и интерпретируют, – рассмеялась Влада, непринуждённо откинувшись на спинку стула. – Стопроцентно.

– Так что? Это уже не пугает?

– Нет. Я посмотрела на ситуацию с противоположного угла. Подумала: раз я достала из себя что-то, что кольнуло людей, заставило срезонировать, причём зрелых людей, гораздо старше меня по возрасту – выходит, у этого «что-то» есть жизнь. Есть какое-то более глобальное значение, нежели лайки и положительные комментарии. Люди не прошли мимо, ограничившись нейтральной оценкой, а выказали милость остановиться, предать публичному суду идеи развратного автора и подопытных актёров. Реакция, каким бы цветом она ни окрасилась – это лакмус, выявляющий болячки. Хуже, когда ничего не трогает.

– Я согласен. Почему-то на ум Мэнсон пришёл.

– Его не понятая консервативным обществом провокация?

– Не понятая – как минимум, – кивнул я. – Так что?

– Что?

– Если я отыщу свои треки, кинешь мне эти аморальные фильмы?

– Окей. Но по-честному, ладно? Ты мне трек – я тебе фильм, а если не найдётся, то и забудем.

– Конечно. Только ты не ответила.

– На вопрос о том, почему возникли маразматичные фильмы, а не живопись, музыка или что-то иное, более сглаживающее острие бытия?

– Да.

– Тебе всерьёз интересно?

– А как ты думаешь? Не каждый день вижу перед собой человека, который насылает на себя шквал нападок.

– И на тебя.

– Вот именно – и на меня, – шутливо кивнул я, не понимая, где те рамки, что обрамляли нас в баре. – Имею право знать, не в секте ли я. Вдруг ты путём гипнотического внушения вынуждаешь людей быть сопричастными к твоим работам.

– У тебя, кстати, есть повод так думать, – произнесла она с чувством вины, намекнув на сцену, завершившуюся слезами. После чего тем же тоном продолжила. – До семнадцати лет я мало что понимала. Жила, как растение – водой поливали, и хорошо. Музыкалка, художка, курсы по журналистике – ходила туда, как на работу в несколько смен, но сказать, что мне это нравилось – не скажу. Ни в музыке, ни в рисовании, ни в чём-либо другом не получалось раскрыться, будто блоки держали.

– В виде родителей?

– Да. Занималась по их воле, но и взбунтоваться не могла. Нужно развиваться, расширять кругозор, закладывать базу – только это от них и слышала. То, что лично мне было важно, никого не интересовало – к теме безусловной родительской любви, да. Они не пытались увидеть в моём лице отдельного индивида с не зависящими от них ориентирами – лишь предмет своих нереализованных амбиций. Проекцию себя любимых. Мать тряслась за то, чтоб я состоялась в лингвистической среде, стала успешной карьеристкой, отец с восьми лет прессингом наставлял на архитектурную деятельность. А у меня даже мизерных задатков ни к языкам, ни к техническим наукам никогда не было. Я увлекалась японской культурой, Харуки Мураками, влюбившись в «Норвежский лес» и трилогию Крысы, фанатела по «Him», всю жизнь замещала реальность фантазиями, сочиняла в голове истории. И вот по случайности в начале одиннадцатого класса наткнулась на « Процесс » Сюдзи Тэраямы, затем посмотрела « Пастораль. Умереть в деревне », « Томатный кетчуп императора », стремительно провалившись в арт-хаус. Узнала о том, что такое экспериментальное кино, экспериментальная музыка. Открыла для себя психоанализ и Дэвида Линча, полностью сломав костяк, созданный предками. Позже проснулось желание визуализировать собственное нагромождение возникающих образов, синтезировать их между собой, задействовав звук, графику. Изначально оно вылилось в форму комиксов, но иллюстрации и половины того, что мне хотелось сказать, не доносили. Как жевать пенопласт, представляя хлеб. Писала я всегда коряво, к фотографии, обесцененной соцсетями, отношусь настороженно, со слухом проблемы. Язык видео пришёл как компромисс. Это та область, в которой могу быть собой.

– Что-то вроде связующего звена?

– Да. Примерно.

– Родительские ожидания на твой счёт обломались?

– Ещё как, но и мои тоже. В результате скандалов затею поступать на режиссёрский одобрили, только на бюджет я не попала. Нехватка подготовки по профилю. Хотела набраться опыта, поснимать, изучить теорию кино, подав документы через год – родители настояли на платном, аргументировав тем, что в киношную сферу проходят феноменально одарённые люди, поэтому уж лучше они вложатся, чем будут смотреть на моё паразитирование, не гарантирующее благополучный расклад при повторном поступлении. Я поддалась. Когда самые близкие люди убеждены в твоей неказистости, вера в себя расщепляется на сотни выедающих тараканов. И тем не менее, с грузом ответственности в виде заплаченных денег начала учиться, грезя встретить интересных людей, создавать в команде космические проекты, но то, что в нас закладывали, не имело отношения к аутентичному творчеству. Мне хотелось копаться в низинах человеческой природы, экспериментировать, искать свой почерк, в вузе это жёстко пресекалось, высмеивалось – «так неправильно», «так не делается», «не изобретай велосипед», «это претит композиционному строю», «где мораль?», «где рациональное зерно?» и так далее.

– Совок?

– Железный. Люди, молящиеся на Михалкова и Кончаловского – куда на этом уедешь? Попросив у родителей прощения, ушла после первого курса, не закрыв сессию. Причём незапланированно. На протяжении семестра работала над курсовым проектом, его не приняли, отчитали за то, что моё видение оскорбляет искусство, что никакой функции, кроме как разрушительной, подобные работы не несут. Посоветовали проанализировать «Утомлённые солнцем» и до осени снять курсовик, «отвечающий канонам высокого». «Утомлённые солнцем» я посмотрела, сравнила степень разочарования со стоимостью обучения и написала заявление на отчисление. Не удаётся мне мыслить канонически. Не думаю, что сегодня, когда в мире полнейший хаос, каким-то канонам должно быть место. Творчество разве обязано нести морализаторский посыл?

– Творчество вообще, я думаю, ничего не обязано, кроме как являться сублимацией автора. Если оно помогает залатывать внутренние пробоины – отлично, а нет – так и нет смысла им заниматься. Я не верю в искусство ради искусства, выстроенное на голом прагматизме.

– Музыка была для тебя такой?

– На тот момент да. В горле хронически ком стоял до девятнадцати лет. После всё ушло, но когда я писал, становился наиболее близок к себе настоящему.

– Что такое ты настоящий? Именно ты.

Хотелось ответить коротко: «Тот, что был час назад при фиолетовом свете», но это ничего не объясняло. Водя указательным пальцем по стенке кофейной чашки, я напрягся. Сложно.

– Наверно, тот, что не исправлен общественными внушениями, предрассудками. Родительским вмешательством. Уязвимый. Тот самый ребёнок из прошлого, возможно, обладающий лишь генетическими особенностями и никакой замыленностью в сознании.

– А теперь? Когда ты не занимаешься музыкой, удаётся его найти?

– Сегодня.

Влада замолчала, но при этом продолжала сосредоточенно смотреть распахнутыми, неморгающими глазами. Приглядевшись, я заметил мутную поволоку вокруг серой радужки. Должно быть, линзы? На цветные не похожи, скорее прозрачные, с диоптриями. Представилось, как сняв их, она прищуривалась – взгляд делался кротким, рассеянным.

– Может, покурим? – предложил я, дабы прервать затянувшуюся тишину. – Если не против, то на лестничной площадке.

Пройдя в прихожую, мы обулись, Влада накинула джинсовую куртку, я взял из кармана куртки пачку «Петра», зажигалку. Облокотившись о перила в залитой полумраком парадной, машинально затянулся, следя за тонкими пальцами с коротко стрижеными ногтями, эстетично сжимающими вынутую из коробки «LD» сигу. Курить Владе в самом деле не шло, хотя курила она красиво. Какая-то нестыковка присутствовала. Массивная камера в этих хрупких руках смотрелась органично, а сигарета – нет. Почему?

– Глеб?

– Да?

– Спасибо за то, что ты сделал сегодня. Я на такую сакральность не рассчитывала.

– Самое главное, чтоб материал получился. Если так – всё хорошо. Я знал, на что шёл. К тому же это неплохая самотерапия.

– Не жалеешь?

– Ничуть.

– Почему для тебя это так весомо? Совершенный результат, в смысле. Обычно в бесплатные проекты люди впутываются по фану.

– Почему? Могу ответить, как в баре: твоя идея бомбическая. Попробовать себя в чём-то таком неоднозначном, своеобразном – это интересный опыт. Но если фильм предполагает выход за грань формальностей, скажу, что частично сам находился в том состоянии, о котором ты рассказываешь, и, судя по всему, не очень-то успешно реабилитировался. Осадки, так сказать.

Вернувшись в квартиру, мы выпили по второй чашке кофе, съели на пару воздушный рулет, а часам к одиннадцати я уже шёл вдоль мёртвой Фонтанки. Эмоции переполняли. Что это было? Гипноз? Помутнение? Сняв плесневелый налёт, словно в постиранную оболочку залез, испытав внезапное очищение – давно так легко не дышалось. Даже город показался радушнее, а люди не такими пафосными и смурными, как несколько часов назад. Метаморфозы на фоне вскрытых отсеков? Или, может, ответ куда проще? В голове звучали строки Глеба Самойлова, но вместо слёз на лицо лезла широченная улыбка.

Льётся смерть

В открытый рот.

И, если повезёт,

Один из нас не умрёт.

Только для тебя

Only for you…

Парам-пам-паба-уууу!

Парам-пам-паба-уууу!

Парам-пам-паба-уууу!

Парам-пам-паба!

Поздравь себя, Глеб. Ты влюблён.