Онлайн чтение книги Разорванный круг
Глава шестнадцатая

С тех пор как институт рабочих-исследователей получил известность во всей стране, Сибирск стал местом паломничества представителей разных предприятий и работников прессы. Журналисты приезжали, как правило, с фотокорреспондентами. Одни с готовностью принимали все на веру, другим успехи рабочих-исследователей казались фантастическими, и они устраивали дотошный допрос с пристрастием, пытаясь обнаружить просто «шумовой номер». Но все кончали одним и тем же: писали очерки и фотографировали людей. Наиболее добросовестные старались запечатлеть то, что видели, но находились и ловкачи, виртуозы своего дела — те беззастенчиво «организовывали» материал. Таким нужно было собрать живописную группу, потребовать от людей либо сосредоточенно-значительного выражения лиц, либо сияющих счастьем улыбок и обязательно сфотографировать рабочих, беседующих не с кем иным, как с секретарем парткома на фоне какого-нибудь впечатляющего агрегата.

Секретарь парткома Пилипченко не выносил этих инсценировок. С рабочими он беседовал каждый день, но не у агрегата, когда дорога каждая минута, — находил для этого другое время. Он был предельно безыскусствен и честен, — за эти черты и избрали его секретарем партийного комитета, — и никогда не принимал бы участия в инсценировках, устраиваемых журналистами, если бы не Карыгин. Тот упорно твердил ему, что надо учитывать соотношение своего авторитета и авторитета директора. У директора он неизмеримо выше, и наращивать его не обязательно. А корреспондентам все равно нужен объект из руководящих работников. Отказываетесь вы — они Брянцева тащат. И получается нонсенс: институт — организация общественная, а представляет его директор.

Противоречивые чувства испытывал Валентин Герасимович Пилипченко к Карыгину — и антипатию и уважение. В причинах антипатии он разобраться не мог — она возникала откуда-то из подсознательных глубин, — а вот уважение обосновать мог. Крепко политически подкован Карыгин, с чутьем, дальновидный, бывалый. Такому по плечу деятельность любого масштаба. Ну как ему, молодому партийному работнику, вчерашнему цеховику, не прислушаться к этому ветерану.

Ни в приятели, ни в подшефные к Карыгину Пилипченко не напрашивался. Карыгин пришел к нему сам в тот знаменательный вечер, когда секретарь парткома провел свое первое в жизни общезаводское партийное собрание. Хорошо провел. Задел в докладе многих, вызвал бурные споры и был очень доволен собой. Даже секретарь райкома Тулупов, уходя, крепко пожал ему руку и шепнул: «Ну вот видишь, паниковал, отказывался — не потяну, не справлюсь. А как сразу заворачиваешь! Так и держи».

Уставший от шестичасового напряжения Пилипченко пришел в партком и сел отдохнуть, выкурить одну-другую папиросу, продлить ощущение того радостного подъема, который дает сознание хорошо сделанного дела.

Вот тут и зашел к нему Карыгин «на огонек», как он сказал.

— Хорошее собрание? — спросил Пилипченко со свойственной ему непосредственностью.

— Собрание хорошее, а доклад дерьмовый.

Пилипченко даже подскочил на стуле.

— Почему?

— Вы походили на сумасшедшего автоматчика, который поливает огнем всех подряд, — и чужих и своих. Надо быть похожим на артиллериста: выбрать одну точку и лупить по ней.

Пилипченко сидел сраженный и озадаченный. Карыгин принялся пояснять:

— Вы пощипали многих, и многие остались вами недовольны. Не так нужно, дорогой мой дебютант. Нужно вытащить за ушко одного человека и показать его с фасада. Потом, когда и он, и весь зал будут думать, что вы приметесь за другого, опять его показать, теперь с тыла. Затем с одного бока, с другого. Все будут видеть, что вы умеете бить насмерть, и каждый будет вам благодарен, что минули его…

Способность Карыгина ухватить самую суть, увидеть то, чего не видят другие, дать свое истолкование фактам, свою оценку постоянно удивляла Пилипченко.

Сидели они как-то раз на директорской оперативке в кабинете Брянцева. Брянцев всегда слушает начальников цехов и отделов терпеливо, пока до конца не выскажутся, не прервет человека, если тот только явно не заврется или не выйдет из положенного регламента. И на этот раз он долго слушал разглагольствования Гапочки, у которого все были кругом виноваты, в том числе и директор. А когда Гапочка уселся на место, покручивая усы, придающие ему сходство с Тарасом Бульбой, Брянцев неожиданно сказал:

— Дорогие мои руководители, признайтесь откровенно, не надоело ли вам каждый день сидеть по часу на селекторе, возводить друг на друга обвинения, предъявлять друг к другу претензии и заставлять меня и главного инженера разбираться в том, кто прав, кто виноват, кто, простите, врет без всякой меры, кто в меру, а кто говорит правду? Вот нас полсотни человек. По часу в день — пятьдесят человеко-часов, и не каких-нибудь, а отнятых у самых квалифицированных людей на заводе, у «мозгового центра», я бы сказал. Вы же в конце концов не цирковые лошади, которые ходят по манежу до тех пор, пока дрессировщик щелкает бичом. Может, обойдемся без ежедневной оперативки? Учредим совет начальников цехов и отделов, который собирался бы накоротке два раза в неделю и все решал полюбовно.

Начальники цехов сначала опешили от такого предложения. К оперативке они привыкли и как обходиться без нее — даже представить себе не могли. Но поразмыслили — и согласились.

На другой день оперативки уже не было.

Пилипченко слушал тогда Брянцева и никакой крамолы в этом новшестве не увидел, никакой политической оценки ему не дал. А Карыгин сразу же, как только они вышли из кабинета, сделал развернутый анализ действий директора, да такой, что дух захватило.

— Ты, Валентин Герасимович, партработник молодой и многого не видишь, — говорил он. — У директора нашего ошибка одна и та же, постоянная и углубляющаяся — переоценка сил общественности. Правда, партия призывает к развитию общественных форм деятельности, но у Брянцева в душе нет уголка, в котором умещалось бы чувство меры. Он выпустил из рук последнюю узду, с помощью которой мог управлять. Идите, лошадки, куда хотите, сами ориентируйтесь. И еще одно: для чего так себя выставлять? Появилось у тебя что-то стоящее — приди в партком, посоветуйся. Одобрят — и пойдет как инициатива парткома. Это тебе, Валентин Герасимович, в копилку. А он — нет, в свою копилку складывает. Бах, бах — и готово: его идея. Одобряй, не одобряй — заявочный столб поставил. Помяни мое слово: получится у нас неуправляемый завод.

Пилипченко вздрогнул. Шуточное ли дело: неуправляемый завод! И удивительно, до чего совпадает терминология Карыгина с терминологией секретаря райкома. Тот тоже как-то эти слова произнес, непривычные и… страшные.

Или вот недавно пришел он с председателем заводского комитета профсоюза и Карыгиным убеждать Брянцева присвоить звание цеха коммунистического труда первому заготовительному, которым руководит Гапочка. На днях должно состояться партийное перевыборное собрание, а на заводе нет ни одного цеха коммунистического труда. Брянцев решительно восстал против присвоения, как восставал всегда, когда об этом заходил разговор.

— Сколько в цехе бригад коммунистического труда? — спросил он. — Двенадцать? А всех — двадцать одна? Так вот, когда все бригады получат это звание — пожалуйста. А пока повременим.

Напрасно говорили Брянцеву, что на заводе синтетического каучука уже четыре цеха стали цехами коммунистического труда, а на нефтеперегонном — пять. Он стоял на своем:

— Такое высокое звание не должно присваиваться сверху. Оно завоевывается снизу. Завоюют его все бригады — значит, цеху можно присвоить автоматически.

Его убеждали, что неприлично как-то получается: создается впечатление, будто их завод отстает. И райкому партии неудобно перед остальными районами и горкомом.

А Брянцев опять свое:

— Пусть другим районам будет неудобно, что присваивают высокое звание не по заслугам. У нас такого не случится. Прогулы в цехе есть?

— Четыре.

— Выходы в пьяном виде?

— Два.

— Учеба?

— Лучше, чем у остальных, но не очень. Зато рабочих-исследователей много, более сорока. И хорошо работают.

— Этого недостаточно.

Тогда пошел в атаку Карыгин. Стал доказывать, что звание цеха коммунистического труда можно дать авансом, что эта мера воспитательная, — она заставит людей подтянуться.

Брянцев взглянул на него уголком глаза.

— Я в принципе против авансов. По той простой причине, что люди разные и коллективы разные. Одни стремятся аванс отработать, а другие, получив его, почиют на лаврах, решив, что взяли бога за бороду.

Брянцев подумал, закурил папиросу, сделал затяжку, одну, вторую. И вдруг его осенило:

— А знаете что? Давайте присвоим звание коллектива коммунистического труда институту рабочих-исследователей. Чем у них не коммунистический труд? Тут даже формула посложнее: «От каждого по возможности, каждому… ничего, кроме морального удовлетворения». — И стал философствовать: — Вы смотрите, друзья, как эта форма труда опрокидывает представления об общественной работе. Принято считать общественной такую работу, которая не дает никаких материальных благ тому, кто ее делает. Но она ведь и не создает никаких материальных ценностей. А эта форма труда благ не сулит, но ценности создает колоссальные. Сколько наши исследователи сэкономили государству за три года? Три миллиона рублей. А с антистарителем под десять миллионов подберемся. Да, да, товарищ Карыгин. Не делайте кислого лица.

— Есть одна украинская поговорка, Алексей Алексеевич. Не обидитесь? — Карыгин выжидательно посмотрел на Брянцева.

— Давайте.

— «Дурень думкою богатеет…»

— А без думки и богатый обеднеет, — отпарировал Брянцев.

Договорились вынести предложение на заседание завкома профсоюзов. Но вышли от Брянцева — и Карыгин опять принялся за свое.

— Вам кажется, вы над ним верх взяли? Да он же вас, как мальчишек, облапошил. Цеху звания не присваивать, а институту — дать. А что такое институт по сравнению с цехом? В цехе и партийная организация, и профсоюзная, а в институте ни той, ни другой. Вот и получается: там, где командуете вы, звания не заслужили, а там, где единоначальник он, — коллектив коммунистический. Логика?

Ничего не скажешь, логика железная. Пилипченке неловко, что сам не додумался до таких тонкостей. Но на этот раз у него зарождается недоверие к своему наставнику. А не демагог ли Карыгин? По сути, вся оригинальность его мышления состоит в том, чтобы в любом душевном движении человека, который ему не нравится, в любом поступке выискать дурные мотивы.

Пилипченко остро почувствовал, что ему, мечтавшему до сегодняшнего дня об уходе с партийной работы, о возвращении к привычному любимому труду, не хочется уступать свое место Карыгину, сдавать завоеванные позиции. Вот такому, как Брянцев, он передал бы свой пост с радостью, а Карыгину… Но ничего не поделаешь: срок выборной работы кончился, вопрос в райкоме предрешен. 

Несколько раз делал Пилипченко доклады по рецепту Карыгина и не понимал, почему они не пользовались успехом. По этому же рецепту подготовил он и свой отчетный доклад. Но за два дня до перевыборного собрания пересмотрел его заново и переделал на свой лад.

Вместо того чтобы вытаскивать за ушко двух-трех человек на собрании, он затронул многих, — одних поднимая, других критикуя. Особую радость испытывал он, когда говорил теплые слова о рабочих, чья роль на производстве была большой, но незаметной, — об этих людях обычно не говорят и не пишут. Аудитория бурно реагировала на каждый такой пример. Когда он упомянул о Фоминой, старой работнице, готовящей латекс для пропитки корда — раствор, от которого во многом зависела продолжительность жизни шин, в зале зааплодировали: добрался-таки до пластов, до сих пор не поднятых на поверхность! Он не обмолвился ни одним плохим словом в адрес директора завода, хотя это настоятельно советовал сделать Карыгин, — пусть, мол, увидят коммунисты, как вырос за это время секретарь, если рассмотрел недостатки руководителя и решил указать на них.

Прения по докладу проходили бурно. Активнее всех вели себя рабочие-исследователи. У них вообще сильно развит наступательный дух, им всегда казалось, что результаты их работ медленно внедряются.

Только что отгремел громоподобный бас Каёлы. Старый вулканизаторщик недоволен: его предложение приняли, один автоклав переделали, а с остальными не торопятся.

Пилипченко выразительно смотрит на директора, сидящего рядом с ним в президиуме. Тот улыбается. Значит, есть помехи, выше которых не прыгнешь, и он не чувствует себя виноватым. Когда Брянцев виноват, ему не до улыбок: не может сделать вид, что сказанное его не задевает.

Завершает прения Дима Ивановский. Он говорит быстро, и создается впечатление, будто испытывает неловкость оттого, что задерживает внимание стольких людей.

У рабочих Ивановский пользуется уважением, хотя многим сборщикам наступил на мозоли, и не чем иным, как личным примером: за два года работы у него ни одной бракованной покрышки. Выбил-таки почву из-под ног «объективщиков», которые любили ссылаться на качество материалов. Теперь им нечего говорить. Ивановский работает на тех же материалах, а результаты у него как ни у кого: ноль брака. Год тому назад Диму чуть было не смяли из-за одного случая. Отклеился на покрышке личный номер, которым каждый сборщик маркирует свои шины, и разнеслась весть: «Он не все покрышки маркирует, вот почему у него нет брака». А Приданцев со своими приятелями потребовал общественного суда. Пришлось тогда парткому горланов обуздывать. Но на каждый роток не накинешь платок, все равно шипели за углами.

Сегодня Ивановский берет реванш. Он работает второй год без брака, однако приклеивает свои номерки к шинам так, что зубами не отдерешь. Да не один, по три штуки на каждую покрышку — для гарантии.

— Исходя из опыта второго года, — завершает свое выступление Ивановский, — можно сделать вывод, что все ссылки на качество материалов лишены каких бы то ни было оснований. Что соберешь, как соберешь, то в результате и получишь.

— А почему вы топчетесь на одном месте? — неожиданно задает вопрос секретарь райкома Тулупов. — Сто два процента плана — и не больше. У других сборщиков до ста восьми — ста двенадцати доходит!

Пилипченке этот вопрос понятен. По настоянию секретаря райкома Ивановский не внесен в рекомендуемый общему собранию список членов парткома, вместо него введен Карыгин. Вот и старается Тулупов как-то принизить Ивановского, чтобы не взбрело кому в голову добавить его к списку.

— У меня лучше качество шин при таком выполнении, — спокойно ответил Дима Ивановский. — Делаю больше — шины получаются хуже.

— Значит, у тех, кто делает сто восемь процентов, шины хуже ваших?

В зале стоит напряженная тишина. Что ответит сборщик? Есть вещи, о которых неудобно говорить.

— Я этого не сказал. Я сказал — у меня. У каждого свой потолок.

Секретарю райкома не нравится этот скромный ответ. Он не настраивает аудиторию против сборщика, наоборот, располагает к нему.

— А вы можете по сто восемь делать?

— Были дни, когда делал сто двенадцать, — отвечает Ивановский, не понимая, куда клонит Тулупов.

— Для чего?

Ивановский не спешит с ответом, думает и в конце концов признается чистосердечно:

— Хотел показать, что и я могу.

— Значит, сознательно шли на ухудшение качества?

— Да.

По притихшему залу прокатывается нарастающий шумок.

За Ивановского вступается Брянцев:

— Такие дни у него единичные. Обычно он сознательно идет на потерю первенства, на потерю заработка, чтобы обеспечить высокое качество шин. Нет лучших шин на заводе, чем шины Ивановского.

«Какого черта ты лезешь?» — думает Тулупов, но спрашивает сдержанно:

— Это можно доказать?

— Хоть сейчас. Нужно принести срезы шин Ивановского и хотя бы Приданцева. Это небо и земля.

На помощь секретарю райкома приходит председатель собрания Прохоров. Он спрашивает, нет ли еще желающих выступить в прениях. Желающие есть, но уже поздно, и собрание решает перейти к заключительному слову.

Пилипченко отказывается от заключительного слова. Бушуев оглашает список людей, которых райком партии рекомендует в состав партийного комитета завода.

Хорошо подобраны люди — толковые, честные, знающие. Собравшиеся встречают каждую кандидатуру гулом, более громким, менее громким, но одобрительным. Даже на Карыгина среагировали хорошо, хотя и гораздо сдержаннее, чем на остальных.

— Какие будут предложения? — спрашивает Прохоров.

Поднимает руку Салахетдинов.

— Я предлагаю список в целом одобрить и не дополнять.

Вот этого Брянцев боялся больше всего. Если предложение пройдет, Карыгин безусловно будет избран в состав партийного комитета, а там… Что делать? Дать отвод он не может, нет фактов. Остается только один выход.

Брянцев встает и, волнуясь так, что у него слегка дрожит голос, произносит фразу, которая заставляет секретаря райкома приоткрыть от удивления рот.

— Я предлагаю добавить к списку Дмитрия Акимовича Ивановского.

Зал одобрительно гудит: действительно, такого хорошего парня забыли!

Пилипченко понял этот ход, заговорщицки посмотрел на Брянцева. Достаточно к списку добавить хотя бы одного человека, и Карыгин провалится. Он, безусловно, соберет меньше голосов, чем другие, и останется за чертой.

Секретаря райкома не покидает выдержка. Он сдержанно выступает против предложения Брянцева, однако создается впечатление, будто Тулупову не нравится Ивановский. Что-то уж очень вязался к нему, целый допрос учинил. Собравшиеся настраиваются против Тулупова, они целиком на стороне Брянцева — вступился за Диму, да еще в партком выдвинул. В самом деле: если не Ивановскому, честнейшему парню, быть в парткоме, так кому же?

Не понимая сложившейся ситуации, Прохоров торопится поставить на голосование два предложения. Но Тулупов не дает ему сделать это и убеждает Брянцева снять свое предложение.

А из зала кричат:

— Добавить Ивановского! Голосуйте!

И Диму Ивановского включают в список.

Со своего места Брянцев хорошо видит Карыгина, сидящего в первом ряду. Тот быстро пишет записку и передает Тулупову. У секретаря проясняется лицо, и он тотчас же вносит спасительное предложение: увеличить численный состав парткома на одного человека. Значит, будут избраны все, кто получит больше пятидесяти процентов «за».

Людям безразлично: одним больше, одним меньше, — больше — даже лучше. Они готовы принять предложение Тулупова, но опять поднимается Брянцев.

— Во имя чего это делать? Нам по Уставу положено двадцать три человека — и будьте добры, уложитесь.

— А что это вы взялись учить блюсти партийную дисциплину, — взрывается Тулупов, — если сами ее нарушаете?

Из зала тотчас раздаются голоса:

— Чем же он нарушил?

— А без окрика нельзя?

Карыгин побагровел, склонился на палку. Игра была проиграна.

Когда Брянцев уже сидел в своем кабинете, к нему ввалился Карыгин. Он был страшен. Багровое, оплывшее лицо, мутные глаза. Он не опирался о палку, — нес в руке, забыв сейчас о ней.

— Хотел бы я знать: вы понимали, что делали? — с ненавистью произнес он, глядя на Брянцева немигающими глазами.

Брянцев не смог сдержать улыбки:

— А вы полагаете, что у меня это по наивности получилось? Конечно, понимал!

Карыгин сжал палку так, что у него хрустнули пальцы, резко повернулся и с неожиданным для него проворством вышел из кабинета.

— Оказывается, быстро ходить умеете! — крикнул ему вдогонку Брянцев.

Не успел Брянцев остыть, как появился Тулупов. Выражение его лица тоже не предвещало ничего хорошего.

— Я вас не узнаю, Алексей Алексеевич…

— Давно? — сдержанно спросил Брянцев. Он не чувствовал себя виноватым перед этим человеком. Он поступил так, как подсказывала ему совесть.

— Сегодня.

— По-моему, это началось раньше. С тех пор как вы стали больше слушать обо мне, чем меня.

— А вы ведите себя так, чтобы о вас не говорили!

— В этом кресле такое исключено. Говорить всегда будут. Кому-то бросил резкое слово, кому-то квартиру не дал, с кого-то добросовестной работы потребовал.

— Вот, вот! Значит, недоброжелателей у вас достаточно. А вы не подумали, что в результате вашего демарша вы можете не попасть в состав партийного комитета? Ивановский попадет, а вы — нет.

Эта мысль действительно не приходила Брянцеву в голову. А ведь может такое случиться. Недовольных директором на заводе всегда больше, чем кем-либо другим, он никогда не соберет ста процентов «за». И если получит хотя бы на один голос меньше, чем Карыгин, финал будет неожиданным: Карыгин войдет в партком, а он, директор завода, нет.

Выражение озабоченности, появившееся в глазах Брянцева, не укрылось от Тулупова. Он был доволен произведенным эффектом.

— Вы, конечно, о себе не подумали, когда подкладывали петарду под Карыгина, — сказал он.

— И вы обо мне не подумали, когда пытались протащить Карыгина.

— Признаюсь, да! Но вам-то чего вожжа под хвост попала?

— У меня отвращение к таким типам с детских лет.

— Алексей Алексеевич, давайте поговорим по душам, — неожиданно миролюбиво предложил Тулупов и уселся в кресло, всем своим видом подчеркивая, что беседа будет продолжительной.

— Охотно. Если у вас есть…

— Душа?

— Если есть такое желание.

— Есть. Кое-что накопилось.

— Вот и зря. Не надо было копить. Появилось что — выкладывайте сразу. Я лично против таких накоплений.

Тон Брянцева не нравился Тулупову. Таким тоном могут разговаривать равный с равным, а он все-таки секретарь райкома… Нет, прав, конечно, Карыгин, что рядовой секретарь парткома с этим директором не справится. Здесь нужен человек волевой, такой, как Карыгин.

— Алексей Алексеевич, почему вы берете на себя смелость меня учить?

— А вы почему? Я все-таки лет на пять — на шесть старше вас. И по партийному стажу старше. И почему вы считаете себя лучшим коммунистом, чем я? Ведь личные качества наши приходят с жизнью, с опытом, а не со стулом, на который нас сажают. Я не говорю о вас. Но часто бывает: посадят человека в кресло — и он уже оракул. Держит себя так, будто сразу и ума ему прибавилось, и знаний, и чутья. Смешно получается: почему-то все считают себя вправе учить директора. Доверяют ему многотысячный коллектив, миллионные средства, а любой инструктор любой организации, даже из финотдела, его поучает.

— Какие у вас ко мне претензии? — спросил Тулупов.

— До сих пор не было никаких. Сегодня появились. Вы применяете неприемлемый метод — нажим. У нас свободно разрешалось добавлять кандидатов к списку, и никаких бед от этого не было. Ни одного сукиного сына ни разу в партком не избрали.

— Что вы знаете о Карыгине? — спросил Тулупов, поняв наконец, что Брянцев действовал так решительно не из мелких соображений, а в силу глубокой убежденности в своей правоте.

— Многое. Но, к сожалению, ничего не могу доказать. Поэтому и не дал формально отвода. А вот в беседе по душам — могу.

И Брянцев стал рассказывать Тулупову о теневых сторонах биографии Карыгина, историю его падения.

Тулупов не усидел на стуле. Встал и слушал, нервно шагая вдоль длинного стола, приставленного к письменному. Он живой, порывистый в движениях, и не научился еще придавать своему лицу непроницаемое выражение, свойственное некоторым многоопытным руководящим работникам. Оно отражало все, что он думал, что переживал, и поэтому нравилось Брянцеву.

— Зря не поставили меня в известность раньше, — упрекнул он Брянцева, когда тот умолк.

Брянцев пожал плечами.

— Когда? Так прийти и просто рассказать — ни к чему. И контактов у нас особых не было. Вы могли неправильно меня понять: Карыгин капает на меня, я — на Карыгина.

Тулупов молчал. Он думал о том, что теперь ему делать. Запросить соответствующие организации? Но если слова Брянцева подтвердятся, как он будет выглядеть? Увлекся, проглядел? Просто вычеркнуть Карыгина из числа людей, на которых он опирался, — это полумера. А что можно предпринять еще?

И вдруг, как это бывает порой в минуты обостренного мышления, все поведение Карыгина, которое казалось до сих пор таким партийным, предстало перед Тулуповым в совершенно ином свете. Карыгин во всех своих действиях преследовал одну цель: дискредитировать Брянцева.

Бывает, что весы, на которых оцениваешь деятельность людей, в течение нескольких мгновений изменяют свое положение, и чаша, которая до сих пор перевешивала, поднимается вверх. Так случилось и сейчас. На этих весах Карыгин вдруг стал почти невесомым, а Брянцев обрел вес.

Тулупов остановился посредине кабинета и, взглянув на Брянцева, увидел его как бы другими глазами. Перед ним сидел уставший, хотя всячески старавшийся этого не показать, человек, несущий на себе огромный груз ответственности, человек, который не побоялся навлечь на себя гнев райкома, но выполнил свой партийный долг. И человек этот оградил его от большой ошибки.

Он посмотрел на часы. Пять минут первого.

— А не пора ли по домам, Алексей Алексеевич? Говорят, вы последнее время совсем от дома отбились.

«Опять говорят, — подумал Брянцев. — Воображаю, что они сделают со мной, когда будут разбирать мое персональное дело об уходе от жены. Тут уж пощады не жди».

Тулупов вышел, а Брянцев позвонил диспетчеру и попросил подослать ему дежурную машину, грузовую трехтонку.

Темный коридор освещался только светом, вырывавшимся из приемной заместителя директора по кадрам, и, едва Тулупов поравнялся с ней, как из двери вышел поджидавший его Карыгин.

— Юрий Павлович, — сказал он, — можно вас на минуточку?

— Другой раз, — вежливо ответил секретарь райкома и прошел мимо.

На площади перед заводоуправлением стояла трехтонка. Брянцев легко перемахнул через стенку кузова и уселся на скамью. Тулупов постоял перед открытой дверкой кабины и тоже полез в кузов.

Замелькали огни фонарей вдоль шоссе. Еще пять лет назад здесь не было ни шоссе, ни троллейбусного и автобусного движения. Рабочие добирались до шинного завода кто трамваем, кто пешком. А сейчас шоссе, да такое великолепное, что и в кузове грузовика не испытываешь толчков.

Въехали в город. Навстречу им рванулась широкая улица с бульваром посредине, затопленным одуряющим запахом ночных фиалок.

О чем думал секретарь райкома, директор не знал, но чувствовал, что им владели невеселые мысли, — глубокая складка залегла между бровями.

«Теперь дело его совести, — решил про себя Брянцев, — запрашивать о Карыгине или спустить на тормозах».

Подъехали к широкооконному дому, занимавшему целый квартал. Тулупов пожал Брянцеву руку, крепко тряхнул ее, и Алексей Алексеевич понял, что приобрел в его лице друга. Но понял также, что приобрел сегодня и врага. Беспощадного притом, скрытого. Правда, в райком партии Карыгин больше не ходок, но мало ли есть в стране организаций, где его не знают?

Пришло на память охотничье правило: медведя надо класть наповал, потому что нет ничего опаснее раненого зверя.