Онлайн чтение книги Разорванный круг
Глава двадцатая

И вокзал, и привокзальная площадь, и улица, берущая отсюда свое начало, — все было новым, большим, красивым, и Брянцеву показалось, что в Ярославле он никогда не был. Только выйдя из троллейбуса на площади Волкова, он узнал город. Здесь многое оставалось нетронутым с тех пор, как он уехал в Сибирск: и здания гостиниц, и любопытный по своей архитектуре театр имени Волкова, выдержанный в стиле модной для начала века модернизированной московской классики.

С гостиницей ему повезло. Вчера закончилось какое-то межобластное совещание, и свободных номеров было много.

Наспех побрившись, Брянцев вышел на улицу, подошел к газетному киоску. Но газету так и не купил. Его внимание привлек стенд шинного завода с фотографиями новых шин, новых цехов.

Да, изменился завод за тринадцать лет. Непостижимо быстро бежит время! Двадцать три года прошло с той поры, как, окончив школу, он появился в Ярославле и поступил в сборочный цех ЯШЗ.

Ох и хлебнул он тогда горя! Работа не клеилась, он никак не мог научиться, казалось бы, нехитрому делу надевать браслет на барабан по центру — обязательно перепускал, и потом приходилось возвращать его обратно. Но с первым браслетом было еще не так трудно, он сравнительно легко перемещался по металлическому барабану. А вот с остальными мучился. Браслет слипался с браслетом, образовывались складки, которые потом никак не удавалось расправить. Его учитель Семен Гаврилович, старый, опытный сборщик, отличавшийся завидным педагогическим терпением, и то не выдерживал. Даже грозился отправить в отдел кадров, чтобы дали работу попроще. «Чего ты к сборке прилип? Почему в грузчики не подашься? — не раз говорил Гаврилыч. — Силища у тебя — как у молодого медведя, а сноровки никакой. — И снисходил: — Ладно, еще раз покажу».

«А может, Гаврилыч тупой, как дуб, научить не умеет», — ухватился было Лешка за спасительную мысль, и несколько дней она поддерживала душевные силы. Но Семену Гавриловичу дали второго ученика, и по виду щупленького, и с лица глупенького, и будто на смех названного родителями Антеем, а дело у него через неделю пошло. Лешка чуть не плакал от стыда и зависти, чувств ему незнакомых, — не приходилось до сих пор ни себя стыдиться, ни другим завидовать.

Он ходил по цехам, присматривал на всякий случай другую работу. Можно было устроиться в резиносмесилке, в вулканизационном отделении. Но отступать не хотелось. Самолюбие, только самолюбие удерживало его в этом цехе, заставляло терпеть и ругань Семена Гавриловича, и насмешки Антея.

«Доходяга, — зло думал Лешка. — Я же тебя одним ударом с ног сшибу». А доходяга собирал покрышку за покрышкой, посвистывал да отпускал шуточки: «Велика фигура, да дура», «Балбеса учить — что мертвого лечить».

Как удалось ухватить правильный прием надевания браслета, Лешка понять не мог. Получилось так же, как с плаваньем. Барахтался, барахтался, наглотался воды столько, что живот раздулся, как барабан, и неожиданно поплыл уверенно и легко, словно всю жизнь плавал. И тоже понять не мог, как это получилось и как можно не уметь плавать. Но с того дня все пошло по нарастающей. Антей норму еще не выполнял, а Лешка уже дотянул до нее. Семен Гаврилович глазам своим не верил. Он всегда кичился тем, что видит птицу по полету, что определяет возможности ученика по первому дню работы, и вдруг из парнишки, которого он всем аттестовал как пентюха, вышел настоящий сборщик. Несколько раз Семен Гаврилович подсматривал из-за угла, не плутует ли Лешка, не шпарит ли без оглядки, не обращая внимания на дефекты. Шел и на крайнюю меру: брал собранную им покрышку и беспощадно разрезал в нескольких местах. Однако обнаружить погрешностей не мог.

Брянцев так ушел в воспоминания, что не заметил, как опустел вагон трамвая. Только когда на конечной остановке пассажиры снова заполнили вагон, выскочил из него и направился к зданию заводоуправления.

Честноков не поднялся навстречу гостю. Взглянул на него исподлобья и холодно спросил:

— Что, людей переманивать явился?

— Нет, я с мирными намерениями, с челобитной. Пришел, как говорят в Сибири, в правую ногу пасть.

— Почему в правую?

— Не знаю. Очевидно, левая считается дурной. Недаром же существует выражение: «С левой ноги встал».

Только теперь Честноков поднялся из-за стола. Среднего роста, плотный, с совсем небольшой сединой, хотя ему за пятьдесят. Лицо собранное, волевое, но очень живое.

— Вот полюбуйтесь на коллегу, — обратился он к человеку, утонувшему в кресле перед столом. — Это Брянцев, знаменитый нарушитель спокойствия. Послал ему пять рабочих в помощь налаживать производство шин со съемным протектором, так он двоих переманил, и самых лучших. Что вы на это скажете? С виду такой приятный, выглядит вполне джентльменом, прямо положительный герой. А на ходу подметки срезает. Знакомьтесь.

Брянцев подошел к человеку в кресле, тот подал ему маленькую, но удивительно сильную руку.

— Парнес, — отрекомендовался коротко и повернулся к Честнокову: — Я двинусь, пожалуй.

Нагнувшись, он взял лежащие между креслом и столом костыли, с трудом встал и пошел к двери, умело перебрасывая груз своего тела с одного костыля на другой.

— Ты смени гнев на милость, — сказал Брянцев. — Я ведь на тебя работаю. Твои шины со съемным протектором хлопот мне доставили немало.

— Не на меня, а на народное хозяйство, — сухо поправил его Честноков. — Ну, выкладывай свою челобитную. Выпутался с антистарителем?

— Еще нет.

— Приехал и меня запутывать?

— Но это же не для себя, а для народного хозяйства.

— Не знаю, — отрезал Честноков, но все же позвонил секретарше и попросил вызвать начальника центральной лаборатории Кузина. Потом обратился к Брянцеву: — С этим одержимым знаком? Парнесом? У него невероятно заманчивая идея — делать каркас не из кордного полотна, а из одиночной кордной нити, наматывая ее, как на катушку. Решение задачи сулит колоссальное сокращение трудовых затрат и увеличение стойкости покрышек. Сам понимаешь: устраняем влияние индивидуальных качеств сборщика. Кстати, как ты к одержимым относишься?

— Побольше было бы одержимых, ближе было бы к коммунизму.

Лицо у Честнокова потеплело.

— Я тоже за одержимых. А мы с тобой разве не одержимые? Ну попробуй заставь человека с холодной душой самому вертеться с утра до ночи и эту махину вертеть. — Честноков показал на огромную фотографию завода, снятого с птичьего полета. — Не заставишь. Я вот уже двадцать пять лет верчу.

— Удивляюсь тебе, Владимир Петрович. Я недавно на этом электрическом стуле сижу, и уже седина начала пробиваться. Что же дальше будет?

— Дальше? Лысина. А лысине седина не страшна.

Честноков взглянул на густую шевелюру Брянцева и рассмеялся. Лицо его сделалось юношески задиристым.

«Широко размахнулся Честноков», — с восхищением подумал Брянцев. Он представил себе шинный завод будущего. Ряд сложных, но негромоздких станков с огромной скоростью производят сборку шин. Конечно, останутся резиносмесилка, вулканизационное отделение, тоже видоизмененные, но все, что связано с кордом, с его пропиткой, сушкой, обрезинкой, раскроем, изготовлением браслетов, — все эти трудоемкие операции и громоздкие агрегаты уйдут в прошлое. И фабрики, изготавливающие из нитей миллионы метров кордного полотна, будут не нужны. А потом химики найдут такой полимер, из которого можно будет отливать шину целиком, как сейчас делают детские игрушки. Ведь свершили советские люди чудо, в которое никто на Западе не верил, — открыли способ изготовления искусственного каучука из спирта. И когда! Еще в тридцать втором году.

Честноков просматривал какие-то бумаги, забыв на некоторое время о Брянцеве, потом произнес:

— Безусловно, задача это не простая, и, может быть, не один год уйдет на ее решение. На этом революционном пути одинаково возможны и жестокое поражение, и блистательная победа. Но понимаешь, жизнь без перспектив, без дальнего прицела — это не жизнь.

Вошел Кузин, поздоровался, пытливо заглянул Брянцеву в глаза.

— Ты почему не попробуешь их антистаритель? — спросил Честноков.

— И не буду пробовать, — категорически заявил Кузин. — Так же люди не поступают. Мы почему-то всем заводам рассказываем, что мы делаем и как делаем. А они продают кота в мешке. Прислали полтонны какой-то муры — и извольте вести с нею опыты. А что это такое? С чем ее едят? Спросил Целина, что за снадобье, — темнит, в секрете, видите ли, держит. Ну и пусть со своими секретами катится.

— Поганец, — зло сказал Брянцев.

— Кто? — грозно спросил Честноков.

— Целин, конечно.

— И Целин не поганец, — возразил Честноков. — Я его до сих пор с благодарностью вспоминаю. Он нас на Ленинградском шинном заводе прямо-таки спас со своим предложением изготовлять шины на барабане. До него по три — три с половиной покрышки собирал сборщик, а на барабане стал делать по восемнадцать — двадцать. В шесть раз больше. Человек он неорганизованный, но голова у него…

— Голова хорошая, — подтвердил Брянцев, — генератор идей. Вот нервишки подводят… Очень уж бит жизнью. И все боится, что его обворуют.

— Воруют те, у кого своих идей нет. А у нас, слава богу, их избыток, можем на сторону отпускать, — заносчиво произнес Кузин.

— Но, но… — остановил его Честноков.

— К чему относится «но, но»? — улыбаясь, спросил Брянцев. — К избытку идей или к отпуску на сторону?

— К скромности. А вот антистарителем, Юрий Сергеевич, займись. Потребуй, чтобы тебе выслали точный анализ, если только этот антистаритель сам еще не состарился, — и давай. Не возражай. В этом Брянцеву надо помочь определиться. Мнение двух заводов уже никакой институт не опрокинет. Опыты не в пробирке ведем, а на стендах и на дорогах. За наши шины он помогает воевать, и мы ему должны помочь. Задача-то важнющая — долговечность резины. Тут не только освобождением от импорта пахнет, но и возможностью экспорта. Валюта не из дома, а в дом. И немалая. Миллионов на десять. — Он повернулся к Брянцеву: — А ты все-таки отчаяка, люблю таких и только потому с тобой разговариваю. Иначе на порог не пустил бы. Двух лучших сборщиков уворовать! Эх-эх! Завод смотреть будешь?

— Конечно.

— Посмотри, посмотри. Не узнаешь. В новые цеха зайди — чисто, просторно, светло. И на испытательную станцию. Нет такой второй в Союзе. Даже ни в одном институте нет. Да, кстати, скажи откровенно: вы свой общественный институт не от бедности организовали? У вас ведь и лаборатория послабее, и конструкторские отделы тоже. У нас их три. Один специально по новым шинам.

— Как сказать, может, и от бедности, а может, от богатства, — раздумчиво ответил Брянцев. — От духовного богатства людей. Мы, руководители, чем грешим? Берем только то, что приносят нам люди. Готовенькое. Ну как в скупочном магазине на приисках принимаем самородки. А золотоносную жилу разрабатывать надо. Крупица к крупице — право же, неизмеримо больше, чем любой самородок. Надо не только ждать, когда тебе принесут, но и побуждать людей к тому, чтобы они несли, чтобы искали.

— Я могу идти, Владимир Петрович? — нетерпеливо спросил Кузин, хорошо знавший, что возражать директору можно только до получения распоряжения. Получив, оставалось выполнять.

— Об одном я хочу попросить товарища Кузина, — заторопился Брянцев, — поборите свою антипатию к автору антистарителя. Это ведь тоже влияет на исход экспериментов.

— Да, да, ты мне смотри, — пригрозил Честноков. — Проверь серьезно и основательно. Слово ярославцев должно быть весомо и, главное, доказуемо.

В кабинет кто-то вошел. Лицо Честнокова просияло. Брянцев невольно обернулся: кого это так приветливо встречает директор? — и увидел Пилегина, сотрудника ЦНИИШИНа. Это он создал целую серию остроумнейших сборочных станков и постоянно огорошивал заводы-изготовители тем, что вносил к ним бесконечное количество улучшений.

— Хорошо живешь, Владимир Петрович, — сказал Брянцев. — Один ученый из дверей, другой в двери. А ко мне ни одного черта не заманишь.

— Вот, вот, ни одно доброе дело не остается безнаказанным, — с деланным возмущением произнес Пилегин. — Как раз вот этот черт прямо из Сибирска сейчас.

— Да ну? Что на заводе? — спросил Брянцев, хотя этой ночью, перед самым отъездом, говорил с Бушуевым.

— Все в порядке! — Пилегин достал пачку эскизов. — Ваши исследователи кучу поправок подбросили к моему последнему станку. И есть с изюминкой.

Честноков подошел к Брянцеву, положил руку ему на плечо.

— Знаешь, чем мне этот мужик нравится? — кивнул в сторону Пилегина. — Он бог в своей области, а любую дельную поправку от любого человека не только без обиды, но даже с радостью принимает. Наши ему однажды тоже целый ворох всевозможных решений подкинули. Не все он принял, это естественно, но принял многое. А другому попробуй заикнись, что в его конструкции или в рецепте что-нибудь неладно. Да он тут до небес взовьется! Амбиция, обиды! Не рад будешь. И не только ученый мир этим грешен. Например, скажи тебе, что не так завод ведешь…

— А тебе? — прищурился Брянцев.

Честноков ничего не ответил.

— Я бы на вашем месте, Алексей Алексеевич, на завод не торопился, — доверительно сказал Пилегин, уводя Брянцева к окну. — Жена Кристича совершенно обезумела от неизвестности, и ваш зам Карыгин заверял ее, да и других, что директор не приедет до тех пор, пока не отыщет его.

— Но не мог же я мотаться по Средней Азии, оставив завод. Там и без меня ведут поиски, всю милицию поставили на ноги.

Вошла секретарша.

— Владимир Петрович, тренер «Шинника» просит принять.

Пилегин и Брянцев переглянулись. Они хорошо знали, каким патриотом заводской футбольной команды был Честноков, как болезненно переносил поражения (как раз накануне «Шинник» проиграл), и решили ретироваться.

— Разреши пройти по заводу? — сказал Брянцев.

— Пожалуйста, — с готовностью сказал Честноков. — Только уговор: не вздумай переманивать. Иначе…

Брянцев ходил из пролета в пролет, из корпуса в корпус и испытывал острое сожаление оттого, что у него мало времени. Засел бы он тут недельки на две — привез бы множество новинок. Ведь внедрение передового опыта по-прежнему идет самотеком. Каждый дует, во что горазд. Кто хочет, тот ищет, перенимает, кто не хочет — свою лапу сосет.

Вот опять у сборочного станка чисто местное приспособление — прикатчики незнакомого ему типа. И станок какой-то непонятный — основные узлы Пилегина, а остальная оснастка не его.

— Чей станок? — спросил Брянцев первого попавшегося ему человека, с хозяйским видом расхаживавшего по пролету.

— Наш, ярославский, — не без гордости ответил тот и вдруг воскликнул: — Лешка! Ты?

Брянцев с трудом узнал в плечистом, полноватом для своих лет человеке не кого иного, как Антея, а когда узнал — смутился. В ту пору отношения у них так и не сложились. Сначала он завидовал Антею, потом Антей завидовал ему. Правда, зависть у них была разная. Брянцев напрягал все силы, чтобы догнать своего соперника, а Антей, когда остался позади, злился, но особой прыти не проявлял и сил не тратил. Когда Брянцев ушел в институт, они холодно простились, и, как ни странно, этот холодок проступил и сейчас, спустя столько лет.

Они стояли, рассматривали друг друга и не знали, с чего начать разговор.

— А ты здоровый стал и важный, хотя и тогда фигурой отличался, — не особенно дружелюбно произнес Антей. — Небось уже большим начальником работаешь. Кем?

Не захотелось почему-то Брянцеву назвать свою должность, и он сказал:

— Вроде бы начальником.

— Начальник цеха? — допытывался Антей.

— Да нет, директор.

— Ишь ты, — с уважительной завистью произнес Антей. — Сколько же ты зарабатываешь?

Брянцев невольно усмехнулся:

— Ты лучше спроси, сколько я часов в день работаю, сколько ночей на неделе не сплю, сколько раз отпуска за работой проводил, сколько бит был, сколько шкурой своей рисковал. А ты сразу — заработок. По труду и заработок.

— Ну да, оно, конечно, так… — сказал Антей и заторопился. — Проста, сегодня у меня дело на участке плохо идет.

— А вообще как идет?

— Ничего, — уклончиво ответил Антей. — В начальники податься — образование не пускает. Хорошо тебе: инженер.

Брянцев не стал с ним пререкаться, осведомился о здоровье их общего учителя Семена Гавриловича, передал привет и пошел дальше.

В конце концов он заплутался в лабиринте новых и старых корпусов, крытых переходов и, к стыду своему, вынужден был спросить дорогу в испытательный цех.

Он помещался в новом трехэтажном корпусе, который протянулся вдоль другого корпуса, тоже нового и большого. Брянцев знал, что испытательная станция здесь самая большая в стране, но действительность превзошла его ожидания.

В огромных двусветных залах можно разговаривать, только крича человеку в ухо, настолько силен здесь шум множества стендов для испытания шин. Со скоростью в шестьдесят — семьдесят километров катились шины разных конструкций по отполированной поверхности маховиков, стучали о плицы, имитирующие неровности почвы. Но были в этом здании и тихие залы, где в термокамерах испытывали шины на морозостойкость и на тепловое старение.

— А эти стенды почему закрыты кожухом? — спросил Брянцев встретившегося ему начальника цеха.

— Обкатываем шины при температуре в шестьдесят градусов, — охотно объяснил тот и открыл задвижку на небольшом отверстии, из которого вырвался поток горячего воздуха. — Это шины в тропическом исполнении. А вот то, в углу, — камера для гидравлических испытаний — рвем шины под давлением изнутри.

Вечерело. Изрядно уставший от обилия впечатлений, Брянцев вышел с завода. Направо от него протянулись через Волгу пять арок железнодорожного моста. Несметное количество бомб бросали на мост гитлеровские летчики в годы войны, но так и не смогли попасть в цель.

Стоя на остановке в ожидании трамвая, Брянцев заметил на здании, не принадлежащем заводу, выполненный из светящихся неоновых трубок призыв: «Повысим ходимость шин!», огромнейшую автопокрышку с буквой «Я» посредине и строки какого-то стихотворения. Подошел поближе, прочитал:

Алексей Алексеевич улыбнулся непритязательности стиха и предприимчивости шинников. Эти неоновые надписи уместнее было бы расположить на здании заводоуправления, но там они были бы не так заметны, а здесь всем бросались в глаза.

Из окна трамвая Брянцев увидел общежитие химико-технологического института. В нем проведено пять трудных лет. Стипендия была небольшая, и хотя он подрабатывал на сборке (рабочих не хватало, каждой паре рук радовались), денег у них никогда не было. Тася иногда устраивалась на работу, но нигде подолгу не задерживалась и выручала только тем, что часто ездила на побывку в Темрюк. Возвращалась она нагруженная продуктами и устраивала пиршество.

Студенты не чаяли в ней души. Кто по возвращении из дому собирал открылок второго этажа и скармливал продукты, которых двоим хватило бы на месяц? Тася. Кого попросить заштопать носки, постирать, пришить пуговицу? Тасю. У кого перехватить трешку до стипендии? У Таси.

Тасина щедрость выходила боком Алексею. Он вместе со всеми объедался два дня и потом вместе со всеми недоедал, вместе со всеми ходил в нештопанных носках, ожидая своей очереди. Но он не роптал, потому что сам был добр по натуре и считал все это естественным. А вот ее нежелание учиться беспокоило. Он нет-нет и поднимал бунт в надежде образумить ее. Тася с покорно-грустным видом выслушивала наставления и упорно молчала, доводя своего мучителя до исступления. Были мгновения, когда Алексею хотелось дать ей подзатыльник, настоящий подзатыльник, какой когда-то хватал сам от отца. Но Тася держалась стойко. А когда настояния мужа приедались, она, вместо того чтобы сесть за учебу, садилась в поезд и уезжала в Темрюк.

Ярославль в воображении Брянцева раскалывался надвое: довоенный и послевоенный. Довоенный был наполнен Еленой, несмотря на то что она никогда здесь не была.

Когда он подошел к театру, у которого уже толпились зрители, его охватило ощущение одиночества, точно такое, какое испытывал давным-давно, после первой их разлуки. Сюда он приходил один, один бродил в антрактах и думал только о том, как было бы хорошо, если бы рядом была Елена.

Да, он очень любил Лену. Но как же могло случиться, что он все-таки забыл ее? На фронте он думал о ней, мечтал о ней, ждал встречи. Так было до ранения. После длительного беспамятства, когда он наконец очнулся, все прошлое отодвинулось куда-то далеко-далеко, подернулось дымкой, утратило реальность, будто минули долгие годы. И Лена ушла в это далеко. А потом — вся эта глупая история с Тасей, казавшаяся тогда такой лирически-трогательной.

Брянцев не спеша дошел до почтамта. Отсюда было рукой подать до маленького дощатого домика на набережной Которосли, где он снимал крохотную комнату с крохотным оконцем. Надо было только пересечь площадь.

Полна неповторимого своеобразия эта площадь древнего города. Сквозь узкие бойницы высоких стен Спасо-Преображенского монастыря проглядывало алое закатное небо, отчего стены теряли свою массивность и выглядели странно тонкими, почти ажурными. А правее, на темнеющем небе, четко вырисовывались пять маленьких глав церкви Богоявления, высоко поднятых узкими башенками над плоской кровлей.

Алексей Алексеевич обошел церковь и полюбовался чудесным сочетанием зеленоватых изразцов, щедро украсивших стены, фризы и окна, с кирпичом густо-красного цвета, из которого сложена церковь. Удивительное дело. Сколько раз ходил он здесь раньше, но никогда красота этого шедевра русского зодчества не открывалась ему.

Теперь осталось только спуститься на Которосльскую набережную той же самой дорогой, по которой ходил домой.

Широко разлилась река, поднялась после рождения Рыбинского моря. Слева, у стен монастыря, сжатая дамбой Которосль спокойно текла под новым каменным мостом, держа путь к Волге. А вдали, на другом берегу, словно высыпанные из мешка кубики, чернеют домики Перекопского района. Над их крышами высятся трубы химического завода и купола одной из бесчисленных церквей старого Ярославля.

Брянцев подошел к трехоконному домику на углу Южного переулка. С тех пор здание еще глубже ушло в землю, обветшало и казалось таким маленьким, что даже трудно было понять, как в нем могут помещаться люди. Крохотное оконце его комнаты теперь было почти на уровне земли. Через это оконце он никогда не видел людей во весь рост — по улице двигались туловища, лишенные голов. Но хуже всего было то, что оконце не открывалось и не имело форточки. В комнате всегда стоял затхлый запах, и он со страхом думал о том, как приведет в эту комнату Лену, когда она приедет в Ярославль. Здесь он прожил три суровых года войны, пока не ушел на фронт.

На почтамте взял талончики для разговора с Москвой, Сибирском и Ташкентом. Можно было сделать это и в гостинице, но ему захотелось посмотреть, изменилось ли внутри здание почтамта. У окошечка он передумал и заказал разговор с Москвой прямо отсюда — не хватило терпения ждать, пока доберется до гостиницы.

Москву дали мгновенно.

— Лека, — взволнованно сказала Елена, — рушится наша конспирация. Утром мне позвонили из Сибирска. Тот же голос, что и прошлый раз, попросил позвать тебя к телефону. Я сказала, что ты выехал. Тогда этот тип осведомился, кому принадлежит номер телефона, — частному лицу или учреждению. Я сказала — учреждению.

— Молодец.

— Погоди. Спросил, какому учреждению.

— И ты?

— Я сказала, что это дом приезжих Московского шинного завода.

— Я бы не додумался.

— Это еще не все. Спросил, на какой улице он находится. Меня эта настойчивость разозлила, и я резко ответила, что адрес он узнает в том случае, если приедет в Москву и если руководство завода захочет поселить его в этом доме.

— Ленок, ты гениальна! Если будешь прятать свои романы от меня так, как прячешь от других наш, я пропал…

— Как тебе не стыдно, Леша.

— Стыдно. Прости. Очень стыдно.

— Ты откуда говоришь?

— С почтамта. Собирался из гостиницы, да не дошел.

А двумя часами позже, когда Алексей Алексеевич уже лежал в постели и читал газету, раздался резкий звонок междугородной. Он подумал, что его соединили с управлением милиции в Ташкенте, но это была Елена.

— Леша, родной, несчастье… — услышал он в трубке. — Чалышева покончила с собой…