Онлайн чтение книги Разорванный круг
Глава двадцать вторая

История с антистарителем взволновала Дубровина. Он понимал, что Хлебников станет тянуть, изворачиваться, лишь бы не признать себя побежденным. Что же предпринять во имя пользы дела? Очевидно, этот вопрос будут решать там, где и подняли, — в Комитете партгосконтроля. Но комитету нужны не мнения и предположения, а точные данные лабораторных, стендовых, а лучше всего дорожных испытаний. Как бы ни был далек человек от химии, но когда ему говорят, что шина прошла на испытаниях столько-то тысяч километров, он понимает, что это за шина. Вот только испытания обходятся дорого, и чем дальше, тем они становятся дороже, — ходимость шин с каждым годом увеличивается. Дубровин помнит время, когда шины выходили из строя на пятой тысяче километров, а сейчас под сто тысяч подбираются. Сложно организовать такие испытания, не имея специального фонда. И станет ли руководство одного института вмешиваться в прерогативы другого? У Хлебникова вопросы старения в плане, а ему, Дубровину, придется заниматься этим в порядке самодеятельности, как бы в пику коллегам. Не очень приятно в конце концов. Отношения между институтами иногда складываются так же, как между людьми: ты помоги мне — я помогу тебе. А еще чаще по правилу: ты меня не трогай, и я тебя не трону. Было над чем призадуматься.

Сегодня Дубровин изменил своему принципу принимать в отдел исключительно людей одаренных, пообещав работу Ракитиной, которая никакой особой ценности, по ее собственному мнению, не представляла. Он боялся бездарностей не только потому, что они ничего не давали науке, — они становились тормозом на пути других. История Чалышевой была тому разительным примером. Сумела же она, ничего не сделав сама, столько лет сдерживать поиски отечественного антистарителя! Но Чалышева оказалась честным человеком, она поняла всю глубину своего заблуждения и призналась в этом. А сколько людей не осознает своих ошибок или, хуже, осознав их, продолжает упорствовать? Посочувствовать им можно: нелегко ученому, затратившему годы на разработку той или иной проблемы, вдруг зачеркнуть сделанное. Чем старше возраст, чем прочнее авторитет, тем больше мужества нужно, чтобы пойти на такой шаг.

Дубровин был верен себе всю жизнь. Трудно отказывать в приеме на работу людям, за которых хлопотали влиятельные особы и его хорошие знакомые. Но гораздо труднее было, убедившись в никчемности человека, освободиться от него. Очень уж доброе сердце у Дубровина, приходилось заставлять себя совершать этот суровый акт.

А вот Ракитину принять согласился. Она подкупила своей честностью, заявив, что ученых степеней добиваться не будет, следовательно, не будет и балластом в науке.

Честность. Это качество Дубровин считал непременным для ученого и ценил его наравне с талантом. Его учителем был знаменитый Лебедев, человек огромного ума и неотразимого обаяния. Это он привил своему ученику смелость в экспериментировании, умение искать на главном направлении, ненависть к нечистоплотности всякого рода, особенно в науке.

К тому же Дубровин был творчески плодовит и щедр. Родится в голове идея, разработкой которой ему заниматься недосуг или несподручно, он отдает ее любому и ничуть об этом не жалеет.

Была у него, правда, слабость: не любил, когда забывали упомянуть о нем как об авторе идеи. В таких случаях он сам напоминал о себе, иногда деликатно, исподволь, а иногда и без обиняков. Над этой слабостью посмеивались, но ее охотно прощали. Прощали еще и потому, что Дубровин отличался удивительным бескорыстием. Став кандидатом химических наук в молодые годы, когда работал на производстве, он не стремился получить докторскую степень — не считал возможным затратить на это два-три года, не хотел отрываться от неотложных дел, от творческих замыслов. Такая непрактичность создала ему репутацию чудака, но чудачества подобного рода лишь увеличивают уважение. И тем не менее самолюбие Дубровина не раз страдало. Нет-нет и напомнят ему в споре на какой-нибудь дискуссии высокопоставленные коллеги, за отсутствием других аргументов, о различии в ученых званиях. Правда, об этом им тотчас приходилось жалеть. Дубровин не грубил, не разил язвительной иронией, а начинал развенчивать своих противников, вскрывая степень их осведомленности в предмете спора. Он не терпел людей, изрекающих, как оракулы, голые истины. Он требовал доказательств. Проявляя в этих схватках блестящую эрудицию, убедительно демонстрировал, как не соответствуют иногда звания знаниям.

Доктором наук он стал только потому, что институт возбудил ходатайство о присвоении ему ученой степени honoris causa — без защиты диссертации, по совокупности научных заслуг. И это произошло четыре года назад, когда ему стукнуло шестьдесят.

Дубровин отличался не только завидной способностью «выдавать» свои идеи, но и тем, что всячески поддерживал чужие. Его очень заинтересовал сибирский антистаритель, а мысль Ракитиной подвергнуть облучению шину, имеющую в составе ИРИС-1, показалась по меньшей мере заманчивой.

Начало выкристаллизовываться решение. Но, чтобы не допустить сгоряча ошибки, он притормозил себя, занялся другим — стал просматривать отчеты заводских лабораторий. Потом вызвал сотрудника отдела технической информации.

— Ну как вы можете просиживать штаны и ждать, пока заводы сами пришлют отчеты или сами запросят помощи? — набросился он на молодого инженера, едва тот переступил порог. — Они могут и не прислать и не запросить, одни — по недомыслию, другие — из ложно понимаемого заводского патриотизма, — мы, мол, сами не лыком шиты. Надо выискивать важнейшие исследовательские работы, нацеливать на них наших научных сотрудников. А они должны помогать производственникам и учиться у них выбирать конкретные темы. На заводах делают только то, что нужно, и нужно быстро. Надо превращать заводские лаборатории в наши опорные пункты. Возьмите, к примеру, ярославский завод. Там самостоятельно решают такие проблемы, которые и нас украсили бы.

Инженер внимательно слушал, вежливо кивал головой в знак согласия, но ничего не предложил. Он пришел в исследовательский институт прямо со студенческой скамьи и еще не проникся уважением к «заводской» науке.

Не спросив его согласия, Дубровин сказал, что выхлопочет ему командировку на сибирский шинный и постарается держать там до тех пор, пока он не научиться черпать пригоршнями богатства из неистощимой копилки рабочего опыта.

Отпустив инженера, принялся составлять докладную записку об отделе технической информации — какой он есть и каким по его мнению должен быть. Вторгаться таким образом в чужие дела считалось неэтичным, но для Дубровина главным критерием этичности поступка была польза, которую этот поступок мог принести.

Докладная не получалась. Мысли то и дело возвращались к сибирскому антистарителю. Стыдно медлить с решением проблемы, столь важной для всей резиновой промышленности. Но что он может сделать? Выше себя не прыгнешь. А если прыгнуть? Если взять и обуть сибирскими покрышками несколько машин, которые ему выделили для испытаний? Правда, тогда он получит меньше данных по испытаниям своих радиационных шин. М-да! И все-таки стоит этим пожертвовать. Была не была. Но какой разразится скандал. Он затратил много усилий, доказывая, что ему необходимы именно пятнадцать машин. Ему дали сначала десять, потом две, потом еще две. Последней, пятнадцатой, он добивался почти месяц. И после всего передает несколько машин чужому дяде. Неприятностей не оберешься. Однако придется ими пренебречь. Очень уж интересная штука сибирский антистаритель.

И теперь, уже торопясь, чтобы отрезать себе пути к отступлению, Дубровин вызвал Сибирск, рассказал о своих планах Брянцеву и попросил, чтобы Целин выслал ему образцы ИРИСов всех марок для всестороннего исследования и комплекты шин для испытаний. Предупредил: за выполнением надо проследить, потому что Целин — экземплярчик своеобразный: истерически активен, когда сталкивается с сопротивлением, и чрезвычайно медлителен, когда встречает поддержку.