Онлайн чтение книги Повесть о Гэндзи
Ветка сливы

Основные персонажи

Великий министр (Гэндзи), 39 лет

Дочь Великого министра, юная госпожа, 11 лет, – дочь Гэндзи и госпожи Акаси

Госпожа Весенних покоев (Мурасаки), 31 год, – супруга Гэндзи

Принц Хёбукё (Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Сайсё-но тюдзё (Югири), 18 лет, – сын Гэндзи и Аои

Государыня-супруга (Акиконому) – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, супруга имп. Рэйдзэй

Госпожа Летних покоев (Ханатирусато) – бывшая возлюбленная Гэндзи

Госпожа Зимних покоев (госпожа Акаси) – возлюбленная Гэндзи

То-но тюдзё (Касиваги), Бэн-но сёсё (Кобай) – сыновья министра Двора

Найси-но ками из дворца Красной птицы (Обородзукиё) – придворная дама имп. Судзаку, бывшая возлюбленная Гэндзи (см. кн. 1, гл. «Праздник цветов»)

Министр Двора (То-но тюдзё) – брат Аои, первой супруги Гэндзи

Дочь министра Двора (Кумои-но кари), 20 лет, – возлюбленная Югири

Великий министр готовился к церемонии Надевания мо[1] …готовился к церемонии Надевания мо. – Речь идет о церемонии совершеннолетия дочери Гэндзи и госпожи Акаси, которой придавал особенное значение, тем более что на ту же Вторую луну была назначена церемония Покрытия главы принца Весенних покоев, после которой Великий министр предполагал представить дочь ко двору.

Стояли последние дни Первой луны, и, воспользовавшись наступившим затишьем как в государственной, так и в частной жизни, Гэндзи решил заняться составлением ароматов.

Освидетельствовав благовония, присланные ему Дадзай-но дайни, и обнаружив, что они значительно уступают старинным, он повелел, открыв хранилище дома на Второй линии, привезти оттуда китайские благовония, кое-какую утварь и ткани, которые сразу же принялся рассматривать.

– Есть какое-то особое очарование и значительность в старинных вещах, – сказал он. – Довольно взглянуть хотя бы на эту парчу или на эти узорчатые шелка… Точно так же и благовония.

Для покрывал, подстилок и сидений, которыми предполагалось украсить покои во время предстоящей церемонии, он отобрал превосходный узорчатый шелк и красную с золотом парчу, которые когда-то, еще в начале правления ушедшего Государя, были подарены ему корейцами. Нынешние мастера вряд ли могут создать что-нибудь подобное. Разнообразные шелка и кисею, присланные Дадзай-но дайни на этот раз, министр раздал дамам. Благовония же, как старинные, так и только что полученные, распределил между обитательницами женских покоев, поручив каждой составить по два аромата.

В последнее время домочадцы Великого министра, да и не только они, заняты были тем, что готовили роскошные дары и вознаграждения для гостей и участников церемонии. Теперь же дамы принялись составлять ароматы, и во всех покоях пестики застучали по ступкам.

Сам министр, уединившись в главном доме, приступил к изготовлению ароматов по двум предписаниям государя Сёва[2]Сёва. – символ годов правления императора Ниммё (810-850, правил в 833-850 гг.), которые тот велел когда-то держать в тайне от мужчин. Откуда только он узнал их?..

Госпожа Весенних покоев, выбрав укромное местечко в Восточном флигеле и старательно отгородившись занавесами и ширмами, составляла ароматы по предписаниям принца Сикибукё с Восьмой линии[3] Принц Сикибукё с Восьмой линии. – Имеется в виду принц Мотоясу (?-901), сын имп. Ниммё, считавшийся большим мастером по составлению ароматов. В доме царил дух соперничества, и каждый старался окружить свои приготовления тайной.

– Полагаю, что следует принимать во внимание еще и стойкость ароматов, – заявил министр, явно рассчитывавший победить. Право, глядя на него, трудно было себе представить, что он давно уже стал почтенным отцом семейства.

В те дни в его покои допускались лишь немногие из обычно прислуживающих там дам. Нечего и говорить о том, что для предстоящей церемонии подобрали самую изысканную утварь. Шкатулки, горшочки для благовоний и курильницы, изготовленные в соответствии с требованиями современного вкуса, поражали своеобразием форм и необычностью очертаний. Сюда предполагалось положить лучшие из тех ароматов, которых составлением были так поглощены теперь обитательницы женских покоев.

На Десятый день Второй луны, когда накрапывал дождь, а красная слива в саду перед покоями Великого министра была в полном цвету и источала поистине несравненное благоухание, в дом на Шестой линии пожаловал принц Хёбукё. Он пришел навестить Великого министра, зная, что до церемонии остались считанные дни.

Братья всегда были близки и не имели друг от друга тайн. Вот и теперь, любуясь прекрасными цветами, принялись оживленно беседовать. Тут принесли письмо, прикрепленное к ветке, которой лепестки «давно уже ветром развеяны» (260).

– От бывшей жрицы Камо, – объявил гонец.

Поскольку до принца Хёбукё дошли кое-какие слухи, он не сумел сдержать любопытство:

– Что это за письмо? Не зря ведь его принесли в такой день.

– Я позволил себе обременить эту даму личной просьбой, и она, судя по всему, со всей основательностью отнеслась к ее выполнению, – улыбнувшись, ответил министр и спрятал письмо.

В шкатулке из аквилярии они обнаружили два лазуритовых горшочка, а в них – довольно крупные шарики благовоний. Горшочки были прикрыты лоскутами парчи, причем синий украшала веточка пятиигольчатой сосны, а белый – веточка сливы. Завязанные обычным способом шнуры казались необыкновенно изящными.

– Какая тонкая работа. – восхитился принц Хёбукё, внимательно разглядывая шкатулку. Неожиданно он заметил листок бумаги, на котором бледной тушью было начертано:

Принц, не долго думая, произнес эту песню вслух, постаравшись сообщить своему голосу должную значительность.

Сайсё-но тюдзё, задержав гонца, допьяна напоил его вином. Кроме того, гонцу вручили полный женский наряд, присовокупив к нему хосонага из китайского шелка цвета «красная слива»[4] Цвет «красная слива». – алая лицевая сторона и коричневая изнанка. Платья такого цвета носили зимой и весной. На такого же цвета бумаге министр написал ответ и прикрепил его к сорванной в саду ветке сливы.

– Нетрудно представить себе содержание этого письма. Но, быть может, в нем сокрыта какая-нибудь тайна и потому вы не хотите показывать его мне? Досадно. – сетует принц, изнемогая от любопытства.

– А что в нем может быть особенного? Напрасно вы обижаете меня, подозревая в скрытности, – говорит министр.

Написал же он, если не ошибаюсь, вот что:

– Признаться, мне и самому вся эта затея представляется сумасбродством, – говорит Гэндзи. – Но речь идет о моей единственной дочери, и это до некоторой степени оправдывает мои старания. Будучи весьма невысокого мнения о ее наружности, я желал бы по возможности избежать участия в церемонии посторонних, а посему позволил себе рассчитывать на помощь Государыни-супруги. Разумеется, Государыня близка нашему семейству, но, зная, сколь безупречным вкусом она обладает, я не могу не опасаться, что она будет разочарована заурядностью происходящего.

– О, я совершенно согласен с вашим выбором. К тому же трудно найти лучший образец для подражания, – поддерживает его принц.

– Сегодня такой влажный вечер, вряд ли мы дождемся более подходящего случая, – говорит министр и отправляет к дамам гонцов, которые по прошествии некоторого времени возвращаются с изящно уложенными благовониями.

– Надеюсь, – говорит министр, обращаясь к принцу, – вы согласитесь стать судьей? Ибо «коль не тебе…» (262) – И он просит принести курильницы.

– Боюсь только, что я не вправе считаться «знатоком»… (262) – |скромничает принц Хёбукё.

Среди благовоний самого лучшего достоинства всегда может оказаться хотя бы одно чуть более резкое или чуть менее стойкое, чем полагается. От принца Хёбукё не укрывается ни один недостаток, он старательно отделяет лучшие от худших. Вот приходит пора представить на его суд ароматы, составленные Великим министром. По его распоряжению они были закопаны возле ручья, вытекающего из-под западной галереи и призванного заменить указанный в предписании государя Сёва ров у Правой караульни. Сын Корэмицу, Хёэ-но дзё, выкапывает благовония и приносит, а Сайсё-но тюдзё передает их Великому министру.

– Трудная задача быть судьей в таком деле, – жалуется принц Хёбукё. – Словно блуждаешь в тумане…

Для составления ароматов существуют вполне определенные и всем известные предписания, но, разумеется, многое зависит от вкуса самого составителя. Поэтому сравнивать ароматы, учитывая тончайшие их оттенки, – занятие весьма увлекательное.

Как ни хороши были все составленные ароматы, особенно тонким и нежным оказался «черный»[5] «Черный» аромат (куробо). – в его состав входили: древесина аквилярии, гвоздика, сандал, мускус и пр. Использовался в зимнее время, приготовленный бывшей жрицей. Среди ароматов типа «дзидзю»[6] Аромат «дзидзю». – изготовлялся из древесины аквилярии, гвоздики, душистых смол, мускуса принц Хёбукё отдал предпочтение составленному Великим министром, высоко оценив его благородную простоту и изящество.

Госпожа Весенних покоев приготовила три аромата, среди которых был особо отмечен аромат «цветок сливы»[7] Аромат «цветок сливы» (байка). – весенний, составлялся из шести ароматических веществ. Непременными компонентами «цветка сливы» были древесина аквилярии, сандал, мускус, привлекавший своей свежестью, изысканностью и несколько необычной для этого вида ароматов терпкостью.

– Весенний ветер и цветы сливы – что может быть лучше. – расхваливал его принц Хёбукё.

Госпожа Летних покоев, считая себя слишком ничтожной, чтобы соперничать с благородными дамами, не смела надеяться, что дым от ее курений вознесется выше других, а потому составила только один аромат – «лист лотоса»[8] Аромат «лист лотоса» (каё). – состоял из душистых смол, оникса, мускуса, аквилярии, сандала. Им пользовались летом, который получился необыкновенно тонким и пленительно нежным.

Госпожа Зимних покоев, подумав, что ей нечего рассчитывать на успех, если она, как и прочие, будет руководствоваться единственно временем года, воспользовавшись предписанием государя Судзаку, усовершенствованным господином Кинтада[9] …воспользовавшись предписанием государя Судзаку, усовершенствованным господином Кинтада. – Минамото Кинтада (889-948) служил при императорах Дайго (885-930, правил в 889-948 гг.), Судзаку (923-952, правил в 930-946 гг.) и Мураками (926-967, правил в 946-967 гг.). Один из 36 великих поэтов древности. Славился умением составлять ароматы, составила исключительно изысканный аромат, известный под названием «за сто шагов»[10] Аромат «за сто шагов» (хякубу). – состоял из одиннадцати компонентов: сандала, оникса, стиракса, мускуса, ладана, пачулей и пр., благодаря чему удостоилась особой похвалы принца Хёбукё, высоко оценившего ее тонкий вкус.

Впрочем, принц нашел, что все ароматы по-своему замечательны.

– Судье не мешало бы быть построже!. – попенял ему Великий министр.

На небо выплыла луна, принесли вино. Потчуя гостя, министр беседовал с ним о прошлом. Луна, проглядывая сквозь легкую дымку, заливала сад удивительно нежным сиянием. Прошел дождь, и свежий ветерок был напоен благоуханием цветов. В покоях витал чудесный аромат курений. Право, может ли ночь быть прекраснее?

В помещении Архива собрались придворные, которые, готовясь к завтрашней церемонии, приводили в порядок музыкальные инструменты. Оттуда доносились мелодичные звуки флейт. Сыновья министра Двора – То-но тюдзё и Бэн-но сёсё – зашли лишь для того, чтобы поприветствовать Великого министра, но он задержал их и послал за кото.

Принцу Хёбукё вручили бива, Гэндзи взял кото «со», То-но тюдзё досталось японское кото, которым он владел не хуже министра Двора. Сайсё-но тюдзё играл на флейте.

Мелодия, сообразная времени года, звучала чисто и светло, словно достигая высоких небес. Бэн-но сёсё, отбивая такт, запел «Ветку сливы»[11]«Ветка сливы» («Мумэ-га э»). – народная песня, см. «Приложение», с. 103. Голос его звучал великолепно. Вспомнилось, как мальчиком он пел «Высокие дюны» во время игры «закрывание рифм»[12] …как мальчиком он пел «Высокие дюны»…. – См. кн. 1, гл. «Праздник цветов».

Принц и министр вторили ему. Словом, вечер выдался прекрасный, хотя ничего и не было подготовлено заранее.

Передавая чашу министру, принц Хёбукё сказал:

Так, «мало будет и сотни веков…» (263).

ответил министр и передал чашу То-но тюдзё, который, в свою очередь, вручил ее Сайсё-но тюдзё:

Принимая чашу, Сайсё-но тюдзё ответил:

Это было бы просто жестоко…

Все засмеялись, а Бэн-но сёсё сказал:

Было уже совсем светло, когда принц собрался домой. Великий министр преподнес ему полный наряд со своего плеча, присовокупив к нему два не открытых еще горшочка с благовониями. Все это отнесли в карету. Принц произнес:

– Полно, не к лицу вам такое малодушие. – засмеялся Гэндзи. Пока в карету впрягали быков, он сказал:

«Что за чудеса?. – подумают они.

Принц не нашел, что и ответить.

Юношам тоже вручили скромные дары, женские наряды и пр.

В стражу Собаки Великий министр прошел в западные покои. В особом помещении, отгороженном занавесями, все уже было готово к церемонии, туда же вскоре прошла и дворцовая прислужница, найси, ведавшая прической. Госпожа Весенних покоев сочла, что вряд ли дождется более благоприятного случая для встречи с Государыней. Дамы, прислуживающие той и другой, сошлись в одном месте, и казалось, что им нет числа.

В стражу Крысы на юную госпожу надели мо. Светильники горели тускло, но от взора Государыни не укрылась редкостная красота дочери Великого министра.

– Надеясь на вашу будущую благосклонность, я осмелился показать вам эту весьма далекую от совершенства особу, – сказал министр. – К тому же у меня была тайная мысль, что этот случай станет примером для грядущих поколений.

– О, я и не помышляла… Право же, я вряд ли заслуживаю. – отвечала Государыня, пытаясь умалить свое значение. Как молода и прекрасна была она в тот миг! Да и остальные обитательницы дома на Шестой линии были безупречны. И нельзя было не радоваться царящему в доме согласию.

Мать юной госпожи, лишенная возможности увидеть свое дитя в такой день, предавалась отчаянию, и министр из жалости хотел было пригласить и ее, но тут же передумал, опасаясь, что ее присутствие возбудит нежелательные толки.

В доме на Шестой линии даже самые обычные церемонии проходили с необыкновенным размахом, но, не желая отягощать вас подробным описанием, я многое опускаю, тем более что при свойственной мне вялой и несвязной манере изложения повествование может стать слишком утомительным.

В Весенних покоях Дворца церемония Покрытия главы прошла в двадцатые дни той же луны. Принц казался старше своих лет, и все знатные вельможи готовы были оспаривать друг у друга право ввести в его покои своих дочерей. Зная о том, сколь высоки устремления Великого министра, Левый министр и Садайсё отказались от мысли отдавать своих дочерей во Дворец, ибо понимали, что их положение там будет весьма незавидно. Слух об их колебаниях дошел до Великого министра.

– Непростительное малодушие. – возмутился он. – Во Дворце должно служить много разных дам, соперничающих между собой в любой мелочи. Только это и придает блеск придворной жизни. Глупо иметь прекрасных дочерей и держать их дома.

И он нарочно отложил церемонию представления дочери ко двору.

А надо сказать, что многие, не осмеливаясь опережать Великого министра, ждали, когда он первый отдаст дочь в Весенние покои, но как только разнесся слух о том, что церемония отложена, ко двору была представлена Третья дочь Левого министра. Ее прозвали Рэйкэйдэн – дама из дворца Живописных видов.

Для дочери Великого министра обновили его прежние дворцовые покои, Сигэйса. Узнав о том, что церемония отложена, принц изволил проявить нетерпение, поэтому Великий министр положил ввести дочь во Дворец на Четвертую луну. К старой утвари, уже имеющейся в Сигэйса, решено было добавить новую, причем Великий министр лично изволил ознакомиться с образцами и рисунками. Собрав искуснейших мастеров, он поручил им заняться убранством покоев. Особенное внимание министр изволил уделить выбору рукописных книг для личного хранилища юной госпожи, полагая, что она сможет использовать их еще и как прописи. В его распоряжении имелось множество образцов, созданных несравненными мастерами прошлого, которых имена до сей поры живут в мире.

– Век подходит к концу, и все мельчает, с древними нам не сравниться, – говорил он госпоже Мурасаки. – Пожалуй, только слоговое письмо «кана»[14]Слоговое письмо «кана». – В Японии эпохи Хэйан мужчины, как правило, писали иероглифами. – либо просто по-китайски, либо используя иероглифы как фонемы для записи японских слов (манъёгана). Почерки при этом могли быть разными. – от различных видов скорописи до уставного письма. Отсюда возникло и название. – «мужской стиль» (отокодэ) в каллиграфии. Женщины использовали изобретенные к тому времени в Японии слоговые азбуки, возникшие на основе либо скорописных, либо усеченных написаний иероглифов и объединенные общим названием «кана». Постепенно развивался и находил все большую сферу применения «женский стиль» в каллиграфии (оннадэ), связанный с расцветом поэзии «вака». Мужчины сначала пользовались им в любовной переписке, но постепенно области употребления «женского стиля» расширились достигло удивительного совершенства именно в наши дни. Древние стили были довольно однообразны, ибо требовали строгого следования правилам и тем самым ограничивали свободу самовыражения. В нынешние времена многие отличаются удивительным изяществом почерка.

В молодости я проявлял интерес к «женскому стилю» и собрал множество прекрасных образцов. Одни из самых ценных принадлежат кисти покойной миясудокоро, матери нынешней Государыни-супруги. Сама она, по всей видимости, не придавала написанному особого значения, писала быстро и небрежно, но даже случайные строки, ее рукой начертанные, поражают удивительным совершенством. И как знать, уж не потому ли стало ее имя достоянием дурной молвы?.. Разумеется, она очень страдала, чувствовала себя оскорбленной, но, поверьте, я никогда и не помышлял… Впрочем, миясудокоро была особой чрезвычайно благоразумной, что и доказала, доверив моим попечениям собственную дочь. Я уверен, что сейчас, уже в ином обличье пребывая, она изменила свое мнение обо мне. Что касается нынешней Государыни-супруги, то ее почерк весьма изящен и благороден, но ему недостает той свободной уверенности, которая всегда чувствовалась в почерке ее матери, – шепотом добавил он.

– Почерк ушедшей Государыни-супруги при всей его утонченности отличался некоторой неуверенностью, не говоря уже о скудости оттенков. В наши дни лучше многих владеет кистью Найси-но ками из дворца Красной птицы, но и ее можно упрекнуть в чрезмерной изощренности, вычурности. Все же если говорить о лучших из лучших, то я бы выделил ее, бывшую жрицу Камо и вас.

– О, я не заслуживаю такой чести, – возразила госпожа.

– Вы недооцениваете себя. Ваш округло-изящный почерк очень хорош. К сожалению, совершенствуясь в истинных знаках, люди часто начинают пренебрегать «каной».

Собрав отдельно тетради с не исписанными еще листами, министр сам подобрал к ним красивые обложки и шнуры.

– Отдам часть принцу Хёбукё и Саэмон-но ками. Да и себе оставлю одну или две тетради. Как ни кичатся они своим мастерством, смею думать, что я владею кистью не хуже, – не без гордости заявил он и, приготовив лучшие кисти и тушь… По обыкновению своему он разослал соответствующие письма разным особам, а как некоторые из них не сразу решились участвовать в столь трудном состязании, ему пришлось проявить настойчивость. Отобрав тетради с тончайшей корейской бумагой, привлекающей удивительным благородством оттенков, министр заметил:

– Эти я отдам молодым любителям прекрасного, пусть покажут свое мастерство. – И отослал их к Сайсё-но тюдзё, Сахёэ-но ками, сыну принца Сикибукё, и То-но тюдзё из дома министра Двора, предложив: «Можете писать в любой манере, пусть это будет «тростниковое письмо»[15] «Тростниковое письмо» (асидэ). – стиль в каллиграфии, особенностью которого является сочетание живописного и каллиграфического начал. Текст писался на фоне пейзажа, изображавшего заросли тростника, водные потоки, камни, причем знаки (как правило, скорописные) часто уподоблялись листьям, камням, водным птицам или «рисунки к песням»[16] Стиль «рисунки к песням» (утаэ). – сочетание живописного и поэтического (не говоря уже о каллиграфическом) начал в пределах одного произведения. Обычно стихотворение, послужившее основой для живописного изображения, писалось на особом прямоугольном листке бумаги (сикиси), который приклеивался к верхней части картины.

И юноши принялись за дело, изо всех сил стараясь превзойти друг друга.

Великий министр, уединившись в главных покоях, тоже взялся за кисть.

Весенние цветы давно отцвели, безмятежно сияло ясное небо, а министр все размышлял над старинными песнями, снова и снова переписывая их различными скорописными почерками, в усложненном, простом или «женском» стиле, пока плод его усилий не начинал удовлетворять его. Рядом с ним не было никого, кроме двух-трех дам. Он нарочно выбрал самых достойных, надеясь, что, помогая растирать тушь, они сумеют дать ему полезный совет при выборе песен из благородных старинных собраний. Подняв занавеси, министр расположился у выхода на галерею и, разложив листы на скамеечке-подлокотнике, писал, время от времени в раздумье поднося к губам кончик кисти. Трудно себе представить более прекрасное зрелище. Настоящий ценитель получил бы истинное наслаждение, любуясь неповторимо-изящными движениями его руки, когда он снова опускал кисть, чтобы набросать несколько строк на белой или красной бумаге, прекрасно оттеняющей сочность туши.

– Пожаловал принц Хёбукё, – доложила дама, и, поспешно накинув верхнее платье, министр распорядился, чтобы принесли еще одно сиденье и провели принца к нему.

Принц Хёбукё тоже был очень красив, и дамы, прильнув к занавесям, восхищенно смотрели, как, величественно ступая, он поднимался по лестнице. Всякий может вообразить, как хороши были братья, когда обменивались приветствиями.

– Вы пожаловали как раз вовремя, ибо мое затворничество начинает тяготить меня. Не знаю, как и благодарить вас, – сказал министр.

Принц принес исписанные тетради, и министр тут же принялся их разглядывать.

Принца нельзя было назвать выдающимся каллиграфом, но писал он свободно и уверенно. Нарочно выбрав самые диковинные старинные песни, он с большим изяществом записал каждую в три строки, по возможности избегая «истинных знаков». Министр не мог скрыть изумления.

– Я и не подозревал, что вы настолько искусны, – сказал он не без зависти. – Мне остается только бросить кисть.

– О, я заслуживаю снисхождения хотя бы потому, что осмелился тягаться с настоящими мастерами, – ответил принц.

Рассудив, что от принца ему нечего скрывать, министр показал собственные тетради.

Скоропись на превосходной китайской бумаге была великолепна, но еще более восхитительной, поистине несравненной показалась принцу каллиграфия в спокойном «женском» стиле, прекрасно сочетающаяся с корейской бумагой, плотной и мягкой, необыкновенно нежных оттенков. Принц почувствовал, что на глазах у него вскипают слезы, словно спеша соединиться с размывами туши. Невозможно было оторвать глаза от этих прекрасных строк… А вот яркие листы цветной бумаги «канья», на которых министр в причудливой манере свободной скорописью записал разные песни, – трудно представить себе что-нибудь более совершенное. Этими столь привлекательными в своем своеобразии листами можно было любоваться бесконечно, и на другие работы смотреть уже не хотелось.

Саэмон-но ками отдал предпочтение стилю строгому и торжественному, очевидно полагая, что таким образом ему удастся скрыть недостаток уверенности и легкости во владении кистью. Выбранные им песни были, пожалуй, слишком многозначительны.

Написанного особами женского пола министр не стал показывать и, уж конечно, постарался скрыть от принца листы, присланные бывшей жрицей Камо.

Весьма изящными при всем их разнообразии оказались листы, выдержанные в стиле «тростникового письма», из которых каждый, даже самый незначительный, заслуживал внимания.

Сайсё-но тюдзё изобразил могучие водные потоки и буйные тростниковые заросли, при виде которых в памяти возникали окрестности бухты Нанива. Струи воды и стебли тростника переплетались между собой с удивительной изысканностью, и на их фоне резко выделялись своей величественной простотой скалообразные знаки.

– Поразительно! Полагаю, что он потратил на это немало времени, – расхваливал юношу принц, с интересом разглядывая написанное.

Принц Хёбукё был известен в мире тонким вкусом и любовью ко всему изящному.

Целый день братья провели, беседуя об искусстве письма. Министр извлек из хранилища старинные и новые книги из соединенных между собой листов цветной бумаги, а принц, воспользовавшись случаем, послал сына своего Дзидзю за рукописями, хранившимися у него дома. Среди прочего тот принес четыре свитка извлечений из «Собрания мириад листьев»[17]«Собрание мириад листьев». – поэтическая антология «Манъёсю» (VIII в.), написанных государем Сага[18]Император Сага (786-842, правил в 809-823 гг.). – выдающийся литератор и каллиграф, и «Собрание старинных и новых песен»[19]«Собрание старинных и новых песен». – известная поэтическая антология «Кокинвакасю» (начало X в.) кисти государя Энги[20]Энги. – символ годов правления императора Дайго (885-930, правил в 897-930 гг.), который изволил выбрать листы светло-синей китайской бумаги и, соединив их между собой, снабдил обрамлением из темно-синего китайского шелка с мелким узором. Затем, вставив валики из синего же камня, украсил их великолепными плоскими китайскими пятицветными шнурами. Каждая часть собрания была переписана им в особом стиле.

Придвинув к себе светильник, министр разглядывал свитки.

– Их красота совершенна. Мы способны лишь подражать, да и то далеко не всему, – восхищался он, и принц преподнес ему эти свитки в дар.

– Даже если бы у меня была дочь, я не решился бы передать ей эти прекрасные образцы, зная, что она вряд ли сумеет их оценить. А как дочери у меня нет, то тем более, зачем же им зря пропадать. – сказал принц, вручая свитки Гэндзи, который, в свою очередь, подарил Дзидзю превосходный образец китайской каллиграфии, вложив его в футляр из аквилярии и присовокупив к нему прекрасную корейскую флейту.

В те дни Гэндзи был поглощен сопоставлением образцов японской скорописи. Разыскивая повсюду людей, известных своими достижениями в искусстве письма, он независимо от того, какого они были состояния, посылал им листы бумаги, дабы они написали что-нибудь для его дочери. В ларце юной госпожи не было ни одного неумело написанного свитка. Самым лучшим мастерам сообразно их званиям и рангам посылал Гэндзи свитки и листы с просьбой заполнить их образцами своей каллиграфии. В конце концов в доме Великого министра собралось множество редкостных творений, равных которым не было и в сокровищницах заморских государей. Среди них особый интерес вызывали свитки, подаренные принцем Хёбукё, многие молодые люди сгорали от желания их увидеть. Было собрано также немало прекрасных произведений живописи, среди которых дневники из Сума могли бы занять далеко не последнее место, но, как ни велико было желание министра сделать их достоянием потомков, он счел необходимым подождать, пока юная госпожа не станет чуть старше.

Слухи обо всех этих приготовлениях дошли до министра Двора, и он был чрезвычайно раздосадован. Его младшая дочь достигала расцвета своих лет, и он не мог не печалиться, видя, что красота ее пропадает напрасно. Ее неизменно унылый и задумчивый вид приводил его в отчаяние. Но Сайсё-но тюдзё по-прежнему не обращал на нее внимания, а делать первый шаг самому казалось министру позорным малодушием, и он лишь вздыхал украдкой, раскаиваясь, что не дал своего согласия раньше. Да и можно ли было винить одного юношу?

Сайсё-но тюдзё слышал, что министр готов пойти на уступки, но, помня обиду, держался с прежним безразличием, хотя и не проявлял интереса к другим женщинам. Порою им овладевала такая тоска, что «было, увы, не до шуток» (137), но, очевидно, слишком сильно было в нем желание стать советником, прежде чем он снова встретится с кормилицей, с таким презрением отнесшейся когда-то к его светло-зеленому платью.

Неопределенное положение сына удивляло и тревожило Великого министра.

– Если дочь министра Двора уже не занимает твоих мыслей, – говорил он, – следует подумать о ком-то другом, тем более что соответствующие намеки были сделаны со стороны Правого министра и принца Накацукаса.

Но юноша молчал, почтительно склонившись перед отцом.

– Возможно, я не вправе говорить об этом, ибо в свое время тоже не захотел последовать мудрым наставлениям отца. Однако теперь я вижу, что эти наставления достойны того, чтобы им следовали не только мы, но и наши далекие потомки. Люди могут истолковать твое унылое одиночество по-своему, решив, что тебя тяготит какая-то тайная печаль. Боюсь, что в конце концов, влекомый предопределением, ты окажешься во власти какой-нибудь ничтожной особы и станешь предметом для насмешек, так что останется лишь с сожалением вспоминать о том, какие надежды возлагались на тебя когда-то. Как бы высоки ни были твои помышления, не все в жизни подчиняется человеческим желаниям, всему есть пределы, и не стоит поддаваться тщетным соблазнам.

Я вырос во Дворце и никогда не был свободен в своих действиях. Жизнь моя подчинялась множеству запретов, и я старался не допускать ни малейшей оплошности, понимая, что любой неверный шаг повлечет за собой утрату доброго имени. Но, несмотря на все предосторожности, я был обвинен в безнравственном поведении и попал в немилость. Незначительное положение в обществе не может служить оправданием для распущенности и потворства собственным прихотям. Разумеется, самые мудрые люди теряют голову из-за женщин, ежели искушение слишком велико, а рядом нет никого, кто помог бы сохранить душевное равновесие. История знает немало подобных примеров.

Отдав свое сердце недостойной женщине, ты можешь не только опорочить ее имя, но и навлечь на себя ее гнев, которого бремя будет отягощать твою душу в грядущих рождениях. Впрочем, не стоит отчаиваться, даже если почему-либо был сделан неправильный выбор и ты оказался связанным с женщиной, которая тебе не по душе, с недостатками которой ты не можешь мириться. Постарайся и в этом союзе видеть хорошее, а не дурное. Можно примириться с супругой ради ее родителей, а ежели родителей нет и она лишена всякой опоры в жизни, пусть жалость к ней поможет тебе простить ее недостатки, если таковые имеются. Главное – стараться думать не только о своем, но и о ее благе. В этом и проявляется подлинная мудрость.

В последнее время у Великого министра оставалось довольно досуга для того, чтобы делиться с сыном своими соображениями по этому поводу.

Однако юноша и помыслить не мог о том, чтобы, последовав его совету, хотя бы на время отдать свое сердце другой. Это казалось ему преступлением, за которое он вечно будет в ответе.

Девушка тоже печалилась, видя удрученное более обычного лицо отца, и, чувствуя себя виноватой, сетовала на горестную судьбу.

Она притворялась спокойной и беззаботной, но в сердце ее жила тайная грусть. Иногда, не в силах более сдерживать своих чувств, юноша писал к ней трогательно-пылкие письма. «На кого решусь положиться…» (264) – вспоминалось девушке. Женщина искушенная заставила бы себя сомневаться в искренности его чувств, она же, читая его письма, лишь радовалась, находя в них подтверждение тому, что волновало и ее душу.

– Принц Накацукаса имеет виды на сына Великого министра, – говорили дамы, – кажется, уже и переговоры по этому поводу ведутся…

Министр Двора мрачнел с каждым днем.

– Вот что говорят в мире, – тихонько сообщил он дочери. – Какая неслыханная черствость! Очевидно, Великий министр сердит на меня за то, что когда-то я не проявил должного внимания к его просьбе. Но не могу же я открыто признать свое поражение! Люди станут смеяться.

Увидев слезы у него на глазах, девушка не сумела сдержаться и тоже заплакала, стыдливо отвернувшись от отца. Нельзя было не залюбоваться ее прелестной фигуркой!

«Что же мне делать? – терзался министр. – Не лучше ли попытаться самому выяснить, каковы его намерения?»

Он вышел, а девушка, погруженная в раздумья, так и осталась сидеть у порога. «Отчего так легко текут слезы. – сокрушалась она. – Что подумал отец?» Тут как раз принесли письмо, и она сразу же прочла его, хотя, казалось бы…

«Как жесток, даже и не намекнет…» – подумала девушка, и горько ей стало чрезвычайно, но все же она ответила:

Больше она не написала ни слова, и юноша был в недоумении. Говорят, что он еще и еще раз перечитывал ее письмо, задумчиво склонив голову…