Онлайн чтение книги Процесс The Trial
Глава вторая. ПЕРВОЕ СЛУШАНИЕ

К. известили по телефону, что в ближайшее воскресенье будет проведено небольшое расследование по его делу. При этом он был предуведомлен, что такие расследования будут проводиться регулярно, если и не каждую неделю, то все же достаточно часто. С одной стороны, все заинтересованы в быстрейшем доведении процесса до конца, но, с другой стороны, эти расследования должны быть во всех отношениях основательными и, вследствие связанного с этим напряжения, никоим образом не могут длиться слишком долго. Поэтому и был выбран этот вариант с часто следующими друг за другом, но быстро оканчивающимися расследованиями. Воскресенье было выбрано в качестве дня расследования для того, чтобы не создавать К. помех в его профессиональной деятельности. Предполагается, что он с этим должен быть согласен, если же для него желательны другие условия расследования, то ему, по мере возможности, готовы пойти навстречу. К примеру, допросы могут вестись и по ночам, но при этом К., возможно, окажется недостаточно свеж. Пока, во всяком случае, поскольку со стороны К. нет никаких возражений, остановились на воскресенье. Само собой разумеется, что его явка категорически обязательна, об этом, очевидно, даже нет необходимости особо его предупреждать. Ему был назван номер дома публичных слушаний, куда он должен был явиться, это был дом на какой-то отдаленной улице в глухом предместье, где К. до сих пор еще никогда не бывал.

Выслушав это сообщение, К. ничего не ответил и повесил трубку; он сразу решил, что в воскресенье он туда пойдет, это было, безусловно, необходимо: процесс начался, его следовало прекратить, первое расследование должно было стать и последним. Он все еще задумчиво стоял у аппарата, когда за его спиной раздался голос заместителя директора, который хотел позвонить, а К. ему мешал.

— Плохие новости? — небрежно спросил заместитель директора — не для того, чтобы что-то узнать, а для того, чтобы убрать К. от аппарата.

— Нет-нет, — сказал К., отступая в сторону, но не уходя.

Заместитель директора снял телефонную трубку и, ожидая связи, сказал, держа трубку в руке:

— Один вопрос, господин К.: не доставите ли вы мне такое удовольствие — не пожалуете ли в воскресенье, с утра пораньше на мою яхту? Будет кое-какое общество, в том числе, наверное, и ваши знакомые. Прокурор Хастерер, в частности. Придете? Приходите, не пожалеете!

К. попытался сосредоточиться на том, что говорил заместитель директора. Это было для него немаловажно, поскольку приглашение заместителя директора, с которым у него никогда не было особенно тесных отношений, означало попытку сближения и показывало, какой вес приобрел он в банке и насколько важной представлялась его дружба или хотя бы его непредубежденность второму по значению лицу в банке. Такое приглашение было несколько унизительным для заместителя директора, даже при том, что высказано было в ожидании связи с трубкой в руке. К. должен был удвоить это унижение; он сказал:

— Весьма благодарен! Но, к сожалению, в воскресенье у меня не будет времени, на воскресенье я уже договорился.

— Жаль, — сказал заместитель директора, поднимая трубку: у него в этот момент как раз наладилась связь.

Телефонный разговор длился довольно долго, но К., пребывая в рассеянности, все время оставался стоять возле аппарата. Только когда заместитель директора опустил трубку, К. вздрогнул и сказал, просто чтобы как-то объяснить, почему так неуместно стоит именно тут:

— Мне должны сейчас позвонить, я должен пойти в одно место, но мне забыли сказать, когда.

— Так переспросите, — сказал заместитель директора.

— Это не так важно, — сказал К., еще больше дискредитируя этим свое предыдущее, и без того уже неубедительное объяснение.

Заместитель директора, уже уходя, затронул еще кое-что, и К. заставил себя откликнуться, но думал главным образом о том, что в воскресенье лучше всего прийти туда часов в девять утра, поскольку в будние дни все суды начинают работу в это время.

В воскресенье погода была хмурая, а К. был очень утомлен; накануне, ввиду некоего торжественного события, отмечавшегося в кругу завсегдатаев одного кабачка, он засиделся там до поздней ночи и теперь почти что проспал. В спешке, не имея времени подумать и подытожить все те разнообразные планы, которые он составлял на протяжении недели, он оделся и побежал, не позавтракав, в назначенное ему предместье. По дороге, хотя у него не было лишнего времени оглядываться по сторонам, он, как ни странно, встретил всех троих причастных к его делу клерков: Лобноместера, Покатульриха и Трубанера. Первых двое ехали в трамвае, который пересек К. дорогу, а Трубанер сидел на террасе кафетерия и, как раз когда К. проходил мимо, нагнулся, заинтересовавшись оградкой. Все они, наверное, провожали его взглядами и с удивлением спрашивали себя, куда это так бежит их начальник. Ехать К. не хотел из какого-то упрямства, в этом его деле ему была противна любая, даже мельчайшая посторонняя помощь; не хотел он и ни к кому обращаться, тем самым как-то, пусть даже отдаленнейшим образом, посвящая кого-то в это дело, да и, наконец, у него не было ни малейшего желания унижать себя перед следственной комиссией чрезмерно строгой пунктуальностью. И если он теперь все-таки бежал, то только для того, чтобы, по возможности, прибыть на место около девяти часов, хотя он даже и не был вызван на какой-то определенный час.

Он полагал, что уже на расстоянии — по каким-то признакам, которые он сам не вполне точно представлял себе, или по какому-то особенному движению перед входом, — что уже издалека узнает этот дом. Однако на Юлиевой улице, на которой этот дом должен был находиться и в начале которой К. на мгновение остановился, по обеим сторонам стояли почти однотипные высокие серые доходные дома; здесь жила беднота. Сейчас, в воскресное утро, эта жизнь выплескивалась почти из всех окон. Мужчины в домашних рубашках курили, лежа на подоконниках, или осторожно и нежно держали топтавшихся на краю окна маленьких детей. В других окнах были горой навалены тюфяки, над которыми временами появлялась на мгновение растрепанная женская голова. Из окон через улочку перекликались, один из таких окликов вызвал большой смех как раз над головой К. Вдоль длинной улицы были равномерно распределены продуктовые лавочки; они располагались ниже уровня мостовой, и к ним вели короткие лестничные марши. Женщины сновали по лестницам или стояли на ступеньках и разговаривали. Какой-то торговец фруктами, предлагавший свой товар раскрытым окнам и столь же невнимательный, как и К., едва не сшиб его своей тележкой. И как раз заиграл, издавая убийственные звуки, граммофон, отслуживший свой век в кварталах получше.

К. входил в эту улочку медленно, так, словно у него теперь было время, или так, словно следователь наблюдал за ним из какого-то окна и, таким образом, знал, что К. уже прибыл. На часах было девять с минутами. Нужный дом оказался довольно далеко; он производил почти необыкновенное впечатление своей протяженностью и, в особенности, шириной и высотой своих ворот. Они были явно предназначены для подвоза больших грузов к разнообразным, в данный момент закрытым, складам, заполнявшим пространство большого двора и украшенным вывесками фирм; некоторые из них были К. знакомы по банковским делам. Желая, вопреки своей всегдашней привычке, подробнее ознакомиться со всеми внешними деталями, К. и при входе в этот двор тоже на некоторое время остановился. Неподалеку от него сидел на ящике человек с босыми ногами и читал газету. Двое ребятишек качались на ручной тележке, как на качелях. Возле колонки стояла худенькая молодая девушка в ночной кофте и, пока вода лилась в ее кувшин, смотрела на К. В углу двора между двумя окнами натягивали веревку, на которой уже было повешено предназначенное к просушке белье. Внизу стоял мужчина и, покрикивая, руководил работой.

К. повернулся к лестнице, собираясь подняться в комнату следователя, но затем вновь остановился, так как, помимо этой лестницы, во дворе было еще три подъезда, а кроме того, в конце двора как будто виднелся еще и узкий проход, ведущий во второй двор. Он разозлился, что ему не описали подробнее расположение комнаты следователя, все-таки с какой удивительной небрежностью — или равнодушием — с ним обращаются; он решил, что надо будет очень громко и определенно это констатировать. В конце концов он все-таки поднялся по этой лестнице, мысленно проигрывая в воспоминаниях монолог охранника Виллема о том, что вина притягивает суд, из чего, собственно говоря, вытекало, что к комнате следователя должна вести та лестница, которую К. выбрал наугад.

Поднимаясь, он потревожил множество детей, которые играли на лестнице и, пока он проходил сквозь их строй, зло смотрели на него. В следующий раз, когда мне придется сюда идти, сказал он себе, надо будет взять с собой конфет, чтобы прикормить их, — или палку, чтобы отлупить. Перед площадкой второго этажа он даже должен был задержаться, ожидая, пока завершит свой полет пуля из игрушечного ружья, при этом два маленьких мальчугана с замысловатыми лицами взрослых босяков держали его за штаны; если бы он захотел их стряхнуть, ему пришлось бы им поддать, а он боялся их крика.

Собственно поиски начались на втором этаже. Поскольку расспрашивать о следственной комиссии он ведь не мог, то он придумал столяра Ланца — это имя само всплыло у него в голове: так звали капитана, племянника фрау Грубах, — и собирался теперь во всех квартирах спрашивать, не живет ли тут столяр Ланц, получая таким образом возможность заглядывать в комнаты. Но оказалось, что это, как правило, можно было сделать непосредственно, так как почти все двери были раскрыты и через них туда и сюда бегали дети. Комнаты большей частью были с одним окном, жили тесно, тут же и готовили. Многие женщины держали на одной руке грудного ребенка, а другой, свободной, орудовали на плите. Прилежнее всех были сновавшие взад и вперед девочки-подростки, одетые, казалось, в одни только передники. Кровати во всех комнатах еще были в употреблении, в них лежали больные, или те, кто еще спал, или те, кто растянулся на них в одежде. Если двери в квартиру были закрыты, К. стучался и спрашивал, не здесь ли живет столяр Ланц. Открывала, как правило, женщина; она выслушивала вопрос и обращалась в комнату к кому-то, кто приподнимался в кровати.

— Господин спрашивает, не живет ли тут столяр Ланц.

— Столяр Ланц? — переспрашивал поднявшийся из кровати.

— Да, — говорил К., хотя уже не было сомнений, что никакой комиссии здесь нет и, следовательно, его задача выполнена.

Многие верили, что К. очень важно найти этого столяра Ланца, они долго рылись в памяти, называли какого-нибудь столяра, которого, однако, звали не Ланц, или какое-нибудь имя, очень отдаленно напоминавшее «Ланц», или шли спрашивать у соседей, или брались проводить К. до какой-нибудь весьма удаленной двери, за которой, по их мнению, может снимать угол как раз такой человек или живет кто-то, кто сможет ответить на этот вопрос лучше, чем они сами. В конце концов К. больше уже почти не приходилось спрашивать самому, и его, таким образом, только таскали с этажа на этаж. Он уже раскаивался в своем плане, поначалу казавшемся ему таким практичным. На подходе к шестому этажу он решил прекратить эти поиски, распрощался с дружелюбным молодым рабочим, который собирался вести его еще выше, и начал спускаться. Но затем он снова разозлился на безрезультатность всего этого предприятия, еще раз повернул назад и постучал в первую попавшуюся дверь шестого этажа. Первое, что он увидел в этой маленькой комнате, были большие стенные часы, которые показывали уже десять часов.

— Здесь живет столяр Ланц? — спросил он.

— Проходите, — сказала молодая женщина с черными блестящими глазами, стиравшая в чане детское белье, и указала мокрой рукой на открытую дверь в соседнюю комнату.

К. решил, что он попал на какое-то собрание. Толпа самой разношерстной публики заполняла средних размеров комнату в два окна, по верху которой, почти под потолком, шла галерея, также полностью забитая людьми, где они могли стоять только сгорбившись, упираясь головой и плечами в потолок; на вошедшего никто не обратил внимания. Для К. там было слишком душно, он вернулся обратно и сказал этой молодой женщине, видимо, неверно его понявшей:

— Я спрашивал столяра, которого зовут Ланц.

— Да, — сказала женщина, — заходите туда, пожалуйста.

К., возможно, и не послушался бы ее, если бы женщина не подошла к нему и не сказала, взявшись за ручку двери:

— Мне надо закрыть за вами, больше туда никому нельзя.

— Очень разумно, — сказал К., — и так уже слишком много навпускали.

Но затем все-таки вновь вошел в комнату.

Между двух людей, беседовавших у самой двери — один из них обеими руками, вытянутыми далеко вперед, делал движения, которыми отсчитывают деньги, а второй пристально смотрел ему в глаза, — протянулась рука; она схватила К. Это был маленький краснощекий мальчуган.

— Идемте, идемте, — говорил он.

К. пошел за ним; оказалось, что в этой беспорядочно роящейся толпе все-таки был узкий свободный проход, возможно, разделявший две партии, за это говорило еще и то, что в ближайших рядах и справа, и слева почти не было таких, кто бы повернулся к нему лицом, — он видел лишь спины людей, чьи речи и жесты были адресованы только людям из их партий. Большинство было в черном; преобладали старые, длинные и обвисшие, парадные сюртуки. Только эта одежда и смущала К., иначе бы он принял все это за какое-нибудь политическое окружное собрание.[7]Вместо слов «политическое окружное собрание» в первоначальном варианте было «социалистическое собрание».

В противоположном конце зала, куда привели К., на очень низком и тоже переполненном людьми подиуме стоял торцом к публике маленький столик, и за ним, близко от края подиума, сидел маленький, толстый, шумно сопевший мужчина, который в этот момент разговаривал с другим, стоявшим за его спиной (этот стоял, опершись локтями на спинку стула и скрестив ноги), и очень смеялся; временами он выбрасывал вверх руку, карикатурно кого-то изображая. Мальчику, который привел К., нелегко было представить свой отчет. Он уже дважды, стоя на цыпочках, пытался что-то нашептывать, но человек сверху не замечал его. Только когда один из стоявших наверху, на подиуме, обратил внимание на мальчика, человек за столом обернулся к нему и, нагнувшись, выслушал его тихий доклад. Затем человек вытащил часы и бросил на К. быстрый взгляд.

— Вы должны были явиться один час и пять минут тому назад, — сказал он.

К. хотел что-то ответить, но не успел, так как едва только человек произнес свои слова, как в правой половине зала поднялся всеобщий ропот.

— Вы должны были явиться один час и пять минут тому назад, — повторил человек, повысив на этот раз голос, и бросил быстрый взгляд теперь уже и вниз, в зал.

Ропот тут же стал громче и лишь постепенно, поскольку человек ничего больше не говорил, затих. Теперь в зале стало намного тише, чем было, когда К. вошел. Только люди на галерее не прекратили отпускать свои замечания. Они, насколько можно было различить в полутьме, в пыли и испарениях, скопившихся вверху, кажется, были одеты похуже, чем стоявшие внизу. У некоторых были с собой подушки, которые они прокладывали между головой и потолком, чтобы не затекала голова.

К. принял решение больше наблюдать, чем говорить, поэтому не стал защищаться от обвинения в том, что он, якобы, опоздал, и сказал только:

— Если я и опоздал, то сейчас я здесь.

Последовали аплодисменты, вновь с правой стороны. Податливые люди, подумал К.; его только беспокоила тишина в левой половине зала — как раз за его спиной, где раздались всего лишь отдельные хлопки. Он размышлял, что бы ему сказать, чтобы и этих остальных — если уж не удастся сразу всех — хотя бы на время тоже привлечь на свою сторону.

— Да, — сказал человек, — но теперь я уже не обязан вас допрашивать, — вновь ропот, но на этот раз ошибочный, так как человек продолжил, махнув на людей рукой: — Тем не менее сегодня я еще это сделаю в порядке исключения. Но впредь подобных опозданий не должно быть. А теперь идите сюда!

Кто-то спрыгнул с подиума, и К. взошел на освобожденное для него место. Он стоял, вплотную прижатый к столу, толкотня за его спиной была так велика, что он должен был прилагать усилия, чтобы не скинуть с подиума стол следователя, а может быть, и его самого.

Следователя, однако, это не беспокоило, он развалился на своем стуле и, сказав еще несколько заключительных слов человеку у него за спиной, взял в руки маленькую записную книжку — единственный предмет, лежавший на столе. Она была засаленная, как школьная словарная тетрадка, и, из-за большого количества листов, совершенно бесформенная.

— Итак, — сказал следователь, полистал свою тетрадь и обратился к К. в тоне утверждения: — Вы — маляр?

— Отнюдь, — сказал К., — я первый прокурист в крупном банке.

На этот ответ правая партия отозвалась снизу таким заразительным смехом, что невольно засмеялся и К. Люди упирались руками в колени и сотрясались, как от тяжелых приступов кашля. Даже на галерее кое-кто смеялся. Совершенно взбешенный, следователь, который, по-видимому, был бессилен против людей внизу, постарался отыграться на верхних; он вскочил, яростно грозя галерее, и его обычно малозаметные брови большими черными кустами нависли у него над глазами.

Но левая половина зала по-прежнему молчала, люди там стояли рядами, обратив лица к подиуму, и воспринимали слова, которыми обменивались наверху, так же спокойно, как и шум с другой стороны; они терпели даже то, что некоторые в их рядах время от времени подавали голос вместе с другой партией. Люди из этой, левой партии, менее, кстати, многочисленной, в сущности могли точно так же ничего не значить, как и люди из другой, правой, но, благодаря своему спокойному поведению, они казались значительнее. И, начав теперь говорить, К. был убежден, что говорит в их духе.

— Ваш вопрос, господин следователь, не являюсь ли я маляром, — более того, вы даже не спрашивали, вы мне прямо это заявили, — весьма показателен для всего характера того дела, которое ведется в отношении меня. Вы можете возразить, что это вообще не дело, и будете совершенно правы, ибо это дело только в том случае является настоящим делом, если я признаю его таковым. Так вот, настоящим я на данный момент его признаю — в какой-то мере из сочувствия. К нему нельзя относиться иначе как с сочувствием, если на него вообще следует обращать внимание. Я не говорю, что вы занимаетесь нечистым делом, но я хотел бы предложить вам самому признать это с полным самообладанием.

К. сделал паузу и посмотрел сверху вниз в зал. Он выразился энергично — энергичнее, чем хотел, — но ведь это было справедливо. Пожалуй, он заслужил аплодисменты с той или этой стороны, однако было тихо, все с явным напряжением ждали того, что за этим последует; быть может, в этой тишине вызревал взрыв, который положит конец всему. Дверь, открывшаяся в этот момент в конце зала, стала помехой; молодая прачка, видимо, окончившая свою работу, вошла в зал и, несмотря на все принятые ею меры предосторожности, обратила на себя некоторое количество взглядов. Кажется, только следователь откровенно порадовал К., немедленно обидевшись прозвучавшими словами. Кроме того, он, член суда, слушая, все еще стоял, поскольку обращение К. застигло его в тот момент, когда он вскочил на страх галерее. Теперь, в паузе, он постепенно опускался, так, словно хотел, чтобы это было незаметно. Возможно, для того, чтобы успокоить возбуждение, он снова взял свою тетрадочку.

— Это не поможет, — продолжал К., — даже ваша тетрадочка, господин следователь, подтверждает то, что я говорю.

Удовлетворенный тем, что в этом незнакомом собрании звучат только его спокойные слова, К. осмелел настолько, что, не долго думая, выхватил у следователя его тетрадку и, словно брезгуя, высоко поднял ее кончиками пальцев за внутренний лист, так что на обе стороны свесились сплошь исписанные, заляпанные листы с пожелтевшими краями.

— Вот так выглядят акты этого следователя, — сказал он и разжал пальцы; тетрадь шлепнулась на стол. — Можете спокойно читать дальше, господин следователь, такой юридической прописи я уж никак не боюсь, хотя она для меня и недоступна, поскольку я брал ее исключительно двумя пальцами — показать, а в руки взять бы не решился.

То, что следователь схватил свою тетрадочку, когда она упала на стол, постарался как-то привести ее в порядок и собирался снова ее читать, могло быть только свидетельством его глубокого унижения или, по крайней мере, должно было производить такое впечатление.

Взгляды людей первого ряда так напряженно были устремлены на К., что и он некоторое время смотрел на них сверху вниз. Это были сплошь пожилые люди, некоторые — с седыми бородами. Может быть, они и были теми, кто решал, кто мог повлиять на всех собравшихся, замерших с того самого момента, как заговорил К., в полной неподвижности, из которой их не могло вывести даже это унижение следователя?

— То, что случилось со мной, — продолжал К. несколько тише, чем прежде, вновь и вновь ощупывая глазами лица первого ряда, что вносило в его речь оттенок некоторого беспокойства, — то, что случилось со мной, — это, конечно, всего лишь частный случай, и как таковой особого значения не имеет, поскольку я не принимаю все это слишком всерьез, однако это показатель того, как ведутся дела против многих других. И я стою здесь не за себя, а за них.

Он невольно возвысил голос. Кто-то в зале захлопал поднятыми вверх руками и выкрикнул:

— Браво! Почему бы и нет? Браво! и еще раз браво!

Некоторые из первого ряда теребили бороды, на выкрик никто не обернулся. К. тоже не придал ему значения, но все же это была поддержка; К. теперь уже совсем не считал необходимым, чтобы ему все рукоплескали, достаточно, если общество начнет задумываться об этом деле и хотя бы некоторых удастся убеждением привлечь на свою сторону.

— Я не стремлюсь к ораторскому успеху, — сказал К., озвучивая свои размышления, — да он для меня и недостижим. Господин следователь говорит, по всей вероятности, значительно лучше, ведь это — часть его профессии. Что касается меня, то я хочу лишь публичного обсуждения публичного безобразия. Посудите сами: около десяти дней тому назад я был арестован; над самим фактом этого ареста я смеюсь, но это сейчас к делу не относится. Я был захвачен врасплох, утром, в постели; возможно, — судя по тому, что сказал следователь, этого нельзя исключать, — имелся приказ арестовать некоего маляра, столь же невинного, как и я, но остановились на мне. Соседней комнатой завладели два грубых охранника. Будь я опасным разбойником, и то нельзя было бы принять больших мер предосторожности. Эти охранники, кроме того, были разложившиеся мародеры, они прожужжали мне все уши, они хотели, чтобы их подкупили, они обманным путем пытались выманить у меня белье и одежду, они спрашивали денег якобы для того, чтобы принести мне завтрак, — после того, как мой собственный завтрак бесстыдно сожрали у меня на глазах. Но это еще не все. Меня отвели в третью комнату, к надзирателю. Это была комната одной дамы, которую я высоко ценю, и мне пришлось быть свидетелем того, как эта комната из-за меня, хотя и не по моей воле, была вторжением этих охранников и этого надзирателя в известном смысле осквернена. Мне нелегко было сохранить спокойствие. Тем не менее мне это удалось, и я совершенно спокойно спросил этого надзирателя — будь он здесь, он вынужден был бы это подтвердить, — почему я арестован. И что же ответил мне этот надзиратель — я и сейчас еще вижу его перед собой, сидящего на месте упомянутой дамы как олицетворение тупого высокомерия? Господа, он не ответил мне, по существу, ничего! Вероятно, он и в самом деле ничего не знал: он арестовал меня и был этим удовлетворен. Он сделал даже больше, чем требовалось, приведя в комнату этой дамы троих мелких служащих из моего банка, которые занимались тем, что трогали, приводя в непредусмотренное положение, фотографии, этой даме принадлежащие. Присутствие этих служащих имело, естественно, еще и другую цель: они должны были — так же как моя квартирная хозяйка и ее горничная — распространить известие о моем аресте, повредить моему общественному лицу и, в особенности, поколебать мое положение в банке. Так вот, ничего этого не удалось достичь, причем ни в малейшей степени, даже моя квартирная хозяйка, личность совершенно простая, — я хочу в почтительном смысле упомянуть здесь ее имя: ее зовут фрау Грубах, — даже фрау Грубах оказалась достаточно сообразительной, чтобы понять, что подобный арест значит не больше, чем нападение каких-нибудь уличных подростков, за которыми отсутствует надлежащий надзор. Я повторяю: для меня все это явилось лишь неприятностью и поводом для мимолетного раздражения, но разве не могло это иметь и более тяжелых последствий?

Когда К. в этом месте сделал паузу и взглянул на молчавшего следователя, ему показалось, что он заметил, как тот взглядом подал знак кому-то в толпе. К. усмехнулся и сказал:

— Только что господин следователь, вот тут, рядом со мной, подал кому-то из вас тайный знак. Среди вас, следовательно, есть люди, которыми дирижируют отсюда, сверху. Я не знаю, должен ли этот знак вызвать теперь шиканье или аплодисменты, и я — тем, что преждевременно раскрываю всю эту кухню, — совершенно сознательно отказываюсь узнавать смысл этого знака. Мне это совершенно безразлично, и я публично предоставляю господину следователю право руководить своими платными сотрудниками там, внизу, не посредством тайных знаков, а громко, словами, скажем, командуя им в одном месте: «Здесь шикать!», а в другом месте: «Здесь хлопать!».

Следователь от смущения или от нетерпения ерзал на своем стуле взад и вперед. Человек за его спиной, с которым он до этого уже разговаривал, вновь наклонился к нему — то ли для того, чтобы поднять ему настроение, то ли чтобы дать ему какой-то конкретный совет. Люди внизу тихо, но оживленно переговаривались. Две партии, которые раньше придерживались, казалось, совершенно противоположных мнений, перемешались; одни люди показывали пальцем на К., другие — на следователя. Крайне неприятен был удушливый чад, висевший в комнате, он даже мешал как следует разглядеть тех, кто стоял поодаль. В особенности большую помеху он должен был представлять для посетителей галереи; чтобы лучше понимать происходящее, они были вынуждены тихо — и, разумеется, с опаской косясь на следователя — обращаться с вопросами к участникам собрания. Ответы давались так же тихо, сквозь сложенные рупором ладони.

— Я уже заканчиваю, — сказал К. и, поскольку колокольчик отсутствовал, стукнул кулаком по столу; испуганные этим, головы следователя и его советчика на мгновение разъединились. — Меня это дело не касается, поэтому я сужу о нем спокойно, вы же, если считаете, что для вас этот так называемый суд что-то значит, можете извлечь для себя большую пользу, выслушав меня. Ваши двусторонние обсуждения моих высказываний я прошу отложить на более поздний срок, поскольку времени у меня мало и я скоро уйду.

Сразу стало тихо — настолько К. уже овладел этим собранием. Они уже больше не кричали все сразу, как вначале, и даже больше не аплодировали; они, казалось, уже были вполне убеждены им — или доходили до полного убеждения.

— Нет никаких сомнений, — сказал К. очень тихо, поскольку его радовало напряженное внимание собравшихся; из их молчания возникала та звенящая тишина, которая возбуждает сильнее, чем самые восторженные овации, — нет никаких сомнений в том, что за всеми постановлениями этого суда, то есть, в моем случае, за арестом и сегодняшним слушанием, стоит какая-то большая организация. Организация, которая обеспечивает работой не только продажных охранников, глупых надзирателей и следователей, способных, в лучшем случае, вызвать жалость, но, кроме того, наверняка содержит судебные учреждения высокого и высшего уровня с их бесконечной чередой неминуемых служащих, писцов, жандармов и прочего подручного персонала — и, возможно даже, я не боюсь этого слова, палачей. И какова же, господа, задача этой большой организации? Она состоит в том, чтобы арестовывать невинных людей и возбуждать против них бессмысленные и большей частью, как в моем случае, бесперспективные дела. Но как при такой бессмысленности целого можно избежать бесстыднейшей коррупции служащих? Это невозможно, этого не смог бы добиться и самый высший судья — даже в отношении самого себя. Поэтому охранники пытаются украсть одежду арестованного прямо с тела, поэтому надзиратели врываются в чужие квартиры, поэтому невинного, вместо того чтобы допросить, предпочитают унижать перед целым собранием. Охранники мне лишь рассказывали о местах, куда сдается на хранение собственность арестованных; хотел бы я когда-нибудь увидеть эти места сохранения, где лежат и гниют заработанные в поте лица пожитки арестованных, если только они не раскрадены вороватыми чиновниками.

Пронзительный визг с другого конца зала прервал его; К. приставил ладонь ко лбу, чтобы что-то там разглядеть, так как свет пасмурного дня делал чад белесым и слепил глаза. Все дело было в той прачке, в которой К. сразу, едва только она вошла, увидел существенную помеху. Она ли была сейчас виновата или нет, понять было нельзя.[8] Вычеркнуто автором: К. видел только, что ее расстегнутая блузка была спущена и болталась вокруг ее талии и что какой-то мужчина затащил ее в угол возле двери и там прижимался к ее прикрытой одной лишь рубашкой груди. К. видел только, что какой-то мужчина затащил ее в угол возле двери и там прижал к себе. Но визжала не она, а этот мужчина; рот у него был широко раскрыт и глаза устремлены к потолку. Вокруг обоих образовался маленький кружок; ближайшие посетители галереи были, казалось, в восторге, оттого что серьезность, которую К. внес в собрание, была таким образом нарушена. К., поддаваясь первому побуждению, хотел сразу же туда бежать; ведь это, думал он, и для всех должно быть важно — навести там порядок и, по крайней мере, выставить эту парочку из зала, но первые ряды перед ним продолжали стеной стоять на своем месте, никто не двинулся и никто не пропустил К. Наоборот, ему помешали, эти старые люди выставили вперед локти, и какая-то рука — у него не было времени оглядываться — схватила его сзади за шиворот. К., собственно, уже и не думал о той парочке, у него было такое ощущение, словно ограничили его свободу, словно его арест стал чем-то серьезным, и он, не раздумывая, прыгнул с подиума вниз. Теперь он стоял лицом к лицу с толпой. Он неверно судил об этих людях? Он переоценил воздействие своей речи? Или, когда он говорил, они притворялись, а теперь, когда дело дошло до выводов, решили, что уже хватит? Что это за лица вокруг него! Маленькие черные глазки бегают из стороны в сторону, щеки отвисают, как у запойных пьяниц, длинные бороды настолько редки и жестки, что если ухватить такую, то покажется, что просто какой-то коготь образовался, а не борода ухвачена. Но под бородами — и это было настоящим открытием для К. — на воротниках сюртуков поблескивали знаки различия разных размеров и цветов. И насколько он мог видеть, такие знаки были у всех. Они все были однокорытники, и правые и левые из этих мнимых партий, и, когда он неожиданно обернулся, он увидел такой же знак на воротнике следователя, который, сложив руки под животом, спокойно смотрел вниз.

— Вот как, — крикнул К. и вскинул вверх руки, выплескивая в пространство то, что так неожиданно узнал, — вы, значит, все здесь, как я вижу, сотрудники, вы, значит, и есть та самая коррумпированная банда, против которой я выступал, вы набились сюда как слухачи и шпики, разделились для виду на партии, и одна аплодировала мне, чтобы меня прощупать, — вы отрабатывали обольщение невинного! Ну что ж, надеюсь, вы не зря приходили и либо развлеклись тем, что от вас кто-то ожидает защиты невинности, либо — отстань или стукну! — заорал К. на какого-то трясущегося старика, который особенно близко к нему придвинулся, — либо и в самом деле что-то отработали. И тогда примите пожелания успехов в вашем ремесле.

Он быстро схватил свою шляпу, лежавшую на краю стола, и начал проталкиваться в абсолютной тишине — во всяком случае, в тишине полнейшего ошеломления — к выходу. Однако следователь, похоже, был еще шустрее, чем К., ибо уже ждал его у дверей.

— Минуточку, — сказал он.

К. остановился, но смотрел не на следователя, а на дверь, за ручку которой он уже взялся.

— Я хотел только обратить ваше внимание на то, — сказал следователь, — что вы сегодня — это, кажется, еще не дошло до вашего сознания — лишили себя тех преимуществ, которые допрос во всех случаях предоставляет арестованным.

К. рассмеялся в дверь.

— Вы негодяи, — крикнул он, — плевал я на ваши допросы, — открыл дверь и заторопился вниз по лестнице.

За его спиной нарастал шум вновь ожившего собрания; там, по-видимому, начали разбирать происшедшее, как это обычно делается при отработке учебного процесса.