Онлайн чтение книги Процесс The Trial
Глава седьмая. АДВОКАТ. ФАБРИКАНТ. ХУДОЖНИК

В один из зимних дней, утром — за окном было сумрачно, и падал снег — К., уже вконец уставший несмотря на ранний час, сидел в своем кабинете. Чтобы оградить себя по крайней мере от низших чиновников, он велел секретарю никого из них не пропускать, поскольку он занят более важной работой. Но вместо работы он вертелся в своем кресле, медленно передвигал на столе с места на место какие-то предметы, но потом забыл, не заметив этого, свою вытянутую руку, оставшуюся лежать на крышке стола, и, опустив голову, замер в неподвижности.

Мысль о процессе теперь уже не покидала его. Он уже не раз обдумывал, не стоит ли ему составить некий защитительный меморандум и представить его суду. Он хотел предложить в нем свое краткое жизнеописание и по поводу каждого сколько-нибудь значительного события объяснить, по какой причине он поступил так, а не иначе, заслуживает ли такой образ действий с его теперешней точки зрения порицания или одобрения и какие основания он может привести для того и для другого. Преимущества такого защитительного меморандума перед обычной защитой с помощью этого, тоже, кстати, в иных отношениях не безупречного, адвоката были несомненны. К. ведь вообще не знал, что предпринимает этот адвокат, во всяком случае, ясно было, что немногое, потому что вот уже месяц, как он его не приглашал, да и во время предыдущих встреч у К. ни разу не возникло впечатление, что этот человек может многого для него добиться. И главное, он же его почти совсем не расспрашивал. А здесь ведь было так много такого, о чем следовало спросить. Спрашивать — вот что было главное. У К. было такое ощущение, что он сам смог бы задать все нужные вопросы. Но адвокат вместо того, чтобы спрашивать, или рассказывал сам, или молча сидел за письменным столом напротив него, немного наклонясь вперед, видимо, по причине своего слабого слуха, теребил клок волос в гуще своей бороды и смотрел вниз на ковер, может быть, как раз на то место, где К. лежал с Лени. Время от времени он давал К. какие-то пустые наставления, какие дают детям. За эти его речи, настолько же бесполезные, насколько и скучные, К. при окончательном расчете гроша ломаного не собирался платить. А когда адвокат полагал, что уже достаточно его унизил, он обычно начинал снова слегка его подбадривать. Он тогда рассказывал, что выиграл, полностью или частично, множество подобных процессов. Возможно, что в действительности они были не такими тяжелыми, как этот, но выглядели еще более безнадежными. Перечень таких дел у него тут, в ящике, — при этом он похлопывал по какому-нибудь ящику стола, — однако, к сожалению, показать эти бумаги он не может, поскольку речь идет о служебной тайне. Тем не менее, весь большой опыт, который он приобрел благодаря этим процессам, теперь, само собой, будет употреблен в пользу К. Он, естественно, сразу же взялся за дело, и первое заявление уже почти подготовлено. А оно очень важно, поскольку первое впечатление, которое производит защита, часто определяет направление всего дела. Впрочем, к сожалению, — он должен обратить на это внимание К. — нередко бывает, что первые заявления в суде вообще не читают. Их просто приобщают к делу и указывают на то, что на этой стадии допрос обвиняемого и наблюдение за ним важнее, чем любая писанина. А если проситель настойчив, добавляют, что перед вынесением решения, когда все материалы — естественно, относящиеся к делу — будут уже собраны, все дело, а следовательно, и это первое заявление, будет заново пересмотрено. Но, к сожалению, и это тоже большей частью не так, поскольку первое заявление обычно оказывается куда-нибудь не туда вложенным или вообще потерянным, и, даже если оно сохранится до самого конца, его — это, впрочем, адвокату известно лишь понаслышке — вряд ли станут читать. Все это достойно сожаления, но не совсем неоправданно. Ведь К. не должен забывать, что это дело не является открытым, оно может стать открытым, если суд сочтет это необходимым, однако закон подобной гласности не требует. Вследствие этого и материалы суда — и прежде всего, обвинительное заключение — обвиняемому и защите недоступны, поэтому, вообще говоря, неизвестно, против чего следует направлять это первое заявление, и поэтому оно, собственно, только случайно может содержать то, что имеет какое-то значение для дела. А действительно соответствующие и доказательные заявления формулируются позднее, когда в ходе допросов обвиняемого отдельные пункты обвинения и их обоснования могут выступить более отчетливо или быть угаданы. При таких обстоятельствах защита, естественно, находится в очень невыгодном и затруднительном положении. Но и это сделано преднамеренно. Ведь законом, собственно, защита не разрешена, она только не запрещена, и даже в отношении того, можно ли соответствующее место закона интерпретировать в том смысле, что она не запрещена, имеются разногласия. Поэтому признанных судом адвокатов в строгом смысле слова не существует, и все, выступающие перед этим судом в качестве адвокатов, являются, в сущности, лишь теневыми адвокатами. Это, естественно, ставит в очень унизительное положение все сословие, и, чтобы убедиться в этом, К. достаточно будет, когда он в следующий раз пойдет в канцелярии суда, заглянуть в комнату адвокатов. По всей вероятности, он будет шокирован обществом, которое там собирается. Уже сама выделенная им узкая низкая каморка демонстрирует то презрение, с которым суд относится к этим людям; свет в эту каморку проникает только через один маленький люк, расположенный так высоко, что, если кто-нибудь захочет выглянуть в него — чтобы при этом сразу же получить в нос порцию дыма из торчащей прямо перед ним трубы и почернеть лицом, — он должен сначала найти для этого коллегу, которому залезет на спину. А в полу этой каморки — просто чтобы привести еще один пример тамошних условий — вот уже более года незаделанная дыра, не настолько, впрочем, большая, чтобы в нее мог провалиться человек, но достаточно большая, чтобы туда ушла вся нога целиком. Но адвокатская помещается на верхнем чердаке, поэтому если кто-то проваливается, то его нога свисает в нижний чердак, причем как раз в тот проход, где ожидают клиенты. Так что когда в адвокатских кругах такие условия называют позорными, то это еще мягко сказано. Жалобы в администрацию не имеют ни малейшего успеха, в то же время адвокатам строжайше запрещено что-либо переделывать в этой комнате за свой счет. Но и для такого обращения с адвокатами имеются свои основания. Ведь защиту хотят по возможности вообще исключить, чтобы все было возложено на самого обвиняемого. В сущности, неплохой принцип, но ничто не могло бы быть ошибочнее, чем делать из этого вывод, что в таком суде адвокаты обвиняемым не нужны. Наоборот, нет другого такого суда, где они были бы так необходимы, как в этом. Ведь дело здесь ведется втайне, вообще говоря, не только от общественности, но и от обвиняемого — естественно, лишь в той мере, в какой это возможно, но возможно это в очень широких пределах. И обвиняемый, таким образом, тоже не имеет доступа к материалам суда, а по допросам составить себе представление о лежащих в их основе материалах чрезвычайно затруднительно, особенно для обвиняемого: ведь он растерян, и на него сваливаются всевозможные заботы, которые его отвлекают. Вот здесь-то и вмешивается защита. На допросах защитникам, как правило, не разрешают присутствовать, поэтому они должны после допросов, причем по возможности прямо у дверей кабинета следователя, расспрашивать обвиняемых о содержании допросов и из рассказов, зачастую уже очень сбивчивых, выуживать пригодное для защиты. Это, однако, не самое важное, потому что много таким образом не узнаешь, хотя, естественно, и здесь, как и везде, понимающий человек узнает больше, чем иные. Самым же важным остаются все-таки личные связи адвоката, в них-то и заключается главная ценность защиты. Ну, К., очевидно, уже по собственному опыту знает, что организация самых нижних отделов суда не вполне совершенна и не исключает недобросовестности и продажности чиновников, вследствие чего в строгой неприступности суда открываются некие щели. Вот туда-то и устремляется большинство адвокатов, вот там-то и подкупают, и выведывают, и случаются — по крайней мере, в прежние времена случались — даже кражи актов. Ну, нельзя отрицать, что таким образом на какой-то момент могут быть достигнуты какие-то, даже и поразительно благоприятные для обвиняемого, результаты, чем очень хвалятся эти мелкие адвокатишки, привлекая новую клиентуру, однако для дальнейшего хода процесса все это не обещает либо ничего, либо ничего хорошего. Настоящую же ценность имеют лишь порядочные личные связи, причем с высшими чиновниками, под каковыми, естественно, понимаются лишь высшие чиновники низшего уровня. Только через них и можно оказать влияние на ход процесса, и пусть даже вначале оно совсем незаметно, со временем оно будет становиться все ощутимее. Это, естественно, под силу лишь немногим из адвокатов, и здесь выбор К. крайне удачен. Может быть, еще только один или два адвоката отличаются такими связями, какие имеет доктор Пьета. Эти, естественно, не интересуются компанией из адвокатской комнаты и ничего общего с ней не имеют. Но тем теснее их связь с судейскими чиновниками. И доктору Пьета далеко не всегда приходится идти в суд и дожидаться в приемной у кабинета следователя его случайного появления, чтобы, в зависимости от его настроения, достичь какого-то, большей частью лишь видимого, успеха — или не достичь никакого. Нет, К. ведь и сам мог убедиться, что чиновники, в том числе и весьма высокие, приходят сами, охотно отвечают на вопросы — если и не прямо, то по крайней мере так, что их ответы легко истолковать, — обсуждают ближайшие планы ведения процесса, более того, в отдельных случаях они даже позволяют себя переубедить и охотно принимают чужую точку зрения. Правда, как раз в этом последнем отношении им нельзя слишком доверять, чиновник может со всей определенностью высказаться в пользу нового подхода, благоприятного для обвиняемого, а потом отправиться прямо в свою канцелярию и все-таки выписать на завтрашнее число постановление суда, основанное на подходе прямо противоположном, и оно для обвиняемого окажется, может быть, куда более суровым, чем то запланированное первоначально, от которого он, вроде бы, полностью отказался. Подобные вещи, естественно, предотвратить невозможно, поскольку то, что было сказано в частной беседе, и было ведь сказано всего лишь в частной беседе и никаких официальных последствий иметь не могло даже в том случае, если бы защита не должна была стремиться сохранить благосклонность этого чиновника. С другой стороны, несомненно, надо признать справедливым тот факт, что эти господа, устанавливая связь с защитой — естественно, только с имеющей правильные понятия защитой, — руководствуются отнюдь не только человеколюбием или дружескими чувствами, — совсем нет, они тоже в известном смысле не могут без нее обойтись. Вот здесь-то как раз и сказывается недостаток такого судопроизводства, в основу которого положена тайна. У чиновников отсутствуют связи с населением; для обычного, среднего процесса они хорошо оснащены, такой процесс катится по своим рельсам почти сам по себе, и его только нужно время от времени подталкивать, но, когда они встречаются с каким-нибудь совсем простым случаем, равно как и с особенно трудным, они часто оказываются беспомощны из-за того, что постоянно, день и ночь повязаны своим законом, поэтому у них отсутствует правильное понимание человеческих взаимоотношений, и его им в этих случаях очень не хватает. Тогда-то они и идут за советом к адвокату, а за ними какой-нибудь слуга несет те самые акты, которые в остальное время окутаны такой тайной. Вот у этого окна перестояло много господ, от которых меньше всего можно было бы ожидать, что они будут так безутешно смотреть из этого окна на улицу, в то время как адвокат за своим столом изучает акты, чтобы дать им дельный совет. Кстати, именно в таких случаях можно видеть, как необыкновенно серьезно относятся эти господа к своей профессии и в какое чрезмерное отчаяние они впадают, когда встречают препятствия, которых в силу самой их природы, не могут преодолеть. Да и в остальном положение, в которое они поставлены, незавидное, не надо быть к ним несправедливыми и считать, что это положение для них естественно. Иерархическая лестница и количество ступеней этого суда бесконечны и необозримы даже для посвященного. Прохождение дел в судебных инстанциях, вообще говоря, и для низших чиновников тоже является тайной, поэтому они практически никогда не имеют возможности полностью проследить весь ход дела, по которому они работают, таким образом, когда судебное дело появляется в поле их зрения, они часто не знают, откуда оно взялось, а когда оно уходит, они не знают, куда оно делось. В результате этим чиновникам не удается извлечь уроков из анализа отдельных стадий процесса, из окончательных решений по ним и из их обоснований. Они имеют право заниматься процессом лишь в части, определенной для них законом, и о дальнейшем, то есть о результатах их собственной работы, в большинстве случаев знают меньше, чем защита, которая, как правило, все-таки сохраняет связь с обвиняемым почти до конца процесса. Так что и по этой части чиновники могут получить от защиты немало. Если К. примет все это во внимание, то его уже не будет удивлять та раздражительность чиновников, которая нередко — каждый знает это по собственному опыту — выражается в оскорбительном отношении к просителям. Чиновники всегда раздражены, даже когда они кажутся спокойными. Естественно, сильней других страдают от этого мелкие адвокаты. К примеру, рассказывают такую историю, которая очень похожа на правду. Один старый чиновник, добродушный, спокойный господин, получил одно тяжелое судебное дело, которое было особенно запутано заявлениями адвоката, и непрерывно, целый день и целую ночь, его изучал: чиновники в самом деле прилежны, как никто. И вот наутро, после двадцатичетырехчасовой, по-видимому, не слишком продуктивной работы, он идет к входной двери, становится за ней в засаде и всех адвокатов, которые пытаются войти, спускает с лестницы. Адвокаты собираются внизу на площадке лестницы и совещаются, что им делать. С одной стороны, они, собственно, не вправе претендовать на то, чтобы их впускали, следовательно, легальным путем они едва ли могут что-нибудь против этого чиновника предпринять, а кроме того, как уже упоминалось, должны остерегаться настраивать против себя чиновников. Но, с другой стороны, всякий день, проведенный ими не в суде, для них потерян, поэтому проникнуть туда для них очень важно. В конце концов они сходятся на том, что должны этого старого господина утомить. И вот, из их группы раз за разом высылается адвокат, который взбегает по лестнице и потом при максимально возможном — разумеется, пассивном — сопротивлении сбрасывается вниз, где его затем и ловит эта группа товарищей. Так продолжается около часа, после чего старый господин, и без того уже истощенный ночной работой, действительно утомляется и возвращается в свою канцелярию. Те, внизу, поначалу вообще не хотят в это верить и сперва высылают вперед одного, чтобы он удостоверился, действительно ли путь свободен. И уже только после этого они входят, вероятно, даже не осмеливаясь выражать недовольство. Потому что адвокатам — а даже самые мелкие из них все-таки способны, по крайней мере отчасти, не замечать этих обстоятельств — и в голову не придет вводить какие-то усовершенствования или желать их осуществления, в то время как почти все обвиняемые, причем, что очень характерно, даже самые ограниченные из них, сразу же, едва только вступят в процесс, начинают обдумывать предложения по усовершенствованию и расходуют на это время и силы, которые можно было бы употребить иначе и значительно лучше. А единственно правильным было бы смириться с существующими условиями. Если бы даже было возможно улучшить какие-то детали, хотя так считать — это просто бессмысленный предрассудок, — если бы даже в самом лучшем случае кто-то и добился чего-то полезного на будущее, то этим он неизмеримо больше повредил бы сам себе, поскольку привлек бы особое внимание всегда мстительного чиновничества. Все, что угодно, но только не привлекайте внимания! Ведите себя тихо, как бы это ни казалось вам противоречащим всякому здравому смыслу! Постарайтесь понять, что этот гигантский судебный организм в каком-то смысле всегда находится в неустойчивом равновесии и что тот, кто на своем месте что-то самостоятельно изменяет, тот сам выбивает опору у себя из-под ног и сам может загреметь, в то время как этот гигантский организм, даже слегка поврежденный в одном месте, с легкостью отыграется на другом — все ведь связано — и останется неизменным, если только не станет, что очень даже вероятно, еще недоступней, еще внимательней, еще суровей и безжалостней. Так надо оставлять эту работу адвокатам, а не мешать им. В упреках, конечно, проку мало, особенно когда не представляется возможным объяснить все значение поводов к ним, но все же нельзя не заметить, как сильно К. навредил делу своим поведением в отношении директора канцелярий. Этого влиятельного человека уже почти можно вычеркивать из списка тех, кого можно было бы попытаться употребить на благо К. Даже сделанные вскользь намеки на этот процесс он явно намеренно пропускал мимо ушей. Чиновники ведь во многом — как дети. Часто невиннейшие вещи — к которым, впрочем, поведение К. отнести, к сожалению, нельзя — могут так их задеть, что они даже с лучшими друзьями перестают разговаривать, отворачиваются от них при встрече и противодействуют им во всем, в чем только могут. Но, правда, потом они без всякой особой причины могут вдруг удивительным образом рассмеяться какой-нибудь маленькой шутке — на которую осмелились только потому, что все уже казалось безнадежным, — и помириться. Так что иметь с ними дело одновременно и легко, и трудно, каких-то общих принципов тут, пожалуй, нет. Иногда даже удивляешься, как это одной-единственной обыкновенной жизни может хватить на то, чтобы набраться всего, что здесь требуется для мало-мальски успешной работы. Бывают, конечно, мрачные часы — у кого их не бывает? — когда думаешь, что вообще ничего не сделал, тогда тебе кажется, что хорошо кончались только те процессы, которым с самого начала был предопределен благополучный исход, и он был бы благополучным и без посторонней помощи, в то время как другие, совершенно такие же процессы были заранее обречены на провал, несмотря на все хлопоты и на все маленькие кажущиеся успехи, по поводу которых было столько радости. И тогда, конечно, уже все кажется ненадежным, и, отвечая на определенные вопросы, даже не решаешься отрицать, что хорошо, по существу, проходившие процессы именно с твоей помощью зашли не туда. Так считать — конечно, тоже своего рода самонадеянность, но это единственное, что остается. Таким приступам — а это, естественно, всего лишь приступы и ничего более — адвокаты особенно подвержены тогда, когда какой-нибудь процесс, который они весьма удовлетворительным образом завели уже достаточно далеко, у них вдруг отбирают. Это, наверное, худшее, что может случиться с адвокатом. Речь, конечно, не о том, что обвиняемый отказывается от ваших услуг, такого, наверное, вообще никогда не бывает; обвиняемый, который уже взял какого-то определенного адвоката, должен оставаться с ним, что бы там ни случилось. Если уж он когда-то попросил помощи, то как же он сможет теперь продержаться в одиночку? То есть такого не бывает, но бывает другое — бывает, что процесс заходит в такие сферы, куда адвоката уже не допускают. Тогда и дело, и обвиняемого, и все остальное у адвоката просто забирают, и тут уже не помогают даже самые лучшие связи с чиновниками, поскольку они и сами ничего не знают. Тут процесс вступает в такую стадию, когда уже не разрешается оказывать никакой помощи, когда им уже занимаются недоступные судебные инстанции, когда и обвиняемый уже недоступен для адвоката. И тогда в один прекрасный день приходишь домой и обнаруживаешь на своем столе все те многочисленные заявления, которые ты с таким усердием и с такими радужными надеждами подавал по этому делу, — их вернули, поскольку переносить их в ту, новую стадию процесса не разрешается, и это просто ничего не стоящие клочки бумаги. Это, однако, еще не значит, что процесс обязательно должен быть проигран, вовсе нет, по крайней мере, нет никаких решающих оснований для такого предположения, просто о процессе больше ничего не известно — и не будет ничего известно. Но, к счастью, такие случаи это всего лишь исключения, и, если бы даже процесс К. оказался таким случаем, то пока что он от этой стадии все-таки еще далеко. Тут есть еще богатые возможности для адвокатской работы, и в том, что они будут использованы, К. может не сомневаться. Заявление, как уже упоминалось, еще не передано, но это и не спешно, куда более важны вводные беседы с ключевыми чиновниками, а таковые уже имели место. Следует откровенно признать, что они проходили с переменным успехом. Лучше пока что не раскрывать детали, которые только могли бы неблагоприятно повлиять на К., внушив ему слишком большие надежды или слишком большие опасения; достаточно сказать, что одни высказались очень благоприятно и к тому же изъявили полную готовность к сближению, тогда как другие выразились менее благоприятно, однако все же отнюдь не отказали в возможном содействии. Таким образом, в целом результаты весьма обнадеживающие, но только не следует делать из этого каких-то конкретных выводов, поскольку все предварительные переговоры начинаются примерно так же, но какова цена этим предварительным переговорам, всегда становится видно только при дальнейшем развитии. Во всяком случае, ничего еще не потеряно, и если бы удалось несмотря ни на что употребить на пользу дела и директора канцелярий — для чего уже предприняты попытки подойти к нему с разных сторон — тогда у нас будет, как говорят хирурги, чистая рана, и можно спокойно ожидать последующего.

В таких и такого рода речах адвокат был неистощим. Они повторялись при каждом посещении. Всегда имелись некие продвижения, но никогда нельзя было сообщить, каков характер этих продвижений. Постоянно шла работа над первым заявлением, но оно было еще не готово, что при следующем посещении, как правило, оказывалось большим преимуществом, поскольку именно последнее время было крайне неблагоприятно для его подачи, чего никак нельзя было предвидеть заранее. Если же К., совершенно замороченный этими речами, иногда замечал, что даже с учетом всех затруднений дело все-таки движется очень медленно, он слышал в ответ, что оно движется совсем не медленно, хотя, конечно, продвинулось бы уже намного дальше, если бы К. обратился к адвокату своевременно. Но, к сожалению, он упустил момент, и это упущение отрицательно скажется и в дальнейшем, как уже сказывается в настоящем.

Единственной живительной отдушиной во время этих визитов была Лени, всегда умевшая подгадать время так, чтобы принести адвокату чай в присутствии К. Затем, встав за спиной К. и вроде бы наблюдая, как адвокат с нетерпением жажды низко наклоняется над чашкой, наливает и пьет чай, она позволяла К. тайно овладевать ее рукой. Все происходило в полном молчании. Адвокат пил, К. сжимал руку Лени, а Лени иногда отваживалась нежно погладить К. по волосам.

— Ты еще здесь? — спрашивал адвокат, закончив.

— Я хотела унести посуду, — говорила Лени; происходило еще одно последнее пожатие руки, адвокат обтирал рот и с новыми силами начинал заговаривать К.

Чего хотел добиться этот адвокат — утешить или довести до отчаяния? Этого К. не знал, но вот в чем у него не было никаких сомнений, так это в том, что его защита попала не в те руки. Может быть, все, что этот адвокат рассказывал, было и правильно, хотя его старания как можно больше выставлять на первый план себя были совершенно прозрачны, и, по всей вероятности, он еще никогда не вел такой большой процесс, каким, по его мнению, был процесс К., но уж очень подозрительны были эти его постоянно подчеркиваемые личные отношения с чиновниками. Так ли уж верно, что он употребляет их исключительно на пользу К.? Адвокат никогда не забывал оговариваться, что речь идет только о низших чиновниках, находящихся в очень зависимом положении, для карьеры которых определенные повороты этого процесса могли, видимо, иметь какое-то значение. А не может ли быть, что они используют этого адвоката для того, чтобы добиться таких, естественно, всегда неблагоприятных для обвиняемого поворотов? Возможно, они делают это не в каждом процессе, — конечно, это маловероятно, — и, очевидно, бывают и такие процессы, в которых они позволяют адвокату добиться каких-то успехов, потому что для них важно не повредить и его репутации. Но если все действительно обстоит именно так, то каким образом они вмешаются в процесс К., являющийся, по заверениям адвоката, очень трудным и, следовательно, важным процессом, с самого начала возбудившим повышенное внимание суда? Не могло быть особых сомнений относительно того, что они будут делать. Да и соответствующие симптомы уже проявились: ведь первое заявление все еще не было подано, хотя процесс шел уже несколько месяцев, и адвокат уверял, будто дело еще находится в начальной стадии, — тем удобней было, усыпив бдительность обвиняемого и лишив его помощи, потом внезапно обрушить на него приговор или, как минимум, извещение о том, что расследование, закончившееся для него неблагоприятно, передадут в суд высшей инстанции.

К., безусловно, необходимо было вмешаться самому. И как раз в таких состояниях крайнего утомления, как в это зимнее утро, когда мысли безвольно крутились в его голове, это убеждение становилось неопровержимым. Презрение, которое он прежде испытывал к этому процессу, теперь стало неуместным. Будь он один на свете, он легко мог бы выказывать пренебрежение, хотя, впрочем, было ясно, что тогда процесс вообще не возник бы. Но теперь дядя уже затащил его к адвокату, в дело была втянута семья, его положение уже не было совершенно не зависящим от хода процесса, он сам вел себя очень неосторожно и с каким-то необъяснимым удовлетворением упоминал о своем процессе в присутствии знакомых, другие знакомые сами узнавали о нем неизвестно откуда, в отношениях с фрейлейн Бюрстнер, кажется, наблюдались те же колебания, что и в ходе процесса, — короче, у него уже почти не было выбора — принимать или не принимать этот процесс, он был уже поглощен процессом и должен был защищаться. И если он устал, тем хуже для него.

Впрочем, для чрезмерного беспокойства оснований пока что не было. Сумел же он за сравнительно короткое время подняться в банке до своего нынешнего высокого положения и, благодаря своей получившей всеобщее признание работе, удержаться в этом положении; теперь те способности, которые позволили ему этого добиться, он должен только слегка переориентировать на этот процесс, и нет никаких сомнений, что все должно окончиться хорошо. Но прежде всего, если он собирался чего-то добиться, необходимо было с самого начала отбросить всякую мысль о какой-то возможной вине. Не было никакой вины. Этот процесс представлял собой не что иное, как большую сделку, каких он уже немало заключал с выгодой для банка, — сделку, которая, как это обычно бывает, таила в себе различные опасности, и вот их-то и надо было отвести. Преследуя такие цели, конечно же, недопустимо было возиться с мыслями о какой-то вине, напротив, необходимо было придерживаться мыслей о собственной выгоде. С этой точки зрения неизбежным было и скорейшее — лучше всего уже сегодня вечером — изъятие у адвоката полномочий представительства. Хотя это было, если судить по его рассказам, нечто неслыханное и, вероятно, нечто очень обидное, но К. не мог терпеть, чтобы его усилия в этом процессе встречали препятствия, проистекавшие, может быть, из деятельности его собственного адвоката. А как только он стряхнет с себя этого адвоката, надо будет сразу же подать это заявление и, по возможности, каждый день настаивать на том, чтобы его приняли к рассмотрению. Для этого, естественно, будет недостаточно сидеть, подобно прочим, в том проходе со шляпой под скамейкой. Нет, он сам, или эти женщины, или еще какие-то посредники должны будут день за днем не давать покоя чиновникам и заставлять их не пялиться в проход сквозь решетки, а садиться за столы и изучать заявление К. И этих усилий нельзя будет ослаблять, надо будет все организовать и держать под контролем, этот суд должен когда-то столкнуться с обвиняемым, который умеет постоять за свои права.

Но если в плане осуществления всего этого К. был в себе уверен, то трудности с составлением заявления представлялись почти непреодолимыми. Раньше, еще какую-нибудь неделю назад, он разве что с чувством стыда мог бы подумать о том, что ему когда-нибудь, может быть, придется самому писать подобное заявление; о том же, что это может оказаться и затруднительно, он вообще не думал. Он припомнил, как однажды утром, как раз когда он был завален работой, он вдруг отодвинул все в сторону и взял деловой блокнот, чтобы попытаться для пробы набросать тезисный план такого рода заявления и потом, может быть, передать его этому неповоротливому адвокату — и как именно в тот момент раскрылась дверь, ведущая в дирекцию, и с громким смехом вошел заместитель директора. Это было для К. тогда очень неприятно, хотя заместитель директора смеялся, естественно, не над его заявлением, о котором он ничего не знал, а над одним биржевым анекдотом, который ему только что рассказали; для понимания анекдота требовался некий рисунок, и заместитель директора, наклонившись над столом К. и взяв из его руки карандаш, выполнил соответствующее изображение на странице его делового блокнота, предназначавшейся для заявления.

Сегодня К. о стыде уже не думал: заявление должно быть написано. Если он не найдет на него времени на работе, что было весьма вероятно, значит, он должен будет писать его дома, ночами. Если же не хватит и ночей, значит, он должен будет взять отпуск. Только не останавливаться на полпути, это самое бессмысленное не только в делах, но всегда и везде. Однако это заявление выливалось в какую-то почти бесконечную работу. Легко было прийти к убеждению — для чего даже не нужно было иметь особенно пугливый характер, — что такое заявление просто невозможно когда-либо закончить. И упиралось все уже не в лень или вероломство, которые только адвокату могли помешать составить заявление, все упиралось в неизвестность выдвинутого обвинения и, в особенности, его возможных расширений, из-за чего приходилось восстанавливать в памяти, излагать и перепроверять со всех сторон всю жизнь до мельчайших подробностей поступков и событий. И какая же это была, помимо всего прочего, грустная работа! Когда-нибудь на пенсии такой работой, наверное, хорошо было бы занимать впавший в детство ум, помогая ему коротать долгие дни. Но сейчас, когда все мысли К. были ему нужны для его работы, когда каждый час пролетал с огромнейшей скоростью, потому что его подъем продолжался и он уже представлял собой некоторую угрозу для заместителя директора, когда вечерами и ночами он, молодой человек, желал бы получать наслаждения от жизни, — именно сейчас он должен был корпеть над этим заявлением. В который раз его мысли заканчивались сожалениями. Почти непроизвольно, только чтобы отвлечься от них, он нащупал пальцем кнопку звонка, проведенного в приемную. Держа палец на кнопке, он посмотрел на часы. Было одиннадцать, то есть два долгих часа этого дорогого времени он промечтал и, разумеется, еще более обессилел; все же это время не прошло зря, он принял некоторые решения, которые могли оказаться важными. Экспедиторы, кроме обычной почты, принесли визитные карточки двух господ, уже довольно продолжительное время ожидавших в приемной. Это оказались как раз очень важные клиенты банка, которых, собственно, ни в коем случае нельзя было заставлять ждать. Почему им надо было приходить в столь неудобный час? А почему — казалось, спрашивают со своей стороны господа — этот столь прилежный К. тратит лучшие рабочие часы на свои личные дела? С усталостью от предыдущего и с усталостью от ожидания последующего К. встал, чтобы принять первого из двоих.

Это был маленький живой господин, фабрикант, которого К. хорошо знал. Он извинился за то, что помешал К. в его важной работе, а К. со своей стороны извинился за то, что заставил так долго ждать. Но даже это извинение он произнес так механически и с таким почти фальшивым выражением, что фабрикант, если только он не был полностью поглощен своим делом, должен был это заметить. Но тот, не отвлекаясь, торопливо повытаскивал из всех карманов расчеты и таблицы, разложил их перед К., разъяснил отдельные пункты, исправил одну маленькую ошибку в расчетах, которая бросилась ему в глаза даже при этой поверхностной демонстрации, напомнил К. об аналогичной сделке, которую он с ним заключил около года тому назад, упомянул между прочим, что на этот раз еще один банк многое готов дать, чтобы провернуть эту сделку, и наконец замолчал, желая узнать мнение К. В начале речи фабриканта К. в самом деле внимательно следил за его рассуждениями, мысль о важной сделке захватила тогда и его тоже, но, к несчастью, ненадолго, вскоре его внимание отвлеклось, еще какое-то время он продолжал кивать головой в ответ на громкие восклицания фабриканта, но в конце концов прекратил и это, ограничившись тем, что оцепенело смотрел на склонившуюся над бумагами лысую голову и спрашивал себя, когда, наконец, этот фабрикант поймет, что вся его речь бесполезна. И когда тот замолчал, К. вначале и в самом деле подумал, что ему просто дают возможность признаться, что он не в состоянии слушать. Но по напряженному взгляду явно подготовившегося к любым возражениям фабриканта он с сожалением понял, что деловое обсуждение должно быть продолжено. Так что он наклонил голову, словно в ответ на приказ, и начал медленно водить карандашом по бумагам, время от времени останавливаясь и упираясь взглядом в какую-нибудь цифру. Фабрикант предполагал возражения; возможно, его цифры действительно были ненадежны, возможно, главное заключалось не в них, — как бы там ни было, фабрикант положил на все эти бумаги руку и начал снова, совсем вплотную придвинувшись к К., расписывать ему эту сделку в целом.

— Это проблематично, — сказал К., поджал губы и, поскольку бумаги на столе — единственное реальное — были закрыты, откинулся, ища опоры, на спинку кресла.

Он даже почти не поднял глаза, когда открылась дверь в дирекцию и там, не совсем отчетливо, словно бы за газовой завесой, появился заместитель директора. К. не задумался над этим явлением, а зарегистрировал только непосредственный эффект, очень его обрадовавший, потому что фабрикант немедленно вскочил с кресла и бросился навстречу заместителю директора. К., впрочем, придал бы ему и еще в десять раз большее ускорение, ибо он боялся, что заместитель директора может снова исчезнуть. Страхи были напрасны, господа встретились, пожали друг другу руки и вместе подошли к столу К. Фабрикант пожаловался, что его предложение о сделке встретило так мало сочувствия у этого прокуриста, и указал на К., который под взглядом заместителя директора снова склонился над бумагами. Когда затем оба господина оперлись на его письменный стол и фабрикант начал осаду заместителя директора, К. показалось, что эти двое, рост которых он в этот момент представлял себе преувеличенно, склонившись над его головой, обсуждают, как поступить с ним самим. Медленно подняв глаза, он попытался осторожно выяснить, что там у них наверху происходит, потом взял, не глядя, одну из бумаг со стола, положил ее на раскрытую ладонь и постепенно поднял ее, одновременно вставая, наверх к господам. У него не было при этом никакой определенной мысли, он действовал, лишь подчиняясь ощущению, что должен так поступить, раз ему придется когда-то писать большое заявление, которое должно будет его полностью освободить. Заместитель директора, участвовавший в разговоре с полным вниманием, бросил лишь один взгляд на бумагу, взял ее из руки К., даже не читая написанного на ней, поскольку то, что имело значение для прокуриста, для него не имело значения, сказал:

— Спасибо, мне все уже ясно, — и спокойно положил ее обратно на стол.

К. затравленно смотрел на него сбоку. Заместитель директора, однако, совсем этого не замечал, а если и замечал, то это его только ободряло; он несколько раз громко засмеялся, один раз остроумным возражением привел фабриканта в явное замешательство, из которого, впрочем, тут же сам его и вывел, сделав при этом упрек самому себе, и, наконец, пригласил фабриканта перейти к нему в кабинет, где они смогут довести это дело до конца.

— Это очень серьезное дело, — сказал он фабриканту, — я это прекрасно понимаю. И господин прокурист, — даже при этом упоминании он обращался, собственно, только к фабриканту, — несомненно, будет доволен, если мы это дело у него заберем. Оно требует, чтобы его спокойно обдумали. А он сегодня, кажется, очень перегружен делами, и кое-какие люди ждут в его приемной уже часами.

У К. еще хватило самообладания на то, чтобы отвернуться от заместителя директора и адресовать любезную, хотя и несколько застывшую улыбку только фабриканту; более он ни во что не вмешивался, стоял, слегка наклонившись вперед и упершись руками в стол, словно какой-нибудь продавец за прилавком, и смотрел, как эти двое господ, не прекращая беседы, собрали со стола бумаги и затем исчезли за дверью дирекции. Уже в дверях фабрикант обернулся, и сказал, что он пока не прощается и, естественно, сообщит господину прокуристу об успехах переговоров, а кроме того, имеет для него еще одно маленькое сообщение.

Наконец К. остался один. Он даже и не подумал впускать еще какого-то нового клиента, ничего не чувствуя, кроме смутной отрады от мысли, что люди там, за дверью, полагают, будто он еще ведет переговоры с этим фабрикантом, и по этой причине никому, даже его секретарю, нельзя к нему входить. Он подошел к окну, уселся на подоконник, взявшись одной рукой за задвижку, и стал смотреть вниз на площадь. По-прежнему падал снег, еще даже не посветлело.

Он долго просидел так, не зная, что, собственно, его тревожит, только время от времени бросал немного испуганный взгляд через плечо на дверь в приемную, когда ему мерещилось, что он слышит там какой-то шорох. Но поскольку никто не входил, он успокоился, пошел к умывальнику, умылся холодной водой и с посвежевшей головой возвратился снова на свое место у окна. Это решение взять защиту в свои руки казалось ему теперь более серьезным, чем он представлял себе поначалу. Пока он перекладывал защиту на адвоката, он все-таки еще оставался, в сущности, мало вовлеченным в процесс, он наблюдал за ним издали, и непосредственно рука процесса едва ли могла до него дотянуться, он мог в любой момент заглянуть внутрь и посмотреть, как обстоят его дела, но мог также и в любой момент убрать оттуда голову. Напротив, теперь, если он сам будет вести свою защиту, он должен будет — по крайней мере, в данный момент — целиком и полностью предать себя суду; результатом этого, конечно, должно будет стать впоследствии полное и окончательное освобождение, но, чтобы его добиться, он пока что в любом случае должен подвергнуть себя куда большей опасности, чем раньше. Если у него и были на этот счет какие-то сомнения, то сегодняшняя встреча с заместителем директора и фабрикантом была убедительным доказательством от противного. Как он сидел тут, совершенно оглушенный уже одним только своим решением защищаться самостоятельно! Что же тогда будет дальше? Тяжелые ему предстоят дни. Найдет ли он тропинку, которая приведет его сквозь все это к хорошему концу? Не означает ли тщательная защита — а всякая иная просто бессмысленна, — не означает ли тщательная защита в то же время и необходимость по возможности отрешиться от всего остального? Сможет ли он благополучно пережить это? И как он сможет осуществить это в банке? Тут ведь речь не о заявлении, для которого может понадобиться отпуск, хотя именно сейчас просить об отпуске было бы очень рискованным делом, — речь же обо всем процессе, продолжительность которого необозрима. Какое все-таки неожиданное препятствие возникло неизвестно откуда на жизненном пути К.!

И он будет сейчас работать тут, в банке? Он взглянул в направлении письменного стола. Он сейчас запустит клиентов и будет вести с ними переговоры? В то время, когда его процесс катится все дальше, в то время, когда наверху, на чердаке, чиновники суда сидят над материалами его процесса, он будет заниматься делами банка? Разве это не было похоже на одобренную судом пытку, которая была связана с процессом и сопровождала его? И разве при оценке его работы в банке кому-нибудь придет в голову учитывать его особое положение?[13] Вычеркнуто автором: Нет, если бы даже всем было известно о его процессе, это не сулило бы К. ни малейшего облегчения. И тот, кто не захотел бы вставать в позу судьи, чтобы слепо и преждевременно выносить ему приговор, тот все-таки постарался бы по крайней мере его унизить, ведь это было теперь так легко сделать. Никому и никогда. А ведь его процесс не был совершенно неизвестен, хотя еще и не было вполне ясно, кто о нем знает и сколько таких знающих. Но до заместителя директора, надо надеяться, этот слух еще не дошел, иначе уже было бы четко видно, как он безо всякой коллегиальности и без малейшего милосердия использует его против К. А директор? Конечно, он благожелательно настроен по отношению к К. и, вероятно, узнав о процессе, постарался бы в том, что зависит от него, предоставить К. некоторые поблажки, однако у него бы это, конечно, не прошло, поскольку теперь, когда начал ослабевать противовес, который до сих пор представлял собой К., директор все больше поддавался влиянию заместителя директора, а тот, кроме того, использовал болезненное состояние директора для укрепления собственной власти. Так на что же К. мог надеяться? Возможно, такими рассуждениями он подрывал свою способность к сопротивлению, но ведь и это тоже было необходимо — не обманывать себя и видеть все настолько ясно, насколько это в данный момент возможно.

Без какой-то особой надобности, просто для того, чтобы еще не нужно было идти к письменному столу, он открыл окно. Оно открылось с некоторым трудом, ему пришлось поворачивать задвижку двумя руками. И затем сквозь открытое на всю высоту и ширину окно в комнату хлынул смешанный с дымом туман, наполнив ее легким запахом пепелища. Полетели в комнату и снежные хлопья.

— Отвратительная осень, — произнес за спиной К. фабрикант, который, возвращаясь от заместителя директора, незаметно вошел в комнату.

К. кивнул и с беспокойством взглянул на папку фабриканта, из которой теперь, очевидно, должны были появиться бумаги для демонстрации К. результатов переговоров с заместителем директора. Но фабрикант, проследив взгляд К., хлопнул по своей папке и сказал, не открывая ее:

— Вы хотите услышать, что из этого вышло. У меня в этой папке почти что уже решенное дело. Отчаянный мужчина этот ваш заместитель директора, вот уж кому пальца в рот не клади!

Он засмеялся и тряхнул руку К., пытаясь и его заставить рассмеяться. Но К. теперь уже показалось подозрительным, что фабрикант не хочет показывать ему бумаги, и он не нашел в замечании фабриканта ничего смешного.

— На вас, господин прокурист, — сказал фабрикант, — наверное, погода действует? Вы сегодня выглядите таким подавленным.

— Да, — сказал К. и прикоснулся пальцами к виску, — головные боли, семейные заботы.

— Очень верно, — вскинулся фабрикант, который был торопыгой и ничего не мог выслушать спокойно, — каждый должен нести свой крест.

К. непроизвольно сделал шаг по направлению к двери, словно намереваясь проводить фабриканта к выходу, но тот сказал:

— У меня, господин прокурист, есть еще одно маленькое сообщение для вас. Я очень боюсь, что именно сегодня оно окажется для вас, может быть, досадной помехой, но за последнее время я уже дважды был тут у вас и каждый раз о нем забывал. Если я опять отложу его на потом, оно, наверное, совсем уже потеряет всякий смысл. А это было бы жаль, потому что в принципе оно, по-моему, может быть, все-таки и не бессмысленно.

Прежде чем К. успел ответить, фабрикант подошел к нему вплотную, слегка постучал согнутыми пальцами по его груди и тихо сказал:

— У вас процесс, не так ли?

К., отступив назад, немедленно воскликнул:

— Это вам заместитель директора сказал!

— Да нет, — сказал фабрикант, — откуда заместитель директора может это знать?

— А вы? — спросил К. уже значительно спокойнее.

— Я время от времени узнаю кое-что о суде, — сказал фабрикант, — и это как раз касается того, что я хотел вам сообщить.

— Как много людей связаны с судом! — сказал, наклонив голову, К. и провел фабриканта к письменному столу.

Они снова уселись, как раньше, и фабрикант сказал:

— К сожалению, я могу вам сообщить не очень много. Но в таких делах и самой последней мелочью нельзя пренебрегать. А кроме того, мне хочется вам чем-то помочь, пусть даже моя помощь и будет очень скромной. Мы ведь до сих пор были хорошими деловыми партнерами, верно? Ну вот.

К. хотел извиниться за свое сегодняшнее поведение во время переговоров, но фабрикант не позволил себя прервать, передвинул свою папку из-под локтя под мышку, показывая этим, что он спешит, и продолжил:

— О вашем процессе я узнал от некоего Титорелли. Он художник. Титорелли — это только его художественный псевдоним, его настоящего имени я даже вообще не знаю. В течение уже нескольких лет он время от времени приходит ко мне в контору и приносит картинки, за которые я ему всегда даю — он почти попрошайка — что-то вроде милостыни. Симпатичные, кстати, картинки — степные пейзажи и тому подобное. Эти продажи всегда проходили очень гладко, и мы уже оба к ним привыкли. Но тут его визиты стали повторяться что-то уж слишком часто, я его упрекнул, мы разговорились; мне было интересно, как это ему удается прожить одними его художествами, и тут я, к моему удивлению, узнал, что основной источник его доходов — писание портретов. Он работает для суда, так он мне сказал. Для какого суда? — спрашиваю я. И тогда он мне рассказывает об этом суде. Ну, вы, наверное, лучше, чем кто-либо, можете себе представить, как я был удивлен этим рассказом. С тех пор я при каждом его визите узнаю что-нибудь новое об этом суде и так постепенно получил некоторое представление обо всем этом деле. Титорелли, впрочем, болтлив, и мне часто приходится его окорачивать не только потому, что он, конечно, и врет тоже, но прежде всего потому, что деловой человек вроде меня, у которого собственные деловые заботы отнимают почти все силы, не может очень интересоваться еще и посторонними вещами. Но это я только так, к слову. Так вот, я и подумал, что, может быть, Титорелли окажется вам в чем-то полезен, он знает многих судей, и хотя сам он никакого особого влияния иметь не может, но все же он может вам посоветовать, как подступиться к разным влиятельным людям. И если даже сами по себе эти советы ничего не решают, то в ваших руках они, по-моему, могут приобрести большое значение. Вы ведь почти что адвокат. Я так всем и говорю: прокурист К. это почти что адвокат. О, у меня нет ни малейшего беспокойства за исход вашего процесса. Ну так как, пойдете к Титорелли? По моей рекомендации он, безусловно, сделает все, что в его силах. Я в самом деле думаю, что вам стоит зайти к нему. Естественно, не обязательно сегодня — когда-нибудь, при случае. Хочу еще добавить, что, разумеется, этот совет, который я даю вам, ни в малейшей степени ни к чему вас не обязывает, — действительно, вы же не обязаны идти к Титорелли. Нет, если вы полагаете, что можете обойтись без Титорелли, то, конечно, лучше совсем о нем забыть. Может быть, у вас уже есть какой-нибудь тщательно разработанный план, а Титорелли может его нарушить. Нет, тогда, естественно, ни в коем случае не ходите туда! И, конечно, тут надо и над собой сделать усилие, чтобы пользоваться советами такого типа. Ну, это как вы захотите. Вот, тут рекомендательная записка, а тут адрес.

Разочарованный, К. взял письмо и сунул его в карман. Даже в самом лучшем случае польза, которую ему могла принести эта рекомендация, была несравненно меньше, чем вред, заключавшийся в том, что фабрикант знал о его процессе, и в том, что художник продолжал распространяться на эту тему. Он с трудом заставил себя сказать фабриканту, который уже направился к двери, несколько слов благодарности.

— Я схожу туда, — сказал он, прощаясь в дверях с фабрикантом, — или, поскольку я сейчас очень занят, напишу ему; может быть, он как-нибудь зайдет ко мне.

— Я же знал, — сказал фабрикант, — что вы найдете наилучшее решение. Правда, мне кажется, что лучше бы вам избегать приглашений таких людей, как этот Титорелли, сюда, в банк, для разговоров с ним о процессе. Да и не всегда бывает желательно оставлять в руках у таких людей свои письма. Но вы, конечно, все это продумали и знаете, что вам следует делать.

К. кивнул и проводил фабриканта до самого выхода из приемной. Несмотря на внешнее спокойствие, он был очень напуган, он испугался самого себя; собственно, о письме к Титорелли он сказал только для того, чтобы как-то показать фабриканту, что оценил по достоинству его рекомендацию и намерен, не откладывая, обдумать возможность встречи с Титорелли, но, ведь если бы он счел помощь Титорелли полезной, он бы, недолго думая, и в самом деле ему написал. А то, что это могло бы иметь опасные последствия, он понял только после замечания фабриканта. Он что же, в самом деле уже так мало может полагаться на свой собственный рассудок? Если он способен откровенно, письмом пригласить в банк какого-то сомнительного человека, чтобы тут, будучи отделенным лишь дверью от заместителя директора, спрашивать у него совета по его процессу, то не было ли тогда возможно — и даже очень вероятно, что он не замечает и других опасностей — или навлекает их? Ведь не всегда рядом будет стоять кто-то, кто сможет его предостеречь. И именно теперь, когда он должен был проявлять силу и собранность, проявлялись вот такие прежде чуждые ему сомнения в собственной бдительности! Так что же, те затруднения при исполнении своих обязанностей, которые он испытывает в банке, теперь начнутся и в процессе? Сейчас, впрочем, он вообще уже не понимал, как могло быть, что он хотел писать этому Титорелли и приглашать его в банк.

К. все еще в недоумении качал головой, когда сбоку к нему подошел секретарь и обратил его внимание на троих господ, сидевших тут, в приемной, на скамье. Они уже давно ждали допуска к К. Теперь, когда секретарь заговорил с К., они встали, и каждый постарался воспользоваться благоприятной возможностью приблизиться к К. раньше других. Поскольку со стороны банка было весьма неучтиво заставлять их терять время здесь в ожидании допуска, то и они не намерены были теперь проявлять уважение.

— Господин прокурист, — начал один из них.

Но К. велел секретарю подать его зимнее пальто и, надевая его с помощью секретаря, сказал, обращаясь ко всем троим:

— Прошу прощения, господа, к сожалению, в данный момент я не имею времени принять вас. Я очень прошу меня простить, но мне необходимо сделать один неотложный деловой визит, и я должен немедленно уйти. Вы ведь и сами заметили, насколько я уже тут задержался. Не будете ли вы так любезны прийти завтра или когда-либо еще. Или, может быть, мы обсудим все по телефону? Или, может быть, вы мне сейчас коротко скажете, в чем состоит ваше дело, и я вам потом дам обстоятельный письменный ответ. Впрочем, было бы лучше, если бы вы пришли как-нибудь в другой раз.

Эти предложения К. привели господ, ожидание которых теперь оказывалось совершенно напрасным, в такое изумление, что они молча уставились друг на друга.

— Итак, мы договорились? — спросил К., отворачиваясь к секретарю, который теперь принес ему и шляпу.

Сквозь открытую дверь кабинета К. было видно, что снегопад на улице очень усилился. Поэтому К. поднял воротник пальто и застегнул его высоко под подбородком.

Как раз в этот момент из соседнего кабинета вышел заместитель директора, посмотрел, усмехаясь, на то, как К. в зимнем пальто ведет переговоры, и спросил:

— Вы собираетесь уходить, господин прокурист?

— Да, — сказал К., собравшись, — я должен нанести деловой визит.

Но заместитель директора уже повернулся к клиентам.

— А эти господа? — спросил он. — Мне кажется, они уже давно ждут.

— Мы уже договорились, — сказал К.

Но тут сдержанность покинула господ, они окружили К. и заявили, что не ждали бы тут часами, если бы у них не было важных дел, которые должны быть обсуждены теперь же, причем обстоятельнейшим образом и без свидетелей.

Заместитель директора некоторое время слушал их, наблюдая в то же время за К., который держал в руке шляпу и то здесь, то там очищал ее от соринок, и затем сказал:

— Господа, есть один очень простой выход. Если вы согласитесь удовлетвориться мною, я с большой охотой возьму на себя эти переговоры вместо господина прокуриста. Ваши дела, естественно, должны быть обсуждены безотлагательно. Мы тоже деловые люди, как и вы, и умеем ценить время деловых людей, как оно того стоит. Не угодно ли пройти сюда?

И он открыл дверь в приемную его кабинета.

Как все-таки этот заместитель директора ухитрялся присвоить себе все, что К. сейчас поневоле вынужден был отдавать! Но не отдает ли К. больше, чем это безусловно необходимо? В то время как он с некими неопределенными и — он должен был себе в этом признаться — очень слабыми надеждами бежит к какому-то неизвестному художнику, здесь его авторитету наносится непоправимый ущерб. Вероятно, было бы намного лучше, если бы он снова снял это свое зимнее пальто и вернул себе хотя бы двоих из этих господ, которым ведь все равно придется еще ждать в соседней приемной. К., возможно, и попытался бы это сделать, если бы не увидел в этот момент в своем кабинете заместителя директора, который искал там что-то на стеллаже так, словно он был его собственный. Когда К. в возбуждении приблизился к двери, тот воскликнул:

— Ах, так вы еще не ушли!

Он на мгновение повернул к К. лицо — складки крутого лба говорили, казалось, не о возрасте, а о силе — и тут же снова продолжил поиски.

— Я ищу копию одного договора, — сказал он, — которая, как утверждает представитель фирмы, должна быть у вас. Вы не поможете мне ее найти?

К. сделал шаг вперед, но заместитель директора сказал:

— Спасибо, я уже нашел, — и с большим пакетом бумаг, в котором была, конечно, не только копия договора, но и еще многое другое, вновь вернулся в свой кабинет.

Сейчас я ему не противник, сказал себе К., но если мои личные трудности когда-нибудь кончатся, то воистину он будет первым, кто почувствует это на своей шкуре — и сильнее, чем кто-либо. Немного утешенный этими мыслями, К. сказал секретарю, который давно уже держал для него открытой дверь в коридор, чтобы тот при случае доложил директору, что он ушел с деловым визитом, и, почти счастливый от того, что может какое-то время целиком посвятить своему делу, покинул банк.

Он сразу же поехал к художнику, который жил в предместье, примыкавшем к городу со стороны, прямо противоположной той, в которой находились канцелярии суда. Это была еще более бедная окраина, дома были еще темнее, а улицы были полны грязи, которая от таявшего снега медленно расползалась в слякоть. В доме, где жил художник, была открыта только одна створка больших ворот, другая стояла закрытой, но там, внизу, в кирпичной кладке была пробита дыра, из которой, как раз когда подошел К., полилась отвратительная желтая дымящаяся жижа; несколько напуганных крыс метнулись от нее в близкий канал. Внизу у лестницы лежал лицом вниз маленький ребенок, он плакал, но его почти не было слышно из-за перекрывавшего все звуки грохота, доносившегося с другой стороны подворотни из мастерской жестянщика. Дверь мастерской была открыта, трое подручных стояли полукругом вокруг какой-то заготовки и били по ней молотками. Большой лист белой жести, висевший на стене, отбрасывал сноп бледного света, который пробивался между двумя подручными и освещал лица и рабочие фартуки. К. заметил все это лишь мельком, он хотел как можно быстрее все здесь закончить, расспросить в двух словах этого художника и сразу же возвратиться обратно в банк. Если он добьется здесь хоть малейшего успеха, это еще сможет хорошо отразиться на его сегодняшней работе в банке. К четвертому этажу ему пришлось снизить скорость, он совсем запыхался, ступени и этажи были непомерно высокие, а художник жил, должно быть, на самом верху, в какой-нибудь мансарде. К тому же воздух был очень тяжелым, у лестницы не было никакого пролета, узкие ступени обоими концами упирались в стену, и лишь иногда где-то в самом верху виднелось маленькое окошко. Как раз когда К. остановился немного передохнуть, из дверей одной квартиры выпорхнули несколько девочек и, смеясь, быстро побежали вверх по лестнице. К. медленно пошел следом, догнал одну из девочек — она споткнулась и отстала от остальных — и спросил ее, пока они поднимались рядом:

— Здесь живет художник Титорелли?

В ответ эта немножко горбатенькая девочка, которой едва ли было больше тринадцати лет, толкнула его локтем и искоса посмотрела на него. Она уже была насквозь испорченна, ни юность, ни физический недостаток не могли этому помешать. Она даже не усмехалась, она серьезно смотрела на К. пристальным, призывным взглядом. К. сделал вид, что не замечает ее поведения, и спросил:

— Ты знаешь этого художника Титорелли?

Она кивнула и в свою очередь спросила:

— А что вам от него надо?

К. подумалось, что было бы неплохо на ходу еще немного разузнать о Титорелли.

— Я хочу, чтобы он меня нарисовал, — сказал он.

— Нарисовал? — переспросила она, чрезмерно широко раскрыла рот, слегка стукнула К. ладошкой, словно он сказал что-то совсем уж невероятное или неподобающее, подхватила обеими руками свою и без того очень короткую юбчонку и изо всех сил побежала за остальными девочками, чьи уже неразборчивые крики терялись вверху.

Однако на следующем повороте лестницы К. снова встретил всех этих девиц. По-видимому, горбунья сообщила им о его намерении, и они ждали его. Они стояли по обеим сторонам лестницы, прижавшись к стене, чтобы К. было удобнее между ними протискиваться, и ладонями разглаживали свои передники. На всех лицах, так же как и в этом построении шпалерами, была смесь детскости и порочности. Вверху, во главе этих девчоночьих цепей, которые теперь со смехом сомкнулись за спиной К., стояла принявшая на себя командование горбунья. К. был обязан ей благодарностью за то, что сразу пошел по правильному пути: он собирался подниматься все выше, никуда не сворачивая, но она показала ему то ответвление лестницы, куда надо было свернуть, чтобы прийти к Титорелли. Лестница, которая вела к нему, была на редкость узкой, очень длинной, без поворотов — ее было видно на всю длину — и наверху заканчивалась непосредственно перед дверью Титорелли. Эта дверь, в отличие от всей лестницы сравнительно ярко освещенная маленьким, косо над ней расположенным окном в крыше, была сбита из некрашеных досок; на двери красной краской широкими мазками было намалевано имя Титорелли. К. со своей свитой еще не достиг и середины этой лестницы, как дверь наверху, видимо, откликаясь на шум многих шагов, слегка приоткрылась и в щели показался человек, одетый, кажется, в одну только ночную рубашку.

— О! — воскликнул он, увидев приближающуюся толпу, и исчез.

Горбунья захлопала в ладоши от радости, а остальные девочки начали напирать сзади на К., чтобы заставить его быстрее продвигаться вперед.

Они, однако, еще не успели дойти до верха, как художник уже целиком распахнул дверь и с глубоким поклоном пригласил К. войти. Девчонок он, напротив, остановил, не желая впускать ни одну из них, как они ни просили и как ни старались проникнуть внутрь если не с его разрешения, так против его воли. Только горбунье удалось прошмыгнуть под его вытянутой рукой, но художник погнался за ней, поймал за юбку, прокрутил разок вокруг себя и затем выставил за дверь к остальным девчонкам, которые, в то время когда он оставил свой пост, все-таки не отважились переступить порог. К. не знал, как ко всему этому относиться, поскольку у него складывалось впечатление, что все происходило с обоюдного дружеского согласия. Девчонки в дверях вытягивали одна из-за другой шеи и кричали художнику разные явно шутливые слова, которых К. не понимал, да и сам художник смеялся, когда горбунья почти летала в его руках. Затем он закрыл дверь, еще раз поклонился К., протянул ему руку и сказал, представляясь:

— Живописец Титорелли.

К. указал на дверь, за которой перешептывались девчонки, и сказал:

— Вы, кажется, пользуетесь большой любовью в доме.

— А, эти мордашки! — сказал художник, тщетно пытаясь застегнуть на шее свою ночную рубашку.

Он был босиком, и вообще, помимо рубашки, на нем были только широкие желтоватые полотняные штаны, схваченные ремнем (его длинный конец свободно болтался из стороны в сторону).

— Эти мордашки для меня сущее наказание, — продолжал он, оставив в покое свою ночную рубашку, от которой только что отвалилась верхняя пуговица, взял стул и настойчиво пригласил К. садиться. — Я одну из них — как раз сегодня ее с ними нет — как-то написал, и с тех пор они все за мной бегают. Ну, когда я сам здесь, они заходят только с моего разрешения, но стоит мне уйти, как уж хотя бы одна всегда залезет. Им сделали ключ от моей двери, и они теперь одалживают его друг у друга. Вы даже не можете себе представить, как это надоедает. Прихожу я, к примеру, домой с дамой, собираясь провести с ней натурный сеанс, открываю моим ключом дверь и нахожу, допустим, эту горбунью: сидит там за столиком с кисточкой и красит себе губы кармином, а все ее маленькие братья и сестры, за которыми она должна смотреть, ползают по всей комнате и пачкают во всех углах. Или прихожу я, как это вот только вчера было, домой поздно вечером — с учетом этого прошу извинить мое состояние и этот беспорядок в комнате, — прихожу я, значит, домой поздно вечером и пытаюсь залезть в кровать, но тут меня кто-то щиплет за ногу; я, естественно, лезу под кровать и вытаскиваю оттуда опять какую-нибудь из них. Почему они так ко мне липнут, я не знаю, — что я не пытаюсь их сюда приваживать, вы могли только что заметить и сами. И, естественно, работе моей это тоже мешает. Если бы не то, что это ателье мне предоставили даром, я бы уже давно отсюда съехал.

Как раз в этот момент за дверью нежным и испуганным голоском закричали:

— Титорелли, ну можно уже нам зайти?

— Нет, — ответил художник.

— И мне одной тоже нельзя? — спросил голосок.

— Тоже нельзя, — сказал художник, подошел к двери и запер ее.

К. между тем осмотрелся в комнате; ему самому никогда бы и в голову не пришло, что такую жалкую маленькую комнатку можно назвать «ателье». Здесь едва ли удалось бы сделать больше двух широких шагов, что вдоль, что поперек. Пол, стены, потолок — все было деревянное, между досками видны были узкие щели. Напротив К. у стены стояла кровать, заваленная разноцветными постельными принадлежностями. В центре комнаты на мольберте была установлена картина, накрытая рубашкой, рукава которой свисали до пола. За спиной К. было окно, сквозь которое в тумане ничего не было видно, кроме покрытой снегом крыши соседнего дома.

Поворот ключа в замке напомнил К. о том, что он не собирался тут задерживаться. Поэтому он вытащил из кармана письмо фабриканта, вручил его художнику и сказал:

— Я узнал о вас от этого господина, вашего знакомого, и пришел к вам по его совету.

Художник небрежно пробежал глазами письмо и бросил его на кровать. Если бы фабрикант не так уверенно говорил о Титорелли как о своем знакомом и как о бедном человеке, который не может обойтись без его подачек, то поистине можно было бы сейчас подумать, что Титорелли вообще не знает этого фабриканта или, во всяком случае, не припоминает такого. К тому же художник еще и спросил:

— Желаете купить картины или чтобы написали вас самих?

К. изумленно уставился на художника. Что там, собственно, было написано, в этом письме? К. считал само собой разумеющимся, что фабрикант в своем письме сообщал художнику о том, что К. желает навести справки о своем процессе — и только. Все-таки он слишком поспешно и необдуманно сюда прибежал! Но он должен был теперь что-то ответить этому художнику, и он сказал, взглянув на мольберт:

— Вы сейчас работаете над новой картиной?

— Да, — сказал художник, и рубашка, висевшая на мольберте, полетела на кровать вслед за письмом. — Это портрет. Хорошая работа, но еще не совсем закончена.

Случай благоприятствовал К.: он получал формальный повод завести речь о суде, поскольку перед ним был явно портрет какого-то судьи. Он, кстати, поразительно напоминал портрет в рабочем кабинете адвоката. Правда, здесь был изображен другой судья — толстый мужчина с широкой черной взъерошенной бородой, с боков высоко взбегавшей на щеки, к тому же тот портрет был написан маслом, а этот слабо и нечетко набросан пастельными красками. Но все остальное было похоже, потому что и здесь судья как раз собирался угрожающе подняться со своего трона, уцепившись за подлокотники. «Так это же судья», — хотел сразу сказать К., но пока что удержался и приблизился к картине, словно намерен был детально ее изучить. Посередине спинки трона стояла какая-то большая фигура, которой К. не находил объяснений, и он спросил о ней художника.

— Ее еще надо немного доработать, — ответил художник, взял со столика пастельный карандаш и слегка обвел им контуры фигуры, отчего она, однако, не стала для К. яснее.

— Это Правосудие, — сказал наконец художник.

— Да, теперь я узнаю ее, — сказал К., — вот повязка на глазах, а вот весы. Но вот это что же, у нее на пятках крылья, и она бежит?

— Да, — сказал художник, — заказано было так написать; это, собственно говоря, совмещенная богиня: Правосудие и Победа в одной фигуре.

— Не лучшее сочетание, — сказал К., усмехаясь, — Правосудию нужно спокойствие, иначе весы покачнутся и справедливый приговор станет невозможен.

— Тут я подчиняюсь моему заказчику, — сказал художник.

— Да, конечно, — сказал К., не желавший своим замечанием кого-то задеть. — Вы изобразили эту фигуру так, как она на самом деле стояла на этом троне?

— Нет, — сказал художник, — я в глаза не видел ни этой фигуры, ни этого трона, это все выдумки, но мне заказали так написать.

— Да? — спросил К., он намеренно делал вид, что не вполне понимает художника. — Значит, это судья в судейском кресле?

— Да, — сказал художник, — но он не высокого ранга судья и никогда на таком троне не сидел.

— И все-таки захотел, чтобы его изобразили в таком торжественном виде? Он же сидит тут, словно какой-нибудь верховный судья.

— Да, эти господа тщеславны, — сказал художник. — Но им дано разрешение свыше на то, чтобы их так изображали. Каждому точно предписано, как ему дозволяется выглядеть на портрете. Только, к сожалению, как раз по этому портрету о деталях облачения и сиденья нельзя судить: пастель для таких изображений не годится.

— Да, — сказал К., — это странно, что он написан пастелью.

— Судья так захотел, — сказал художник, — это для одной дамы.

Вид картины, казалось, пробудил в нем желание работать, он закатал рукава рубашки, взял в руку несколько карандашей — и на глазах у К. под дрожащими кончиками карандашей вокруг головы судьи возникли красноватые тени, расходившиеся лучами и исчезавшие у края картины. Постепенно игра этих теней охватила голову судьи, как какое-то украшение или знак какого-то высокого отличия. Но вокруг фигуры Правосудия все оставалось светлым, если не считать легкой, незаметной тонировки; на этом светлом фоне фигура особенно выделялась, она уже почти не напоминала богиню правосудия — и богиню победы тоже, она теперь, скорее, выглядела совершенно как богиня охоты. Эта работа художника увлекла К. больше, чем он того хотел, но наконец он все-таки упрекнул себя за то, что уже так долго здесь находится и еще ничего, в сущности, не предпринял по своему собственному делу.

— А как зовут этого судью? — неожиданно спросил он.

— Этого я вам не могу сказать, — ответил художник; он низко склонился к портрету, явно пренебрегая своим гостем, которого сам же вначале так почтительно приветствовал.

К. счел это за каприз и разозлился, что зря терял дорогое время.

— Вы, очевидно, доверенное лицо этого суда? — спросил он.

Художник тут же отложил в сторону карандаши, выпрямился, потер ладони одну о другую и с усмешкой посмотрел на К.

— Ну что, давайте начистоту, — сказал он. — Вы хотите узнать что-то о суде, как это и написано в вашем рекомендательном письме, но для начала заговорили о моих картинах, чтобы расположить меня к себе. Я не в претензии, вы же не могли знать, что со мной это ни к чему. О, пожалуйста! — воскликнул он, резко отметая попытку К. что-то возразить, и затем продолжил: — А вообще, это ваше замечание совершенно справедливо: я доверенное лицо суда.

Он сделал паузу, словно хотел дать К. время освоиться с этим фактом. Теперь снова стала слышна возня девчонок за дверью. Они, по всей видимости, толпились у замочной скважины, хотя заглядывать в комнату, вероятно, можно было и через щели. К. оставил всякие попытки извинений, поскольку не хотел отвлекать художника, но не стоило и позволять художнику слишком уж заноситься, чтобы тот не стал по-своему недоступным, поэтому он сказал:

— Это ваше положение официально признано?

— Нет, — коротко ответил художник и замолчал, словно от сказанного лишился дара речи.

Но К. не собирался затыкать ему рот и сказал:

— Ну, часто влияние неофициального положения такого рода сильнее, чем официального.

— Это как раз мой случай, — сказал художник и кивнул, сморщив лоб. — Я разговаривал вчера с этим фабрикантом о вашем деле, он спросил меня, не могу ли я вам помочь, я ответил: «Он мог бы как-нибудь зайти ко мне» — и я рад так скоро увидеть вас здесь. Похоже, вы действительно очень переживаете за это дело, что меня, естественно, нисколько не удивляет. Может быть, желаете для начала снять ваше пальто?

Хотя К. и собирался пробыть здесь лишь самое короткое время, но это предложение художника пришлось как нельзя более кстати. В этой каморке ему постепенно становилось все труднее дышать, он уже не раз с удивлением устремлял взгляд в угол, на маленькую, судя по всем признакам, не растопленную железную печку, — духота в комнатке была необъяснима. Пока он снимал пальто и заодно расстегивал сюртук, художник, извиняясь, говорил:

— Мне нужно, чтобы тут было тепло. Все-таки здесь очень приятно, правда? В этом смысле комната очень удобно расположена.

К. ничего на это не ответил; собственно, не по себе ему было не от жары, скорее виноват был спертый, почти не дававший вздохнуть воздух; комната, очевидно, уже давно не проветривалась. Эта неприятность была еще усугублена тем, что художник попросил К. пересесть на кровать, в то время как сам он уселся на единственный имевшийся в комнате стул у мольберта. К тому же художник, кажется, неверно понял, почему К. сел лишь на краешек кровати, он предложил К., напротив, расположиться поудобнее и, поскольку К. медлил, сам подошел к кровати и вдвинул К. глубоко в тюфяки и подушки. После этого он снова возвратился на свой стул и, наконец, задал первый деловой вопрос, заставивший К. забыть про все остальное.

— Вы невиновны? — спросил он.

— Да, — сказал К.

Ответ на этот вопрос доставил ему просто-таки радость, в особенности потому, что дан был частному лицу и, следовательно, не мог повлечь за собой никакой ответственности. Еще никто его так прямо не спрашивал, и, чтобы продлить наслаждение этой радостью, он прибавил:

— Я абсолютно невиновен.

— Так, — сказал художник, опустил голову и, казалось, погрузился в размышления.

Неожиданно он вновь поднял голову и сказал:

— Но ведь если вы невиновны, то дело очень просто.

Взгляд К. помрачнел; это якобы доверенное лицо суда говорило, как неразумное дитя.

— Моя невиновность не упрощает дела, — сказал К., невольно все же усмехнувшись, и медленно покачал головой. — Тут много закоулков, в которых плутает этот суд. А в конце из какого-нибудь угла, где поначалу вообще ничего не было, вылезает какая-то большая вина.

— Да-да, конечно, — сказал художник так, словно К. без необходимости прервал ход его мыслей. — Но вы все-таки невиновны?

— Ну да, — сказал К.

— Это главное, — сказал художник.

Контраргументы не могли на него повлиять, однако, несмотря на такую его твердость, было не ясно, от убежденности он так говорит или от равнодушия. К. прежде всего хотел выяснить это, поэтому он сказал:

— Конечно же, вы знаете этот суд куда лучше, чем я, — я знаю не намного больше того, что я о нем слышал, — правда, от совершенно разных людей. Но все они сходятся в том, что легкомысленных обвинений там не выдвигают и что суд, раз уж он выдвинул обвинение, твердо убежден в виновности обвиняемого, и очень трудно заставить его отказаться от этого убеждения.

— Трудно? — вопросил художник и вскинул одну руку вверх. — Суд никогда от этого не откажется. Если я вот тут напишу всех судей в ряд на одном холсте и вы станете защищаться перед этим холстом, то вы добьетесь большего успеха, чем перед их настоящим судом.

«Да», — сказал про себя К. и забыл, что хотел только прощупать художника.

Девочка за дверью снова принялась канючить:

— Титорелли, ну скоро он уйдет отсюда?

— Замолчите! — крикнул художник в сторону двери. — Вы что, не видите, что мы с господином разговариваем?

Но девочка, не удовлетворившись этим ответом, спросила:

— У тебя будет с ним сеанс? — и, поскольку художник ничего не ответил, прибавила: — Пожалуйста, не делай с ним сеанс, он такой урод.

Несколько одобрительных восклицаний, последовавших за этими словами, разобрать было трудно, поскольку они прозвучали одновременно. Художник подскочил к двери, чуть приоткрыл ее — было видно, как к этой щели протянулись умоляюще сложенные руки девочек — и сказал:

— Если вы не замолчите, я вас всех спущу с лестницы. Сядьте тут на ступеньках, и чтобы вас не было слышно!

По-видимому, они не сразу подчинились, потому что ему пришлось скомандовать еще раз:

— Вниз, на ступени!

Только после этого стало тихо.

— Извините, — сказал художник, вновь возвращаясь к К.

К. почти не повернул головы в сторону этой двери, полностью предоставив художнику решать, будет ли тот его защищать, и если да, то как именно. Почти не шелохнулся он и сейчас, когда художник склонился к нему и прошептал ему на ухо, чтобы не услышали за дверью:

— И эти девчонки тоже имеют отношение к суду.

— Как? — переспросил К., отклонил голову и посмотрел на художника.

Но тот снова уселся на свой стул и полушутя-полусерьезно сказал:

— Ведь все имеет отношение к суду.

— Этого я пока еще не заметил, — коротко сказал К.; широкое обобщение художника лишило его предшествующие слова о девочках их тревожного смысла.

Тем не менее К. некоторое время смотрел на дверь, за которой эти девочки тихо сидели теперь на ступеньках. Впрочем, одна из них просунула в щель между досками соломинку и медленно водила ею вверх и вниз.

— Вы, похоже, еще не составили себе общего представления об этом суде, — сказал художник; он сидел, широко расставив ноги, и постукивал пятками по полу. — Но поскольку вы невиновны, оно вам и не потребуется. Я и один вас вытащу.

— Как вы это сделаете? — спросил К. — Вы же сами только что сказали, что на этот суд никакие доводы не действуют.

— Не действуют только такие доводы, которые приводятся на суде, — сказал художник и поднял вверх указательный палец, как бы показывая этим, что К. не уловил тонкого различия. — Но совсем иначе обстоит в этом смысле с теми попытками, которые предпринимаются за рамками официальной судебной процедуры, то есть в совещательной комнате, в кулуарах или, к примеру, здесь, в этом ателье.

То, что художник сейчас говорил, казалось не столь уж неправдоподобным, более того, это в значительной мере совпадало с тем, что К. слышал от других людей. Да, это звучало даже очень обнадеживающе. В самом деле, если посредством личных отношений можно так легко управлять судьями, как это изображал адвокат, то тогда отношения художника с этими тщеславными судьями были особенно важны, и уж во всяком случае их никоим образом нельзя было недооценивать. Тогда этот художник очень хорошо впишется в штат помощников, который К. постепенно набирал себе. Когда-то он славился в банке своим организаторским талантом, и вот теперь, когда он должен был рассчитывать только на самого себя, представлялась хорошая возможность испытать этот талант в самом предельном случае. Художник некоторое время наблюдал за тем эффектом, который произвело его объяснение на К., и затем с некоторой озабоченностью сказал:

— Вас, может быть, удивляет, что я говорю почти как какой-нибудь юрист? Это на мне сказываются непрерывные контакты с господами из суда. Я, естественно, извлекаю из них немалые выгоды, но, правда, художнический пыл в значительной мере утратил.

— А как вы впервые вступили в эти отношения с судьями? — спросил К., он хотел завоевать доверие художника, перед тем как непосредственно привлечь его к себе на службу.

— Это было очень просто, — сказал художник, — я эти отношения получил по наследству. Ведь мой отец тоже был судебным художником. Это место всегда передается по наследству. Новые люди тут не годятся. Ведь для портретирования чиновников разных рангов установлены такие разные, такие многочисленные и, главное, такие секретные правила, что, кроме членов определенных семей, их вообще никто не знает. К примеру, там, в ящике стола, у меня лежат эскизы моего отца, которые я никому не показываю. Но тот, кто их не видел, писать судей уже не сможет. Впрочем, даже если я их и потеряю, у меня в голове останется еще столько правил, что за мое место со мной никто не сможет поспорить. Ведь каждый судья должен быть написан так, как были написаны прежние великие судьи, а это знаю только я.

— Вам можно позавидовать, — сказал К., думая о своем положении в банке. — Значит, вы за свое место не беспокоитесь?

— Да, я за него не беспокоюсь, — сказал художник и гордо расправил плечи. — Потому-то я и решаюсь иногда помочь какому-нибудь бедолаге, у которого начался процесс.

— И как вы это делаете? — спросил К. так, словно это не его художник только что назвал «каким-то бедолагой».

Но художник не собирался отклоняться от темы и продолжал:

— К примеру, в вашем случае, поскольку вы полностью невиновны, я собираюсь предпринять следующее.

Эти повторяющиеся упоминания о его невиновности уже надоели К. Ему порой даже казалось, что такими упоминаниями художник делает благоприятный исход его процесса какой-то предпосылкой своей помощи, которая в таком случае, естественно, сама собой обесценивалась. Но, несмотря на эти сомнения, К. сдерживался и не прерывал художника. Он твердо решил не отказываться от его помощи, к тому же эта помощь представлялась ему ничуть не более сомнительной, чем помощь адвоката. К. даже отдавал явное предпочтение этой помощи, поскольку та была не так безобидна и предлагалась не так открыто.

Художник придвинул свой стул ближе к кровати и продолжил, понизив голос:

— Я забыл вас с самого начала спросить, какого освобождения вы хотите? Тут есть три возможности: действительное оправдание, мнимое оправдание и затягивание процесса. Действительное оправдание, естественно, лучше всего, но на такое решение я никак повлиять не могу. И, по-моему, вообще не существует такого отдельно взятого человека, который мог бы поспособствовать действительному оправданию. Тут решает, по всей видимости, только невиновность обвиняемого. А поскольку вы невиновны, то вы действительно можете целиком положиться на эту вашу невиновность. Но тогда вам не нужен ни я, ни какой-то еще помощник.

Такая четкость изложения поначалу ошеломила К., но затем он — так же тихо, как и художник, — сказал:

— По-моему, вы сами себе противоречите.

— В чем же? — ласково спросил художник и с усмешкой откинулся на спинку стула.

От этой усмешки у К. возникло такое чувство, словно ему теперь предстояло обнаружить противоречия уже не в словах художника, а в самой судебной процедуре. Это, однако, его не остановило, и он сказал:

— Ранее вы заметили, что на этот суд доводы не действуют, потом вы ограничили ваше утверждение рамками официальной судебной процедуры, а теперь утверждаете даже, что невиновному никакой помощи в этом суде не требуется. Уже здесь имеется противоречие. Но, кроме того, ранее вы сказали, что на судей можно влиять посредством личных отношений, а теперь утверждаете, что на это действительное, как вы его называете, оправдание никто персонально повлиять не может. В этом заключается второе противоречие.

— Эти противоречия легко объяснить, — сказал художник. — Тут речь идет о двух разных вещах: о том, что написано в законе, и о том, что я лично знаю по своему опыту, — вы не должны их путать. В законе — я, впрочем, его не читал, — естественно, написано, что невиновный подлежит оправданию, но, с другой стороны, там не написано, что на судей можно повлиять. Ну, а я на своем опыте убедился как раз в обратном. Я не знаю ни одного случая действительного оправдания, но я очень хорошо знаю много случаев влияния на судей. Естественно, вполне возможно, что во всех известных мне случаях невиновность отсутствовала. Но ведь в это трудно поверить. Чтобы в таком количестве случаев не обнаружилось одной-единственной невиновности? Еще будучи ребенком, я внимательно слушал отца, когда он дома рассказывал о процессах, и судей, когда они, приходя к нему в ателье, рассказывали о суде, в наших кругах вообще ни о чем другом не говорили; сам я, едва получив возможность являться в суд, постоянно пользовался ею, присутствовал на важнейших стадиях несчетного числа процессов — и отслеживал их ход, пока они оставались в зоне видимости, но должен признаться, что на моей памяти не было ни одного действительного оправдания.

— Значит, ни одного действительного оправдания, — повторил К., словно разговаривал сам с собой и со своими надеждами. — Что, впрочем, подтверждает мнение, которое у меня уже сложилось об этом суде. Таким образом, и с этой стороны он тоже бесцелен. Весь этот суд мог бы заменить один-единственный палач.

— У вас нет оснований для подобных обобщений, — недовольно сказал художник, — я ведь говорил только о моем личном опыте.

— Довольно и этого, — сказал К., — или вы слышали об оправданиях, имевших место в прежние времена?

— Такие оправдания, конечно, должны были иметь место, — ответил художник. — Просто это очень трудно теперь установить. Окончательные решения суда не публикуются, они даже судьям недоступны, поэтому о старых судебных делах сохранились только легенды. А в легендах, конечно, есть и действительные оправдания, и даже много; в это можно верить, но это недоказуемо. Тем не менее ими нельзя совсем пренебрегать, какая-то доля правды в них, конечно, присутствует, к тому же они очень красивы, я сам написал несколько картин на сюжеты этих легенд.

— Одними легендами моего мнения не изменить, — сказал К., — ведь перед судом на эти легенды, по-видимому, нельзя будет сослаться?

— Да, это не пройдет, — сказал художник.

— Тогда не имеет смысла об этом и говорить, — сказал К.; он намерен был пока что принимать к сведению все высказывания художника, даже если они представлялись ему невероятными и противоречили другим сведениям.

У него сейчас не было времени проверять истинность всего, что говорил художник, или, тем более, возражать ему; самое большее, чего можно было сейчас достичь, это склонить художника к согласию каким-то, пусть даже не решающим образом помогать ему. Поэтому К. сказал:

— Значит, давайте забудем о действительном оправдании, но вы упомянули еще две возможности.

— Мнимое оправдание и затягивание, — напомнил художник. — Речь может идти только об этом. Но не хотите ли вы прежде, чем мы об этом поговорим, снять сюртук? Вам, по-моему, жарко.

— Да, — сказал К.; до этого момента он не обращал внимания ни на что, кроме объяснений художника, но теперь, когда ему напомнили о жаре, у него на лбу выступил обильный пот. — Это почти невыносимо.

Художник кивнул, как бы подтверждая, что неприятные ощущения К. ему очень хорошо понятны.

— Нельзя ли открыть это окно? — спросил К.

— Нет, — сказал художник. — Это же просто намертво вделанное стекло, оно не открывается.

Теперь К. понял, что все это время он надеялся на то, что художник — или он сам — вдруг подойдет к этому окну и распахнет его. Он был готов вдыхать, раскрыв рот, даже туман. Ощущение полной отрезанности от воздуха вызвало у него головокружение. Он слегка шлепнул ладонью по тюфяку, наползавшему на него сбоку, и слабым голосом произнес:

— Это в самом деле неприятно и нездорово.

— О нет, — сказал художник, защищая свое окно, — благодаря тому, что оно не открывается, этот простой лист стекла сохраняет здесь тепло лучше, чем любая двойная рама. А если я захочу проветрить, в чем не бывает особой необходимости, поскольку через щели между досками тут везде проходит воздух, я могу открыть одну из дверей или даже обе сразу.

К., немного успокоенный этим разъяснением, оглянулся по сторонам, пытаясь увидеть вторую дверь. Художник заметил это и сказал:

— Она за вами, мне пришлось заставить ее кроватью.

Только теперь К. заметил маленькую дверь в стене.

— Здесь ведь все слишком маленькое для ателье, — сказал художник, как бы предупреждая осуждение К. — Пришлось обустраиваться, как позволяло место. Естественно, кровать перед дверью — это очень неудобное расположение. К примеру, судья, которого я сейчас пишу, всегда приходит через дверь у кровати, я ему даже ключ дал от этой двери, чтобы он мог подождать здесь, в ателье, если не застанет меня дома. Но обычно он приходит рано утром, когда я еще сплю. И, естественно, всякий раз, когда рядом с кроватью открывается дверь, просыпаешься, хоть бы ты спал как убитый. Если бы вы услышали те проклятия, которыми я его встречаю, когда он ранним утром перелезает через мою кровать, вы бы потеряли всякое уважение к этому судье. Конечно, я мог бы отобрать у него ключ, но от этого возникли бы только лишние хлопоты. Здесь ведь достаточно самого легкого усилия, чтобы сорвать с петель любую дверь.

В продолжение всей этой речи К. размышлял о том, удобно ли будет снять сюртук, но в конце концов понял, что если он этого не сделает, то просто не сможет здесь больше находиться, поэтому сюртук он снял, однако оставил его у себя на коленях, чтобы сразу надеть его в случае, если обсуждение вдруг закончится. Но стоило ему снять сюртук, как одна из девочек закричала: «Он уже пиджак снял!» — и стало слышно, как все они затеснились у щелей, чтобы увидеть такое зрелище своими глазами.

— Это девочки подумали, — сказал художник, — что я вас сейчас буду писать и что вы для этого раздеваетесь.

— Понятно, — сказал К., не слишком этим позабавленный, поскольку, сидя теперь без сюртука, чувствовал себя не намного лучше, чем раньше; почти брюзгливо он спросил: — Как вы там назвали две другие возможности?

Он уже снова забыл эти выражения.

— Мнимое оправдание и затягивание процесса, — сказал художник. — Что из этого выбрать, решать вам. И то и другое с моей помощью достижимо, — естественно, не без усилий, — различие здесь состоит в том, что мнимое оправдание требует эпизодического концентрированного напряжения сил, а затягивание — значительно меньшего, но длительного. Ну, начнем с мнимого оправдания. Если вы выбираете этот вариант, я беру лист бумаги и пишу свидетельство о вашей невиновности. Текст этого свидетельства я получил от моего отца, и он совершенно неопровержим. И вот с этим свидетельством я совершаю обход знакомых мне судей. Начну я, скажем, с того, что положу это свидетельство перед судьей, которого я сейчас пишу, когда он сегодня вечером придет ко мне на сеанс. Итак, я кладу перед ним это свидетельство, заявляю ему, что вы невиновны, и лично ручаюсь в вашей невиновности. И это не какое-нибудь там формальное, а действительное, обязывающее ручательство.

Во взгляде художника читался как бы упрек за то, что К. хочет возложить на него груз подобного ручательства.

— Это было бы в самом деле очень любезно с вашей стороны, — сказал К. — Значит, судья вам поверил бы, но тем не менее действительного оправдания я бы не получил?

— Да, я это уже объяснял, — ответил художник. — К тому же нет никакой уверенности, что мне поверят все; некоторые судьи, к примеру, могут потребовать, чтобы я привел к ним вас самих. В таком случае вам придется идти со мной. Правда, при таком обороте дело уже можно считать наполовину выигранным, в частности, потому, что я, естественно, заранее подробно вас проинструктирую, как вам следует вести себя перед соответствующим судьей. Хуже обстоит с теми судьями, которые меня обрывают сходу, — случается и такое. От таких — после ряда попыток, когда уже будет сделано все, что можно, — нам придется отказаться, но мы можем себе это позволить, потому что отдельные судьи тут решающего значения не имеют. Ну и когда у меня набирается под этим свидетельством достаточное количество судейских подписей, я иду с ним к тому судье, который непосредственно ведет ваш процесс. При этом не исключено, что у меня уже есть и его подпись, в этом случае развитие событий идет еще немного быстрее, чем обычно. Но и в общем случае на этой стадии остается уже совсем немного препятствий, и для обвиняемого наступает время наивысшей уверенности. Как ни удивительно, но это правда, что люди в это время чувствуют себя увереннее, чем после оправдания. И теперь никаких особенных усилий уже больше не требуется. Ваш судья, имея в этом свидетельстве ручательства определенного числа судей, спокойно может объявить вас оправданным и — разумеется, после выполнения различных формальностей — без сомнений делает это, чтобы доставить удовольствие мне и другим своим знакомым. А вы выходите из-под суда и — свободны.

— И тогда, следовательно, я свободен, — медленно повторил К.

— Да, — подтвердил художник, — но только мнимо свободны или, лучше сказать, временно свободны. Ведь этим низовым судьям, к которым относятся все мои знакомые, не дано права окончательного оправдания, таким правом обладает только высший, для вас, для меня и для всех нас совершенно недоступный суд. И как все это выглядит там, мы не знаем, да и, по правде говоря, не хотим знать. Так что высшего права освобождать от обвинения наши судьи не имеют, но они имеют полное право освобождать обвиняемого. Это значит, что если вы оправданы таким образом, то на данный момент вы от обвинения ушли, но оно продолжает висеть над вами и дальше, и, как только сверху приходит соответствующее распоряжение, обвинение тут же приобретает законную силу. И поскольку я нахожусь с этим судом в таких хороших отношениях, то я могу вам даже сказать, как — чисто внешне — проявляется в предписаниях для судебных канцелярий это различие между действительным и мнимым оправданием. При действительном оправдании абсолютно все материалы процесса изымаются, они полностью выводятся из судебной машины; не только обвинение, но и само дело, и даже оправдательный приговор уничтожаются, — уничтожается все. При мнимом оправдании поступают иначе. С делом не происходит вообще никаких изменений, оно только дополняется этим свидетельством о невиновности, оправдательным приговором и обоснованием этого оправдательного приговора. В остальном же оно остается в судебной машине и, как того требует поддержание непрерывного бумагооборота между канцеляриями, пересылается дальше в суды высших инстанций, возвращается назад в суды низших, и вот так, с большими или меньшими отклонениями, с большими или меньшими задержками, плавает туда и обратно. И пути его неисповедимы. Непосвященному порой может показаться, что все давным-давно предано забвению, дело утеряно и оправдание — это полное оправдание. Но посвященный этому не поверит. Ни одно дело не утеряно, а что такое забвение, суд не знает. В один прекрасный день, когда никто этого уже не ожидает, какой-нибудь судья просматривает это дело внимательнее, чем обычно, замечает, что в данном случае обвинение еще жизнеспособно, и немедленно подписывает ордер на арест. Я все это излагаю в предположении, что между мнимым оправданием и новым арестом проходит достаточно большое время; это возможно, и мне такие случаи известны, но точно так же возможен и такой случай, когда оправданный приходит после суда домой, а там уже ждут уполномоченные, чтобы снова его арестовать. И на этом, естественно, свободная жизнь кончается.

— И процесс начинается заново? — почти не веря своим ушам, спросил К.

— Конечно, — сказал художник, — процесс начинается заново, но опять-таки есть возможность точно так же, как раньше, добиться мнимого оправдания. И для этого нужно снова собрать все силы, тут нельзя сдаваться.

Последние слова художника, по-видимому, объяснялись тем впечатлением, которое производил на него несколько обмякший К.

— Но добиться второго оправдания, — сказал К., словно пытаясь предупредить какое-то разоблачение художника, — не труднее ли, чем первого?

— В этом случае, — отозвался художник, — ничего определенного сказать нельзя. Вы, очевидно, имеете в виду, что этот второй арест может повлиять на мнение судей не в пользу обвиняемого? Это не так. Ведь судьи уже в момент оправдания предвидели этот арест. Так что подобное обстоятельство вряд ли окажет какое-то влияние. Но настроение судей — так же как и их правовая оценка данного случая — может измениться в силу бесчисленного количества других причин, и поэтому усилия по достижению второго оправдания должны прилагаться с учетом изменившихся обстоятельств и, вообще говоря, быть такими же энергичными, как те, которые прилагались к первому оправданию.

— Но ведь это второе оправдание тоже не окончательное, — сказал К. и, словно отгоняя что-то, качнул головой.

— Естественно, нет, — сказал художник, — за вторым оправданием следует третий арест, за третьим оправданием — четвертый арест и так далее. Это заложено уже в самом понятии мнимого оправдания.

К. молчал.

— Я вижу, мнимое оправдание кажется вам невыгодным, — сказал художник, — может быть, вам больше подойдет затягивание процесса. Объяснить вам сущность затягивания?

К. кивнул. Художник сидел, удобно развалясь на своем стуле, его ночная рубашка была широко распахнута, он запустил под нее руку и поглаживал себя по груди и бокам.

— Затягивание, — начал художник и на какое-то мгновение застыл, глядя прямо перед собой, словно подыскивал абсолютно точное объяснение, — затягивание заключается в том, что процесс надолго задерживается на самой низшей процессуальной стадии. Для достижения этого необходимо, чтобы обвиняемый и его помощник — в особенности, помощник — оставались в непрерывном личном контакте с судом. Я повторяю, здесь не требуется такой затраты сил, как при достижении мнимого оправдания, но требуется значительно большая внимательность. Процесс ни на минуту нельзя упускать из виду; соответствующего судью нужно посещать через регулярные промежутки времени, а также при всяком удобном случае и всеми средствами стараться поддерживать его доброжелательное отношение; если же лично с этим судьей вы не знакомы, тогда нужно влиять на него через знакомых судей, но, конечно, никоим образом не отказываться по этой причине от непосредственных контактов. И если ничего в этом плане не упустить, то можно с достаточной определенностью полагать, что процесс не выйдет из своей начальной стадии. Процесс при этом не прекращается, но обвиняемый гарантирован от приговора почти так же надежно, как если бы он был свободен. По сравнению с мнимым оправданием, затягивание имеет то преимущество, что будущее обвиняемого здесь менее неопределенно, он огражден от этого ужаса внезапного ареста и не должен бояться, к примеру, того, что как раз в тот момент, когда прочие обстоятельства менее всего будут к этому располагать, ему придется взваливать на себя все те хлопоты и переживания, которые связаны с достижением мнимого оправдания. Правда, и в затягивании тоже есть определенные недостатки, которых обвиняемому не следует недооценивать. Я не говорю здесь о том, что обвиняемый в этом варианте никогда не получит свободы, ведь и при мнимом оправдании он ее, в собственном смысле, тоже не получает. Но тут есть другой недостаток. Процесс не может стоять на месте, если для этого нет хотя бы мнимых оснований. Поэтому формально в рамках процесса должно что-то происходить. Это значит, что время от времени должны приниматься различные постановления, обвиняемого должны допрашивать, должны проводиться расследования, и так далее. Потому что процесс должен все время вращаться в том маленьком кругу, которым он искусственно ограничен. Что, естественно, влечет за собой определенные неприятные для обвиняемого последствия, которые вам опять-таки не следует представлять себе слишком уж преувеличенно. Ведь это все просто формальности, поэтому, к примеру, допросы всегда очень короткие, и если иной раз нет времени или желания, то можно и отговориться, а с некоторыми судьями можно даже сесть и заранее расписать вызовы надолго вперед, речь ведь, в сущности, идет только о том, чтобы вы время от времени являлись к своему судье.

Художник еще договаривал последние слова, а К. уже подхватил сюртук на руку и встал.

— Он встает! — немедленно вскрикнули за дверью.

— Вы уже уходите? — спросил художник, тоже поднявшись. — Вас, конечно, этот воздух отсюда гонит. Это очень неприятно. Мне бы нужно было еще многое вам сказать. Я поневоле так сократил изложение. Надо было еще короче, но, я надеюсь, смысл до вас дошел.

— О да, — сказал К.; он с таким напряжением заставлял себя слушать, что у него теперь болела голова.

Несмотря на это подтверждение, художник еще раз резюмировал все сказанное, словно хотел, чтобы К., отправляясь домой, взял это с собой в качестве утешения:

— Общее в обоих методах то, что они предотвращают приговор.

— Но они предотвращают и действительное оправдание, — тихо сказал К., словно стыдясь того, что он это понял.

— Вы схватили самую суть, — быстро сказал художник.

К. положил руку на свое пальто, хотя никак не мог решиться надеть даже сюртук. Больше всего ему хотелось схватить все в охапку и бежать бегом на свежий воздух. Даже эти девчонки не могли заставить его одеться, хотя они, забегая вперед, уже кричали друг другу, что он одевается. Художнику хотелось как-то уяснить себе настроение К., поэтому он сказал:

— Вы, по-видимому, еще не определились в отношении моих предложений. Я это одобряю. Я бы даже не советовал вам сразу определяться. Преимущества и недостатки тут на волосок друг от друга. Это все надо точно оценить. Правда, и слишком много времени терять тоже не следует.

— Я скоро снова приду, — сказал К.; внезапно решившись, он надел сюртук, забросил пальто на плечо и поспешил к двери, за которой девчонки теперь подняли крик.

К. казалось, что он видит этих кричащих девочек сквозь дверь.

— Но вы должны будете сдержать слово, — сказал художник, не последовавший за ним к двери, — иначе я сам приду к вам в банк с вопросами.

— Да откройте же дверь, — сказал К., дергая за ручку, которую, как он почувствовал по противодействию, держали снаружи девочки.

— Вы что, хотите, чтобы на вас накинулись девчонки? — спросил художник. — Воспользуйтесь лучше этим выходом, — и он указал на дверь за кроватью.

К., выражая свое согласие, бросился назад к кровати. Однако вместо того, чтобы открыть там дверь, художник полез под кровать и из-под нее спросил:

— Еще только одну минутку, — не желаете ли взглянуть на одну картину, которую я мог бы вам продать?

К. не хотел быть невежливым, ведь художник в самом деле принял в нем участие и обещал помогать и дальше, к тому же вследствие забывчивости К. еще совершенно не было речи о вознаграждении за эту помощь, поэтому К. не мог сейчас уклоняться и согласился на демонстрацию картины, хотя дрожал от нетерпения, мечтая выбраться из этого ателье. Художник вытащил из-под кровати кучу необрамленных картин, которые были настолько покрыты пылью, что, когда художник попытался сдуть ее с верхнего холста, она взлетела удушающим облаком и медленно заклубилась перед глазами К.

— Степной пейзаж, — сказал художник и протянул К. картину.

На картине были изображены два чахлых деревца, стоящих далеко друг от друга в темной траве на многоцветном фоне заходящего солнца.

— Красиво, — сказал К. — Я беру ее.

К. необдуманно высказался столь кратко, поэтому он был рад, когда художник, вместо того чтобы обидеться, поднял с пола вторую картину.

— Эта вещь — парная к той, — сказал художник.

Возможно, вещь задумывалась как парная, но на ней нельзя было заметить ни малейшего отличия от первой картины: те же деревья, та же трава и тот же заход солнца. Но К. все это было не очень важно.

— Красивые пейзажи, — сказал он, — я возьму оба и повешу их у себя в кабинете.

— Похоже, мотив вам понравился, — сказал художник и потянул с пола третью картину, — и очень кстати, что у меня есть здесь еще одна похожая картина.

Но это была вовсе не похожая картина, это был совершенно тот же степной пейзаж. Художник хорошо использовал возможность продать старые картины.

— Я беру и эту тоже, — сказал К. — Сколько стоят эти три картины?

— Об этом мы поговорим после, — сказал художник. — Вы сейчас торопитесь, а мы ведь нашу связь не прерываем. Вообще, меня радует, что они вам понравились, я отдам вам все картины, которые у меня тут внизу. Здесь исключительно степные пейзажи, я уже много степных пейзажей написал. Некоторые люди отвергают такие картины из-за того, что они слишком мрачные, но другие — и вы принадлежите к таким — любят как раз мрачное.

Но К. сейчас совершенно не воспринимал эти профессиональные наблюдения художника-вымогателя.

— Упакуйте все эти картины! — воскликнул он, прервав разглагольствования художника, — завтра придет мой секретарь и заберет.

— В этом нет необходимости, — сказал художник. — Думаю, я найду вам носильщика, который прямо сейчас пойдет с вами.

И наконец, наклонившись над кроватью, он отпер дверь.

— Наступайте без стеснений на кровать, — сказал художник, — так делают все, кто здесь входит.

К. и без этого приглашения не стал бы церемониться, да и вообще уже наступил одной ногой прямо на середину тюфяка, но, взглянув в этот момент сквозь открытую дверь, убрал ногу с кровати.

— Что это? — спросил он художника.

— Чему вы удивляетесь? — спросил тот, в свою очередь удивляясь. — Это судебные канцелярии. Вы что, не знали, что здесь помещаются судебные канцелярии? Но ведь судебные канцелярии помещаются почти на всех чердаках, почему же их не должно быть именно здесь? Собственно, и мое ателье тоже относится к судебным канцеляриям, но суд предоставил его в мое распоряжение.

К. испугался даже не того, что и здесь обнаружил судебные канцелярии, он испугался главным образом себя, своей неосведомленности в судебных делах. Он считал одним из главных принципов поведения обвиняемого — всегда быть в состоянии готовности, никогда не позволять застигать себя врасплох, не смотреть, разинув рот, направо, если слева рядом с тобой стоит судья, — и именно этот принцип он раз за разом нарушал. Перед ним открылся длинный проход, и из него дохнуло таким воздухом, в сравнении с которым воздух ателье освежал. По обеим сторонам прохода были поставлены скамейки — точно так же, как в коридоре той канцелярии, где находилось дело К. По-видимому, существовали точные инструкции по устройству канцелярий. В данный момент наплыв посетителей здесь был не очень велик. Какой-то мужчина полулежал на скамье, закрыв голову руками, и, казалось, спал, другой стоял в полутьме в конце прохода. К. все-таки перелез через кровать, художник последовал за ним с картинами в руках. Вскоре они встретили служителя суда — К. теперь уже узнавал всех служителей суда по золотой пуговице, которая выделялась среди прочих пуговиц на их цивильных костюмах, — и художник поручил ему сопровождать К. с картинами. К. не столько шел, сколько шатался из стороны в сторону, прижимая ко рту носовой платок. Когда они были уже недалеко от выхода, им навстречу высыпали те же девочки, ускользнуть от которых К., таким образом, не удалось. Они, очевидно, увидели, что вторая дверь ателье открыта, и обежали вокруг, чтобы проникнуть туда с этой стороны.

— Я не могу вас проводить дальше! — крикнул художник, смеясь под натиском девочек. — До свидания! И не раздумывайте слишком долго!

К. на него даже не оглянулся. На улице он взял первый попавшийся экипаж. Он хотел отделаться от этого служителя, чья золотая пуговица все время мозолила ему глаза, хотя никто, кроме него, ее, наверное, не замечал. Служитель, проявляя рвение, полез было на козлы к извозчику, но К. согнал его вниз. Когда К. подъехал к банку, было уже далеко за полдень. Он с удовольствием оставил бы картины в пролетке, но побоялся, как бы не понадобилось при случае предъявить их художнику. Поэтому он приказал отнести их в свой кабинет и запер в самом нижнем ящике стола, чтобы они не попались на глаза заместителю директора хотя бы в ближайшие дни.