Онлайн чтение книги Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН

Монмартр… Внизу ревет Париж —

Коричневато-серый, синий…

Уступы каменистых крыш

Слились в равнины темных линий.

То купол зданья, то собор

Встает из синего тумана.

И в ветре чуется простор

Волны соленой океана…

Но мне мерещится порой,

Как дальних дней воспоминанье,

Пустыни вечной и немой

Ненарушимое молчанье.

Раскалена, обнажена,

Под небом, выцветшим от зноя,

Весь день без мысли и без сна

В полубреду лежит она,

И нет движенья, нет покоя…

Застывший зной. Устал верблюд.

Пески. Извивы желтых линий.

Миражи бледные встают —

Галлюцинации Пустыни.

И в них мерещатся зубцы

Старинных башен. Из тумана

Горят цветные изразцы

Дворцов и храмов Тамерлана.

И тени мертвых городов

Уныло бродят по равнине

Неостывающих песков,

Как вечный бред больной Пустыни.

Царевна в сказке, — словом властным

Степь околдованная спит,

Храня проклятой жабы вид

Под взглядом солнца злым и страстным.

Но только мертвый зной спадет

И брызнет кровь лучей с заката —

Пустыня вспыхнет, оживет,

Струями пламени объята.

Вся степь горит — и здесь, и там,

Полна огня, полна движений,

И фиолетовые тени

Текут по огненным полям.

Да одиноко городища

Чернеют жутко средь степей:

Забытых дел, умолкших дней

Ненарушимые кладбища.

И тлеет медленно закат,

Усталый конь бодрее скачет,

Копыта мерно говорят,

Степной джюсан звенит и плачет.

Пустыня спит, и мысль растет…

И тихо все во всей пустыне:

Широкий звездный небосвод,

Да аромат степной полыни…

Серый шифер. Белый тополь.

Пламенеющий залив.

В серебристой мгле олив

Усеченный холм — Акрополь.

Ряд рассеченных ступеней,

Портик тяжких Пропилей,

И за грудами камений

В сетке легких синих теней

Искры мраморных аллей.

Небо знойно и бездонно —

Веет синим огоньком.

Как струна, звенит колонна

С ионийским завитком.

За извивами Кефиза [263] Кефиз (Кефис) — река в Аттике, орошает равнину, на которой расположены Афины.

Заплелись уступы гор

В рыже-огненный узор…

Луч заката брызнул снизу…

Над долиной сноп огней…

Рдеет пламенем над ней он —

В горне бронзовых лучей

Загорелый Эрехтейон…

Ночь взглянула мне в лицо.

Черны ветви кипариса.

А у ног, свернув кольцо,

Спит театр Диониса.

Я люблю усталый шелест

Старых писем, дальних слов…

В них есть запах, в них есть прелесть

Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк —

В нем есть шорох трав сухих.

Быстрых букв знакомый очерк

Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье

Их усталой красоты…

Это дерева Познанья

Облетевшие цветы.

Костер мой догорал на берегу пустыни.

Шуршали шелесты струистого стекла.

И горькая душа тоскующей полыни

В истомной мгле качалась и текла.

В гранитах скал — надломленные крылья.

Под бременем холмов — изогнутый хребет.

Земли отверженной — застывшие усилья.

Уста Праматери, которым слова нет!

Дитя ночей призывных и пытливых,

Я сам — твои глаза, раскрытые в ночи

К сиянью древних звезд, таких же сиротливых,

Простерших в темноту зовущие лучи.

Я сам — уста твои, безгласные как камень!

Я тоже изнемог в оковах немоты.

Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень

Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.

О мать-невольница! На грудь твоей пустыни

Склоняюсь я в полночной тишине…

И горький дым костра, и горький дух полыни,

И горечь волн — останутся во мне.

Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель…

По нагорьям терн узорный и кустарники в серебре.

По долинам тонким дымом розовеет внизу миндаль,

И лежит земля страстная в черных ризах и орарях.

Припаду я к острым щебням, к серым срывам размытых гор,

Причащусь я горькой соли задыхающейся волны,

Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело.

Здравствуй, ты, в весне распятый, мой торжественный Коктебель!

Темны лики весны. Замутились влагой долины,

Выткали синюю даль прутья сухих тополей.

Тонкий снежный хрусталь опрозрачил дальние горы.

Влажно тучнеют поля.

Свивши тучи в кудель и окутав горные щели,

Ветер, рыдая, прядет тонкие нити дождя.

Море глухо шумит, развивая древние свитки

Вдоль по пустынным пескам.

Старинным золотом и желчью напитал

Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры

Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры.

В огне кустарники, и воды как металл.

А груды валунов и глыбы голых скал

В размытых впадинах загадочны и хмуры.

В крылатых сумерках — намеки и фигуры…

Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,

Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам.

Чей согнутый хребет порос как шерстью чобром?

Кто этих мест жилец: чудовище? титан?

Здесь душно в тесноте… А там — простор, свобода,

Там дышит тяжело усталый Океан

И веет запахом гниющих трав и йода.

Здесь был священный лес. Божественный гонец

Ногой крылатою касался сих прогалин.

На месте городов ни камней, ни развалин.

По склонам бронзовым ползут стада овец.

Безлесны скаты гор. Зубчатый их венец

В зеленых сумерках таинственно печален.

Чьей древнею тоской мой вещий дух ужален?

Кто знает путь богов — начало и конец?

Размытых осыпей, как прежде, звонки щебни

И море древнее, вздымая тяжко гребни,

Кипит по отмелям гудящих берегов.

И ночи звездные в слезах проходят мимо,

И лини темные отвергнутых богов

Глядят и требуют, зовут… неотвратимо.

Равнина вод колышется широко,

Обведена серебряной каймой.

Мутится мыс, зубчатою стеной

Ступив на зыбь расплавленного тока.

Туманный день раскрыл златое око,

И бледный луч, расплесканный волной,

Скользят, дробясь над мутной глубиной, —

То колос дня от пажитей востока.

В волокнах льна златится бледный круг

Жемчужных туч, и солнце, как паук,

Дрожит в сетях алмазной паутины.

Вверх обрати ладони тонких рук —

К истоку дня! Стань лилией долины,

Стань стеблем ржи, дитя огня и глины!

Над зыбкой рябью вод встает из глубины

Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней,

Обрывы черные, потоки красных щебней —

Пределы скорбные незнаемой страны.

Я вижу грустные, торжественные сны —

Заливы гулкие земли глухой и древней,

Где в поздних сумерках грустнее и напевней

Звучат пустынные гекзаметры волны.

И парус в темноте, скользя по бездорожью,

Трепещет древнею, таинственною дрожью

Ветров тоскующих и дышащих зыбей.

Путем назначенным дерзанья и возмездья

Стремит мою ладью глухая дрожь морей,

И в небе теплятся лампады Семизвездья.

Я — солнца древний путь от красных скал Тавриза [268] Тавриз (Тебриз) — город на севере Ирана.

До темных врат, где стал Гераклов град — Кадикс [269] Кадикс (Кадис) — город на юге Испании, вблизи Гибралтарского пролива. Геракл (Геркулес) — в античной мифологии герой, одним из подвигов которого было воздвижение Геракловых столбов (Гибралтарского пролива)..

Мной круг земли омыт, в меня впадает Стикс [270] Стикс — река подземного царства (греч. миф.).,

И струйный столб огня на мне сверкает сизо.

Вот рдяный вечер мой: с зубчатого карниза

Ко мне склонялись кедр и бледный тамарикс.

Широко шелестит фиалковая риза,

Заливы черные сияют, как оникс.

Люби мой долгий гул и зыбких взводней змеи,

И в хорах волн моих напевы Одиссеи.

Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь,

И обоймут тебя в глухом моем просторе

И тысячами глаз взирающая Ночь,

И тысячами уст глаголящее Море.

Запал багровый день. Над тусклою водой

Зарницы синие трепещут беглой дрожью.

Шуршит глухая степь сухим быльем и рожью,

Вся млеет травами, вся дышит душной мглой,

И тутнет гулкая. Див кличет пред бедой

Ардавде, Корсуню, Поморью, Посурожью, —

Земле незнаемой разносит весть Стрибожью [272]… весть Стрибожью…  — Стрибог — бог ветра у древних славян.:

Птиц стоном убуди и вста звериный вой.

С туч ветр плеснул дождем и мечется с испугом

По бледным заводям, по ярам, по яругам…

Тьма прыщет молнии в зыбучее стекло…

То Землю древнюю тревожа долгим зовом,

Обида вещая раскинула крыло

Над гневным Сурожем [273] Сурож — древнерусское название города Судака (Восточный Крым). и пенистым Азовом.

Травою жесткою, пахучей и седой

Порос бесплодный скат извилистой долины.

Белеет молочай. Пласты размытой глины

Искрятся грифелем, и сланцем, и слюдой.

По стенам шифера, источенным водой,

Побеги каперсов: иссохший ствол маслины;

А выше за холмом лиловые вершины

Подъемлет Карадаг зубчатою стеной.

И этот тусклый зной, и горы в дымке мутной,

И запах душных трав, и камней отблеск ртутный,

И злобный крик цикад, и клекот хищных птиц —

Мутят сознание. И зной дрожит от крика…

И там — во впадинах зияющих глазниц —

Огромный взгляд растоптанного Лика.

Гряды холмов отусклил марный иней.

Громады туч по сводам синих дней

Ввысь громоздят (все выше, все тесней)

Клубы свинца, седые крылья пиний,

Столбы снегов, и гроздями глициний

Свисают вниз… Зной глуше и тускней.

А по степям несется бег коней,

Как темный лет разгневанных Эриний [274] Эринии — в греческой мифологии богини мщения..

И сбросил Гнев тяжелый гром с плеча,

И, ярость вод на долы расточа,

Отходит прочь. Равнины медно-буры.

В морях зари чернеет кровь богов.

И дымные встают меж облаков

Сыны огня и сумрака — Ассуры [275] Ассуры (Асуры) — в древнейшей санскритской литературе название демонов, враждебных богам..

Влачился день по выжженным лугам.

Струился зной. Хребтов сивели стены.

Шли облака, взметая клочья пены

На горный кряж (доступный чьим ногам?)

Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам

Цикад и ос? Кто мыслил перемены?

Кто с узкой грудью, с профилем гиены

Лик обращал навстречу вечерам?

Теперь на дол ночная пала птица,

Край запада лудою распаля.

И персть путей блуждает и томится…

Чу! В теплой мгле (померкнули поля…)

Далеко ржет и долго кобылица.

И трепетом ответствует земля.

Сочилась желчь шафранного тумана.

Был стоптан стыд, притуплена любовь…

Стихала боль. Дрожала зыбко бровь.

Плыл горизонт. Глаз видел четко, пьяно.

Был в свитках туч на небе явлен вновь

Грозящий стих закатного Корана…

И был наш день одна большая рана,

И вечер стал запекшаяся кровь.

В тупой тоске мы отвратили лица.

В пустых сердцах звучало глухо: «Нет!»

И, застонав, как раненая львица,

Вдоль по камням влача кровавый след,

Ты на руках ползла от места боя,

С древком в бону, от боли долго воя…

Уж много дней рекою Океаном

Навстречу дню, расправив паруса,

Мы бег стремим к неотвратимым странам.

Усталых волн все глуше голоса,

И слепнет день, мерцая оком рдяным.

И вот вдали синеет полоса

Ночной земли и слитые с туманом

Излоги гор и скудные леса.

Наш путь ведет к божницам Персефоны [277] Персефона — богиня плодородия и подземного царства (греч. миф.). ,

К глухим ключам, под сени скорбных рощ,

Раин и ив, где папоротник, хвощ

И черный тис одели леса склоны…

Туда идем, к закатам темных дней

Во сретенье тоскующих теней.

В мирах любви — неверные кометы, —

Закрыт нам путь проверенных орбит!

Явь наших снов земля не истребит, —

Полночных солнц к себе нас манят светы.

Ах, не крещен в глубоких водах Леты

Наш горький дух, и память нас томит.

В нас тлеет боль внежизненных обид —

Изгнанники, скитальцы и поэты!

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп,

Тому, кто жив и брошен в темный склеп,

Кому земля — священный край изгнанья,

Кто видит сны и помнит имена, —

Тому в любви не радость встреч дана,

А темные восторги расставанья!

В мирах любви неверные кометы,

Сквозь горних сфер мерцающий стожар —

Клубы огня, мятущийся пожар,

Вселенских бурь блуждающие светы, —

Мы вдаль несем… Пусть темные планеты

В нас видят меч грозящих миру кар, —

Мы правим путь свой к солнцу, как Икар,

Плащом ветров и пламени одеты.

Но странные, — его коснувшись, — прочь

Стремим свой бег: от солнца снова в ночь —

Вдаль, по путям парабол безвозвратных…

Слепой мятеж наш дерзкий дух стремит

В багровой тьме закатов незакатных…

Закрыт нам путь проверенных орбит!

Закрыт нам путь проверенных орбит,

Нарушен лад молитвенного строя…

Земным богам земные храмы строя,

Нас жрец земли земле не причастит.

Безумьем снов скитальный дух повит.

Как пчелы мы, отставшие от роя!..

Мы беглецы, и сзади наша Троя,

И зарево наш парус багрянит.

Дыханьем бурь таинственно влекомы,

По свиткам троп, по росстаням дорог

Стремимся мы. Суров наш путь и строг.

И пусть кругом грохочут глухо громы,

Пусть веет вихрь сомнений и обид, —

Явь наших снов земля не истребит!

Явь наших снов земля не истребит:

В парче лучей истают тихо зори,

Журчанье утр сольется в дневном хоре,

Ущербный серп истлеет и сгорит,

Седая зыбь в алмазы раздробит

Снопы лучей, рассыпанные в море,

Но тех ночей, — разверстых на Фаворе [280] Фавор — гора, упоминаемая в Библии., —

Блеск близких солнц в душе не победит.

Нас не слепят полдневные экстазы

Земных пустынь, ни жидкие топазы,

Ни токи смол, ни золото лучей.

Мы шелком лун, как ризами, одеты,

Нам ведом день немеркнущих ночей, —

Полночных солнц к себе нас манят светы.

Полночных солнц к себе нас манят светы…

В колодцах труб пытливый тонет взгляд.

Алмазный бег вселенные стремят:

Системы звезд, туманности, планеты,

От Альфы Пса до Веги и от Беты

Медведицы до трепетных Плеяд —

Они простор небесный бороздят,

Творя во тьме свершенья и обеты.

О, пыль миров! О, рой священных пчел!

Я исследил, измерил, взвесил, счел,

Дал имена, составил карты, сметы…

Но ужас звезд от знанья не потух.

Мы помним всё: наш древний, темный дух,

Ах, не крещен в глубоких водах Леты!

Ах, не крещен в глубоких водах Леты

Наш звездный дух забвением ночей!

Он не испил от Орковых ключей [281]… от Орковых ключей…  — Орк — В римской мифологии божество смерти, доставлявшее тени людей в подземное царство.,

Он не принес подземные обеты.

Не замкнут круг. Заклятья недопеты…

Когда для всех сапфирами лучей

Сияет день, журчит в полях ручей, —

Для нас во мгле слепые бродят светы,

Шуршит тростник, мерцает тьма болот,

Напрасный ветр свивает и несет

Осенний рой теней Персефонеи,

Печальный взор вперяет в ночь Пелид [282] Пелид — сын Пелея, Ахилл (один из героев «Илиады» Гомера).…

Но он еще тоскливей и грустнее,

Наш горький дух… И память нас томит.

Наш горький дух… (И память нас томит…)

Наш горький дух пророс из тьмы, как травы,

В нем навий яд, могильные отравы.

В нем время спит, как в недрах пирамид.

Но ни порфир, ни мрамор, ни гранит

Не создадут незыблемей оправы

Для роковой, пролитой в вечность лавы,

Что в нас свой ток невидимо струит.

Гробницы Солнц! Миров погибших Урна!

И труп Луны, и мертвый лик Сатурна —

Запомнит мозг и сердце затаит:

В крушеньях звезд рождалась мысль и крепла,

Но дух устал от свеянного пепла, —

В нас тлеет боль внежизненных обид!

В нас тлеет боль внежизненных обид.

Томит печаль, и глухо точит пламя,

И всех скорбей развернутое знамя

В ветрах тоски уныло шелестит.

Но пусть огонь и жалит и язвит

Певучий дух, задушенный телами, —

Лаокоон [283] Лаокоон — троянский жрец. Погиб вместе с двумя сыновьями от мести богини Афины (его задушили две змеи, посланные богиней)., опутанный узлами

Горючих змей, напрягся… и молчит.

И никогда, ни счастье этой боли,

Ни гордость уз, ни радости неволи,

Ни наш экстаз безвыходной тюрьмы

Не отдадим за все забвенья Леты!

Грааль [284] Грааль — по преданию, чаша, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа. скорбей несем по миру мы, —

Изгнанники, скитальцы и поэты!

Изгнанники, скитальцы и поэты, —

Кто жаждал быть, но стать ничем не смог…

У птиц — гнездо, у зверя — темный лог,

А посох — нам и нищенства заветы.

Долг не свершен, не сдержаны обеты,

Не пройден путь, и жребий нас обрек

Мечтам всех троп, сомненьям всех дорог…

Расплескан мед, и песни не допеты.

О, в срывах воль найти, познать себя,

И, горький стыд смиренно возлюбя,

Припасть к земле, искать в пустыне воду,

К чужим шатрам идти просить свой хлеб,

Подобным стать бродячему рапсоду —

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп.

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп, —

Смысл голосов, звук слов, событий звенья,

И запах тел, и шорохи растенья, —

Весь тайный строй сплетений, швов и скреп

Раскрыт во тьме. Податель света — Феб

Дает слепцам глубинные прозренья.

Скрыт в яслях бог. Пещера заточенья

Превращена в Рождественский Вертеп.

Праматерь ночь, лелея в темном чреве

Скупым Отцом ей возвращенный плод,

Свои дары избраннику несет —

Тому, кто в тьму был Солнцем ввергнут в гневе,

Кто стал слепым игралищем судеб,

Тому, кто жив и брошен в темный склеп.

Тому, кто жив и брошен в темный склеп,

Видны края расписанной гробницы:

И Солнца челн, богов подземных лица,

И строй земли: в полях маис и хлеб,

Быки идут, жнет серп, бьет колос цеп,

В реке плоты, спит зверь, вьют гнезда птицы, —

Так видит он из складок плащаницы

И смену дней, и ход людских судеб.

Без радости, без слез, без сожаленья

Следит людей напрасные волненья,

Вез темных дум, без мысли «почему?»,

Вне бытия, вне воли, вне желанья,

Вкусив покой, неведомый тому,

Кому земля — священный край изгнанья.

Кому земля священный край изгнанья,

Того простор полей не веселит.

Но каждый шаг, но каждый миг таит

Иных миров в себе напоминанья.

В душе встают неясные мерцанья,

Как будто он на камнях древних плит

Хотел прочесть священный алфавит

И позабыл понятий начертанья.

И бродит он в пыли земных дорог, —

Отступник жрец, себя забывший бог,

Следя в вещах знакомые узоры.

Он тот, кому погибель не дана,

Кто, встретив смерть, в смущенье клонит взоры,

Кто видит сны и помнит имена.

Кто видит сны и помнит имена,

Кто слышит трав прерывистые речи,

Кому ясны идущих дней предтечи,

Кому поет влюбленная волна;

Тот, чья душа землей убелена,

Кто бремя дум, как плащ, приял на плечи,

Кто возжигал мистические свечи,

Кого влекла Изиды пелена,

Кто не пошел искать земной услады

Ни в плясках жриц, ни в оргиях менад,

Кто в чашу нег не выжал виноград,

Кто, как Орфей, нарушив все преграды,

Все ж не извел родную тень со дна, —

Тому в любви не радость встреч дана.

Тому в любви не радость встреч дана,

Кто в страсти ждал не сладкого забвенья,

Кто в ласках тел не ведал утоленья,

Кто не испил смертельного вина.

Страшится он принять на рамена

Ярмо надежд и тяжкий груз свершенья,

Не хочет уз и рвет живые звенья,

Которыми связует нас Луна.

Своей тоски — навеки одинокой,

Как зыбь морей пустынной и широкой,

Он не отдаст. Кто оцет жаждал — тот

И в самый миг последнего страданья

Не мирных путь блаженства изберет,

А темные восторги расставанья.

А темные восторги расставанья,

А пепел грез и боль свиданий — нам.

Нам не ступать по синим лунным льнам,

Нам не хранить стыдливого молчанья.

Мы шепчем всем ненужные признанья,

От милых рук бежим к обманным снам,

Не видим лиц и верим именам,

Томясь в путях напрасного скитанья.

Со всех сторон из мглы глядят на нас

Зрачки чужих, всегда враждебных глаз,

Ни светом звезд, ни солнцем не согреты,

Стремя свой путь в пространствах вечной тьмы, —

В себе несем свое изгнанье мы —

В мирах любви неверные кометы!