Онлайн чтение книги Повесть о Гэндзи
Первая зелень 2

Основные персонажи

Бывший министр, господин из дома на Шестой линии (Гэндзи), 41—47 лет

Великий министр, Вышедший в отставку министр (То-но тюдзё) – брат Аои, первой супруги Гэндзи

Уэмон-но ками (Касиваги), 25(26)—31(32) год, – сын Великого министра

Третья принцесса, 15(16)—21(22) год, – дочь имп. Судзаку, супруга Гэндзи

Садайсё, Правый министр (Хигэкуро), – супруг Тамакадзура

Удайсё (Югири), 20—26 лет, – сын Гэндзи и Аои

Нёго Кокидэн – дочь Великого министра, супруга имп. Рэйдзэй

Принц Весенних покоев, новый Государь (имп. Киндзё), – сын имп. Судзаку и наложницы Дзёкёдэн

Нёго из павильона Павлоний (имп-ца Акаси), 13—19 лет, – дочь Гэндзи и госпожи Акаси

Государь из дворца Судзаку, Вступивший на Путь государь, Государь-монах (имп. Судзаку) – сын имп. Кирицубо, старший брат Гэндзи

Супруга Садайсё, супруга Правого министра, госпожа Найси-но ками (Тамакадзура), 27—33 года, – дочь Великого министра и Югао, приемная дочь Гэндзи

Дочь Садайсё (Макибасира) – дочь Хигэкуро от первой супруги

Принц Сикибукё – отец Мурасаки и первой супруги Хигэкуро, дед Макибасира

Принц Хёбукё (Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Нынешний Государь, Государь из дворца Рэйдзэй (имп. Рэйдзэй) – сын Фудзицубо и Гэндзи (официально сын имп. Кирицубо)

Нёго из дворца Дзёкёдэн – мать наследного принца, сестра Хигэкуро

Государыня из дворца Рэйдзэй (Акиконому), 32—38 лет, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, приемная дочь Гэндзи, супруга имп. Рэйдзэй

Госпожа Весенних покоев (Мурасаки), 33—39 лет, – дочь принца Сикибукё, супруга Гэндзи

Госпожа Акаси, 32—38 лет, – возлюбленная Гэндзи, мать имп-цы Акаси

Старая монахиня (монахиня Акаси) – мать госпожи Акаси

Обитательница Летних покоев (Ханатирусато) – бывшая возлюбленная Гэндзи

Найси-но ками со Второй линии (Обородзукиё) – придворная дама имп. Судзаку, бывшая возлюбленная Гэндзи

То-найси-но сукэ – дочь Корэмицу, возлюбленная Югири (см. кн. 2, гл. «Юная дева»)

Супруга Удайсё (Кумои-но кари), 22—28 лет, – дочь Великого министра

Госпожа Оомия – бабка Югири и Кумои-но кари (мать Аои и То-но тюдзё)

Вторая принцесса (Отиба) – дочь имп. Судзаку, супруга Касиваги

Трудно было ожидать большего, и все же… «Какая досада! Неужели и впредь придется довольствоваться столь же уклончивыми ответами? – сетовал Уэмон-но ками. – Неужели никогда не удастся „ей самой рассказать?..“ (300)»

Возможно, именно тогда в его сердце и зародилось недоброе чувство к Гэндзи, которого почитал он доселе превосходнейшим из людей.

В последний день луны в доме на Шестой линии собралось множество гостей. Пришел сюда и Уэмон-но ками, коротавший часы в тоске и мрачных раздумьях. «Полюбуюсь хотя бы цветами у ее покоев, – думал он, – может быть, сумею рассеяться…»

Дворцовые состязания по стрельбе из лука устраиваются обыкновенно на Вторую луну, но в том году, к величайшей досаде многих, их так и не успели провести, на Третью же луну приходились дни Удаления от скверны в память об ушедшей Государыне-супруге. Поэтому, когда прошел слух, что нечто подобное затевается в доме на Шестой линии, все поспешили туда.

Разумеется, приехали оба дайсё – левый и правый[36] ...приехали оба дайсё – левый и правый... – т. е. Садайсё (Хигэкуро) и Удайсё (Югири)., связанные с хозяином дома родственными узами, а за ними и их подчиненные – каждый старался опередить остальных.

Гэндзи предполагал ограничиться «малыми состязаниями»[37] «Малые состязания» (букв, «малый лук», «коюми») – отличительная особенность этого рода состязаний по стрельбе из лука заключалась в том, что участники стреляли в цель из положения «сидя» (рука, сжимающая лук, опиралась на приподнятое колено)., но, заметив среди гостей превосходных мастеров по стрельбе «стоя», призвал их к себе и попросил показать свое искусство. Лучшие стрелки были разделены на левых и правых, четных и нечетных.

К вечеру сад окутала неясная дымка, напоминающая о том, что весна приближается к своему пределу. Дул порывистый ветер, и нелегко было отойти от цветущих вишен (301). Гости сильно захмелели.

– Какие великолепные дары получили победители! – восклицали они. – Отрадно сознавать, что в них отразились вкусы тех, кто их подготовил!

– Вряд ли кто-то предпочел бы смотреть на чванливых придворнослужителей, якобы попадающих сто раз подряд в листок ивы[38] ...попадающих сто раз подряд в листок ивы! – Образ из «Исторических записок» Сыма Цяня: «В Чу жил [когда-то] Ян Ю-цзи, очень искусный в стрельбе из лука. Стреляя на расстоянии ста шагов от ивы, он за сто выпущенных стрел имел сто попаданий» (см.: Сыма Цянь, Исторические записки, М., 1972, т. 1, с. 213).!

– Несомненно, куда приятнее наблюдать, как состязаются благородные особы.

Тут оба дайсё и остальные гости спустились в сад. Необыкновенная задумчивость Уэмон-но ками привлекла внимание Удайсё, а как ему были известны кое-какие обстоятельства… «С ним явно происходит что-то неладное, – подумал Удайсё, и сердце его тревожно сжалось. – Ах, не к добру…»

Молодые люди всегда были очень дружны. В нашем мире редко встречаются друзья, столь трогательно привязанные друг к другу. Стоило даже мимолетной грусти омрачить сердце одного, как другим овладевала тревога.

Глядя на Гэндзи, Уэмон-но ками с трудом скрывал смущение. «Как я мог хотя бы помыслить… – терзался он. – Ведь до сих пор я никогда не позволял себе ничего предосудительного, даже если речь шла о сущей безделице. А уж столь тяжкое преступление…»

В конце концов у него возникло настойчивое желание заполучить хотя бы ту китайскую кошечку. «Разумеется, ей нельзя высказать все, что мучит мою душу, но ее можно приручить, и она скрасит мое одиночество…» И вот, словно лишившись рассудка, Уэмон-но ками и днем и ночью мечтал об одном: «Как бы похитить кошку?» Но, увы, это было непросто.

Однажды зашел он в покои нёго Кокидэн, надеясь, что беседа с ней поможет ему развлечься. Будучи особой чрезвычайно осторожной и застенчивой, нёго даже с ним разговаривала только через посредника. «Ну не странно ли, что мне удалось увидеть принцессу, когда родная сестра и та не позволяет мне приближаться?» – подумалось Уэмон-но ками. Но мог ли он осуждать женщину, к которой с такой неодолимой силой влеклось его сердце?

Из дворца Кокидэн Уэмон-но ками перешел в Весенние покои. Вглядываясь в лицо принца, он старался уловить в нем черты естественного сходства с сестрой. Принца нельзя было назвать красавцем, но черты его были благородны и изящны – высокое положение всегда придает человеку особую значительность.

Не так давно дворцовая кошка принесла котят. Их раздали, и один попал в Восточные покои. Глядя на его милую возню, Уэмон-но ками невольно вспомнил…

– Ах, какая прелестная кошка есть у принцессы с Шестой линии! – сказал он. – Я видел ее мельком, но смею вас заверить – ей нет равных.

Принц, большой любитель кошек, пожелал узнать подробности, л Уэмон-но ками употребил все усилия, чтобы возбудить его любопытство.

– Это – китайская кошка, совсем не такая, как ваша, – рассказывал он. – Все кошки похожи друг на друга, но, поверьте, более прелестного, более ласкового существа я еще не встречал.

Вероятно, слова Уэмон-но ками запали принцу в душу, во всяком случае, он через нёго из павильона Павлоний обратился к Третьей принцессе с соответствующей просьбой, и по прошествии некоторого времени кошка была доставлена в его покои.

– В самом деле, какая милая! – восхищались дамы, а Уэмон-но ками, предвидевший, что принц поступит именно таким образом, через несколько дней снова зашел к нему.

Уэмон-но ками, с малолетства приобретя благосклонность Государя из дворца Судзаку, выказывал ему неизменную преданность, когда же тот удалился в горную обитель, сблизился с принцем Весенних покоев и обнаруживал непритворное участие во всем, что его касалось.

В тот день, обучая принца игре на кото, Уэмон-но ками сказал между прочим:

– Как много у вас кошек! Где же та, о которой мы говорили? Отыскав, он принялся нежно ее ласкать.

– Она действительно прелестна! – говорит принц. – Только диковата, возможно потому, что внезапно оказалась среди чужих. Впрочем, мои кошки ничуть не хуже.

– Обычно кошки не различают людей, на это способны лишь самые смышленые, – возражает Уэмон-но ками. – Я уверен, что у вас есть кошки и лучше этой. Может быть, вы отдадите ее мне на некоторое время? – просит он.

В глубине души он и сам понимал, сколь неразумно его поведение.

Так или иначе, Уэмон-но ками удалось осуществить задуманное. Ночью он укладывал кошку возле своего ложа, а днем ухаживал за ней, ласкал и кормил. Диковатая прежде кошка очень его полюбила, не отходила от него ни на шаг, спала рядом с ним, ластилась к нему, да и Уэмон-но ками привязался к нем всем сердцем. Однажды, когда ему было как-то особенно грустно и он, вздыхая, лежал у порога, кошка подошла к нему, нежно мяукая, словно говоря: «Ложись, ложись»[39] ...словно говоря: «Ложись, ложись»... – Русскому звукоподражательному междометию «мяу-мяу» в древнеяпонском языке соответствовало «нэу-нэу», фонетически сходное с «нэё-нэё» («ложись-ложись»)., а он погладил ее и сказал, улыбнувшись:

– Что за упрямое существо…

Наверное, и нас с тобой связывают давние узы…

Он внимательно посмотрел кошке в глаза, и она замурлыкала еще нежнее. Взяв ее на руки, Уэмон-но ками вздохнул.

– Вот странно, можно ли было ожидать, что какая-то кошка удостоится такой благосклонности? – недоумевали дамы.

– До сих пор господин не обращал на них решительно никакого внимания.

Несмотря на просьбы принца, Уэмон-но ками так и не возвратил ему кошку. Он не расставался с ней ни на миг, одной лишь ей поверяя свои сокровенные думы.

Супруга Садайсё, сохранив дружеские отношения с Удайсё, сообщалась с ним, пожалуй, даже охотнее, чем с сыновьями Великого министра. Обладая живым умом и приветливым нравом, она держалась по-родственному непринужденно, и, хотя связывали их не совсем обычные узы, Удайсё отвечал ей тем же, тем более что нёго из павильона Павлоний была слишком церемонна и приблизиться к ней было не так-то легко.

Садайсё после окончательного разрыва с первой супругой обратил все свои попечения на госпожу Найси-но ками. Сожалея о том, что рождаются у нее одни мальчики, он хотел было забрать к себе дочь – ту юную особу, что сложила когда-то песню о кипарисовом столбе, – и заняться ее воспитанием, но принц Сикибукё решительно воспротивился. «Хоть ее уберегу от позора», – думал он.

Принц Сикибукё пользовался большим влиянием в мире и успел снискать исключительную благосклонность Государя, который принимал в нем большое участие и никогда ни в чем ему не отказывал. Известный своей утонченностью – пожалуй, только господин с Шестой линии и Великий министр могли соперничать с ним, – принц был окружен всеобщим почтением, в его доме всегда толпились люди, готовые ему услужить. Садайсё тоже прочили блестящее будущее, говорили даже, что станет он столпом Поднебесной, так могла ли его дочь остаться незамеченной? Многие обращались к принцу Сикибукё с соответствующими предложениями, но он до сих пор не сделал окончательного выбора. Возможно, он рассчитывал на Уэмон-но ками, но, к величайшей досаде принца, тот – потому ли, что кошка была ему милее, или по какой другой причине – не оказывал его внучке никакого внимания. Девушку же, жизнерадостную, общительную по натуре, с каждым днем все больше влекло к мачехе, тем более что родная мать ее, по-прежнему подверженная странным припадкам и влачащая унылое, замкнутое существование, давно уже не возбуждала в ее сердце ничего, кроме мучительной жалости.

Принц Хёбукё по-прежнему жил один. После того как надежды его оказались обманутыми[40] После того, как надежды его оказались обманутыми... – Т. е. после того, как ему не отдали в жены ни Тамакадзура, ни Третью принцессу., он, судя по всему, разочаровался в мирских делах и, боясь насмешек, не предпринимал никаких попыток обзавестись супругой. Однако теперь – нельзя же вечно жить одному – он постарался довести свое желание до сведения принца Сикибукё, и тот сразу же согласился.

– Не вижу оснований для отказа, – сказал принц. – Любой попечительный родитель предпочтет отдать дочь принцу крови, если только он не прочит ее во Дворец. Правда, в паше время многие стараются брать в зятья простых подданных, людей здравомыслящих, но вполне заурядных. Мне же такие браки не по душе, я не вижу в них ничего благородного.

Итак, принц Хёбукё получил согласие, не успев сказать своей избраннице ни слова упрека, а потому чувствовал себя неудовлетворенным, но пренебречь столь знатной особой было невозможно, и, ничем не выказывая своего недовольства, он начал посещать ее. Вряд ли о каком-нибудь зяте заботились лучше, чем о нем.

– У меня много дочерей, – говорил принц Сикибукё, – и они доставили мне немало огорчений. Казалось бы, наученный горьким опытом, я должен смириться, но, увы… Теперь вот подросла внучка, и могу ли я не беспокоиться за нее? Ее мать давно уже не в себе, и с каждым годом ее рассудок помрачается все больше. Господин Садайсё, видно, и думать забыл о дочери, обиженный тем, что я воспротивился его желанию. Могу ли я не принимать в ней участия?

Он сам вникал во все, вплоть до убранства покоев, проявляя заботливость, которая кому-то показалась бы чрезмерной.

Принц Хёбукё, до сих пор тосковавший по умершей супруге, мечтал получить в жены женщину, похожую на нее. Но, к его величайшему огорчению, дочь Садайсё при всей своей миловидности не имела ничего общего с его первой супругой, и, может быть, поэтому он не жаловал ее особым вниманием, что чрезвычайно огорчало принца Сикибукё, не ожидавшего ничего подобного. Мать девушки тоже в те недолгие часы, когда безумие не помрачало ее рассудка, сетовала на злосчастную судьбу дочери, все глубже погружаясь в бездну отчаяния. Не скрывал недовольства и Садайсё, никогда не одобрявший этого союза. «Я знал, что этим кончится, – думал он. – Принц слишком изменчив в своих привязанностях».

А госпожу Найси-но ками столь явное свидетельство сердечного непостоянства принца Хёбукё заставило обратиться мыслями к прошлому. «Ведь и я могла оказаться в таком же положении, – думала она, с умилением и грустью вспоминая те далекие годы. – Обоим моим попечителям пришлось бы тогда нелегко». Впрочем, вряд ли она когда-нибудь серьезно помышляла о союзе с принцем. Ее мучила мысль, что он должен был счесть ее легкомысленной, неспособной на глубокие чувства особой, ибо, приемля его пылкие, страстные послания, она в конце концов стала супругой другого. «Как бы об этом не узнала дочь Садайсё», – тревожилась госпожа Найси-но ками, продолжая заботиться о падчерице так, как того требовали приличия. Делая вид, будто не замечает никаких перемен в настроении принца Хёбукё, она через своих пасынков любезно осведомлялась у него о здоровье супруги. Впрочем, сам принц, мучимый угрызениями совести, не помышлял о том, чтобы разорвать этот союз. Только госпожа Северных покоев в доме принца Сикибукё, особа, как известно, чрезвычайно сварливая, не упускала случая высказать свое недовольство.

– Видно, зря я полагала, что, соединив свою судьбу с принцем, можно по крайней мере рассчитывать на спокойную, не омраченную супружескими изменами жизнь, – то и дело ворчала она. – Ведь только это и может возместить недостаток роскоши, которая окружала бы ее во Дворце.

«Такого со мной еще не бывало! – рассердился принц, услыхав, в чем его обвиняют. – Уж на что я любил свою прежнюю супругу, а и то позволял себе мимолетные шалости. Но разве когда-нибудь меня бранили так сурово?»

Все сильнее тосковал он по прошлому и все чаще проводил дни в собственном доме, печалясь и вздыхая. Прошло два года, дочь Садайсё привыкла к частым отлучкам супруга и принимала их как должное.

Так годы сменяли друг друга, и последующие ничем не отличались от предыдущих. Но вот настал восемнадцатый год со дня восшествия на престол нынешнего Государя.

– Печально, что нет у меня сына, который мог бы в будущем воспринять правление, – сетовал Государь. – Увы, мир наш так непрочен… Я желал бы остаток дней прожить спокойно и неторопливо, отдавая часы всевозможным тихим удовольствиям, встречаясь с дорогими сердцу людьми.

Государь поговаривал об этом уже давно, но все не решался осуществить свое желание, а тут вдруг тяжкий недуг овладел им, и он отрекся от престола.

– Как жаль, – горевали люди, – в самом расцвете лет… Стоило ли так спешить?

Впрочем, принц Весенних покоев уже достиг зрелости, и, после того как власть над миром перешла к нему, не произошло никаких значительных перемен. Великий министр получил разрешение на отставку и перестал бывать во Дворце.

– Даже мудрый Государь, осознав, сколь непрочен мир, отстранился от дел, – говорил он, – так стоит ли цепляться за свое звание дряхлому старику?

Садайсё, получив должность Правого министра, стал вершить дела правления. Нёго из дворца Дзёкёдэн скончалась, так и не дождавшись своего часа[41] ...скончалась, так и не дождавшись своего часа. – После восшествия на престол своего сына нёго Дзёкёдэн получила бы звание государыни-матери.. Разумеется, она и без того имела высокое звание, но что толку ей было в нем, если ее всегда заслоняли другие?

Старший сын нёго из павильона Павлоний стал наследным принцем. Это назначение было большой радостью для всех, хотя вряд ли кто-нибудь сомневался… Удайсё, получив звание дайнагона, был переведен в Левую охрану. С Правым министром его связывали весьма дружеские отношения.

Гэндзи в глубине души сожалел о том, что у Государя, который, отрекшись от престола, поселился во дворце Прохладного источника, Рэйдзэй, не было прямого наследника. Новый принц Весенних покоев был Гэндзи внуком, но он желал, чтоб и другая ветвь его рода имела продолжение, а потому сетовал на судьбу, лишившую его этого утешения. Впрочем, не взамен ли было даровано благополучное правление государю Рэйдзэй и обеспечено сокрытие его собственной ужасной тайны?.. Подобные думы отягощали его душу, а поделиться ими было не с кем.

У нёго из павильона Павлоний было много детей, она снискала исключительную благосклонность Государя и не имела соперниц. Многие роптали, предвидя, что государыней-супругой снова станет женщина из рода Минамото. Государыня из дворца Рэйдзэй с каждым годом испытывала к Гэндзи все большую благодарность, хорошо понимая, что, не будь он так настойчив…

Теперь ничто не мешало ушедшему на покой Государю навещать Гэндзи так часто, как ему хотелось, и, почувствовав себя наконец счастливым, он неустанно благословлял судьбу.

Новый Государь никогда не забывал о Третьей принцессе. Впрочем, ее положение в мире и без того было достаточно значительным, хотя ей так и не удалось приобрести в доме на Шестой линии того влияния, каким пользовалась там госпожа Весенних покоев.

С каждым годом увеличивалась привязанность Гэндзи к госпоже. Супруги не имели друг от друга тайн, ничто не омрачало их близости, это был поистине беспримерный союз. Тем не менее госпожа все чаще заводила разговор о том, что хотела бы, отдалившись от мирской суеты, посвятить остаток дней служению Будде.

– Я достигла возраста, когда у человека открываются глаза и он начинает понимать, как печален мир, – говорила она. – Разрешите мне последовать велению сердца.

– Неужели вы способны так жестоко поступить со мной? – пенял ей Гэндзи, не давая своего согласия. – Ведь я и сам желаю того же, и только тревога за вас, страх, что вы будете одиноки в этом мире, где все изменится с моим уходом, удерживают меня от решительного шага. Подождите хотя бы, пока уйду я, и тогда…

Обитательница павильона Павлоний почитала госпожу Мурасаки, как родную мать, а госпожа Акаси прислуживала дочери, стараясь держаться в тени, но именно в этом смирении и виделся всем залог ее будущего благополучия.

А по щекам старой монахини неудержимым потоком текли слезы радости, глаза ее распухли и покраснели. Право, можно ли отыскать лучший пример счастливого долголетия?

Пора было приступать к исполнению обетов, данных когда-то богу Сумисси, да и нёго из павильона Павлоний следовало позаботиться о благодарственных молебнах. Открыв присланную из Акаси шкатулку, Гэндзи обнаружил в ней великое множество разнообразных обетов. Многие из них оказались бы неисполнимыми, не занимай Гэндзи столь значительного положения в мире. К примеру, в знак благодарности за продление рода предписывалось ежегодно весной и осенью услаждать взоры богов священными плясками «кагура»… Рассматривая исписанные торопливой скорописью бумаги, Гэндзи снова и снова поражался необыкновенной одаренности старого монаха, силе его духа, проглядывающей в каждом слове. Можно было не сомневаться, что эти слова непременно дойдут до слуха будд и богов. «Но как придумал такое отшельник, далекий от всего мирского? – спрашивал себя Гэндзи, умиляясь и недоумевая одновременно, ибо величие замыслов, представших ныне его взору во всей полноте своей, разительно не соответствовало истинным возможностям монаха. – Кем был он в прошлом рождении? Уж не святым ли праведником, которому предопределено было еще раз явиться в наш мир?» – гадал он, не позволяя себе ни малейшей непочтительности по отношению к монаху из Акаси.

Решив до поры до времени не разглашать истинной цели своего паломничества, Гэндзи отправился в храм якобы по собственному почину. Он давно исполнил обеты, данные в тяжкие годы скитаний, но его нынешнее благополучие и удивительные удачи, сопутствующие ему в последнее время, снова и снова напоминали о том, сколь многим обязан он богу Сумиёси. На этот раз его сопровождала госпожа, и в мире только и говорили что об этот паломничестве.

Не желая никого обременять, Гэндзи постарался ограничиться самым необходимым, но его положение было слишком высоко, поэтому выезд вылился в зрелище, невиданное по великолепию. За исключением обоих министров, его сопровождала вся высшая знать. Танцоры, отобранные из средних чинов Дворцовой охраны, были одного роста и отличались приятной наружностью. Нетрудно вообразить, как досадовали юноши, почему-либо не вошедшие в число избранных!

«Почетная свита»[42] «Почетная свита». – Назначалась во время чрезвычайных празднеств в храмах Камо и Ивасимидзу (см. «Приложение», с. 80). состояла из искуснейших музыкантов и танцоров, непременных участников чрезвычайных празднеств Ивасимидзу и Камо. Для особой торжественности ее дополнили двумя высшими чинами Личной императорской охраны. Множество танцоров было отобрано и для участия в священных танцах «кагура».

Самому Гэндзи прислуживали придворные, особо ради этого случая присланные новым Государем, принцем Весенних покоев и Государем из дворца Рэйдзэй. Бесконечной блестящей вереницей тянулись за ним знатнейшие мужи столицы, щеголявшие друг перед другом празднично разукрашенными конями, яркими нарядами телохранителей, мальчиков-слуг и придворнослужителей. Воистину изумительное зрелище!

В первой карете ехали госпожа нёго и госпожа Весенних покоев, во второй – госпожа Акаси. В карету последней украдкой посадили старую монахиню. В ней же ехала и кормилица нёго, знавшая все семейные обстоятельства. За дамами следовали кареты свиты: пять карет сопровождали госпожу Мурасаки, пять – госпожу нёго и три – госпожу Акаси. Вряд ли стоит говорить об изысканнейшем убранстве карет, роскошных нарядах дам…

Гэндзи предлагал старой монахине открыто участвовать в церемонии.

– Пусть разгладятся ее морщины, – говорил он. Но госпожа Акаси была иного мнения:

– Не думаю, что ей подобает принимать участие в столь шумном празднестве. Вот если дождется она дня, к которому устремлены наши чаяния…

Однако старая монахиня, опасаясь, что жизнь ее может оборваться в любой миг, не пожелала упустить столь редкой возможности и все-таки последовала за ними. Вот пример подлинно счастливой судьбы! Такая удача редко выпадает на долю даже тем, кто, казалось бы, изначально имел все основания для благополучия…

Стояла середина Десятой луны, и плющ у «жилища богов» (302) уже изменил свой цвет. Покраснели деревья под могучими кронами сосен – не только ветер возвещал наступление осени… (303).

Знакомые мелодии адзума, сливаясь с плеском волн, трогали душу куда больше, чем самая возвышенная корейская или китайская музыка. Голоса флейт, соединяясь с пением ветра в соснах, приобретали столь неповторимое, щемящее очарование, что слезы невольно набегали на глаза. Барабанов не было, и такт отбивали дощечками. Разумеется, это было менее торжественно, зато более утонченно, вряд ли что-нибудь оказалось бы уместнее в таких обстоятельствах, чем негромкое постукивание дощечек.

Зеленые листья бамбука на платьях музыкантов, окрашенных соком горных трав, сливались с зеленью сосен, цветы, украшавшие прически, ничем не отличались от растущих тут же под деревьями. Все это было так прекрасно, что взор блуждал, не зная, на чем остановиться.

После того как отзвучала мелодия «Мотомэго»[43] «Мотомэго» – заключительная часть плясок адзума., в сад спустились молодые придворные и разом сбросили с плеч верхние платья. Из-под мрачных черных накидок выплеснулись коричневые и сиреневые шелка, яркие алые рукава, украшенные сверкающими каплями внезапно брызнувшего дождя, закружились в воздухе, словно багряные листья, заставляя забыть, что вокруг сосновый бор. Изумительное зрелище!

Размахивая высоко над головой побелевшими от инея засохшими стеблями мисканта, юноши в танце прошлись по саду и скрылись – к величайшему сожалению восхищенных зрителей.

Гэндзи невольно вспомнилось прошлое, перед его мысленным взором возникло пустынное побережье, куда судьбе угодно было его забросить, и он пожалел, что рядом нет человека, с которым можно было бы поделиться своими думами. Так, окажись теперь с ним вышедший в отставку министр…

Начертав несколько строк на листке бумаги, Гэндзи повелел отнести его в карету госпожи Акаси:

Старая монахиня была тронута до слез. Видя, сколь велико теперь значение Гэндзи, она вспоминала о печальном расставании в Акаси, с поразительной ясностью представлялась ей заметно располневшая фигура дочери… Предполагала ли она тогда, что ее ждет столь счастливая судьба?

Мысли ее устремились к далекой горной келье, и безотчетная печаль овладела душой. Постаравшись взять себя в руки – к добру ли в такой день предаваться унынию? – она поспешила ответить:

Написав первое, что пришло в голову, ибо медлить было неучтиво, она пробормотала, ни к кому не обращаясь:

Всю ночь напролет любовались танцами. В небе сиял двадцатидневный серп луны, перед взором расстилалась морская гладь. Внезапно выпал иней, и сосны вокруг побелели. В холодном однообразии пейзажа таилось особое очарование.

Госпожа Весенних покоев довольно часто любовалась танцами и слушала музыку в доме на Шестой линии, но участвовать в празднествах, проходивших вне дома, ей приходилось редко, а уж к выездам за пределы столицы она и вовсе не привыкла, поэтому все было ей теперь внове, все изумляло и восхищало ее.

Ей невольно вспомнилось снежное утро, воспетое некогда Такамура[44] ...воспетое некогда Такамура... – Среди сохранившихся стихотворений Оно-но Такамура (802—852) ничего подобного не обнаружено. Японские комментаторы, толкуя это место, обычно ссылаются на стихотворение Фудзивара Фумитоки (см. «Приложение». Свод пятистиший.., 304).: «Вершина Хирэ, увенчанная убором из белых священных нитей…» (304). Право, видно, и нынешний праздник пришелся по сердцу богам…

произносит нёго, ей вторит госпожа Накацукаса:

Было сложено бесчисленное множество других песен, но стоит ли их упоминать? В подобных случаях обычно не удается сложить ничего сколько-нибудь выдающегося даже тем, кто мнит себя искуснее других. Да и что тут скажешь нового? Только и твердят все о «тысячелетних соснах». Скучно, право…

Скоро забрезжил рассвет, и земля еще больше побелела. Певцы захмелели так, что перестали отличать запев от припева. Не подозревая о том, как некрасиво искажаются их лица, и не замечая, что огни в саду вот-вот погаснут, они, воодушевленные красотой предутреннего часа, размахивали ветками сакаки, снова и снова возглашая «десять тысяч лет…»[45] «...десять тысяч лет...» – Слова из песни «Тысяча лет» (см. «Приложение», с. 104).. Так, радостью полнится душа, когда представляешь себе будущее процветание этого славного рода.

Столь прекрасной была эта ночь, что хотелось превратить ее в тысячу ночей (32), но незаметно настало утро, и молодые люди, сожалея о том, что пришла пора уподобиться волне, спешащей обратно в море… Бесконечная вереница карет тянулась вдаль, терялась среди сосен. Из-под раздуваемых ветром плетеных штор виднелись разноцветные рукава – словно сотканную из цветов парчу разостлали под вечнозелеными кронами. Прислужники, облаченные в коричневато-сиреневые, светло-коричневые и зеленые платья, передавая друг другу столики, разносили еду, а низшие слуги смотрели на них во все глаза – редко случается увидеть что-нибудь подобное. Старой монахине подали постное, поставив перед ней столик из молодой аквилярии, покрытый зеленовато-серой тканью. «Мало на свете женщин, имеющих столь же счастливое предопределение!» – перешептывались прислужницы.

Если в храм ехали обремененные многочисленными дарами, то возвращались налегке, никуда не торопясь и в свое удовольствие любуясь окрестными видами. Впрочем, описывать подробности – занятие довольно утомительное, и я по обыкновению своему их опускаю. Скажу только, что многие с сожалением думали об отшельнике из далекой бухты Акаси, лишенном возможности созерцать подобное великолепие. Да, не всякий может столь решительно порвать связи с миром. Впрочем, окажись он теперь здесь, его фигура наверняка возбудила бы жалость во многих сердцах…

В те времена люди, воодушевленные примером монаха из Акаси, стали вынашивать честолюбивые замыслы. Его имя было у всех на устах, псе ему завидовали, все превозносили его.

Когда же речь шла о чьей-нибудь удачливости, неизменно вспоминали старую монахиню. Даже госпожа Оми, дочь Вышедшего в отставку министра, во время игры в сугороку непременно шептала про себя: «Старая монахиня из Акаси, старая монахиня из Акаси…», надеясь, что это принесет ей удачу.

Вступивший на Путь Государь, не помышляя более о дворцовых делах, отдавал дни служению Будде. Только высочайшие посещения, устраиваемые дважды в год – весной и осенью, – обращали его мысли к прошлому. Но тревога за судьбу Третьей принцессы не покидала его и теперь. Конечно, он понимал, что Гэндзи никогда не оставит ее, и все же не упускал случая напомнить о ней Государю, неизменно прося его вникать в самые сокровенные ее нужды.

Принцессе был пожалован Второй ранг, и доходы ее значительно увеличились. Теперь ее окружала еще большая роскошь, возросло и ее значение в мире. Следя за постепенным возвышением принцессы, обеспечивающим ее превосходство над остальными обитательницами дома на Шестой линии, госпожа Весенних покоев думала: «А я не имею иной поддержки, кроме благосклонности господина, и в ней – единственный залог моего благополучия. Но ведь с годами он неминуемо охладеет ко мне. О, как хотела бы я уйти от мира прежде, чем это случится». Но она не решалась прямо сказать об этом Гэндзи, боясь показаться ему дерзкой и неблагодарной.

Поскольку сам Государь изволил принимать такое участие в судьбе Третьей принцессы, Гэндзи не мог открыто пренебрегать ею и постепенно стал посещать ее так же часто, как и госпожу Весенних покоев. А та, хорошо понимая, что он поступает так не по своей воле, все же терзалась тайными сомнениями: «Ах, я ведь знала…» Но она ничем не выдавала себя, и внешне все шло по-прежнему.

Взяв к себе Первую принцессу, родившуюся вслед за принцем Весенних покоев, госпожа занялась ее воспитанием. Заботы о девочке отвлекали ее от тоскливых мыслей в те ночи, когда Гэндзи не было рядом. Впрочем, госпожа любила и опекала всех детей нёго без исключения.

Обитательница Летних покоев, позавидовав всегда окруженной внуками госпоже Мурасаки, попросила отдать ей на воспитание одну из младших дочерей Удайсё и То-найси-но сукэ. Это была миловидная смышленая девочка, любимица Гэндзи. В далекое прошлое ушло то время, когда Гэндзи сокрушался, что небогат потомством, новые и новые ростки появлялись на ветвях его рода, многочисленные внуки резвились вокруг, и попечения о них не оставляли места для скуки.

Правый министр стал частым гостем в доме на Шестой линии. Его супруга, достигшая весьма зрелого возраста, тоже нередко наведывалась туда. Теперь ей нечего было бояться, ибо Гэндзи полностью отказался от своих прежних намерений. Встречалась она и с госпожой Весенних покоев, с которой ее связывала самая нежная дружба.

Пожалуй, только Третья принцесса совсем не повзрослела за это время. Поручив Государю заботиться о нёго из павильона Павлоний, Гэндзи обратил все попечения свои на эту особу и лелеял ее, как лелеял бы малолетнюю дочь. Как-то Государь из дворца Судзаку прислал принцессе письмо такого содержания:

«Как это ни печально, я чувствую, что жизнь моя приближается к концу. Мне казалось, ничто уже не заставит меня оглянуться на этот мир, но, увы, слишком велико желание хоть раз еще увидеться с Вами. Иначе душа моя не обретет покоя. Не сочтете ли Вы возможным навестить меня без особых церемоний?»

– Разумеется, вы должны посетить его, – сказал Гэндзи. – Даже если бы Государь не обнаружил такого желания, вам следовало бы самой подумать об этом. А раз он ждет вас…

И он принялся готовить все необходимое для посещения.

«Будь у нас какой-нибудь повод… – размышлял Гэндзи. – Но какой? Чем можно порадовать Государя? В следующем году он достигнет полного возраста[46] ...достигнет полного возраста... – т. е. ему исполнится пятьдесят лет.… Что, если поднести ему угощение из первой зелени?» И Гэндзи принялся готовить дары: монашеские одеяния, для разных случаев пригодные, яства для постного стола – словом, все, что пришлось бы по вкусу человеку, сменившему обличье. Зная, что Государь всегда был большим любителем музыки, Гэндзи уделил особенное внимание подготовке танцоров и музыкантов. Лучшие из лучших были отобраны им для этой цели.

У Правого министра было двое сыновей старше семи лет, у Удайсё, включая рожденных То-найси-но сукэ, – трое. Все они уже прислуживали во Дворце. Кроме них Гэндзи пригласил участвовать в готовящемся празднестве юношей из домов принца Хёбукё и других принцев крови, а также сыновей влиятельнейших столичных сановников. Отобрав миловидных молодых придворных, известных умением придавать особое изящество обычным танцевальным фигурам, Гэндзи сам занялся подготовкой танцоров. Поскольку речь шла о столь выдающемся событии, юноши не жалели сил, совершенствуя свое мастерство. Хлопотливая пора настала для учителей музыки и танцев, для всех, кто славился своими талантами на том или ином поприще.

Принцесса когда-то училась игре на китайском кото «кин», но она покинула дворец Судзаку ребенком, и можно было только гадать…

– Как бы я хотел послушать ее игру на кото, – однажды сказал Вступивший на Путь Государь кому-то из своих приближенных, – надеюсь, хоть этому-то она научилась?

Неизвестно как, но слова его дошли до слуха нового Государя, и он изволил заметить:

– Наверное, принцесса и в самом деле преуспела в игре на кото. Я тоже с удовольствием послушал бы ее.

Разумеется, кто-то передал его слова Гэндзи.

«Все эти годы я от случая к случаю занимался с принцессой, – встревожился он, – и она многому научилась, но Государь из дворца Судзаку такой строгий ценитель… Боюсь, что она произведет крайне невыгодное впечатление, если, приехав к нему, будет играть без всякой подготовки».

И Гэндзи – лучше поздно, чем никогда – стал усердно заниматься с принцессой.

Он открыл перед ней все тайны мастерства, научил особым примам, показал, как следует играть сложные, из многих частей состоящие пьесы, объяснил, как надобно менять тональности в зависимости от времени года, как должно звучать кото в жаркую и в холодную погоду. Поначалу принцесса обнаруживала полную беспомощность, но постепенно, овладев инструментом, стала играть довольно сносно.

– Днем в покоях толпится народ, – говорил Гэндзи, – и сосредоточиться невозможно. То и дело приходится отвлекаться, и недостает времени даже на то, чтобы усвоить простейшие приемы. Нет, для того чтобы проникнуть в тайны мастерства, необходима вечерняя тишина.

Целыми днями он занимался с принцессой музыкой, не бывая даже в Весенних покоях. Ни нёго, ни госпожу Мурасаки Гэндзи не обучал игре на китайском кото, поэтому обе они изнемогали от любопытства и мечтали послушать, как звучит этот незнакомый им инструмент. Нёго, с трудом добившись разрешения Государя, переехала в дом на Шестой линии. Она уже родила Государю двоих сыновей и сейчас снова вот уже пятую луну была в необычном положении, поэтому ей удалось покинуть Дворец под предлогом предстоящих богослужений[47] ...покинуть Дворец под предлогом предстоящих богослужений. – Беременным женщинам не разрешалось присутствовать на синтоистских празднествах..

Но вот миновала Одиннадцатая луна, и от Государя то и дело стали приходить гонцы с просьбами вернуться. Однако нёго медлила. Каждый вечер она услаждала слух прекрасной музыкой и, завидуя принцессе, пеняла Гэндзи за то, что он не научил и ее играть на китайском кото.

Гэндзи в отличие от других людей всегда любил зимние лунные ночи, и, как только темнело, в покоях принцессы начинала звучать музыка. Любуясь чудесным мерцанием ночного снега, он играл приличествующие случаю мелодии и заставлял прислуживающих дам – тех, кто хоть немного был сведущ в этой области, – подыгрывать ему на разных инструментах.

Конец года – хлопотливая пора для госпожи Весенних покоев: за всем надо присмотреть самой, ничего не упустить из виду…

– Надеюсь, что когда-нибудь в теплый весенний вечер и мне будет позволено насладиться звуками китайского кото… – говорила она, а тем временем год сменился новым.

Прежде всего Государя-монаха чествовал двор. Вряд ли стоило громоздить одну пышную церемонию на другую, и Гэндзи решил отложить посещение дворца Судзаку еще на некоторое время. В конце концов был назначен день в середине Второй луны, а пока музыканты и танцоры, собравшись в доме на Шестой линии, совершенствовали свое мастерство.

– Госпожа Весенних покоев давно уже хочет послушать вашу игру на китайском кото, – как-то сказал Гэндзи Третьей принцессе. – Почему бы нам не устроить музыкальный вечер в женских покоях? Другие могут подыгрывать вам на кото «со» или на бива. Я уверен, что женщины, в нашем доме живущие, вправе соперничать с самыми прославленными музыкантами. Меня никогда не учили музыке достаточно основательно, но я с детства стремился к тому, чтобы в мире не осталось для меня ничего неизведанного, а потому старался сам учиться у лучших наставников, изучал сокровенные приемы игры, передающиеся из поколения в поколение в благороднейших столичных семействах. Я знал многих талантливых музыкантов, но, к сожалению, никто из них не произвел на меня действительно глубокого впечатления. А уж о нынешнем поколении и говорить нечего: люди утратили вкус к истинным ценностям и стремятся исключительно к внешней изощренности. На китайском же кото теперь и вовсе никто не играет. Не думаю, чтобы у вас нашелся достойный соперник.

Слушая Гэндзи, принцесса простодушно улыбалась, довольная тем, что ее похвалили. К своим двадцати одному или двадцати двум годам она ничуть не повзрослела, что-то детское виделось в ее облике, хотя миниатюрность ее была по-своему привлекательна.

– Государь так давно не видел вас, – говорил ей Гэндзи, – надеюсь, вы сумеете его порадовать. Пусть он сам убедится, что вы стали совсем взрослой.

«Увы, когда б не попечения господина, она и сейчас была бы что дитя неразумное», – думали, глядя на принцессу, дамы.

Настал Двадцатый день Первой луны, на небе не было ни облачка, дул теплый ветерок, в саду перед покоями расцвели сливы. Остальные деревья стояли, окутанные нежной дымкой; еще немного, и они тоже украсятся цветами.

– С начала следующей луны в доме начнутся приготовления к посещению дворца Судзаку, – сказал Гэндзи. – Услыхав доносящиеся из наших покоев звуки музыки, люди непременно сочтут, что вы вознамерились поразить Государя своим мастерством. Не лучше ли нам помузицировать теперь, пока не началась предпраздничная сутолока? – И Гэндзи попросил госпожу Мурасаки пожаловать в покои принцессы.

Прислуживающие госпоже дамы, сгорая от любопытства, изъявили желание сопровождать ее, но она взяла с собой лишь самых искушенных (нелишне заметить, что среди них оказались особы весьма уже немолодые), отказав тем, чья осведомленность показалась ей недостаточной. Отобрав четырех самых миловидных и изящных девочек-служанок, она велела нарядить их в алые верхние платья, кадзами цвета «вишня», бледно-лиловые узорчатые акомэ, расшитые хакама и пунцовые атласные нижние одеяния.

Покои нёго сверкали новым праздничным убранством, дамы тоже принарядились, и трудно было сказать, которая из них прекраснее. Девочек-служанок одели в зеленые верхние платья и розовые на алой подкладке кадзами. Их хакама были из затканного узорами китайского шелка, а акомэ – из китайского шелка цвета «керрия». Девочки из покоев госпожи Акаси отличались сравнительной скромностью нарядов: две были в верхних платьях цвета «красная слива», две – в платьях цвета «вишня». На всех – одинаковые зеленые кадзами, светлые и темные лиловые акомэ и прелестные атласные нижние платья.

Дамы принцессы, как только разнесся слух, что в ее покоях соберется множество гостей, тоже постарались получше нарядить девочек-служанок. На них надели желтовато-зеленые верхние платья, кадзами цвета «ива» и сиреневые акомэ. Казалось бы, ничего особенного, но сколько изысканного благородства было в их фигурках!

Между передними и внутренними покоями раздвинули перегородки, места для дам отделили друг от друга переносными занавесами, посредине же приготовили сиденье для Гэндзи.

Рассудив, что на этот раз вести мелодию лучше всего поручить мальчикам, Гэндзи поместил на галерее третьего сына Правого министра, старшего из рожденных ему госпожой Найси-но ками, и старшего сына Удайсё. Первый должен был играть на флейте «сё», второй – на обычной флейте.

За переносными занавесами положили круглые сиденья и поставили разные инструменты. Ради такого случая из хранилища были извлечены прославленные фамильные инструменты рода Гэндзи, бережно хранившиеся в чехлах из темно-синей ткани. Госпоже Акаси Гэндзи вручил бива, госпоже Мурасаки – японское кото, нёго – кото «со». Очевидно, опасаясь, что принцесса не справится с новым для нее инструментом, он распорядился, чтобы ей принесли тот самый, на котором она всегда играла, и сам настроил его.

– Обычно кото «со» хорошо держит строй, но, когда играешь на нем, вторя другим инструментам, часто сбиваются подставки. О них надо позаботиться заранее, но женщины, как правило, не умеют натягивать струны. Пожалуй, нам лучше позвать Удайсё. Наши флейтисты слишком малы, у них едва достанет сил и на то, чтобы вести мелодию, – смеется Гэндзи и посылает за сыном.

Появление Удайсё повергает дам в замешательство. Впрочем, и сам Гэндзи с трудом скрывает волнение: сегодня здесь собрались его лучшие ученицы (если не считать госпожи Акаси), и, разумеется, ему хочется, чтобы они оказались достойны его. За нёго бояться нечего, ей часто приходится играть на кото «со» перед самим Государем. Больше всего он беспокоится за госпожу Весенних покоев, которой досталось японское кото, инструмент несложный и на первый взгляд обладающий весьма ограниченными возможностями, но мало кому из женщин доступный, ибо для игры на нем не существует твердых правил. Удастся ли госпоже приноровиться к звучанию остальных инструментов и не нарушить общего согласия?

Удайсё держится весьма церемонно, считая, что нынешнее музицирование по значительности превосходит даже музыкальные собрания, устраиваемые по особо торжественным случаям во Дворце.

Судя по всему, он заранее позаботился о своей наружности: на нем великолепное платье, источающее чудесное благоухание. Пришел же он, когда начинало темнеть.

Цветы, освещенные мягким вечерним светом, кажутся особенно прекрасными, словно пушистые хлопья прошлогоднего снега белеют они на деревьях, и ветки гнутся под их тяжестью. Нежный ветерок разносит по саду пленительный аромат. Он соединяется с тонким запахом курений, будто обитатели этого дома и в самом деле надеются заманить к себе соловья (305).

Придвигая к Удайсё кото, Гэндзи говорит: – Мне не хотелось бы обременять вас просьбами, но не согласитесь ли вы подтянуть струны этого кото и настроить его? Ведь никого постороннего мы не можем впустить сюда.

Почтительно приняв кото, Удайсё старательно, весьма изящными движениями настраивает его в тональности «итикоцу»[48] Итикоцу – одна из шести основных тональностей музыки гагаку.. Видя, что он медлит в нерешительности, Гэндзи просит:

– Сыграйте же что-нибудь для начала. Да постарайтесь не обмануть наших ожиданий.

– О, я недостаточно искусен, чтобы играть сегодня здесь, – с нарочитой скромностью отвечает Удайсё.

– Может быть, вы и правы, – смеется Гэндзи, – но неужели вам не жаль своего доброго имени? Люди станут судачить, что вы, потерпев поражение, позорно бежали от женщин.

Сыграв какую-то прелестную мелодию и убедившись, что кото настроено хорошо, Удайсё спешит возвратить его.

Внуки Гэндзи, принаряженные ради такого случая, очень мило играют на флейтах, совсем еще по-детски, но чувствуется, что их ждет большое будущее.

Скоро все инструменты были настроены, и музицирование началось.

Все дамы играют превосходно, но особенно прекрасно звучит бива. Госпожа Акаси применяет в основном старинные приемы, и струны поют чисто и мелодично.

Удайсё с не меньшим, чем Гэндзи, волнением прислушивается к голосу японского кото. Госпожа Весенних покоев касается струн удивительно мягко, извлекая из них звуки, поражающие необыкновенной яркостью и богатством оттенков. Вряд ли самый признанный мастер сыграл бы лучше. Трудно было представить себе, что японское кото обладает такими возможностями. Разумеется, достичь подобного мастерства можно лишь ценой многолетних усилий… Словом, госпожа играет прекрасно, и, совершенно успокоившись, Гэндзи лишь восхищенно внимает.

Кото «со», заполняя паузы, звучит благородно и изящно. Не нарушает общего согласия и китайское кото, уверенные и чистые звуки которого заставляют забыть о крайней неопытности исполнительницы. Да, видно уроки Гэндзи не пропали даром. «Как прекрасно стала играть принцесса!» – восхищается Удайсё. Он подпевает, отбивая такт. Иногда, тихонько постукивая веером, поет и сам Гэндзи. Его голос, обретя с годами особую полноту и значительность, звучит, пожалуй, прекраснее, чем в далекие дни его молодости. У Удайсё тоже весьма приятный голос.

Скоро опускается ночь, и в наступившей тишине музыка звучит еще проникновеннее. Стоит пора, когда луна появляется в небе довольно поздно, поэтому в саду зажигают фонари. Гэндзи украдкой взглядывает на принцессу: она прелестна, но так мала ростом, что совсем теряется в своих одеждах. Яркой ее красоту назвать нельзя, зато она привлекает тонкостью и благородным изяществом черт. Принцесса напоминает весенний побег ивы, неспособный противостоять даже ветерку от соловьиных крыльев[49] ...побег ивы, неспособный противостоять даже ветерку от соловьиных крыльев. – Это место обычно сопоставляется с третьим из «Восьми стихотворений про ветки ивы» Бо Цзюйи: «Гибки-гибки, изящны-изящны, свежей зеленью блещут. / Влекомые чистым весенним ветром, не знают они печалей... / Слабы зеленые нити веток, и соловья не удержат».. Длинные волосы, словно нити ивовых веток, свисают вдоль щек, падая на шелковое хосонага цвета «вишня». Очевидно, именно такой и должна быть высокорожденная особа.

Нёго из павильона Павлоний отличается более яркой красотой, хотя и не уступает принцессе в изяществе. Облик ее проникнут неизъяснимым благородством. Так хороши бывают в утренний час глицинии, цветущие с весны до самого лета и потому не знающие соперниц. За последнее время нёго заметно располнела и, как видно, чувствует себя не совсем здоровой: отодвинув кото в сторону, она полулежит, облокотившись на скамеечку-подлокотник, причем она так мала, что вполне обычная скамеечка кажется слишком для нее высокой, и, глядя на ее трогательную фигурку, невольно хочется подарить ей скамеечку пониже. Тусклый огонь светильника освещает ее чудесные волосы, блестящей волной падающие на платье цвета «красная слива». Право же, в целом свете не найдешь больше такой красавицы.

На госпоже Мурасаки темное лиловое платье и светло-коричневое хосонага. Пышные и блестящие волосы ниспадают до самого пола. Она среднего роста, и красота ее совершенна – от нее словно исходит чудесное сияние. Если сравнивать госпожу с цветами, то, пожалуй, уместнее всего окажется сравнение с цветущей вишней. Впрочем, вполне возможно, что рядом с ней и вишни показались бы невзрачными…

Госпожа Акаси должна была совершенно потеряться в столь блестящем окружении, однако этого не произошло. Светлое спокойствие дышит в ее чертах, держится же она с пленительной простотой, свидетельствующей о тонком вкусе и несомненном внутреннем благородстве. На ней расшитое узорами хосонага цвета «ива» и, кажется, светло-зеленое платье; по полу тянется еле различимое мо из тончайшей ткани, но, несмотря на столь явное желание показать расстояние, отделяющее ее от других[50] ...несмотря на столь явное желание показать расстояние, отделяющее ее от других... – Госпожа Акаси, единственная из всех женщин, была в парадном платье со шлейфом мо, которое полагалось носить в присутствии особ более высокого ранга., госпожа Акаси внушает невольное уважение всем, кто ее окружает. Из скромности она не садится на сиденье, обрамленное зеленой корейской парчой, а, положив на него бива, устраивается рядом. Движения ее руки, сжимающей плектр, так мягки и изящны, что заслуживают, пожалуй, даже большего внимания, чем звуки, ею из струн извлекаемые. Госпожу Акаси можно сравнить с веткой благоуханного померанца, на которой плоды соседствуют с цветами, того самого померанца, что ждет Пятой луны (103).

Удайсё так и подмывает заглянуть за занавеси, ибо все говорит за то, что там собралось самое изысканное общество. Ему особенно хочется посмотреть на госпожу Весенних покоев, которая за эти годы стала, должно быть, еще прекраснее. При мысли о ней сердце его замирает от волнения.

Что касается Третьей принцессы, то ведь судьба едва не свела его с ней. Прояви он в свое время чуть большую настойчивость, она была бы теперь его супругой. Сам Государь неоднократно намекал ему на такую возможность. Впрочем, Удайсё не так уж и сожалел, что не воспользовался ею: у него были основания считать принцессу весьма легкомысленной особой, и, хотя презирать ее он не мог, она уже не возбуждала его любопытства. А госпожа Весенних покоев оставалась все такой же далекой и недоступной. Не имея средства выказать ей свою искреннюю, бескорыстную преданность, Удайсё только томился и вздыхал. Вместе с тем он умел владеть своими чувствами и никогда даже мысли не допускал…

Тем временем наступает глубокая ночь, и становится прохладно. Наконец в легкой дымке появляется луна, та, которую «ждут лежа»[51] ...луна, та, которую «ждут лежа». – Так называли луну Девятнадцатой ночи, выходящую на небо так поздно, что ею любовались уже лежа в постели..

– Вот вам и весенняя луна «в призрачной дымке», – говорит Гэндзи. – Не понимаю, что в ней хорошего? То ли дело осенью: звуки музыки, воедино собравшись, сплетаются (306) с голосами цикад… О, в этом есть какое-то удивительное, неповторимое очарование.

– Да, это так, и кото и флейта звучат особенно чисто и ярко осенней ночью, когда на небе ни облачка и все вокруг залито лунным светом, – отвечает Удайсё. – Но осенняя ночь таит в себе слишком много соблазнов: прекрасное небо, словно нарочно созданное для того, чтобы усилить впечатление, музыкой в сердце производимое, роса, блистающая на лепестках цветов… Взор невольно блуждает, устремляясь к одному предмету, к другому, мысли расстроены… Право, неизвестно, что лучше. Пожалуй, я все-таки предпочел бы весеннюю ночь, когда окрестности тонут в неверной дымке, сквозь которую пробивается мягкий лунный свет, а тихая музыка рождает в душе покой и умиротворение. Право же, в осенние вечера даже флейта звучит слишком пронзительно. В древности говорили: «Женщинам ближе весна»[52] В древности говорили: «Женщинам ближе весна...» – Многие комментаторы сопоставляют это место со следующим отрывком из комментария к «Книге песен» Мао Хэна: «Женщина, откликаясь на весну, насыщенную солнечными (мужскими) токами, начинает думать о мужчине. Мужчина, откликаясь на осень, насыщенную лунными токами, начинает думать о женщине»., и это действительно так. Именно весенней ночью сливаются в сладостном согласии все звуки.

– Увы, извечный спор, – вздыхает Гэндзи. – Даже в древние времена люди не могли решить, чему отдать предпочтение. Что же говорить о нас, их недостойных потомках… Так или иначе, в музыке весенние тональности всегда выдвигались на первое место, поэтому, может быть, вы и правы[53] ...весенние тональности всегда выдвигались на первое место... – Весенними в древней Японии считались тональности лада «рё» (примерно соответствующего мажорному ладу европейской музыки), осенними – лада «рити» (примерно соответствующего минорному ладу).. Должен вам сказать, что во Дворце я слышал игру самых прославленных музыкантов, но, боюсь, и среди них слишком мало подлинных мастеров своего дела. Даже те, что мнят себя первыми среди первых, весьма ограниченны в своих возможностях. Не думаю, чтобы им удалось превзойти этих весьма далеких от совершенства женщин. Впрочем, может быть, за долгие годы затворничества у меня притупился слух и я перестал отличать хорошее от дурного? Досадно, если это так. Меня всегда удивляло, что люди, в нашем доме живущие, обнаруживают столь замечательные успехи как в науках, так и в других, самых ничтожных, казалось бы, областях. К примеру, что вы можете сказать, сравнивая сегодня услышанное с игрой лучших придворных музыкантов?

– Я как раз хотел поделиться с вами своими соображениями, хотя и понимаю, что человеку невежественному… Мне кажется – впрочем, не потому ли, что я незнаком с великими музыкантами древности? – что в наши дни самой высокой оценки заслуживает игра Уэмон-но ками на японском кото и принца Хёбукё – на бива. До сих пор я не знал им равных, но, признаюсь, услышанное сегодня представляется мне не менее значительным. Я просто потрясен. Да и мог ли я ожидать, ведь я готовил себя к тихому вечеру в домашнем кругу… Боюсь только, что сам я был сегодня не в голосе. Мне всегда казалось, что один лишь Вышедший в отставку министр владеет японским кото настолько свободно, что может, приноравливая звучание его к тому или иному времени года, выразить в звуках тончайшие движения души. В руках же у остальных японское кото звучит, как правило, весьма бесцветно. Сегодня – тот редкий случай, когда мне удалось услышать действительно превосходную игру.

– О, вы преувеличиваете ее достоинства, – говорит Гэндзи, самодовольно улыбаясь. – Впрочем, ученицы у меня действительно неплохие. Только ту, что играла на бива, учил не я. Но и ее манера игры значительно изменилась за последние годы, смею думать – не без моего влияния. Впервые услышав игру этой особы на том диком побережье, я поразился ее необыкновенной одаренности. Но тогда она играла значительно хуже, чем теперь, – добавляет он, не упуская случая похвастаться, и прислужницы посмеиваются, подталкивая друг друга локтями.

– Когда начинаешь чему-нибудь учиться, становится ясно, что совершенствоваться в мастерстве можно бесконечно. Понимаешь, как трудно достичь даже такого уровня, какой удовлетворял бы тебя самого. Но разве это имеет значение? В наши дни мало кто способен проникнуть в подлинные глубины мастерства, поэтому те, кому удалось преуспеть хотя бы в какой-то узкой области, вправе гордиться собой. Исключением является, пожалуй, китайское кото. Овладение им сопряжено с такими трудностями, что никто и не пытается к нему подступиться. Когда-то в давние времена люди, которые, усвоив все возникшие до них приемы, достигали истинного мастерства, могли повелевать Небом и Землей, смягчать сердца демонов и богов, подчинять себе все существующие в мире звуки. Благодаря им самая глубокая печаль превращалась в радость, жалкие бедняки добивались высоких чинов, обретали почет и богатство. Этому есть неоднократные примеры в истории. До того как искусство игры на кото было воспринято в нашей стране, люди, желавшие проникнуть в его тайны, были готовы на все – проводили долгие годы в чужих землях, претерпевали лишения… Но даже им редко удавалось овладеть мастерством. Однако человек, достигавший желанной цели, умел приводить в движение луну и звезды, в любое время покрывать землю снегом и инеем, управлять тучами и громом. Все это бывало в давние, мудрые времена. Возможности китайского кото истинно безграничны, но трудно отыскать человека, способного в совершенстве овладеть им. А тем более в наши дни, когда близок век Конца Закона… Где найдете вы хотя бы жалкие осколки былых знаний? Некоторые все-таки пытались проникнуть в тайны мастерства, возможно услыхав, что даже демоны и духи подвластны китайскому кото. Большинство потерпело неудачу, и, обратив свой гнев на кото, они стали предрекать несчастье всякому, кто возьмет его в руки. Может быть, поэтому теперь никто и не учится играть на нем. Печально, не правда ли? Ибо каким другим инструментом станем руководиться, приводя в согласие звуки? Нынешние времена настолько измельчали, что всякий, кто, устремив сердце к возвышенному, покинет родину и, расставшись с родителями и детьми, станет скитаться по Китаю, Корее и прочим землям, непременно прослывет чудаком. Но разве нельзя попытаться усвоить необходимые начала, не прибегая к таким крайностям? Разумеется, овладение даже одной тональностью связано с неисчислимыми трудностями. А ведь тональностей много, не говоря уже о том, что существует множество сложнейших пьес. Когда-то я очень увлекался музыкой и изучил все имеющиеся в нашей стране записи. Мне удалось превзойти своих наставников, но до музыкантов древности далеко и мне. А о следующих поколениях и говорить не стоит. Как это ни печально, мне некому передать свое мастерство.

«Увы, он прав!» – сокрушенно вздыхает Удайсё, чувствуя себя виноватым.

– Если хоть один из принцев оправдает мои надежды, – добавляет Гэндзи, – а моя жизнь окажется достаточно долгой, я с радостью передам ему свои скромные знания. Впрочем, Второй принц уже теперь обнаруживает незаурядные способности.

Услыхав его слова, госпожа Акаси плачет от радости.

Нёго ложится отдохнуть, передав кото «со» госпоже Весенних покоев, а та отдает Гэндзи японское кото. Снова звучит музыка, тихая, проникающая до самой глубины души. Сначала исполняют «Кадзураки»[54] «Кадзураки» – народная песня (см. «Приложение», с. 96).. Звонко, радостно поют струны кото. Гэндзи дважды повторяет песню, его голос необыкновенно чист и мелодичен. На небо медленно выплывает луна, и озаренные ее сиянием цветы словно становятся ярче и благоуханнее. Воистину прекрасный миг!

В руках у нёго кото «со» звучало чарующе нежно, особенной глубиной и чистотой отличались дрожащие звуки[55] Дрожащие звуки – один из приемов игры на кото (типа «тремоло»)., во многом чувствовалось влияние матери. Госпожа Мурасаки играет совершенно в другой манере. Ее пальцы извлекают из струн звуки, поражающие удивительной мягкостью, певучестью и таким богатством оттенков, что слушатели с трудом скрывают волнение. Приемом «колесо»[56] Прием «колесо» (рин-но тэ) заключается в одновременном использовании в пределах одной музыкальной пьесы двух разных способов игры на кото «со»: «сидзугаки» (медленная игра) и «хаягаки» (быстрая игра) – и выражается во внезапных переходах от одного темпа к другому. Считается одним из труднейших приемов игры на кото «со». (Название «колесо» – условно, так как слово «рин» может писаться разными иероглифами.), равно как и прочими, госпожа пользуется так умело, что не остается никаких сомнений в ее поистине поразительном мастерстве. Скоро приходит время менять лад, и как нежно, изысканно поют струны в новом ладу «рити»! Что касается принцессы, то ей удается весьма успешно справиться с созвучиями Пятой и Шестой ступеней[57] Созвучия Пятой и Шестой ступеней (гороку-но хара) – один из сложнейших приемов игры на китайском кото, при котором две струны (в данном случае пятая и шестая) одновременно приводятся в движение тремя пальцами правой руки., самыми сложными среди Пяти напевов[58] Пять напевов (гока-но сирабэ). – Некоторые комментаторы считают, что речь идет либо о пяти основных приемах игры на китайском кото (каидэ, кататари, суйхэй, согайха, гаммэй), либо о пяти наиболее распространенных тональностях. Другие, беря за основу вариант «кока-но сирабэ», толкуют его как название не дошедшей до наших дней музыкальной пьесы (может быть, «Тростниковая флейта»). и потому требующими от исполнителя особого внимания. Уверенно и чисто звучит китайское кото в ее руках. Весенние, осенние и прочие мелодии исполняются именно в той манере, в которой они должны исполняться. Словом, она проявляет себя столь старательной и понятливой ученицей, что Гэндзи вправе ею гордиться.

Мальчики тоже прекрасно играют на флейтах, чрезвычайно трогательные в своем усердии.

– Наверное, вы устали и хотите спать, – говорит Гэндзи. – Я полагал, что мы разойдемся довольно рано, но все играли так хорошо, что хотелось слушать еще и еще. К тому же мой несовершенный слух не мог уловить сразу, в чем превосходство одной исполнительницы перед другой. А тем временем и ночь настала. Право, весьма неразумно с моей стороны…

Поднеся чашу с вином мальчику, игравшему на «сё», Гэндзи дарит его платьем со своего плеча. Второй флейтист получает вознаграждение от госпожи Мурасаки, впрочем довольно скромное – вышитое хосонага и женские хакама.

Третья принцесса, в свою очередь, присылает чашу вина и полный женский наряд для Удайсё.

– Вот не ожидал! – восклицает Гэндзи. – Разве не наставнику своему вы должны воздать первые почести? Обидно!

Тогда из-за занавеса, за которым сидит принцесса, выносят флейту. Улыбнувшись, Гэндзи берет ее и подносит к губам. Это превосходный корейский инструмент.

Скоро гости расходятся, один Удайсё задерживается и, взяв флейту сына, играет какую-то невыразимо прекрасную мелодию.

Все участницы сегодняшнего музицирования были ученицами Гэндзи, всем им он передал сокровеннейшие свои приемы, и все они достигли поистине непревзойденного мастерства. Сколь же велики были его собственные дарования!

Взяв с собой обоих мальчиков, Удайсё поехал домой по дороге, залитой лунным светом. В его ушах все еще звучал нежный, сладостный голос кото «со», и сердце томительно и грустно сжималось. Его супруга училась музыке у госпожи Оомия, но принуждена была расстаться со своей наставницей прежде, чем проникла тайны мастерства, и особых успехов не достигла. Стесняясь своей неумелости, она никогда не играла в присутствии супруга. Простодушная и кроткая, она все свое время отдавала детям, которых с каждым годом становилось все больше. Впрочем, она была очень мила, и случайные, притом крайне редкие вспышки ревности или гнева ничуть не умаляли ее привлекательности в глазах Удайсё.

Гэндзи перешел в Весенние покои, а госпожа, задержавшись у Третьей принцессы, долго беседовала с ней и вернулась только к рассвету. В тот день они не вставали до тех пор, пока не поднялось солнце.

– Как вам понравилась игра принцессы? – спрашивает Гэндзи. – По-моему, она справилась вовсе не дурно.

– Откровенно говоря, я не ожидала, что ей удастся достичь столь замечательных успехов. Когда-то давно я мельком слышала ее игру, но тогда она не произвела на меня особого впечатления. Впрочем, чему тут удивляться? Ведь вы отдавали ей все свое время.

– Да, это так. Я просто за руку ее водил. Вряд ли вы найдете более надежного наставника. Учить игре на китайском кото – занятие довольно утомительное, да и времени отнимает много, поэтому я и не учил никого из вас. Возможно, я не взялся бы учить и принцессу, но похоже, что Государь из дворца Судзаку, да и нынешний Государь тоже возлагают на меня большие надежды именно в этом отношении. Вправе ли я обманывать их ожидания? В конце концов должен ведь Государь увидеть, что не зря доверил мне свою любимую дочь.

В те дни, когда вы были совсем еще юным и неопытным существом, я, обремененный многочисленными обязанностями, почти не оставлявшими мне досуга, не мог уделять достаточного внимания вашему обучению. Признаюсь, я пренебрегал вами и потом, ибо всегда находилось что-то, что отвлекало меня, требуя непременного моего участия. Но какой гордости, какой радости преисполнилось мое сердце вчера, когда я услышал вашу игру! А как был потрясен Удайсё!

В самом деле, мудрено представить себе более совершенную особу. Достигнув непревзойденного мастерства в музыке и прочем, госпожа была безупречна и в неусыпной заботливости о благополучии внуков своих. «Люди, столь многими достоинствами отмеченные, обычно ненадолго задерживаются в этом мире», – думал Гэндзи, и сердце его сжималось от недобрых предчувствий.

Многих женщин встречал он на своем веку и понимал, как трудно отыскать такую, которая совершенно не имела бы недостатков.

В том году госпоже Весенних покоев исполнялось тридцать семь лет[59] В том году госпоже Весенних покоев исполнилось тридцать семь лет. – Считалось, что 37 лет – опасный возраст для женщины.. Однажды, с умилением вспоминая вместе прожитые годы, Гэндзи сказал:

– В нынешнем году вам следует быть осторожнее и больше времени отдавать молитвам. У меня слишком много забот, и я могу что-нибудь упустить. Постарайтесь же ничего не забыть. Если вы сочтете, что необходимо отслужить особые молебны, скажите мне, и я отдам соответствующие распоряжения. Как жаль, что монах Содзу[60] Монах Содзу – брат бабушки Мурасаки (см. кн. 1, гл. «Юная Мурасаки»). уже покинул этот мир. Разве может кто-то его заменить?

В детстве меня баловали больше других детей, да и теперь я удостоился почестей, какие мало кому выпадают на долю. Но немногим пришлось изведать столько горестей, сколько изведал я. В самом юном возрасте я был покинут всеми, кто меня любил, да и позже у меня находилось немало причин для печали. Я знаю, что повинен в тяжком преступлении, но, увы, скольких душевных мук оно мне стоило, какое смятение внесло в мою жизнь! Не исключено, что именно за эти страдания я и был вознагражден удлинением жизненного срока, ибо никогда не предполагал, что проживу так долго. Ваша же жизнь была омрачена разве что нашей разлукой, ни до нее, ни после вы не знали ни сердечных забот, ни печалей. А ведь их приходится испытывать всем, даже государыням, не говоря уже о простых женщинах. Вы не можете себе представить, как много огорчений выпадает на долю тех, кто живет в Высочайших покоях, где царит дух соперничества и зависти. Я не знаю женщины, чья жизнь была бы спокойнее вашей, ведь в этом доме о вас всегда заботились так, как не всякий станет заботиться и о любимой дочери. Задумывались вы когда-нибудь над тем, что ваша судьба оказалась счастливее многих? Разумеется, неожиданное появление в нашем доме Третьей принцессы не могло не уязвить вас, но неужели вы не видите, что моя привязанность к вам с тех пор лишь умножилась? Увы, люди часто не замечают того, что имеет к ним самое прямое отношение. Впрочем, скорее всего я ошибаюсь, ведь вы так проницательны…

– О, я понимаю, кому-то и в самом деле может показаться, что на мою долю выпало куда больше счастья, чем я, ничтожная, заслуживаю. Но знаете ли вы, какая горечь живет в моей душе? Иногда мне кажется, что больше нет сил терпеть, и только благодаря молитвам…

Очевидно, госпоже о многом еще хотелось рассказать Гэндзи, но она замолкла, не зная, стоит ли… Как же прекрасна была она в тот миг!

– Не буду скрывать от вас, – продолжает она наконец, – я чувствую, что жить мне осталось немного. Разумно ли в этом году вести себя так, будто не ведаешь о грозящей опасности? О, когда бы вы разрешили мне осуществить задуманное…

– Нет, не могу, не просите меня об этом. Для чего мне жить, если вы покинете меня? Пусть унылой, однообразной чередой проходят луны и годы, мне довольно уже того, что я вижу вас каждый день, каждую ночь. Большей радости я не знаю. Есть что-то необыкновенное в моем чувстве к вам, и я хочу, чтобы в моем сердце ничего не остаюсь для вас неизведанного.

Заметив, что госпожа, огорченная новым отказом, едва удерживается от слез, Гэндзи постарался перевести разговор на другое, дабы отвлечь ее от мрачных мыслей.

– Не могу сказать, что перед моими глазами прошло великое множество женщин, но их было довольно, чтобы понять: каждая имеет свои достоинства и вместе с тем чрезвычайно трудно найти по-настоящему добросердечную и великодушную.

Я был совсем юн, когда начал встречаться с матерью Удайсё. Я почитал ее и никогда бы не решился оставить. Но лада меж нами не было, мы всегда были друг другу чужими, так чужими и расстались. Право, печально. Я часто чувствую себя виноватым, но полно, только ли моя здесь вина? Она была знатна и прекрасна, лучшей супруги и желать невозможно. Но меня угнетала ее чопорность, надменность; в ее присутствии я всегда чувствовал себя принужденно. Она была надежной супругой, но часто видеться с ней было чересчур утомительно.

Миясудокоро, мать Государыни-супруги, отличалась необыкновенной душевной тонкостью и изяществом. Это первое, что вспоминается, когда о ней думаешь. Но какой же тяжелый нрав был у этой женщины! Не отрицаю, основания обижаться у нее были, но иметь дело с особой, которая молча копит в душе обиды, которой злопамятность переходит все мыслимые пределы, – что может быть мучительнее? Робея перед ней, я никогда не чувствовал себя с ней свободно. Ее церемонность и моя скованность лишали наши вседневные отношения дружеской теплоты и близости. Возможно, я и сам слишком заботился о соблюдении внешних приличий, пугаясь одной мысли, что любое мое движение в сторону большей непринужденности и естественности делает меня смешным в ее глазах. Так или иначе, постепенно мы совсем отдалились друг от друга. Я очень сочувствовал ей, видя, сколь тяжело переживает она потерю как доброго имени своего, так и прежнего значения в мире. Разумеется, с ней нелегко было ладить, но в том, что произошло, была ведь и моя вина. Я хорошо понимал это, но изменить ничего не мог. Чтобы хоть как-то искупить свою вину, я взял на себя . заботы о ее дочери. Несомненно, предопределение этой юной особы было достаточно высоко, но нельзя отрицать и моих заслуг. Я сделал все от меня зависящее, дабы упрочить ее положение, и надеюсь, что ее мать хотя бы теперь, находясь в ином мире, переменила свое отношение ко мне. О да, как часто в угоду случайным своим прихотям совершал я поступки, которые имели весьма несчастные последствия для других и заставляли мучиться раскаянием меня самого.

– К госпоже Акаси я отнесся поначалу с некоторым пренебрежением, считая, что столь незначительная особа вряд ли способна затронуть мое сердце, – продолжает Гэндзи. – Но оказалось, что душа ее поистине бездонна, достоинства же неисчерпаемы. Кроткая и послушная внешне, она обладает удивительной твердостью духа, которая не может не внушать почтение.

– Других я не имела чести знать и не берусь судить об их достоинствах и недостатках, – отвечает госпожа, – но с госпожой Акаси я иногда, хоть и редко весьма, встречаюсь, и меня неизменно поражает удивительное внутреннее благородство и утонченность этой женщины. Боюсь, что я рядом с ней могу показаться простоватой. И только уверенность в снисходительности нёго…

Гэндзи радовался, видя, что любовь к нёго заставила госпожу Мурасаки не только примириться с существованием госпожи Акаси, которая прежде возбуждала такую неприязнь в ее сердце, но и подружиться с ней.

– Что касается вас, – говорит он, – то, хотя мне до сих пор так и не удалось проникнуть во все тайники вашей души, я не могу отказать вам в удивительном умении приноравливаться к людям и обстоятельствам. Среди всех женщин, о которых я говорил, нет ни одной, похожей на вас. Жаль только, что иногда вам изменяет сдержанность… – улыбнувшись, добавляет он.

К вечеру Гэндзи уходит.

– Я должен поблагодарить принцессу за превосходную игру.

Тем временем принцесса прилежно играет на кото, юная и прелестная, как всегда. Ей и в голову не приходит, что кто-то может страдать из-за нее.

– Мне кажется, мы оба заслуживаем отдыха, – говорит Гэндзи. – Ваш старый учитель весьма вами доволен. Наш труд не пропал даром, теперь за вас можно не беспокоиться.

Отодвинув в сторону кото, они ложатся почивать.

Обычно, когда Гэндзи уходил, госпожа долго не ложилась и дамы читали ей старинные повести. В этих повестях, рассказывающих о разных событиях, в нашем мире происходящих, часто говорилось о непостоянных, помышляющих лишь об удовольствиях мужчинах и о страдающих от их вероломства женщинах. И все же в большинстве случаев все они обретали в конце концов опору в жизни. «А в моей судьбе все так зыбко! – думала госпожа. – Возможно, господин прав и мне действительно повезло больше других. Но неужели мне так и не удастся освободиться от непосильно мучительной горечи, снедающей сердце! О, это невыносимо!»

Поздней ночью она наконец легла, а на рассвете почувствовала сильные боли в груди. Прислужницы, поспешившие к ней на помощь, предложили известить господина, но госпожа решительно запретила им это делать и, превозмогая мучения, дождалась утра. Ей становилось все хуже, начался жар. Гэндзи же не появлялся, а дамы не решались послать за ним.

Скоро пришел посланный от нёго, и ему сообщили, что госпожа заболела. Встревожившись, нёго сама известила о том Гэндзи, и он поспешил в Весенние покои, где застал госпожу в весьма тяжелом состоянии.

– Что с вами? – спросил он, взяв ее за руку. Тело ее горело, и, вспомнив их недавний разговор, Гэндзи испугался.

Подали угощение, но он и смотреть на него не мог.

Целый день Гэндзи не отходил от ложа больной, любовно ухаживая за ней. Она с отвращением отворачивалась даже от самой легкой пищи и совсем не вставала.

Шли дни. Охваченный мучительным беспокойством, Гэндзи заказал молебны во всех храмах. В дом призвали монахов, чтобы они произносили соответствующие заклинания и творили оградительные обряды. Госпожу мучили боли, чаще всего весьма неопределенные, но иногда у нее снова начинала сильно болеть грудь, и тогда она так страдала, что один лишь вид ее возбуждал нестерпимую жалость в сердцах окружающих. Было принято бесчисленное множество обетов, но никаких признаков улучшения не наблюдалось. Даже у самых тяжелых больных бывают временные улучшения, позволяющие надеяться на благоприятный исход, но состояние госпожи не менялось, и это приводило Гэндзи в отчаяние. Он не мог думать ни о чем другом, и разговоры о чествовании государя из дворца Судзаку затихли. Государь же, узнав о болезни госпожи Весенних покоев, часто присылал гонцов, чтобы справиться о ее состоянии.

Так миновали две луны. Сверх меры встревоженный Гэндзи, надеясь, что перемена места окажет на больную благотворное влияние, перевез ее на Вторую линию. В доме на Шестой линии царило смятение. Разлука с госпожой опечалила многих. Слухи о болезни госпожи Весенних покоев дошли до государя из дворца Рэйдзэй и чрезвычайно огорчили его. Удайсё и прочие тоже были обеспокоены. «Если госпожи не станет, господин непременно осуществит свое давнее желание и примет постриг», – думали они и заказывали дополнительные молебны.

– О, для чего вы не разрешили мне… – вздыхала госпожа в те редкие мгновения, когда сознание ненадолго возвращалось к ней, но мысль о том, что она наденет монашеское платье, ужасала Гэндзи даже больше, чем мысль о последней разлуке, которая, увы, все равно неизбежна.

– Я и сам давно хочу уйти от мира, – говорил он, – но мне слишком тяжело оставлять вас одну, я не могу быть причиной ваших страданий. Так неужели вы решитесь покинуть меня?

Однако госпожа слабела с каждым днем, надежды на улучшение не было, и часто казалось, что она вплотную приблизилась к последнему пределу. Погруженный в бездну уныния, Гэндзи перестал навещать Третью принцессу. Звуки струн никого уже не привлекали, кото и бива были спрятаны, большинство домочадцев Гэндзи последовало за ним на Вторую линию, и в доме на Шестой линии остались одни дамы. Казалось, будто в покоях внезапно погас огонь.

Можно было подумать, что весь дом держался на одной госпоже. Нёго тоже переехала на Вторую линию и вместе с Гэндзи ухаживала за больной.

– Боюсь, как бы злые духи не воспользовались вашим положением. Лучше поскорее возвращайтесь во Дворец, – забывая о собственных страданиях, говорила госпожа и, глядя на прелестную маленькую принцессу, плакала.

– Как жаль, что я не увижу вас взрослой! – сокрушалась она. – Наверное, вы очень скоро забудете обо мне.

Нёго не могла сдержать слез.

– Вы не должны так думать! – рассердился Гэндзи. – Теперь это не к добру. Всегда следует надеяться на лучшее. Судьба человека очень часто зависит и от его душевных качеств. Людям талантливым, с широким взглядом на мир обычно сопутствует удача, люди же ограниченные, даже будучи вознесенными судьбой достаточно высоко, редко обретают душевный покой и живут в довольстве. Жизнь людей нетерпеливых, как правило, полна превратностей, люди же спокойные, уравновешенные живут дольше других. Я знаю тому немало примеров.

Взывая к буддам и богам, Гэндзи превозносил заслуги больной и напоминал о том, сколь незначительны ее прегрешения. Достопочтенные священнослужители, адзари, призванные в дом для свершения обрядов, ночные монахи, видя, сколь велико его горе, не скрывали своего сочувствия и все силы отдавали молитвам.

Иногда на пять или шесть дней больной становилось лучше, но тут же снова наступало ухудшение. Так шли дни и луны. «Что с нею станется? Неужели никакой надежды?» – печалился Гэндзи. Злые духи никак не обнаруживали своего присутствия. Нельзя было сказать, что послужило причиной недомогания. Просто госпожа с каждым днем слабела, повергая сердце Гэндзи в отчаяние.

Да, вот еще что: Уэмон-но ками получил звание Тюнагона. Он пользовался особой благосклонностью нынешнего Государя, и положению его завидовали многие. Но, увы, ни чины, ни почести не способны были исцелить его от тоски. В конце концов он вступил в союз со Второй принцессой, старшей сестрой Третьей. Матерью Второй принцессы была кои довольно низкого ранга, и Уэмон-но ками относился к супруге с некоторым пренебрежением. Разумеется, она во всех отношениях была выше обычных женщин, но его сердцем еще владело прежнее чувство, и мог ли он утешиться, глядя на эту гору Обасутэ (307)? Заботясь о ней, он лишь отдавал дань приличиям.

По-прежнему томимый тайной тоской, Уэмон-но ками не терял связи с особой по прозванию Кодзидзю. Она была дочерью кормилицы Третьей принцессы, которую называли Дзидзю. Дзидзю же приходилась младшей сестрой кормилице Уэмон-но ками, поэтому ему были хорошо известны все подробности жизни принцессы. Он знал, как прелестна она была ребенком, как любил ее Государь. Возможно, уже тогда и устремилось к ней его сердце…

Предполагая, что теперь, когда хозяин изволит пребывать в другом месте, в доме на Шестой линии безлюдно и тихо, Уэмон-но ками снова вызвал к себе Кодзидзю и принялся ее упрашивать.

– Я не в силах жить без вашей госпожи, – говорил он, вздыхая, – вы всегда были меж нами посредницей, я доверял вам и надеялся на вас. От вас я знал о том, как она живет, через вас мог поведать ей о своей нестерпимой тоске. Увы, надеялся я напрасно, меня ждало жестокое разочарование. Но боюсь, что и сам Государь не совсем доволен тем, как сложилась судьба его дочери. Вряд ли ему неизвестно, что принцесса, оттесненная другими особами, живущими на попечении господина бывшего министра, занимает в доме на Шестой линии весьма незавидное положение, что ей часто приходится коротать ночи в унылом одиночестве, что она скучает и печалится…

Говорят, он раскаивается и жалеет, что не отдал принцессу другому, ибо если уж отдавать дочь простому подданному, то следует по крайней мере выбрать того, кто будет заботиться о ней так, как она того заслуживает. Мне передавали также, будто он изволил заметить, что Второй принцессе, по его мнению, повезло куда больше и за ее будущее он спокоен. Вы себе представить не можете, как мне больно, как обидно слушать подобные разговоры! О, я просто в отчаянии! Я нарочно взял себе в супруги ее сестру, но разве может одна заменить другую?

– Не слишком ли многого вы хотите? У вас уже есть одна принцесса. Неужели вам мало? Не чрезмерны ли ваши притязания?

– О, вы совершенно правы, – улыбается Уэмон-но ками. – Но ведь ее отец и нынешний Государь знали о том, что я, недостойный, позволил себе возыметь подобное желание, и, как мне передавали, у них не было возражений. О, если бы вы приложили чуть больше усилий…

– Поверьте, это было невозможно. Не знаю, стоит ли говорить здесь о предопределении или нет, но только, когда бывший министр с Шестой линии обратился к Государю, у того не возникло никаких сомнений. Да и мог ли он предпочесть вас? Вы занимали слишком незначительное положение, и до бывшего министра вам было далеко. Это теперь вы стали важной особой и ваше платье потемнело, а тогда…

Кодзидзю говорила так резко и убежденно, что тщетно было надеяться на ее содействие, и, не решаясь открыться ей до конца, Уэмон-но ками сказал:

– Оставим этот разговор. Что толку ворошить прошлое? Единственное, о чем я прошу вас: предоставьте мне возможность непосредственно высказать принцессе хоть малую толику того, что накопилось у меня на душе. Более благоприятного случая не будет. Поверьте, я смирился и ни о чем предосудительном не помышляю. Посмотрите же на меня. Неужели вы не видите, что я не способен на дурное?

– Ни о чем предосудительном? А что может быть предосудительнее того, о чем вы просите? – недовольно отвечала Кодзидзю. – Боюсь, вы задумали недоброе. Лучше бы я не приходила сюда.

– О, не говорите так. Вы всегда преувеличиваете. В мире нет постоянства. Разве с супругами самого Государя никогда не случалось подобного? А когда речь идет о принцессе… Разумеется, ее положение в мире высоко, но, судя по всему, и у нее есть немало причин сетовать на судьбу. Она всегда была любимицей Государя и привыкла к тому, что на ней сосредоточены все его попечения, может ли она чувствовать себя счастливой, живя среди особ гораздо более низкого звания? Как видите, мне все известно. Мир так изменчив, не пытайтесь же уверить меня в том, что все решено раз и навсегда.

 – Но подумайте, разве может принцесса вступить в другой, более удачный союз только потому, что ею пренебрегают? К тому же ее положение в доме с самого начала не совсем обычно. Она была слишком беспомощна, не имела надежного покровителя, вот Государь и рассудил, что министр с Шестой линии сумеет заменить ей отца. Именно это и наложило на их отношения особый отпечаток. Поэтому весьма дурно с вашей стороны… – Кодзидзю совсем рассердилась, и, пытаясь успокоить ее, Уэмон-но ками сказал:

– Помилуйте, я вовсе не надеюсь, что принцесса, имеющая столь несравненного супруга, предпочтет ему меня, человека более чем заурядного. Но почему мне нельзя сказать ей через ширму всего несколько слов? Не считается же грехом поверять мысли богам и буддам?

Он пылко клялся, что не позволит себе ничего дурного, и хотя сначала Кодзидзю решительно отказала ему… Увы, она и сама была еще молода и неопытна. Могла ли она противиться человеку, готовому пожертвовать жизнью ради исполнения своего желания?

– Хорошо, я постараюсь помочь вам, если удастся улучить миг… Но только удастся ли? Когда господина нет, в покоях принцессы ночуют почти все прислужницы, ее никогда не оставляют одну. Так что я не могу ничего обещать.

И, весьма раздосадованная, Кодзидзю уехала.

– Ну что? Ну как? – каждый день докучал ей Уэмон-но ками, и наконец, когда обстоятельства сложились, по ее мнению, наиболее благоприятным образом, она известила его. Вне себя от радости, он поспешил на Шестую линию, стараясь никому не попадаться на глаза. Уэмон-но ками сознавал, что поступает дурно, и не помышлял о многом, понимая, что это лишь увеличит его страдания. Ему просто хотелось поближе увидеть ту, чей образ неотвязно преследовал его с того весеннего вечера, когда случайно мелькнул перед ним край ее платья. Он надеялся, что, высказав принцессе свои чувства, сумеет пробудить в ее душе жалость и, быть может, она удостоит его хоть несколькими словами.

Стояли десятые дни Четвертой луны. Накануне Священного омовения[61] Священное омовение – один из обрядов, связанных с церемонией вступления жрицы в храм Камо. двенадцать дам из свиты принцессы, коим полагалось сопровождать жрицу Камо, равно как и менее знатные молодые дамы и девочки-служанки, собиравшиеся поехать полюбоваться церемонией, были заняты приготовлениями и совершенно не имели досуга, поэтому в доме было тихо и безлюдно. Госпожу Адзэти, одну из самых близких прислужниц принцессы, вызвал иногда посещавший ее Гэнтюдзё, и, когда она удалилась, в покоях осталась одна Кодзидзю. Решив, что более благоприятного случая не представится, она тихонько провела Уэмон-но ками к восточной части полога. Ах, лучше бы она этого не делала!

Принцесса легла, ни о чем не подозревая, заметив же, что к ней приближается какой-то мужчина, подумала: «Наверное, приехал господин». Каков же был ее ужас, когда кто-то робко обнял ее и приподнял с ложа! «Не злой ли дух?» – испугалась она и отважилась взглянуть: перед ней был совсем не господин, а какой-то незнакомец. Склонясь к ней, он бормотал что-то невразумительное. Принцесса совсем растерялась. Она позвала дам, но рядом никого не было и на зов никто не откликнулся. Бедняжка дрожала, почти теряя сознание от страха, тело ее покрылось испариной. Какой прелестной и трогательной казалась она Уэмон-но ками!

– О, я хорошо понимаю, сколь я ничтожен, – проговорил он, – но мне казалось, что я вправе рассчитывать на большее сочувствие. Когда-то я позволил себе увлечься дерзкою мечтой. Схорони я ее в тайниках души, она, возможно, осталась бы там навсегда. Но, к несчастью, я посмел заговорить о своих чувствах, когда же слух о них дошел до вашего отца, он ничем не выдал своего неодобрения моему искательству и тем самым подал мне некоторую надежду. Но, увы, меня ждало разочарование – я был отвергнут только потому, что мое звание оказалось недостаточно высоко, хотя, поверьте, никто не мог любить вас сильнее. «Что толку терзаться теперь?» – подумал я и смирился, но, очевидно, чувство успело овладеть моей душой. Во всяком случае, время не исцелило меня, напротив, с каждым днем возрастала моя печаль, горькой досадой полнилось сердце, я грустил и тосковал невыразимо. Наконец, не в силах более сдерживаться, я дерзнул предстать перед вашим взором. Я понимаю, сколь безрассудно мое поведение, но вам нечего бояться, я не собираюсь усугублять свою вину.

Догадавшись, кто перед ней, принцесса в ужасе отшатнулась, она не могла выговорить ни слова.

– Мне понятно ваше недоумение, но, скажите, разве в мире никогда не случалось ничего подобного? – настаивал Уэмон-но ками. – Я в отчаянии от вашей холодности. Неужели вы не понимаете, что повергаете мое сердце в еще большее смятение? Довольно одного слова участия, и я уйду успокоенный.

Принцесса всегда представлялась Уэмон-но ками особой гордой и неприступной. Открыть ей свою душу – большего он не желал. Он не позволит себе ничего, о чем ему пришлось бы потом пожалеть. Но вместо надменной, недоступной красавицы перед ним было существо милое, нежное и кроткое, пленяющее необыкновенным изяществом и тонкостью черт. «О, если б я мог увезти ее куда-нибудь и вместе с ней исчезнуть из мира, не оставив никаких следов…» – подумалось Уэмон-но ками, и он окончательно потерял голову…

Задремал ли он или просто забылся на миг, но только привиделась ему та самая прирученная им кошечка. Нежно мяукая, она подошла к нему. «Неужели я привез ее, чтобы подарить принцессе? – изумился Уэмон-но ками. – Но зачем?..» Тут он очнулся, недоумевая: «К чему бы?..»[62] К чему бы? – Некоторые древние комментаторы (например, автор «Сайрюсё») указывают, что увиденное во сне животное предвещает беременность.

Принцесса была в отчаянии. «Неужели все это наяву?» – думала она, и на сердце у нее было неизъяснимо тяжело.

– Вы должны видеть в сегодняшней встрече знак неразрывной связанности наших судеб, – говорил ей Уэмон-но ками. – О, мне и самому кажется, что я лишь грежу…

Он напомнил ей о том вечере, когда веревка, которой была привязана кошка, натянувшись, приподняла край занавеса. «Значит, и в самом деле…» – вздохнула принцесса. Право, можно ли иметь худшее предопределение?

«Как посмотрю я теперь в глаза господину?» – ужасалась она и по-детски, навзрыд плакала. Уэмон-но ками, изнемогая от жалости и раскаяния, утирал ее слезы, и скоро рукава его промокли до нитки.

Вот и небо посветлело, пора было уходить, но куда? Ах, лучше бы он вовсе не приходил!

– Что же мне делать? – взмолился он. – Вы должны ненавидеть меня, и вряд ли мы встретимся снова. О, прошу вас, скажите хоть что-нибудь!

Но растерянная, трепещущая принцесса не в силах вымолвить ни слова.

– Как вы мучаете меня! – пеняет он ей. – Ваша жестокость поистине беспримерна! Для чего мне теперь жизнь? Я без колебаний расстался бы с нею. До сих пор в ней был хоть какой-то смысл… Впрочем, слишком больно думать, что этот вечер последний. С какой радостью отдал бы я жизнь за малейший знак участия…

Взяв принцессу на руки, Уэмон-но ками выходит из опочивальни. «Что он еще задумал?» – в страхе думает она. Раздвинув стоявшую в углу ширму и загородив ею принцессу, Уэмон-но ками открывает дверь. Дверь же южной галереи, через которую он вошел вчера, так и осталась открытой. Еще совсем темно, но, страстно желая увидеть лицо принцессы, он приподнимает решетку.

– Ваша холодность сводит меня с ума. Одно ваше слово, и я нашел бы в себе силу обрести присутствие духа. Неужели вы не пожалеете меня? – умоляет он.

Принцесса пытается ответить, но, скованная ужасом, только дрожит всем телом, словно малое дитя. Между тем становится совсем светло.

– Вероятно, мне следовало бы рассказать вам об одном удивительном сне, невольно запавшем мне в душу, – говорит раздосадованный Уэмон-но ками. – Но раз мое присутствие так неприятно вам… Кто знает, может быть, скоро вы и сами догадаетесь, что я имею в виду. – С этими словами он поспешно выходит.

Ах, даже осенью небо не бывает таким печальным, каким оно было в тот предрассветный час!

сетует он, показывая на рукав своего нижнего платья.

Принцесса же, увидав, что он наконец уходит, вздыхает с облегчением и еле слышно отвечает:

Уэмон-но ками почти вышел, когда раздался ее нежный, едва ли не детский голосок, и ему показалось, что душа его в самом деле покинула тело (310).

Никакого желания встречаться со Второй принцессой у Уэмон-но ками не было, поэтому, стараясь никому не попадаться на глаза, он поехал к Вышедшему в отставку министру. Приехав же, лег, но долго не мог сомкнуть глаз. «Неужели тот сон окажется вещим? – думал он, с нежностью вспоминая увиденную во сне кошку. – Какое тяжкое преступление я совершил! Как же мне жить теперь?» Изнемогая от стыда и страха, Уэмон-но ками почти не выходил из дома.

Последствия его непростительной дерзости могли быть ужасны – не только для принцессы, но и для него самого. Мучимый раскаянием, он не решался искать утешения в доме на Шестой линии.

Даже если бы Уэмон-но ками соблазнил супругу самого Государя и, ,осле того как слухи об этом распространились по миру, расстался бы с жизнью, не снеся страданий, и тогда ему не было бы тяжелее. Пусть его вина не так уж и велика, одна мысль об укоризненном взгляде Гэндзи повергала его в отчаяние.

Под благородной, изящной наружностью часто скрываются низменные желания. Самые знатные дамы могут быть в душе своей любострастны, и достаточно решительный мужчина без труда сумеет добиться их благосклонности. Принцесса же была слишком неопытна и робка. Ей казалось, что всем уже известно о случившемся, она избегала дневного света и целыми днями сидела в опочивальне, сокрушаясь о злополучной своей судьбе.

Слух о том, что принцесса как будто нездорова, дошел до Гэндзи. Имея и без того довольно оснований для беспокойства, он встревожился и поспешил в дом на Шестой линии.

Принцесса не испытывала никакого определенного недомогания, но была крайне чем-то подавлена, сторонилась Гэндзи и не решалась встречаться с ним взглядом. Полагая, что она просто обижена – ведь он не навещал ее так долго, – Гэндзи стал рассказывать ей о состоянии госпожи Весенних покоев.

– Боюсь, что жить ей осталось совсем немного. Мне не хотелось бы огорчать ее своей невнимательностью. Она была ребенком, когда появилась в моем доме, и я не в силах ее оставить. Все эти луны я забывал обо всем, ухаживая за ней. Но пройдет время, и вы поймете…

Видя, что он пребывает в полном неведении, принцесса еще больше страдала и, мучимая сознанием своей вины, тихо плакала украдкой.

А уж об Уэмон-но ками и говорить нечего. Ему никогда не бывало так тяжело. Тоска не отпускала его ни днем, ни ночью. Шли дни, а он был все так же безутешен.

В день праздника Камо друзья, радостно возбужденные предстоящими развлечениями, приходили к нему один за другим и звали его с собой, но он сказался больным и до вечера просидел в опочивальне, отдавшись глубочайшей задумчивости.

Заметив мальву в руке девочки-служанки, Уэмон-но ками подумал:

Впрочем, и эта мысль не принесла ему облегчения, скорее напротив.

Издалека доносился грохот спешащих на праздник карет. Прислушиваясь к нему как к чему-то совершенно постороннему, Уэмон-но ками в тоскливом бездействии провел этот день, показавшийся ему бесконечным. Но винить было некого.

Дурное настроение супруга не укрылось от взора Второй принцессы. Не зная, что послужило тому причиной, она обижалась, сердилась и в конце концов тоже погрузилась в уныние. Все прислуживающие ей дамы отправились на праздник, в доме было тихо и безлюдно. Принцесса печально перебирала струны кото «со», движения ее были благородны и изящны, но, отдавая должное ее красоте, Уэмон-но ками не переставал сетовать на судьбу, связавшую его не с той, к которой стремились его думы. Разумеется, они были сестрами, и все же…

небрежно написал он. Право, лучше было бы воздержаться от столь неучтивых намеков.

Гэндзи так редко бывал у принцессы, что уехать сразу же казалось ему неудобным, и хотя он изнемогал от тревоги… Но вот пришел гонец с известием, что у госпожи Весенних покоев прервалось дыхание, и Гэндзи, забыв обо всем, в отчаянии бросился на Вторую линию. О, какой мрак царил в его душе! Возле дома на Второй линии до самой Большой дороги толпились и шумели люди. Из дома доносились рыдания и стоны, позволяющие предположить самое худшее. Не помня себя от горя, Гэндзи вошел в покои госпожи.

– Последние дни она чувствовала себя лучше – и вдруг совершенно неожиданно… – рыдали дамы. – О госпожа, возьмите и нас с собою! – тщетно взывали они, теряя рассудок.

Алтари для оградительных служб были уже разбиты, и монахи один за другим уходили, стеная. В покоях остались лишь те, кому было положено там находиться. «Значит, это и в самом деле конец», – понял Гэндзи. Горе его было беспредельно.

– Все же не исключено, что это лишь козни злых духов. Не следует раньше времени предаваться отчаянию. – Успокоив дам, Гэндзи позаботился о том, чтобы были даны новые, еще неслыханные обеты, и послал за самыми известными заклинателями:

– Даже если исчерпала она отмеренный ей жизненный срок, разве не может он продлиться? Ведь существует обет великого Фудо[63] Ведь существует обет великого Фудо... – Считалось, что Фудо (один из пяти богов-защитников, повергающих злых духов) может продлить жизнь умершего еще на шесть месяцев., задержите же ее хотя б на полгода!

И, окутанные черным дымом, словно от их голов поднимавшимся, заклинатели принялись за дело.

– О, взгляните на меня еще хоть раз! – взывал к госпоже Гэндзи. – Я никогда не прощу себе, что не был рядом с вами в последний миг!

Казалось, что и он вот-вот расстанется с этим миром. Нетрудно себе представить, в каком отчаянии были дамы! Но вот – уж не потому ли, что стенания Гэндзи дошли до самого Будды, – злой дух, упорно не покидавший тела больной в течение долгих лун, перешел наконец на маленькую девочку-посредника и разразился стонами и проклятиями, а к госпоже вернулась жизнь.

Гэндзи возрадовался, но одновременно содрогнулся от ужаса. Усмиренный молитвами дух заговорил, и вот что он сказал:

– Уходите, все уходите, оставьте меня с господином. О да, я хотела отомстить вам за все обиды, за все испытания, выпавшие мне на долю. Но, увидев, сколь велико ваше горе, поняв, что оно может стоить вам жизни, я сжалилась над вами и обнаружила себя. Так, я приняла иное обличье, но прежние чувства и теперь живы в моем сердце, они-то и привели меня сюда. И хотя я решила, что никогда не откроюсь вам… – Тут девочка зарыдала, и волосы упали ей на лицо.

Вглядевшись, Гэндзи узнал духа, уже являвшегося ему однажды, и снова содрогнулся от ужаса и отвращения. Стараясь предупредить новый взрыв ярости, он схватил девочку за руку:

– Но могу ли я верить? Я знаю, что иногда лисы и прочие злые твари в безумии своем порочат память ушедших. Откройте свое настоящее имя! Или напомните о чем-то, что известно мне одному. Тогда я поверю вам.

И дух ответил, рыдая:

О, как тяжко…

Дух рыдал, извергая проклятия, и все же – нельзя было не узнать… Гэндзи в ужасе отшатнулся. «Я не должен разрешать ей говорить», – подумал он.

– Оттуда, с небес, я видела, сколь много сделали вы для моей дочери, и признательность моя безгранична. Но разошлись теперь наши дороги, и даже судьба дочери больше не волнует меня. Единственное, что осталось от меня в мире, – это мои обиды. Я хорошо помню, как вы пренебрегали мной, когда я была жива, как отдалились от меня… Но труднее всего смириться с тем, что теперь, когда меня нет уже в этом мире, вы, беседуя с возлюбленной супругой своей, говорите обо мне как о дурной, недоброй женщине. А я-то надеялась, что вы простили меня и не позволяете другим порочить мое имя… Потому-то я и приняла это ужасное обличье и столь упорно преследовала вашу супругу. В моей душе нет ненависти к ней лично, но вы находитесь под надежной защитой высших сил, и к вам я не сумела приблизиться. О, вы были так далеко, что до меня долетали лишь еле внятные звуки вашего голоса. Умоляю, облегчите мои страдания. Все эти обряды, чтение сутр лишь усугубляют мои душевные муки. Мое тело объято пламенем, и я не слышу священных слов. О, как мне горько! Прошу вас, расскажите обо мне Государыне. Пусть не допускает в сердце свое ревности и злобы. Скажите, чтобы добродетельными поступками постаралась она облегчить бремя, отяготившее ее душу за годы, проведенные в Исэ. Ах, когда б вы знали, какое мучительное раскаяние терзает меня!

Она готова была продолжать, но Гэндзи показалось нелепым беседовать с духом, и он распорядился, чтобы девочку заперли, а госпожу потихоньку перенесли в другие покои.

Тем временем слух о кончине госпожи Мурасаки разнесся по миру, и у дома на Второй линии стали появляться гонцы с соболезнованиями. Право, не к добру…

В тот день весь двор отправился смотреть на возвращающуюся из Камо праздничную процессию, и многие узнали о происшедшем лишь на обратном пути.

– Какое несчастье! – сокрушались одни. – Кому же и жить, как не ей? Судьба всегда была к ней столь благосклонна, неужели в самом деле угас этот чудный свет? Наверное, поэтому и небо так потемнело – вот-вот польет дождь.

– Столь совершенные особы редко задерживаются надолго в этом мире, – возражали другие.

– Так, что «могло быть милее нам»? (311). Право, сказано словно о ней…

– Увы, слишком долгое благоденствие ей подобных кое для кого оборачивается порой жестокими муками.

– Уж теперь-то Третья принцесса займет в доме положение, приличное ее званию.

– Да, до сих пор она была лишена этого, бедняжка.

Среди возвращавшихся был и Уэмон-но ками, который, с трудом пережив вчерашний день, на сей раз все-таки поехал на праздник и взял с собой младших братьев своих – Садайбэна и Тосайсё. Он услыхал, о чем переговариваются люди, и сердце его тоскливо сжалось.

– «Да и что в нашем зыбком мире…» (312) – пробормотал Уэмон-но ками словно про себя и велел ехать на Вторую линию.

«А что, если слухи неверны? – подумал он. – Тогда соболезнования окажутся неуместными». Он сделал вид, что не имел иного намерения, кроме как по обыкновению своему справиться о здоровье госпожи. Но, увидев толпы рыдающих людей, понял: услышанное было правдой.

Приехал принц Сикибукё и, ничего перед собой не замечая, прошел во внутренние покои. До того ли ему было, чтобы передавать Гэндзи чьи-то соболезнования?

К Уэмон-но ками, поспешно вытирая слезы, вышел Удайсё.

– Что же произошло? – спрашивает Уэмон-но ками. – Люди говорят недоброе, но поверить в это невозможно. Удрученные долгой болезнью госпожи, мы пришли справиться о ее самочувствии.

– Состояние госпожи давно уже внушало опасения, – отвечает Удайсё. – И вот сегодня на рассвете прервалось ее дыхание. Говорят, всему виной злые духи. Я слышал, будто жизнь вернулась к ней, и многие уповают на лучшее. Однако надежда слишком слаба. О, как это тяжело!

Судя по всему, он много плакал, глаза его покраснели и опухли от слез. Потому ли, что Уэмон-но ками и сам в те дни пребывал в несколько необычном состоянии духа, или по какой другой причине, но только ему показалось странным, что Удайсё так печалится из-за своей мачехи, которую почти не знал.

Многие приходили справиться о здоровье госпожи, и Гэндзи сказал:

– Передайте всем, что состояние больной давно уже было тяжелым, сегодня же нам показалось, что дыхание ее прервалось, и дамы, придя в отчаяние, подняли весь этот шум. Сам я до сих пор не могу успокоиться, мысли мои расстроены, и свою благодарность за участие я выражу как-нибудь в другой раз. Надеюсь, меня извинят.

Уэмон-но ками, подавленный сознанием своей вины, вряд ли пришел бы в дом Гэндзи, когда б не стечение столь горестных обстоятельств. Он казался смущенным, в движениях его ощущались неловкость и принужденность, а ведь будь он чист душою…

Даже после того как жизнь вернулась к госпоже, Гэндзи долго не мог унять мучительного беспокойства и заказывал все новые и новые молебны. Миясудокоро и живая была ему неприятна, а уж в этом неожиданном, страшном обличье тем более. При одной мысли о ней он содрогался от ужаса. Даже заботы о Государыне-супруге не доставляли ему теперь отрады, и в конце концов, придя к выводу, что все женщины по природе своей греховны[64] ...все женщины по природе своей греховны... – Ср. со следующим отрывком из сутры Дайханнэбанкё (санскр. Махапаринирвана): «Если заблуждения-страдания мужчины в трех тысячах миров собрать воедино, то выяснится, что причина у всех одна – женщина. Женщина – посланница преисподней, она препятствует прорастанию семян, которые сеет Будда. Ликом она что бодхисаттва, душой – словно злой демон»., Гэндзи проникся величайшим отвращением к миру. В том, что это была именно миясудокоро, он не сомневался, ибо кто, кроме нее, мог подслушать слова, произнесенные им однажды, когда они беседовали с госпожой наедине? Как тяжело было у него на душе! Госпожа упорствовала в своем желании стать монахиней, и, рассудив, что это и в самом деле может оказать на нее благотворное действие, Гэндзи разрешил ей подстричь волосы на темени и принять первые пять обетов[65] ...принять первые пять обетов ( гокай , санскр. панка силани ). – Настоящие монахи принимали восемь обетов. Принявшие только пять обетов считались «монахами в миру», это была первая ступень монашества. Принявшим пять обетов («не убивать», «не красть», «не совершать прелюбодеяний», «не сквернословить», «не пить вина») обеспечивалась защита от влияния дурных сил..

Сколько мудрых и трогательных слов было сказано монахом-наставником, когда говорил он о благодати, осеняющей принявшего обет!

Забыв о приличиях, Гэндзи ни на шаг не отходил от госпожи. Плача и отирая слезы, он вместе с ней возносил молитвы Будде. Увы, в столь горестных обстоятельствах даже самому мудрому человеку трудно сохранить самообладание. И днем и ночью Гэндзи помышлял лишь о том, как спасти госпожу, как удержать ее в этом мире. Ничто другое не занимало его, он совершенно упал духом, лицо его побледнело и осунулось. В темные, дождливые дни Пятой луны больной стало немного лучше, хотя по-прежнему ее мучили боли и говорить о выздоровлении было рано.

Желая облегчить страдания ушедшей миясудокоро, Гэндзи распорядился, чтобы в покоях госпожи ежедневно читали одну из частей сутры Лотоса и свершали самые действенные обряды. Отобрав монахов, известных особенно звучными голосами, он повелел им постоянно читать сутру у изголовья больной. Ибо дух время от времени обнаруживал свое присутствие, испуская жалобные стоны, и окончательно не покидал ее тела.

Наступила жара, госпожу мучили приступы удушья, она все больше слабела, и Гэндзи был в отчаянии.

Чувствуя, что вот-вот расстанется с этим миром, госпожа с болью смотрела на супруга. «Я не так уж дорожу жизнью, – думала она. – Его же страдания и теперь велики, а когда я уйду совсем…»

И вот, потому ли, что она принудила себя выпить целебного отвара, или по какой другой причине, но только к началу Шестой луны здоровье госпожи заметно укрепилось и она могла даже приподнимать голову.

Гэндзи никогда еще не находил ее такой прекрасной, но увы, в этом тоже виделся ему дурной знак, и он не решался ее оставить даже на короткое время.

Принцесса же после того злополучного дня испытывала постоянное недомогание, и, хотя ничего угрожающего в ее состоянии не было, она начиная с прошлой луны почти ничего не ела, очень побледнела и осунулась.

Уэмон-но ками, которому далеко не всегда удавалось справиться с обуревавшей его страстью, время от времени навещал ее, но их мимолетные, словно сон, встречи лишь усугубляли смятение, царившее в ее душе.

Принцесса благоговела перед Гэндзи, в ее глазах ему не было равных. А Уэмон-но ками… Несомненно, любая другая женщина сумела бы членить по достоинству благородство его манер, тонкую прелесть лица, но принцесса, с детства привыкшая видеть рядом несравненного Гэндзи, не испытывала к Уэмон-но ками ничего, кроме неприязни, и можно только сетовать на судьбу, которая заставила ее так страдать из-за этого человека.

Заметив, в каком она состоянии, кормилица и прочие дамы не преминули попенять Гэндзи: «В такое время господину следовало бы навещать супругу почаще». Услыхав, что принцесса нездорова, Гэндзи решил наведаться в дом на Шестой линии.

Госпожа, изнемогавшая от жары, вымыла волосы, и это немного освежило ее. Она лежала, раскинув мокрые пряди вокруг себя. Сохли они медленно, но не сбивались, не путались, а струились красивыми волнами. Побледневшее и осунувшееся лицо ее было прекрасно, оно поражало какой-то особенной голубоватой белизной, прозрачная кожа словно светилась изнутри. Легкая и хрупкая, как пустая куколка бабочки, госпожа была необыкновенно хороша.

В доме на Второй линии долгое время никто не жил, и он успел прийти в запустение, зато теперь там было тесно и шумно. В последние дни, когда здоровье госпожи поправилось, она часто любовалась приведенным в порядок садом, светлыми ручьями, один вид которых веселил душу, и умиленно думала о том, что не зря задержалась в этом мире.

От покрытого цветущими лотосами пруда веяло прохладой, на прекрасных зеленых листьях словно драгоценные камни сверкала роса.

– Взгляните! – говорит Гэндзи. – Словно только им ведомо, что такое прохлада.

И, чуть приподнявшись, госпожа смотрит на пруд. А ведь совсем недавно трудно было даже предположить…

– Уж не сон ли, думаю я, на вас глядя, – говорит Гэндзи, и на глазах его появляются слезы. – Сколько раз мне казалось, что и моя жизнь вот-вот оборвется…

говорит растроганная до слез госпожа.

отвечает Гэндзи.

Уходить ему не хотелось, но прошло уже несколько дней с тех пор, как его известили о нездоровье принцессы, а он, целиком поглощенный заботами о другой, до сих пор не удосужился ее навестить. Вправе ли он пренебрегать чувствами ее отца и брата? К тому же теперь, когда свет блеснул наконец меж туч, ничто не мешало ему ненадолго отлучиться. И Гэндзи отправился в дом на Шестой линии…

Принцесса, терзаемая сознанием собственной вины, боялась смотреть Гэндзи в глаза и, с трудом скрывая смущение, не отвечала на его вопросы. Решив, что она обижена, хотя старается этого не показывать, Гэндзи принялся утешать ее. Призвав к себе даму постарше, он осведомился о самочувствии принцессы.

– Госпожа, судя по всему, в необычном состоянии, – объясняет дама. Гэндзи поражен:

– Невероятно! Ведь так давно уже…

«Сколь прихотлива судьба, – думает он. – Женщины, которые постоянно находятся при мне, и те…»

Не спрашивая ничего у самой принцессы, он с жалостью и умилением смотрит на ее осунувшееся лицо.

Гэндзи провел в доме на Шестой линии дня два или три: после столь долгого отсутствия уезжать раньше было неудобно. Однако тревога за госпожу ни на миг не оставляла его, и он то и дело писал к ней.

– Только что расстались, а уже так много слов скопилось в его душе. Да, не повезло нашей госпоже! – ворчали дамы, не ведая о том, что принцесса и сама небезгрешна.

Между тем Кодзидзю места себе не находила от беспокойства. Услыхав о том, что в дом на Шестой линии приехал Гэндзи, Уэмон-но ками, совершенно потеряв голову, написал принцессе длинное, полное упреков письмо. Улучив миг, когда Гэндзи ненадолго вышел во флигель и покои опустели, Кодзидзю тихонько показала его принцессе.

– Ах, это невыносимо! Я не желаю даже смотреть на него. Мне сразу делается хуже.

И, отвернувшись, принцесса легла.

– Все же взгляните хотя бы на эту приписку. Удивительно трогательно написано, – настаивала Кодзидзю, разворачивая письмо, но тут послышались чьи-то шаги и, поспешно загородив госпожу занавесом, она вышла. Немудрено вообразить, в каком смятении была принцесса!

Вошел Гэндзи, и, не успев как следует спрятать письмо, она сунула его под сиденье. Гэндзи же пришел попрощаться, ибо вечером собирался вернуться в дом на Второй линии.

– Вам как будто лучше, – говорит он. – А состояние госпожи по-прежнему вызывает опасения, и я не хотел бы огорчать ее своим невниманием. Верьте мне и старайтесь не придавать значения наветам злых людей. Скоро вы и сами поймете.

Разумеется, от Гэндзи не могла укрыться какая-то странная принужденность, проглядывавшая в облике принцессы. Обычно она чувствовала себя с ним совершенно свободно и, по-детски шаловливая, охотно отвечала на шутки. Сегодня же ее словно подменили: она дичилась, избегала его взгляда…

Впрочем, скорее всего она была просто обижена.

Пока они лежали в дневных покоях и беседовали, спустились сумерки. Задремавшего было Гэндзи разбудило звонкое стрекотание цикад.

– Что ж, пока различимы дороги… (313) – говорит он, переодеваясь.

– Но отчего вы не хотите дождаться луны? (313) – спрашивает принцесса. Право, кто устоит против ее юной прелести?

«Видно, надеется хотя бы до тех пор…» (313) – растроганно думает Гэндзи.

в простоте душевной говорит она, и, умиленный, он снова опускается рядом. Разве можно ее оставить?

Раздираемый противоречивыми чувствами, Гэндзи долго сидел, вздыхая, но в конце концов, не желая огорчать принцессу, остался в доме на Шестой линии еще на одну ночь.

Все же на сердце у него было неспокойно, мысли постоянно устремлялись к другой, и, отведав немного плодов, он очень скоро удалился в опочивальню. На следующий день Гэндзи поднялся рано, решив выехать до наступления жары.

– Вчера я где-то оставил свой веер. А этот никуда не годится, – сказал он и, положив на пол веер, который был у него в руке, прошел в покои, где дремал вчера днем, и огляделся. Приметив, что из-под смявшегося угла сиденья выглядывает краешек светло-зеленого листка бумаги, он, ни о чем не подозревая, вытащил его. Два листка, обильно пропитанные благовониями, были густо исписаны явно мужским почерком и вид имели весьма многозначительный. Прочтя письмо, Гэндзи без труда догадался, кем оно было написано.

Дама, которая держала перед ним открытую шкатулку с зеркалом, не обратила на листки решительно никакого внимания – мало ли что может читать господин? Однако Кодзидзю по цвету узнала вчерашнее послание, и сердце ее тревожно забилось. Она боялась даже смотреть гуда, где Гэндзи вкушал утреннее угощение. «Наверное, все же это другое письмо, – думала она. – Не может быть… Это слишком ужасно. Неужели госпожа не успела его спрятать?»

Принцесса же, ни о чем не догадываясь, еще спала.

«Ах, какое дитя! – думал Гэндзи. – Разбрасывать такие письма… Л если бы его нашел кто-нибудь другой? Непростительное легкомыслие! Впрочем, я всегда знал – если женщине недостает душевной тонкости, покоя не жди».

После того как Гэндзи уехал, а дамы разошлись, Кодзидзю подошла к принцессе.

– Что вы изволили сделать со вчерашним письмом? – спросила она. – Сегодня утром совершенно такое же письмо я видела в руках у господина.

Ужас охватил принцессу, и новые потоки слез побежали по ее щекам. Нельзя сказать, что Кодзидзю не жалела ее, но, право же, подобная неосмотрительность…

– Куда вы изволили положить письмо? Когда пришли дамы, я покинула вас, дабы не подавать подозрений в том, что нас связывают какие-то тайны. Господин же пришел значительно позже. Я была уверена, что вам удалось спрятать письмо.

– Ах нет! Я как раз читала его, когда господин вошел. Я не успела его спрятать и просто засунула под сиденье, а потом забыла.

Ну что можно было ей ответить?

Подойдя к сиденью, Кодзидзю поднимает его, но, увы…

– Ужасно! Господин Уэмон-но ками и так живет в вечном страхе, трепеща при одной мысли, что нашему господину станет известно… Надо же случиться такой беде! И времени прошло совсем немного! Какое же вы дитя! Воспользовавшись вашей неосторожностью, Уэмон– но ками увидел вас, а увидев, не сумел забыть и долго умолял меня… Но я и представить себе не могла, что дело зайдет так далеко. Ах, как мне жаль вас обоих!

Кодзидзю говорила прямо, не обинуясь, но принцесса не обижалась, она была слишком молода, да и сердце имела доброе, а потому, не отвечая, лишь молча плакала.

Чувствуя себя совсем больной, она не дотрагивалась до пищи, и прислуживающие ей дамы возроптали:

– Ну можно ли было оставлять нашу госпожу в таком состоянии! Ведь та совсем уже поправилась, а господин только о ней и заботится. Найденное письмо показалось Гэндзи весьма подозрительным, и, когда рядом никого не было, он внимательно прочел его. «Может быть, это написал кто-то из дам, нарочно подражая почерку Уэмон-но ками?» – предположил было он, но содержание письма, слог не вызывали сомнений. Уэмон-но ками писал, что долгие годы беспрестанно помышлял о ней, что и теперь, когда мечта его наконец осуществилась, не может обрести покоя… Много было в этом письме трогательного и достойного восхищения, но Гэндзи подумал не без некоторого пренебрежения: «Разве можно писать так открыто? Нынешние молодые люди слишком неосторожны. Вот я, к примеру, всегда старался учитывать возможность того, что письмо попадет в чужие руки, а потому даже в случаях, требующих обстоятельности, предпочитал ограничиваться намеками». «Но как мне быть с принцессой? – спрашивал себя Гэндзи. – Скорее всего и ее состояние… Какое несчастье! Смогу ли я и впредь заботиться о ней, несмотря на столь неопровержимое доказательство ее вины?» Разумеется, он предпочел бы, чтобы все осталось по-прежнему, но ведь мужчина, узнав о неверности своей возлюбленной, всегда чувствует себя уязвленным и невольно отдаляется от нее, даже если никогда особенно не дорожил ею и видел в ней лишь красивую игрушку. А в этом случае… Какая непростительная дерзость! Правда, некоторые не останавливаются и перед тем, чтобы соблазнить супругу самого Государя, и тому есть неоднократные примеры, но ведь это совсем другое дело… Прислуживающие в Высочайших покоях мужчины и женщины могут свободно сообщаться друг с другом, и стоит ли удивляться тому, что в чьем-то сердце вспыхивает тайная страсть? Далеко не все дамы разумны и благонравны, даже среди нёго и кои встречаются особы весьма несовершенные, легко впадающие в заблуждение. Впрочем, чаще всего, если, конечно, нет никаких явных улик, провинившиеся остаются служить во Дворце, и в мире никогда не узнают о случившемся. Но женщине, составляющей главнейший предмет попечений супруга и пользующейся его исключительным вниманием, большим даже, чем та, с которой его связывает истинное чувство, позволить себе пренебречь своим попечителем… Такого еще не бывало! Гэндзи просто кипел от негодования. Легко может статься, что какая-нибудь прислуживающая Государю дама, поступившая на придворную службу исключительно по воле случая и тяготящаяся своими обязанностями, начнет благосклонно внимать чьим-то нежным речам, отвечать на письма – ведь некоторые просто неприлично оставлять без ответа – и в конце концов вступит с кем-то в тайную связь. Ее нельзя не осудить, но можно понять. А принцесса? Ожидал ли кто-нибудь, что она отдаст свое сердце такому, как Уэмон-но ками?

Но как ни велика была досада Гэндзи, он решил ничем не выдавать себя и страдал молча. «А что, если покойный Государь тоже все знал и только делал вид, будто ни о чем не догадывается? – думал он, вспоминая прошлое. – Что может быть ужаснее того, что совершил я сам?» В самом деле, вправе ли он осуждать заблудившихся среди отрогов горы, «которой названье Любовь» (315)? Гэндзи старался казаться спокойным и беззаботным, но госпожа не могла не видеть, что какая-то тайная печаль лежит у него на сердце. «Он приехал сюда из жалости ко мне, едва не расставшейся с миром, – подумала она, – и теперь, наверное, тревожится за принцессу».

– Мне гораздо лучше, – говорит она, – а Третья принцесса, кажется, нездорова. Не стоило вам так спешить.

– Да, принцесса была нездорова, но ничего опасного в ее состоянии нет, так что беспокоиться нечего. Когда я там был, от Государя то и дело присылали гонцов. Кажется, и сегодня принесли от него письмо. Государь-монах поручил ему заботиться о принцессе, и он почитает своим долгом входить во все ее нужды. Малейшее невнимание с моей стороны вселяет тревогу в сердца высочайших особ, а мне не хотелось бы их огорчать. – И Гэндзи вздыхает.

– По-моему, прежде всего следует подумать о самой принцессе, – замечает госпожа. – Боюсь, что она недовольна вами. Возможно, сама она и не ропщет, но обязательно найдутся дамы, которые станут внушать ей дурные мысли.

– Вы совершенно правы, – улыбаясь, отвечает Гэндзи. – Наверное, я слишком черств, ибо думаю о том, как бы не обидеть властелина страны, в то время как вы проявляете такую трогательную заботливость по отношению к его сестре… Даже о дамах ее не забываете. А ведь она причинила вам немало горя…

Когда же госпожа предложила ему вернуться в дом на Шестой линии, Гэндзи сказал:

– Мы вернемся туда вместе. А пока набирайтесь сил.

– Мне хотелось бы еще немного отдохнуть здесь. Поезжайте первым, когда же принцесса почувствует себя лучше…

Пока они так беседовали, день склонился к вечеру. Раньше, когда Гэндзи долго не приезжал, принцесса страдала от его холодности, теперь же ее мучили угрызения совести. Больше всего страшилась она, что слух о происшедшем дойдет до ее отца. Уэмон-но ками по-прежнему писал к ней страстно-нетерпеливые письма, и перепуганная Кодзидзю поспешила сообщить ему о том, что случилось. Уэмон-но ками был в отчаянии. Когда же это произошло? Он знал, что все тайны рано или поздно выходят наружу, и мысль о возможном разоблачении повергала его в ужас; ему казалось, что на него постоянно обращен взыскующий взор небес. И вот случилось непоправимое: в руках у Гэндзи было неоспоримое свидетельство его преступления. Мучительный стыд овладел сердцем Уэмон-но ками: как смел он хотя бы помыслить… Все чувства его были в смятении, его постоянно знобило – и это в ту пору, когда даже утренние и вечерние часы не приносят с собою прохлады… (316). «Господин из дома на Шестой линии так добр ко мне, – думал Уэмон-но ками. – Он всегда выделял меня среди прочих, призывая к себе и для доверительных бесед, и для развлечений. Осмелюсь ли я показаться ему на глаза теперь, когда он вправе считать меня бесчестным, неблагодарным и дерзким? Однако, если я вовсе перестану появляться в доме на Шестой линии, люди заподозрят неладное, да и сам он окончательно утвердится в своих подозрениях».

От этих тягостных мыслей Уэмон-но ками занемог и не показывался даже во Дворце. Вряд ли его поступок мог быть расценен как тяжкое преступление, но ему казалось, что жизнь потеряла для него всякий смысл. «Ведь знал же я, что этим кончится, – думал он, терзаемый запоздалым раскаянием. – К тому же принцессе явно недостает благоразумия и душевной тонкости… Взять хотя бы тот случай с кошкой.. Теперь мне понятно, почему Удайсё был так раздосадован». Как видно, желая исцелиться от пагубной страсти, Уэмон-но ками нарочно старался очернить принцессу в собственных глазах. «Неплохо иметь дело с особой столь высокого происхождения, но Третья принцесса слишком уж изнеженна, наивна и невежественна. Она совсем распустила своих дам, а это может иметь дурные последствия не только для нее самой, но и для других». И все же он не мог не жалеть ее.

Между тем принцессе по-прежнему нездоровилось, и была она столь трогательна в своей беспомощности, что один вид ее возбуждал невольную жалость. Как ни старался Гэндзи не думать о ней, постоянная тревога жила в его сердце. Видно, не зря говорят: «Даже горечь измен…»[66] «даже горечь измен...» – явная цитата, но источник не установлен. Когда же он приехал на Шестую линию и увидел ее измученное лицо, ему стало так больно, что он едва не заплакал.

Множество молебнов заказал Гэндзи в разных храмах. Он не только не изменил своего отношения к принцессе, но, пожалуй, стал даже еще внимательнее, если не считать некоторой принужденности, появившейся в их беседах… Заботясь о приличиях, Гэндзи старался сохранять наружное спокойствие, и вряд ли кто-то подозревал, в каком смятении его чувства. Одна принцесса догадывалась, и как же ей было горько! Гэндзи так и не сказал ей прямо, что видел письмо, она же молча страдала, оставаясь и в этом совершенным ребенком. «Всему причиной незрелость ее ума, – думал Гэндзи. – Хорошо, когда женщина кротка и по-детски непосредственна, но если она лишена душевной тонкости… Впрочем, любое супружество сопряжено с волнением и заботами. Не слишком ли ласкова и послушна нёго из павильона Павлоний? Боюсь, что человеку, устремившему к ней свои думы, нетрудно потерять голову. Как правило, мужчины относятся с пренебрежением к безвольным и податливым женщинам. Когда мужчина позволяет себе увлечься особой, по положению своему для него недоступной, именно недостаток в ней твердости приводит к непоправимым последствиям. Супруга Правого министра, не имея надежной опоры в жизни, с малых лет принуждена была скитаться по миру, и тем не менее ее уму и душевным качествам может позавидовать любая высокородная особа. В глазах всего света я был ее отцом, но не могу сказать, что испытывал к ней только отцовские чувства. Она же была неизменно ровна со мной и, притворяясь, будто ничего не замечает, мягко отклоняла все мои домогательства. Когда же Правый министр, войдя в сговор с неразумной служанкой, проник в ее покои, она сумела дать всем понять, что это произошло вопреки ее желанию, что союз этот был заключен с ведома ее отца, а не вследствие ее собственной неосмотрительности».

Так, госпоже Найси-но ками нельзя было отказать в сметливости. Несомненно, связь между судьбами ее и Правого министра существовала уже в предыдущем рождении, им было предопределено долгое супружество, но люди вряд ли одобрили бы их союз, когда б она вступила в него по собственной воле. Словом, ей удалось с честью выйти из создавшегося положения.

Гэндзи не забывал и о госпоже Найси-но ками со Второй линии, но, изведав на собственном опыте, сколь горестными могут быть последствия преступной страсти, невольно осуждал ее. В самом деле, прояви она в свое время большую твердость… Весть о том, что эта особа приняла наконец постриг, растрогала и опечалила его. Искренне взволнованный, он написал к ней письмо, пеняя за то, что она даже намеком не дала ему знать…

Я много раз убеждался в том, сколь превратен мир, но, к сожалению, так и не сумел отказаться от него. Вам удалось опередить меня. Позвольте же мне надеяться, что Вы не забудете и обо мне в своих молитвах».

Письмо оказалось довольно длинным. Когда-то именно Гэндзи помешал Найси-но ками переменить обличье, и она вздыхала и украдкой – разве могла она открыть кому-то свою тайну – плакала, вспоминая, сколько горя принес им этот союз и сколь он был вместе с тем не случаен. Подумав, что письмо это скорее всего будет последним, Найси-но ками постаралась вложить в ответ всю душу. Нельзя было не залюбоваться знаками, оставленными ее кистью на бумаге.

«Мне казалось, что я одна познала, сколь непрочен мир, а Вы говорите, я опередила Вас… Ах, право,

Молиться же я стану за всех, а потому…»

Письмо было написано на темной серовато-зеленой бумаге и привязано к ветке бадьяна[67] ...письмо было... привязано к ветке бадьяна. – Обычно письма привязывали к ветке цветущей вишни или сливы, но, поскольку Обородзукиё была монахиней, она привязала письмо к ветке дерева, связанного с буддийскими ритуалами. (Бадьян часто сажали возле храмов, ветки его ставили на буддийские алтари).. Содержание его было вполне обычным, но почерк, как и в прежние времена, поражал изяществом. Гонец принес письмо в дом на Второй линии. Понимая, что теперь его союз с Найси-но ками окончательно разорван, Гэндзи показал письмо госпоже.

– Досадно, что ей удалось опередить меня, – говорит он. – Увы, много горестей изведал я, живя в этом мире. Остались только две женщины, с которыми я могу говорить обо всем на свете, которым доступны тончайшие переживания, которые всегда готовы откликнуться на чувства, рождающиеся в моей душе. Они далеки от меня и вместе с тем близки… Это бывшая жрица Камо и госпожа Найси-но ками из дворца Судзаку. К сожалению, обе они отвернулись от мира. Думаю, что жрица Камо все свое время отдает служению Будде и ничто иное не занимает более ее мыслей. Право, я не знаю другой женщины, в которой незаурядный ум сочетался бы столь прелестно с изящной простотой и естественностью обращения.

Как все же трудно воспитывать дочь! Предопределение недоступно взору, и родители не всегда вольны располагать участью детей. А сколько времени и сил надобно затратить, чтобы добиться успеха! К счастью, мне не пришлось заботиться о многих, хотя помню, что в молодости я не раз сетовал на судьбу, не даровавшую мне многочисленного потомства… Надеюсь, что вы отнесетесь с должным вниманием к воспитанию юной принцессы. Наша нёго слишком молода, она еще не успела глубоко проникнуть в душу вещей, да и многочисленные придворные обязанности почти не оставляют ей досуга, поэтому она может что-то упустить. А между тем без надлежащего воспитания дочерям Государя трудно рассчитывать на будущее благополучие. Женщины низкого звания, подыскав себе более или менее надежного покровителя, могут во всем положиться на него, но с принцессами дело обстоит иначе…

– Я не уверена, что обладаю необходимыми для наставницы достоинствами, но готова заботиться о принцессе до конца своей жизни. Боюсь только, что конец этот недалек, – печально отвечает госпожа, завидуя тем, кому ничто не помешало встать на путь служения Будде.

– Вероятно, прислужницы госпожи Найси-но ками еще не научились шить одежду для отрекшихся от мира, – говорит Гэндзи. – Не послать ли нам ей все необходимое? Знаете ли вы, как шьется монашеское оплечье? Уверен, что и в этом на вас можно положиться. А обитательницу Восточных покоев дома на Шестой линии попросим помочь. Строгость монашеского платья имеет свои преимущества, не сомневаюсь, что вам удастся в полной мере выявить его достоинства.

В покоях госпожи начали шить серо-зеленые одеяния. Призвав умельцев из Императорских мастерских, Гэндзи тайком поручил им подготовить всю необходимую утварь. Особенное внимание уделил он изготовлению сидений, подстилок, ширм и занавесей.

Между тем чествование Государя-монаха все откладывалось. Назначили было его на осень, но на Восьмую луну Удайсё соблюдал воздержание в память своей ушедшей матери, и некому было заниматься отбором музыкантов. На Девятую луну приходились дни скорби по Великой Государыне, поэтому празднество отложили до Десятой, но снова отменили из-за того, что ухудшилось состояние Третьей принцессы. На Десятую луну Государя-монаха посетила Вторая принцесса, ставшая супругой Уэмон-но ками. Вышедший в отставку министр сам занимался приготовлениями к церемонии и постарался сделать все от него зависящее, чтобы придать ей невиданный доселе размах. Уэмон-но ками принудил себя тоже принять участие в празднестве. Он по-прежнему чувствовал себя больным, казалось, будто какой-то тайный недуг подтачивает его силы.

Третья принцесса, истерзанная мрачными думами, целыми днями вздыхала и плакала тайком, и, как знать, не потому ли так тяжело переносила она свое состояние? Она была трогательно-хрупка и так изнурена болезнью, что при виде ее у Гэндзи невольно сжималось сердце. «Что станется с нею?» – терзался он, раздираемый мучительными сомнениями. В том году весь свой досуг он отдавал молитвам.

Весть о болезни принцессы дошла до горной обители, и сердце Государя исполнилось нежности и тоски. Зная от людей, что Гэндзи не только не живет в доме на Шестой линии, но почти не бывает там, Государь недоумевал и печалился, сетуя на непостоянство мира. Тревожился он и прежде, но тогда отсутствие Гэндзи объяснялось тем, что все его попечения были сосредоточены на больной госпоже. Почему же ничто не изменилось теперь, когда здоровье ее поправилось? Неужели за это время произошло что-то, что принудило Гэндзи отдалиться от принцессы? Возможно, за самой принцессой и нет никакой вины, просто среди прислуживающих ей дам нашлись недостойные особы, вовлекшие ее в беду? Ведь даже во Дворце, где изысканнейшая роскошь сочетается с некоторой свободой нравов, иногда распространяются самые невероятные слухи… Увы, хоть и далек был Государь от суетных помыслов, родительское сердце его так и не обрело покоя. Он написал принцессе длинное, полное нежной тревоги письмо. Когда его принесли, Гэндзи как раз был в доме на Шестой линии.

«Я давно не писал к Вам, ибо не имел повода. Немало лет прошло с того дня, как мы расстались, и тоска постоянно живет в моем сердце. Я знаю, что Вы не совсем здоровы, и беспрестанно помышляю о Вас. Даже в часы молитв Ваш образ неотступно стоит перед моим взором. Как Вы себя чувствуете? Помните, что бы ни случилось и как бы Вам ни было горько, Вы должны быть послушны воле супруга. Старайтесь скрывать свои обиды и не уязвляйте его многозначительными намеками. Будьте всегда достойны Вашего высокого звания». Могло ли это письмо не возбудить жалости в сердце Гэндзи? «Несомненно, Государь пребывает в полном неведении, – подумал он. – Мое невнимание к принцессе – единственное, что его беспокоит».

– Как вы ответите Государю? – спрашивает Гэндзи принцессу. – Не знаю, как вас, но меня очень огорчило это печальное послание. Хотя я и вправе чувствовать себя обиженным, вряд ли кто-то может упрекнуть меня в том, что я вами пренебрегаю. Не понимаю, откуда у Государя такие сведения?

Застыдившись, принцесса отвернулась. Она была прелестна. Глубокая печаль, отражавшаяся на ее побледневшем, осунувшемся лице, сообщала красоте ее особую утонченность.

– Разумеется, Государь тревожится за вас, зная, как вы неопытны, как по-детски наивны, – продолжает Гэндзи. – Впредь вам следует быть осмотрительней. Я не собирался докучать вам своими советами, но, к моему величайшему сожалению, Государь, по-видимому, укрепился в мысли, что я не оправдываю его надежд. Не скрою, это удручает меня, поэтому я счел необходимым поговорить хотя бы с вами. Вы слишком еще неразумны и подвержены чужим влияниям. Возможно, вы недовольны мною, наверное, считаете меня недостаточно чутким, может быть, даже черствым. К тому же я уже немолод и, очевидно, просто наскучил вам. Все это, конечно, печально. Но прошу вас, хотя бы пока жив Государь, постарайтесь примириться с создавшимся положением, не пренебрегайте престарелым супругом, которому было поручено заботиться о вас.

В моей душе давно живет желание встать на путь служения Будде, но, увы, даже здесь меня опередили женщины, которым вряд ли дано проникнуть в сокровенную суть Учения. Может показаться, что мне недостает твердости, но, поверьте, когда б речь шла обо мне одном, я бы не колебался. Государь, отрекшись от всякого сообщения с миром, поручил мне заботиться о вас, и как мне было не почувствовать себя польщенным? И если теперь я последую за ним, оставив вас без всякой опоры, его надежды окажутся обманутыми. Вправе ли я наносить ему столь тяжкий удар? Раньше другие путы привязывали меня к миру (43), но теперь остались только вы. У нёго много детей, и, хотя трудно предвидеть будущее, я за них спокоен, ибо если ничего не случится на моем веку… Остальные близкие мне особы весьма уже немолоды, и, если они пожелают так или иначе последовать за мной, вряд ли об этом стоит сожалеть. Так что оснований для беспокойства у меня больше нет.

Вашему отцу недолго осталось жить в этом мире, он слаб и телесно и духовно. Позаботьтесь же о том, чтобы никакие неожиданные слухи не возмущали его покоя. Настоящее не волнует меня, наш мир не стоит того, чтобы отдавать ему свои помыслы. Но вы отяготите душу свою тяжким бременем, если станете препятствием на пути Государя к грядущему.

Гэндзи говорил спокойно, словно ни в чем не обвиняя принцессу, но слезы струились по ее щекам; казалось, она вот-вот лишится чувств. Гэндзи тоже заплакал.

– О эти старики с их вечными наставлениями! – сказал он, чувствуя себя виноватым. – Когда-то я бежал чужих советов, а теперь сам докучаю другим. Представляю себе, каким нудным, постылым старцем я должен казаться вам.

Придвинув к себе тушечницу, Гэндзи растер тушь и, выбрав бумагу, попросил принцессу написать ответ. Но руки у нее дрожали, и писать она не могла. «Наверное, на те длинные послания она отвечала быстрее», – невольно подумал Гэндзи, и неприязнь к принцессе снова проснулась в его сердце, но, тут же овладев собой, он принялся объяснять ей, как следует ответить Государю.

– Когда же мы навестим его? Вот и эта луна на исходе. Говорят, Вторая принцесса устроила в его честь великолепное празднество. Мне кажется, что вам в вашем состоянии не стоит и пытаться соперничать с ней. На луну Инея мне предстоит соблюдать строгое воздержание[68] На луну Инея мне предстоит соблюдать строгое воздержание. – На эту луну скончался когда-то отец Гэндзи, император Кирицубо.. В конце же года и без того много забот… Наверное, Государю будет больно смотреть на вас, но стоит ли откладывать? Постарайтесь собраться с духом, развеселитесь, а то у вас слишком измученный вид.

Несмотря ни на что, Гэндзи был трогательно-нежен с принцессой.

Раньше по любому сколько-нибудь значительному поводу Гэндзи прежде всего призывал к себе Уэмон-но ками, но в последнее время ни разу не послал за ним. Понимая, что люди могут заподозрить неладное, Гэндзи тем не менее упорно избегал встреч с Уэмон-но ками. Ему не хотелось видеть человека, в глазах которого он скорее всего был жалким глупцом, кроме того, он боялся, что ему может изменить самообладание. Поэтому он даже не упрекал Уэмон-но ками за то, что тот давно уже не наведывался к нему.

Впрочем, никто тому не удивлялся, все знали, что Уэмон-но ками нездоров, к тому же в доме на Шестой линии не устраивалось никаких празднеств. И только Удайсё догадывался об истинных причинах. «Все это неспроста, – думал он. – Боюсь, что после того случая, которому я был невольным свидетелем, Уэмон-но ками не в силах забыть…» Но даже Удайсё не представлял себе, сколь далеко зашло дело.

Настала Двенадцатая луна. Чествование Государя-монаха было назначено на один из дней после Десятого, и в доме на Шестой линии воцарилось предпраздничное оживление. Приготовления привлекли сюда даже госпожу Весенних покоев, до сих пор остававшуюся в доме на Второй линии. Нёго тоже жила в те дни в отчем доме. Она снова разрешилась от бремени младенцем мужского пола. Все дети ее были прелестны, и Гэндзи с утра до вечера забавлялся с ними. Так, и преклонный возраст имеет свои преимущества.

На время подготовки музыкантов на Шестую линию переехала и госпожа Северных покоев из дома Правого министра. Прежде чем представить музыкантов Гэндзи, Удайсё долго занимался с ними в восточной части дома, поэтому госпожа Ханатирусато не присутствовала на заключительном музицировании.

Понимая, что отсутствие Уэмон-но ками не только лишит празднество блеска, но и вызовет всеобщее недоумение, Гэндзи отправил ему приглашение.

Однако тот отказался приехать, сославшись на нездоровье. Зная, что никакой определенной болезни у Уэмон-но ками нет, Гэндзи, подумав участливо: «Видно, что-то тяготит его», снова послал к нему гонца.

– Стоит ли отказываться? – стал уговаривать сына Вышедший в отставку министр. – Ваше нежелание участвовать в празднестве может быть превратно истолковано. Вам не так уж плохо, не лучше ли собраться с силами и поехать?

Тут из дома на Шестой линии опять прибыл гонец, и Уэмон-но ками, превозмогая себя, все-таки отправился туда.

Самые знатные гости еще не собрались. Как обычно, Уэмон-но ками ввели в покои Гэндзи и усадили за занавесями, отделявшими внутренние покои от передних.

Невозможно было не заметить болезненной худобы и бледности Уэмон-но ками. Обладая спокойным нравом и нежной, чувствительной душой, он всегда составлял резкую противоположность со своими блестящими, уверенными в себе братьями. Сегодня же он был как-то особенно задумчив, и эта задумчивость чрезвычайно шла к нему. В самом деле, даже Государю трудно найти более достойного зятя. «Нельзя простить лишь одного, – думал Гэндзи, на него глядя, – зачем оба они были так неразумны?» Однако, ничем не выдавая своих истинных чувств, он любезно беседовал с гостем.

– Как давно мы не виделись с вами, – говорит он. – В последнее время я ухаживал за больными и мне недоставало досуга… Дочь Государя-монаха, живущая в моем доме, намеревается торжественно отметить пятидесятилетие отца, но до сих пор слишком многое мешало ей, а тем временем год подошел к концу. Разумеется, об осуществлении наших прежних замыслов теперь не может быть и речи, но мы решили все же, отдавая дань приличиям, поднести Государю скромное, сообразное его званию угощение. Назвать предстоящее чествование празднеством было бы преувеличением. Мне просто хочется представить Государю своих многочисленных внуков. Имея это в виду, я давно уже начал учить их танцам, надеюсь, что мне удастся хоть чем-то порадовать Государя. Боюсь, что, кроме вас, никто не может мне в этом помочь. Поэтому я готов забыть старые обиды и не пенять вам за долгое отсутствие.

Голос Гэндзи звучал вполне искренне, но Уэмон-но ками пришел в такое замешательство, что долго не мог выговорить ни слова, опасаясь невольно выдать себя.

– Я слышал, что вы были весьма встревожены состоянием дорогих вашему сердцу особ, и от всей души сочувствовал вам, – отвечает он наконец. – К сожалению, нынешней весной обострилась давно мучившая меня болезнь ног, и я почти не мог ходить. День ото дня мне становилось хуже, наконец я сделался так слаб, что перестал бывать даже во Дворце, и жил все это время совершенным затворником.

В нынешнем году Государь-монах достиг полного возраста, и отец решил, что нам, более чем кому бы то ни было, подобает воздать ему положенные почести. «Я уже снял чиновничью шапку и без сожаления оставил карету[69] Я уже снял чиновничью шапку... – Ср. «Хроника поздней Хань» («Хоуханьшу», 25—220): «... тогда снял чиновничью шапку, повесил на восточные ворота и удалился...», а также «Канон почитания предков» («Сяоцзин», V в. до н. э.): «Семидесятилетний старец, отказавшись от должности, оставляет свою должностную карету и отходит от двора»., – заявил он. – Поэтому мне не пристало участвовать в подобной церемонии. Твое звание, конечно, еще ничтожно, но Государь должен видеть, что твоя признательность ничуть не меньше моей». И как ни велики были мои мучения, я постарался сделать все, что в моих силах. Государь живет уединенно, вдали от мирской суеты, всякий блеск и шум претит ему. Я уверен, что тихая, дружественная беседа придется ему куда больше по душе, поэтому чем меньше времени будет уделено церемониям, тем лучше.

Трудно было не оценить душевной чуткости Уэмон-но ками, ни словом не обмолвившегося о пышном празднестве, которое устроила в честь Государя Вторая принцесса.

– Так, собственно, и получится, – говорит Гэндзи. – Боюсь только, что, если мы позволим себе пренебречь некоторыми церемониями, люди обвинят нас в недостатке почтительности. Так или иначе, раз и вы, человек, безусловно знающий толк в таких вещах, поддерживаете меня… К сожалению, Удайсё, успешно справляющийся с придворными обязанностями, никогда не обнаруживал склонности к утонченным развлечениям. Между тем Государь из дворца Судзаку по праву считается тонким ценителем изящного. Особенно же он любит музыку и сам является превосходным музыкантом. Правда, теперь он отказался от всего мирского, но тем больше усилий следует нам употребить, дабы порадовать его слух, который стал, наверное, еще изощреннее за годы тихой, уединенной жизни. Я прошу вас вместе с Удайсё заняться подготовкой мальчиков-танцоров, постарайтесь, чтобы они были безупречны во всех отношениях. Так называемым наставникам не всегда можно доверять, даже если свое дело они знают превосходно.

Гэндзи говорил весьма дружелюбно, но, как ни велика была признательность Уэмон-но ками, он не мог справиться со смущением и, немногословно отвечая Гэндзи, только и думал о том, как бы поскорее уйти. К счастью, Гэндзи вопреки обыкновению не задерживал его, и при первой же возможности Уэмон-но ками откланялся.

Перейдя в восточную часть дома, он осмотрел приготовленные Удайсё наряды для музыкантов и танцоров и распорядился, чтобы были сделаны кое-какие поправки. Трудно себе представить, как можно было улучшить и без того совершенное, но тем не менее Уэмон-но ками это удалось. Он в самом деле обладал глубокими познаниями в этой области.

На тот день был назначен предварительный смотр танцам, а как обитательницы женских покоев тоже захотели присутствовать, Гэндзи не пожалел усилий, чтобы порадовать их зрение и слух. Танцоров, которым в день чествования Государя предстояло выступать в красновато-серых верхних платьях и сиреневых нижних, облачили в зеленые верхние платья и красные – нижние. Тридцать музыкантов были в белом. Их поместили на галерее, ведущей к юго-восточному павильону Для рыбной ловли. Появившись из-за холма, они заиграли мелодию «Парение бессмертных в лучах утреннего солнца». В воздухе кружился мелкий снег; казалось, весна «совсем уже близко, в соседнем саду…» (317). Ветки слив, гордые своим нежным убранством, были прекрасны. Хозяин дома устроился за занавесями в передних покоях. Рядом с ним сидели принц Сикибукё и Правый министр. Вельможи более низких рангов разместились на галерее. Поскольку это была лишь подготовка к празднеству, угощение подавалось самое простое.

Четвертый сын Правого министра, третий сын Удайсё и двое внуков принца Хёбукё исполнили танец «Десять тысяч лет». Они были совсем еще малы и трогательно-прелестны. Все четверо принадлежали к знатнейшим столичным семействам, миловидность их лиц, изысканность нарядов и благородное изящество движений вызвали всеобщее восхищение. Впрочем, возможно, зрители были просто слишком пристрастны…

Второй сын Удайсё, рожденный ему То-найси-но сукэ, и внук принца Сикибукё (сын человека, которого прежде называли Хёэ-но ками и который теперь, получив звание Тюнагона, прозывался Гэн-тюнагон) исполнили танец «Желтая кабарга». Третий сын Правого министра выступил в танце «Князь Лин-ван», а старший сын Удайсё – в танце «На согнутых ногах». В заключение юноши и взрослые мужи, к тем же семействам принадлежавшие, исполнили еще несколько танцев, и среди них «Великое умиротворение» и «Радуюсь весне».

Спустились сумерки, и Гэндзи велел поднять занавеси. К неожиданному восторгу зрителей, перед ними появились прелестные внуки Гэндзи и с неподражаемым изяществом и мастерством исполнили несколько танцев. Наставники не пожалели сил, дабы придать законченность прирожденному благородству их движений, и успех превзошел все ожидания. Трудно было сказать, который из мальчиков прекраснее. Стареющие сановники проливали слезы умиления, а принц Сикибукё, глядя на своего внука, плакал так, что нос его покраснел и распух.

– К старости люди становятся слезливыми, – говорит Гэндзи. – Я вижу, Уэмон-но ками посмеивается, на меня глядя. Но, увы, молодость быстротечна. Годы, к сожалению, не текут вспять (318), и никому не дано избежать старости.

Гэндзи украдкой бросил взгляд на Уэмон-но ками, и тот показался ему печальнее и задумчивее обыкновенного. Возможно, ему действительно нездоровилось; во всяком случае, даже самые великолепные танцы не привлекали его внимания. Странно, что именно к нему отнесся Гэндзи со своими хмельными речами. Разумеется, все им сказанное было шуткой, и тем не менее Уэмон-но ками совсем приуныл. Голова его раскалывалась от боли, и он лишь подносил к губам чашу с вином, когда она до него доходила. Приметив его уловку, Гэндзи стал следить за ним, заставляя осушать каждую поданную чашу. Уэмон-но ками совсем смутился, отчего сделался еще привлекательнее. Право, никто из присутствующих не мог с ним сравниться. Однако ему все труднее становилось скрывать замешательство, и в конце концов, не выдержав, он уехал. На сердце у него было неизъяснимо тяжело.

«Откуда эта тяжесть в груди? – недоумевал Уэмон-но ками. – Разве я захмелел более обыкновенного? Отнюдь, я никогда не бывал трезвее. Может быть, слишком оробел и от этого закружилась голова? Но ведь не настолько же я малодушен? Что же со мной случилось?»

Увы, вовсе не мимолетный хмель был причиной его страданий. Скоро Уэмон-но ками почувствовал себя совсем больным. Вышедший в отставку министр и супруга его, встревоженные состоянием сына, настаивали на его переезде к ним. Нетрудно себе представить горе Второй принцессы! Уэмон-но ками никогда, даже в те дни, когда ничто не нарушало его душевного покоя, не жаловал супругу особой благосклонностью и лишь тешил себя пустыми надеждами: «мол, со временем…» Но теперь, когда, возможно, в последний раз выходил он за ворота дома (106), сердце его тоскливо сжималось. Что ждет ее, кроме страданий? И он тому виною… Удручена была и миясудокоро, мать Второй принцессы.

– Родители остаются родителями, но и супруги не должны разлучаться, – говорила она. – Неужели вы действительно хотите жить в другом месте, пока не поправитесь? Когда бы вы знали, как это меня огорчает! Не лучше ли вам все-таки остаться здесь? Может быть, ваше здоровье укрепится?

– Вы совершенно правы, – вздохнув, отвечал Уэмон-но ками. – Когда я, человек незначительный, удостоился разрешения вступить в союз со столь высокой особой, я надеялся, что сумею отблагодарить за эту честь хотя бы тем, что проживу долго и в конце концов займу положение, достойное звания моей супруги. Но боюсь, что вы так и не успеете убедиться в моей преданности. Я не могу оставаться больше в этом мире, но, к сожалению, уйти из него мне тоже не удается…

Они долго плакали, и Уэмон-но ками все не решался уехать. Но его мать, изнемогая от тревоги, снова прислала за ним:

«О, для чего не хотите Вы навестить своих престарелых родителей? Как ни много у меня детей, и в болезни, и в печали я прежде всего вспоминаю о Вас, именно Вас хочется видеть мне рядом. Сжальтесь же надо мной».

Увы, ее тоже можно понять.

– Я был первенцем, и, может быть, поэтому меня всегда любили больше других детей, – сказал Уэмон-но ками. – Матушка скучает и тревожится, когда я долго не появляюсь. Преступно пренебрегать ею теперь, когда мною владеет мысль о близком конце. Я никогда себе этого не прошу. Если вы услышите, что надежд больше не осталось, приезжайте ко мне. Я непременно хочу еще раз увидеться с вами. Я глупый, ничтожный человек, и мне жаль, что я доставил вам столько огорчений. Мог ли я знать, что срок мой близится к концу? Увы, я полагал, что впереди у меня долгая жизнь.

И, рыдая, Уэмон-но ками уехал.

Можно ли выразить словами горе принцессы?

В доме отца Уэмон-но ками окружили самыми нежными заботами. Болезни его понять никто не мог, но он давно уже не вкушал даже самой простой, необходимой для подкрепления здоровья пищи и сделался так слаб, что казалось, будто какая-то неведомая сила тянет его из мира.

Узнав, что жизнь одного из самых блестящих мужей столицы в опасности, люди опечалились, и не было никого, кто не пришел бы справиться о его здоровье. И правящий Государь, и отрекшийся постоянно присылали гонцов, невольно усугубляя тем самым смятение, царящее в сердцах несчастных родителей.

Гэндзи, не менее других встревоженный и огорченный вестью о болезни Уэмон-но ками, поспешил выразить свое участие Вышедшему в отставку министру. А Удайсё… Он грустил и тосковал невыразимо. Узы давней дружбы связывали его с Уэмон-но ками, и почти все свое время он проводил в доме министра.

Чествование Государя назначили на Двадцать пятый день. Вряд ли и этот день можно было назвать благоприятным, ибо один из виднейших мужей столицы был тяжко болен, а родные его и близкие предавались печали. Однако празднество и без того слишком долго откладывалось, и отменять его снова было невозможно. Гэндзи догадывался, как тяжело на душе у Третьей принцессы, и сердце его разрывалось от жалости к ней.

Как всегда бывает в таких случаях, в пятидесяти храмах провели чтение сутр, в обители же, где изволил пребывать Государь, будде Махавайрочана…[70] Махавайрочана ( Дайнити ) – основной объект поклонения последователей секты Сингон. Заключительная фраза этой главы обрывается на середине.