Онлайн чтение книги Процесс The Trial
Глава третья. В ПУСТОМ ЗАЛЕ СУДА. СТУДЕНТ. КАНЦЕЛЯРИИ

В продолжение следующей недели К. изо дня в день ждал нового уведомления, он не мог поверить в то, что его отказ от допросов был принят буквально, и, когда ожидавшегося вплоть до субботнего вечера уведомления так-таки и не поступило, он предположил, что его молча вновь приглашают на то же время в тот же день. Поэтому в воскресенье он вновь отправился туда, и на этот раз уже уверенно шел по лестницам и коридорам; некоторые люди вспоминали его и приветствовали из своих дверей, но ему уже не нужно было никого спрашивать, и вскоре он стоял перед нужной дверью. На стук ему сразу же открыли, и он, не обращая внимания на знакомую женщину, оставшуюся стоять в дверях, хотел сразу пройти в соседнюю комнату.

— Сегодня заседания нет, — сказала женщина.

— Почему это нет? — спросил он, не желая верить.

Но женщина убедила его, открыв дверь в соседнюю комнату. Комната действительно была пуста и в своей пустоте выглядела еще более убогой, чем в прошлое воскресенье. На столе, все так же стоявшем на подиуме, лежало несколько книг.

— Могу я взглянуть на книги? — спросил К. не из какого-то особого любопытства, а просто чтобы не вышло, что он приходил сюда совершенно зря.

— Нет, — сказала женщина и снова закрыла дверь, — это не разрешается. Книги принадлежат следователю.

— Ах, вот так, — сказал К. и кивнул, — эти книги, очевидно, — кодексы, и, в полном соответствии с характером здешнего суда, приговор выносится не только невинному, но и невежественному.

— Так оно и будет, — сказала женщина, не совсем его поняв.

— Ну, тогда я ухожу отсюда, — сказал К.

— Передать что-нибудь следователю? — спросила женщина.

— Вы его знаете? — спросил К.

— Естественно, — сказала женщина, — ведь мой муж служит при суде.

Только сейчас К. увидел, что это помещение, в котором тогда стоял один только чан для стирки, теперь представляло собой полностью обустроенную жилую комнату. Женщина заметила его удивление и сказала:

— Да, нам дали здесь бесплатное жилье, но в дни заседаний мы должны освобождать комнату. Место моего мужа — не из лучших.

— Я не столько удивляюсь этой комнате, — сказал К., зло взглянув на нее, — сколько тому, что вы замужем.

— Это вы, может, намекаете на тот случай в прошлое заседание, когда вашей речи помешали? — спросила женщина.

— Разумеется, — сказал К., — сегодня это, конечно, уже дело прошлое и почти забытое, но тогда меня это просто взбесило. А теперь вот вы сами говорите, что вы замужняя женщина.

— Это было вам не во вред, что ваша речь прервалась. Потом о ней еще говорили, и очень не в вашу пользу.

— Возможно, — сказал К., уклоняясь от этой темы, — но вас это не извиняет.

— Меня все извинили, кто меня знает, — сказала женщина, — тот, который меня тогда обнимал, уже давно за мной бегает. Я, может, для всех и не такая прельстительная, но для него — такая. Просто никакого спасения нет, с этим уже и мой муж смирился, он должен это терпеть, если хочет сохранить свое место, потому что тот человек студент и, по всему видно, до большой власти дойдет. Все время пристает ко мне со своими ухаживаниями, вот только что ушел, как раз перед вашим приходом.

— Меня это не удивляет, — сказал К., — это соответствует всему остальному.

— А вы, может, хотите тут что-нибудь улучшить? — сказала женщина, растягивая слова и испытующе глядя на него, словно говорила что-то опасное и для нее, и для К. — Я это еще по вашей речи поняла, которая лично мне очень даже понравилась. Я, правда, только часть слышала, начало пропустила, а под конец лежала со студентом на полу… А здесь так противно, — сказала она после паузы и схватила руку К. — Вы думаете, вам удастся добиться какого-нибудь улучшения?

К. усмехнулся и немного повернул руку в ее мягких ладонях.

— Собственно говоря, — сказал он, — я не уполномочен добиваться здесь каких-то улучшений, как вы выражаетесь, и, если бы вы, к примеру, сказали об этом следователю, вас бы высмеяли или наказали. На самом деле, по своей воле я бы в эти дела, определенно, не стал вмешиваться, и необходимость внесения улучшений в подобное судопроизводство никогда бы не потревожило моего сна. Но из-за так называемого ареста — я ведь арестован — я был вынужден вмешаться, исключительно ради самого себя. Однако, если я при этом смогу и для вас сделать что-то полезное, я это, естественно, с удовольствием сделаю. И не только из какой-то там любви к ближнему, но еще и потому, что и вы могли бы доставить удовольствие мне.

— Чем бы это я могла? — спросила женщина.

— Ну, показали бы мне, например, те книги на столе.

— Да пожалуйста, — воскликнула женщина и потащила его, вынуждая бежать за ней.

Это были старые, захватанные книги, крышка одного переплета была в середине почти целиком разломана, и куски едва держались на ниточках.

— Как здесь все грязно, — сказал, качая головой, К., и, пока он еще не успел прикоснуться к книгам, женщина попыталась подолом смахнуть с них пыль.

К. раскрыл верхнюю книгу, на развороте возникла непристойная картинка. Мужчина и женщина сидели, голые, на оттоманке, пошлое намерение живописца прочитывалось ясно, но его неумелость была столь велика, что в конечном счете видны были все-таки только мужчина и женщина, у которых отдельные части тела слишком выступали из картинки, которые неестественно прямо сидели и из-за неверной перспективы лишь с трудом поворачивались друг к другу. К. не стал листать дальше, он только еще открыл титульный лист второй книги; это был роман с заглавием: «Мучения, кои пришлось претерпеть Грете от мужа ее Ганса».

— Вот кодексы, которые здесь штудируют, — сказал К., — и такие люди будут меня судить.

— Я помогу вам, — сказала женщина. — Хотите?

— Но вы в самом деле сумеете помочь, не подвергая себя опасности? Вы же говорили, что место вашего мужа очень зависит от начальства.

— А я все равно хочу вам помочь, — сказала женщина, — идемте, надо это обсудить. И не говорите больше об опасностях, я боюсь опасности только там, где хочу ее бояться. Идемте, — она указала на подиум и попросила его присесть вместе с ней на ступеньку. — У вас глаза красивые, темные, — сказала она после того, как они сели, и снизу заглянула К. в лицо, — мне говорят, что у меня тоже красивые глаза, но ваши намного красивее. Вы мне, вообще-то, сразу понравились, еще когда в первый раз сюда пришли. Это ведь я из-за вас потом, позже, зашла сюда, в комнату собраний, я обычно так никогда не делаю, мне это даже, вообще-то, запрещено.

Вот, стало быть, и все, думал К., она предлагает мне себя, она испорченна, как все здесь вокруг, она уже наелась судейскими, что, впрочем, можно понять, и поэтому каждого свежего человека встречает комплиментом его глазам. И К. молча встал, словно он высказал свои мысли вслух и тем самым уже объяснил женщине свое поведение.

— Не думаю, чтобы вы могли мне помочь, — сказал он, — чтобы действительно мне помочь, нужно иметь отношения с высокими чиновниками. Вы же, разумеется, знаете только тех низовых сотрудников, которые бродят здесь толпами. Этих вы, разумеется, знаете очень хорошо и кое-что можете от них получить, в этом я не сомневаюсь, но даже самое большее, что вы могли бы от них получить, на окончательный исход моего процесса совершенно не повлияло бы. А вы из-за этого растеряли бы кое-каких друзей. Этого я не хочу. Продолжайте ваши прежние отношения с этими людьми и дальше, поскольку, как мне кажется, вы без этого не можете. Я говорю это не без сожаления, так как — чтобы уж все-таки чем-то ответить на ваш комплимент — и вы вполне мне нравитесь, особенно когда смотрите на меня так печально, как сейчас, для чего, впрочем, нет совершенно никаких оснований. Вы принадлежите к обществу, с которым я вынужден бороться, но вы чувствуете себя в этом обществе очень хорошо, вы даже любите этого студента, а если и не любите, то, по крайней мере, все же предпочитаете его вашему мужу. Это нетрудно было понять из ваших слов.

— Нет! — крикнула она и, не вставая, схватила руку К., которую он недостаточно быстро убрал. — Вы не можете сейчас уйти отсюда, вы не можете уйти отсюда, так несправедливо осудив меня! Неужели вы действительно способны сейчас уйти! Неужели я действительно настолько ничего не стою, что вы не захотите доставить мне даже такое удовольствие, чтобы еще немножко здесь побыть?

— Вы не так меня поняли, — сказал К. и сел. — Если для вас это действительно так важно, чтобы я здесь побыл, я охотно побуду, время-то у меня есть, я ведь пришел сюда, рассчитывая, что сегодня состоится слушание. А в том, что я говорил перед этим, была только просьба, чтобы вы никак не пытались воздействовать на ход моего процесса. Но и это не должно вас обижать, если вы вспомните, что исход этого процесса для меня совершенно не важен и что я над каким-то там вынесением приговора только посмеюсь. Если вообще считать, что дело дойдет до настоящего окончания процесса, в чем я очень сомневаюсь. Я, напротив, полагаю, что из-за лени этого чиновничества, или по забывчивости, или, может быть даже, от страха дело уже прекращено или будет прекращено в ближайшее время. Впрочем, возможно также, что для вида процесс будут продолжать в надежде на какую-нибудь взятку покрупнее — и совершенно напрасно, это я уже сегодня могу сказать, потому что взяток я никому не даю. И вы все-таки могли бы оказать мне любезность, если бы сообщили этому следователю или кому-то еще, кто любит распространять важные сведения, что меня никогда и никакими уловками, которых у этих господ в запасе, по-видимому, еще много, не удастся склонить к какой бы то ни было взятке. Это было бы совершенно безнадежно, так прямо можете им и передать. Впрочем, возможно, они это уже поняли и сами, а если даже и нет, то для меня вовсе не так уж крайне важно, чтобы они это уже сейчас узнали. Просто это избавило бы господ от лишней работы; впрочем, и меня тоже — от некоторых неприятностей, которые я, однако, с удовольствием на себя приму, если буду знать, что каждая из них в то же время будет и ударом по этим господам. А так оно и будет, об этом я позабочусь. Вы следователя-то по-настоящему знаете?

— Естественно, — сказала женщина, — я даже сразу о нем подумала, когда предлагала вам помочь. Я не знала, что он всего лишь низовой чиновник, но раз вы так говорите, то, наверное, это правильно. Но все равно, я думаю, что отчеты, которые он подает наверх, все-таки оказывают какое-то влияние. А он ведь столько отчетов пишет. Вы вот говорите, что чиновники ленивые, но наверняка — не все, и особенно этот следователь — нет, он очень много пишет. В прошлое воскресенье, например, заседание кончилось где-то уже вечером. Все люди разошлись, а следователь остался в зале, мне пришлось дать ему лампу, у меня была только моя маленькая кухонная лампа, но он и такой был доволен и сразу начал писать. В это время пришел мой муж, который как раз в то воскресенье был свободен, мы внесли мебель, снова обустроили нашу комнату, потом еще пришли соседи, и мы еще посидели при свечке, короче, мы позабыли о следователе и легли спать. Вдруг среди ночи, а это, наверное, уже была глубокая ночь, я просыпаюсь — у кровати стоит следователь и прикрывает рукой мою лампу, чтобы на мужа свет не падал, ненужная была предосторожность, у моего мужа такой сон, что его бы этот свет не разбудил. Я так испугалась, что чуть не вскрикнула, но следователь был очень любезен, предостерегал меня от неосторожности, шептал мне, что он до сих пор все писал, а теперь принес мне назад лампу и что он никогда не забудет, как я выглядела, когда он нашел меня спящей. Всем этим я хочу только сказать вам, что следователь на самом деле пишет много отчетов, в особенности про вас, потому что ваш допрос, конечно же, был одним из главных вопросов воскресного заседания. Но такие длинные отчеты не могут же не иметь совсем никакого значения. А кроме того, из этого случая вам ведь тоже может быть понятно, что следователь меня домогается и что я именно теперь, в самое-то первое время — он ведь, кажется, вообще только теперь меня заметил, — могу иметь на него большое влияние. А что я ему очень даже небезразлична, этому теперь есть у меня еще и другие доказательства. Он вчера через студента, которому он очень доверяет и который у него в сотрудниках, прислал мне шелковые чулки в подарок якобы за то, что я убираю комнату заседаний, но это только предлог, потому что такая работа — это же просто моя обязанность, и за нее платят моему мужу. Красивые чулки, вот, глядите, — она вытянула ноги, подобрала юбки до колен и сама тоже полюбовалась чулками, — красивые чулки, но, вообще-то, все-таки слишком тонкие и для меня не подходящие.

Она вдруг замолчала, накрыла рукой руку К., словно желая его успокоить, и прошептала:

— Тихо, Бертольд на нас смотрит.

К. медленно поднял взгляд. В дверях комнаты заседаний стоял молодой человек; он был маленького роста, имел не совсем прямые ноги и короткую реденькую рыжеватую бородку, которую все время поглаживал пальцами, стараясь придать себе значительности. К. смотрел на него с любопытством, ведь это был первый студент неведомого правоведения, которого он встречал, условно говоря, в человеческом облике, а также будущий чиновник, который когда-нибудь, возможно, дорастет до высокого служебного места. Напротив, студент, казалось, не обращал на К. никакого внимания, он лишь одним пальцем, который на мгновение выставил из своей бороды, поманил женщину и отошел к окну; женщина склонилась к К. и зашептала:

— Не сердитесь на меня, очень, очень вас прошу, и не думайте обо мне плохо, я должна сейчас пойти к нему, к этому ужасному человеку, посмотрите только на его кривые ноги. Но я сразу же вернусь и тогда пойду с вами, если вы меня возьмете с собой, я пойду, куда вы захотите, вы сможете со мной сделать все, что захотите, я буду счастлива уйти как можно дальше отсюда и так надолго, как только можно, а лучше всего, конечно, навсегда.

Она еще погладила напоследок руку К., вскочила и побежала к окну. К., невольно попытавшийся поймать ее руку, схватил пустоту. Эта женщина в самом деле увлекла его и, несмотря на все сомнительные обстоятельства, он не находил такой веской причины, по которой он не должен был поддаваться этому увлечению. Мимолетное подозрение, что эта женщина ловит его для суда, он без труда отвел. Каким образом она могла его поймать? Разве он не оставался по-прежнему так свободен, что весь этот суд, по крайней мере, в части, его касающейся, мог разгромить в один момент? Разве у него не было оснований для этой маленькой уверенности в себе? А ее предложение помочь звучало искренне и, может быть, не было уж совсем ничего не стоящим. И в плане мести этому следователю и всем его прихвостням — что могло быть лучше, чем увести у них эту женщину и присвоить ее? Тогда могло бы когда-нибудь случиться и так, что этот следователь, после изнурительной работы над своими лживыми отчетами о К., поздней ночью нашел бы кровать этой женщины пустой. И пустой потому, что она принадлежала бы К., потому, что эта женщина у окна, это пышное, гибкое, теплое тело в темном платье из грубой, тяжелой материи целиком принадлежало бы только К.

После того как он таким образом устранил все сомнения в отношении этой женщины, тихий разговор двоих у окна показался ему слишком долгим и он постучал по подиуму костяшками пальцев, а потом и кулаком. Студент бросил короткий взгляд через плечо женщины в сторону К., но не воспринял его как помеху, более того, он даже теснее прижался к женщине и обнял ее. Она низко склонила голову, с виду внимательно его слушая, а он, когда она склонилась, звучно поцеловал ее в шею, не прерывая сколько-нибудь значительно течения своей речи. Увидев в этом подтверждение той тирании, которую, как жаловалась женщина, этот студент над нею осуществлял, К. встал и начал прохаживаться по комнате взад и вперед. Искоса поглядывая на студента, он обдумывал, как бы наибыстрейшим образом выставить его отсюда, и потому не испытал неприятных чувств, когда студент, очевидно потревоженный этим хождением К., которое временами уже переходило в топанье, заметил:

— Если вам невтерпеж, так можете и убираться отсюда. Могли бы уже и раньше убраться, никто в вас здесь не нуждается. Да вы даже и обязаны были уйти, и именно при моем появлении, и именно немедленно.

В этом замечании, наверное, выплеснулась вся ярость, какая только была возможна, но, во всяком случае, в нем было и высокомерие будущего члена суда, говорящего с ненавистным обвиняемым. К. остановился совсем близко от него и сказал, усмехаясь:

— Мне не терпится, это верно, но устранить это нетерпение будет легче всего, если нас покинете вы. Но если вы, может быть, пришли сюда, чтобы заниматься, — я слышал, что вы студент, — то я охотно освобожу вам место и уйду вместе с этой женщиной. А вам, кстати, еще много предстоит занятий, прежде чем вы станете судьей. Хотя я знаком еще не со всеми деталями вашего судопроизводства, но полагаю, что одним только произнесением грубых речей, каковым искусством вы, впрочем, уже до бесстыдства хорошо овладели, дело далеко еще не исчерпывается.

— Не надо было оставлять его разгуливать на свободе, — сказал студент, словно желая дать женщине объяснение по поводу этой оскорбительной речи К., — это была ошибка. Я так следователю и сказал. Надо было, чтобы он между допросами сидел, по крайней мере, в своей комнате. Следователя иногда невозможно понять.

— Ненужные разговоры, — сказал К. и протянул руку к женщине,[9] Вычеркнуто автором: К. хотел уже схватить женщину за руку, которую она явно, хотя и робко, пыталась протянуть к нему, когда его внимание привлекли слова этого студента. Студент был болтлив и хвастлив, может быть, от него удастся получить более точные детали обвинения, выдвинутого против К. Знай К. эти детали, он несомненно смог бы разом, одним мановением руки мгновенно — и ко всеобщему испугу — положить конец этому процессу. — идемте.

— Ах так, — сказал студент, — нет-нет, эту вы не получите, — и с силой, которой в нем нельзя было предположить, подхватил женщину одной рукой и, сгибаясь и нежно глядя на нее снизу вверх, побежал к двери.

В этом нельзя было не увидеть известного страха перед К., тем не менее он осмеливался вдобавок ко всему гладить и пожимать свободной рукой руку женщины, еще больше распаляя К. К. несколько шагов бежал рядом с ним, готовый схватить его и, если понадобится, придушить, но в этот момент женщина сказала:

— Ничего не поделаешь, следователь послал его за мной, мне нельзя пойти с вами, это маленькое чудовище, — при этом она провела ладонью по лицу студента, — это маленькое чудовище меня не выпустит.

— Вы и сами не хотите освобождения! — крикнул К. и опустил руку на плечо студента, который попытался цапнуть ее зубами.

— Нет! — крикнула женщина, отгоняя К. обеими руками, — нет, нет, только не это, что это вы вздумали! Или вы хотите моего падения? Оставьте же его, о, пожалуйста, оставьте же его. Он ведь только исполняет приказ следователя и несет меня к нему.

— Тогда пусть бежит, а вас я не хочу больше видеть, — крикнул К. в ярости от разочарования и пнул студента в спину так, что тот слегка споткнулся, но сразу вслед за тем даже еще и подпрыгнул вместе со своей ношей от удовольствия, что не упал.

К. медленно следовал за ними, он понимал, что это было первое несомненное поражение, которое он терпел от этих людей. Не было, разумеется, никаких причин из-за этого пугаться. Ведь поражение было лишь следствием того, что он искал борьбы. Оставайся он дома и продолжай вести свою обычную жизнь, он имел бы тысячекратное превосходство над каждым из этих людей и мог бы любого из них одним пинком убрать с дороги. И он вообразил себе прекомичнейшую сцену, которая получилась бы, например, если бы этот жалкий студент, этот надутый молокосос, этот согнутый бородастик стоял на коленях у постели Эльзы и, сложив руки, умолял о милости. К. так понравилась эта воображаемая сцена, что он решил, если только представится удобный случай, как-нибудь захватить этого студента с собой к Эльзе.

Движимый любопытством, К. поспешил к двери, он хотел посмотреть, куда понесут женщину, не потащит же ее этот студент на руке куда-нибудь по улицам. Как оказалось, путь был значительно короче. Прямо напротив квартиры была узкая деревянная лестница, по-видимому, на чердак; лестница делала излом, и конца ее не было видно. По этой лестнице студент и нес женщину наверх, но уже очень медленно и со стонами, поскольку ослабел от предыдущего пробега. Женщина сверху махала К. рукой и пыталась пожатиями плеч показать, что не виновата в уводе, однако большого сожаления в этом движении не было. К. смотрел на нее без всякого выражения, как на постороннюю, не желая показать ни своего разочарования, ни того, что ему не составит труда это разочарование преодолеть.

Парочка вскоре исчезла, но К. по-прежнему оставался стоять в дверях. Он вынужден был признать, что эта женщина не только изменила ему, но и солгала, сообщив, что ее понесут к следователю. Не станет же следователь сидеть на чердаке и ждать. И сколько бы он ни таращился на эту деревянную лестницу, она ничего ему не объясняла. Тут К. заметил рядом с этой лестницей маленький листок, подошел поближе и прочел нацарапанные нетвердым детским почерком слова: «Проход в канцелярии суда». Так, значит, здесь, на чердаке этого доходного дома помещаются канцелярии суда? Подобное местонахождение особого почтения не внушало, и для обвиняемого было утешением представлять себе, как же мало денежных средств находилось в распоряжении этого суда, если он размещает свои канцелярии там, куда жильцы, которые и сами-то были из беднейших, выкидывали свой ненужный хлам. Впрочем, не исключено, что денег было достаточно, но на них до того, как они шли на нужды суда, накидывались чиновники. Судя по уже имевшемуся у К. опыту, это было даже более чем вероятно; подобное моральное разложение суда для обвиняемого было хотя и оскорбительным, но, в принципе, еще более утешительным, чем бедность суда. И теперь К. стало понятно, что они постыдились при первом допросе приглашать обвиняемого на чердак и предпочли докучать ему в его квартире. А все же в каком положении по сравнению с этим членом суда, сидящим на чердаке, находился он, К., у которого в банке был большой кабинет, а перед ним еще приемная, и который мог сквозь стекло огромного окна смотреть вниз на оживленную городскую площадь! Правда, побочных доходов от взяток и присвоения средств у него не было, да и приказать слуге принести на одной руке женщину в его кабинет он тоже не мог. Но от этого К. вполне готов был отказаться, по крайней мере, в этой жизни.

К. все еще стоял перед листочком указателя, когда какой-то мужчина поднялся на этаж, заглянул в открытую дверь комнаты, сквозь которую виден был и зал заседаний, и наконец спросил К., не было ли здесь недавно женщины.

— Вы служитель при суде, не так ли?

— Да, — сказал мужчина, — а вы — ну да, вы обвиняемый К., теперь и я вас узнал, добро пожаловать.

И он — чего К. совсем не ожидал — протянул ему руку.

— А на сегодня про заседание не объявляли, — сказал он затем, поскольку К. молчал.

— Я знаю, — сказал К., разглядывая гражданский сюртук служителя суда, на котором, помимо нескольких обычных пуговиц, в качестве единственного официального знака отличия были и две позолоченные пуговицы, казалось, срезанные с какой-то старой офицерской шинели.

— Я некоторое время тому назад разговаривал с вашей женой. Ее здесь уже нет. Студент понес ее к следователю.

— Ну вот, — сказал служитель, — вечно ее от меня уносят. Сегодня ж воскресенье, я сегодня ничего делать не обязан, но, вот только чтобы меня отсюда убрать, посылают с каким-то никому не нужным сообщением. И причем посылают-то недалеко, чтобы у меня надежда была, что, если я очень поспешу, так, может быть, еще вернусь вовремя. И вот я бегу со всех ног в то место, куда меня послали, приоткрыв дверь, кричу им в щель, — еле переводя дыхание, так что там едва ли что-то понимают, — мое сообщение и снова бегом назад, но, видно, студент торопился еще больше, чем я, да ведь и концы-то разные, ему только с чердака по лестнице сбежать. Не будь я так зависим, так я бы этого студента давно уже здесь, на этой стенке, раздавил. Вот здесь, под этим листочком указателя. Все время об этом мечтаю. Здесь вот, чуть-чуть над полом, так вот и вижу, как он придавлен: руки в стороны, пальцы растопырены, кривые ноги колесом скрючились и вокруг — брызги крови. Но пока это только мечта.

— А что, другого выхода нет? — спросил К., усмехаясь.

— Я никакого не вижу, — сказал служитель. — А теперь становится еще хуже, до сих пор он носил ее только к себе, а теперь носит еще и к следователю, — я, впрочем, уже давно этого ожидал.

— А ваша жена, что же, вообще не виновата? — спросил К., с трудом сдерживаясь при этом вопросе, такую жгучую ревность испытывал теперь даже он.

— Еще как виновата, — сказал служитель, — даже и больше всех. Она же сама на нем повисла. Ну, что до него, то он за всеми бабами бегает. Его только в этом доме уже из пяти квартир выкидывали, в которые он пробирался. Правда, моя жена во всем доме самая красивая — и как раз мне-то и нельзя защищаться.

— Если дело обстоит таким образом, тогда все равно ничего не поможет, — сказал К.

— Почему это не поможет? — возразил служитель. — Надо только этого студента — он ведь трус — как-нибудь, когда он захочет тронуть мою жену, так взгреть, чтобы он никогда больше не смел этого делать. Но мне этого нельзя, а другие не хотят мне сделать такого одолжения, потому что все боятся его власти. Это только такой человек, как вы, мог бы сделать.

— Почему это я? — удивленно спросил К.

— Так вы ж обвиняемый, — сказал служитель.

— Да, — сказал К., — но ведь я тем более должен бояться, что он может так или иначе повлиять если не на исход процесса, то, возможно, на предварительное расследование.

— Это конечно, — сказал служитель так, словно слова К. были точно так же справедливы, как и его собственные. — Но у нас, как правило, бесперспективных процессов не ведут.

— Я не разделяю вашего мнения, — сказал К., — но это не должно помешать при случае прижать этого студента к ногтю.

— Я был бы вам очень признателен, — несколько формально сказал служитель; на самом деле он, кажется, все-таки не верил в осуществимость своего заветнейшего желания.

— Возможно, — продолжил К., — и другие ваши чиновники заслуживают того же, возможно, даже и все.

— Да-да, — подтвердил служитель, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, затем, взглянув на К. таким доверчивым взглядом, какого у него, при всем его дружелюбии, до этого не было, прибавил: — Все время же и бунтуют. — Однако от этого разговора ему, видимо, стало немного не по себе, потому что он прервал его, сказав: — Мне теперь надо доложиться в канцелярии. Пойдете со мной?

— Мне там нечего делать, — сказал К.

— Вы сможете взглянуть на канцелярии. Вас там никто не заметит.

— А там есть на что посмотреть? — спросил К. в нерешительности, но пойти вместе со служителем ему очень хотелось.

— Ну, — сказал служитель, — я думал, вам интересно.

— Хорошо, — сказал К. наконец, — я пойду с вами.

И побежал вверх по лестнице быстрее служителя.

При входе он едва не упал, потому что за дверью была еще одна ступенька.

— Не очень-то тут заботятся о посетителях, — сказал К.

— Вообще не заботятся, — сказал служитель, — вы только взгляните, какая тут приемная.

Это был длинный коридор, из которого грубо отесанные двери вели в отдельные отсеки чердака. Хотя никакого прямого доступа света не было, но все же не было и совершенно темно, так как некоторые отсеки отделялись от коридора не сплошной дощатой перегородкой, а только деревянной решеткой, достававшей, впрочем, до потолка, сквозь которую проникало немного света и, кроме того, можно было увидеть отдельных чиновников, писавших за столами или стоявших как раз за этой решеткой и сквозь ее просветы наблюдавших за людьми в коридоре. Видимо, по случаю воскресенья людей в коридоре было совсем немного. Впечатление они производили весьма невзрачное. Они сидели почти на равных расстояниях друг от друга на двух длинных деревянных скамьях, расположенных по обе стороны коридора. Одеты все были небрежно, несмотря на то, что, судя по выражениям лиц, осанке, окладистым бородам и многим едва уловимым мелким признакам, большинство принадлежало к высшим слоям общества. Так как никаких крючков для одежды не было, то свои шляпы они, видимо, подражая друг другу, составили под скамейку. При появлении К. и служителя те, кто сидел у самой двери, поднялись, приветствуя их; последующие, увидев это, решили, что также должны их приветствовать, так что по мере продвижения обоих по коридору все поднимались. При этом никто не выпрямлялся во весь рост, спины оставались сгорбленными, колени согнутыми; они стояли, как просящие подаяния на улице. К. подождал немного, пока подойдет отставший служитель, и сказал:

— Как они, должно быть, унижены.

— Да, — сказал служитель, — это обвиняемые; все, кого вы здесь видите, это обвиняемые.

— В самом деле! — сказал К. — Так они же тогда мои коллеги.

И он повернулся к ближайшему из них, высокому, стройному, почти уже седому мужчине.

— Чего вы здесь ждете? — вежливо спросил К.

Но это неожиданное обращение смутило мужчину; впечатление было тем более неприятное, что это явно был человек со знанием жизни, который где-нибудь в другом месте, несомненно, показал бы умение владеть собой и не отказался бы так просто от того превосходства, которого он достиг над многими. Но здесь он не мог найти ответа даже на такой простой вопрос и все оглядывался на других, словно они были обязаны ему помочь и словно никто не мог требовать от него какого-то ответа, раз этой помощи ему не подали. Тогда служитель подошел к мужчине и, пытаясь помочь и подбодрить, сказал:

— Этот господин всего лишь спрашивает, чего вы здесь ждете. Отвечайте же.

По-видимому, знакомый голос служителя лучше подействовал на мужчину.

— Я жду… — начал он и осекся.

Очевидно, он избрал такое начало, чтобы ответить точно на заданный вопрос, но теперь не мог найти продолжения.

Некоторые из ожидавших приблизились и обступили их, но служитель прикрикнул:

— Отойдите, отойдите, освободите проход.

Те отступили немного назад, но на свои прежние места не вернулись. За это время мужчина собрался и ответил — даже с легкой усмешкой:

— Месяц назад я подал ходатайство о допущении доказательств по моему делу и жду окончательного решения.

— Вы, похоже, немалые усилия предпринимаете, — сказал К.

— Да, — ответил мужчина, — но это же мое дело.

— Не все думают так, как вы, — сказал К., — меня, например, тоже обвиняют, но я — не пить мне чаши благодатной — не ходатайствовал о допущении доказательств и ничего другого в этом роде тоже не предпринимал. А вы считаете, это необходимо?

— Я точно не знаю, — сказал мужчина, вновь утратив всякую уверенность; он явно считал, что К. насмехается над ним, поэтому, боясь совершить какую-нибудь новую ошибку, видимо, больше всего хотел бы полностью повторить свой прежний ответ, но под нетерпеливым взглядом К. смог только сказать:

— Что до меня, то я подал ходатайство.

— Вы, может быть, не верите, что я обвиняемый? — спросил К.

— О, пожалуйста, конечно, — сказал мужчина и отступил немного в сторону, но в его ответе не было веры, был только страх.

— Так, значит, вы мне не верите? — спросил К. и, невольно спровоцированный униженностью этого мужчины, схватил его за руку, словно желая заставить поверить.

Но причинять ему боль он не хотел, да и, вообще, лишь слегка к нему прикоснулся, тем не менее мужчина вскрикнул так, словно К. схватил его не двумя пальцами, а какими-то раскаленными щипцами. Этим своим комичным криком он окончательно опротивел К.; что ж, если ему не верят, что он обвиняемый, тем лучше; не исключено даже, что его принимают за судью. И теперь уже К. на прощание действительно сжал его руку покрепче, толкнул его обратно на скамью и пошел дальше.

— Эти обвиняемые по большей части такие чувствительные, — сказал служитель.

Почти все ожидающие собрались теперь у них за спиной вокруг мужчины, который уже перестал кричать, и, кажется, расспрашивали его о подробностях происшествия. А навстречу К. уже шел охранник, на что указывала главным образом сабля, ножны которой, по крайней мере если судить по цвету, были из алюминия. К. удивился этому и даже проверил это рукой. Охранник, которого привлек крик, спросил, что тут произошло. Служитель попытался несколькими словами его успокоить, но охранник заявил, что он все же должен посмотреть сам, отдал честь и пошел дальше очень быстрыми, но очень мелкими, по-видимому, укороченными подагрой шажками.

К. не долго беспокоился о нем и обо всем этом обществе, собравшемся в проходе у них за спиной, в особенности потому, что примерно в середине коридора увидел возможность свернуть направо в какой-то проем, в котором не было двери. Он осведомился у служителя по поводу правильности такого выбора пути, служитель кивнул, и тогда уже К. в самом деле туда свернул. Ему было неприятно, что все время приходилось идти на шаг или на два впереди служителя; это могло — по крайней мере, в таком месте — выглядеть так, словно его сопровождают как арестованного. Поэтому он часто останавливался, ожидая служителя, но тот сразу же снова отставал. Желая наконец избавиться от этого досадного ощущения, К. сказал:

— Ну, я уже увидел, как это все выглядит, теперь я ухожу отсюда.

— Вы еще не все видели, — совершенно бесхитростно откликнулся служитель.

— Я не хочу всего видеть, — сказал К., который, кстати, и в самом деле чувствовал усталость, — я хочу уйти, как тут пройти к выходу?

— Вы что же, разве уже заблудились? — удивленно спросил служитель. — Пройдете здесь до угла и потом направо вдоль по проходу прямо к двери.

— Идемте вместе, — сказал К., — будете указывать мне дорогу, я сам не найду, здесь столько всяких ходов.

— Здесь только одна дорога, — сказал служитель, на этот раз уже с упреком, — я не могу с вами возвращаться обратно, я же должен доложиться, а я и так уже много времени из-за вас потерял.

— Идемте вместе! — повторил К. уже резче, словно наконец-то поймал служителя на какой-то неправде.

— Да не кричите вы так, — прошептал служитель, — здесь же кругом кабинеты. Если вы не хотите возвращаться сами, тогда пройдемте еще немного со мной — или можете подождать здесь, пока я покончу с моим сообщением, и тогда я с удовольствием вернусь с вами назад.

— Нет-нет, — сказал К., — я не буду ждать, вы должны сейчас же пойти со мной.

К. даже еще не осмотрелся в том помещении, где он находился, и только теперь, когда открылась одна из множества окружавших его деревянных дверей, он посмотрел, что там. Какая-то девушка, очевидно, привлеченная громким голосом К., вышла из двери и спросила:

— Что господину угодно?

За ней, в отдалении, была видна в полутьме фигура еще одного приближающегося человека. К. посмотрел на служителя. Он же говорил, что никто не заметит К., а теперь идут уже двое, еще немного, и чиновники обратят на него внимание и потребуют объяснить, с какой целью он здесь находится. Единственное разумное и приемлемое объяснение состояло в том, что он обвиняемый и хочет узнать дату следующего допроса, но как раз такое объяснение он и не хотел давать, в особенности потому, что оно тоже не соответствовало действительности, так как причиной его прихода было только любопытство или — что было еще более невозможно привести в качестве объяснения — желание убедиться в том, что изнутри это судопроизводство выглядит так же отвратительно, как и снаружи. Было похоже, что это его предположение в самом деле справедливо; он не хотел проникать дальше, ему было достаточно не по себе от того, что он уже увидел, именно в данный момент он был не расположен к контактам с каким-нибудь высокопоставленным чиновником, который мог вдруг появиться из любой двери, ему хотелось уйти отсюда, причем вместе со служителем или, если нельзя иначе, одному.

Но то, что он стоит тут, не говоря ни слова, должно было броситься в глаза, и, действительно, девушка и служитель смотрели на него так, словно в следующую минуту с ним должно было произойти какое-то чудовищное превращение, момент которого они не хотели пропустить. А в проеме двери стоял мужчина, которого К. перед этим заметил вдали; он держался за верх низкой дверной коробки и слегка раскачивался, приподнимаясь на цыпочки, как нетерпеливый зритель. Но девушка все-таки для начала решила, что такое поведение К. вызвано каким-то легким недомоганием; она принесла кресло и спросила:

— Не хотите ли присесть?

К. тут же уселся, а для еще большей устойчивости уперся локтями в подлокотники.

— У вас голова немного закружилась, да? — спросила девушка.

Ее лицо оказалось теперь совсем близко, на нем было то строгое выражение, которое бывает у многих женщин, и именно в пору их самой прекрасной юности.

— Вы на этот счет не беспокойтесь, — сказала она, — в этом ничего необычного нет, такой приступ случается почти с каждым, когда он в первый раз сюда попадает. Вы здесь в первый раз? Ну, вот, значит, ничего необычного нет. Солнце здесь нагревает крышу, и от горячего дерева воздух становится таким влажным и тяжелым. Так что для канцелярских учреждений это место не очень подходит, но зато в других отношениях имеет большие преимущества. Что же касается воздуха, то в дни массового оформления актов при большом наплыве клиентов, а это почти каждый день, здесь почти невозможно дышать. А если вы к тому же учтете, что здесь еще всякое белье для просушки развешивают — совсем запретить это съемщикам нельзя, — то вы уже и не удивитесь, что вам стало немного дурно. Но в конце концов к этой атмосфере все очень хорошо привыкают. Когда вы придете сюда во второй или в третий раз, вы уже почти не будете чувствовать в ней ничего такого гнетущего. Не правда ли, вам уже лучше?

К. не ответил, настолько ему было неприятно, что из-за этой внезапной слабости он оказался целиком в руках здешних людей; кроме того, ему показалось, что теперь, когда он узнал причину своей дурноты, ему стало не лучше, а даже еще немного хуже. Девушка сразу это заметила, схватила какой-то багор, который стоял там, прислоненный к стене, и, чтобы как-то освежить К., стукнула концом багра по крышке маленького люка, расположенного как раз над головой К. и открывавшегося прямо в небо. Но оттуда полетело столько копоти, что девушка вынуждена была тут же снова захлопнуть люк и потом носовым платком обтирать руки К. от этой копоти, так как К. был слишком утомлен, чтобы справиться с этим самостоятельно. Он с удовольствием тихо посидел бы здесь, пока не соберется с силами, чтобы уйти отсюда, и это произошло бы тем скорее, чем меньше на него обращали внимания. Но тут девушка еще добавила:

— Здесь вам нельзя оставаться, здесь мы мешаем оформлять акты…

К. взглядом спросил, каким же актам он здесь мешает.

— Если хотите, я провожу вас в амбулаторную комнату. Помогите мне, пожалуйста, — сказала она мужчине в дверях, который тут же приблизился.

Но К. не хотел в амбулаторную, именно этого он и хотел избежать; он не хотел, чтобы его вели еще дальше; чем дальше он зайдет, тем будет хуже.

— Я уже могу идти, — сказал он и, расслабленный удобным сидением, поднялся на дрожащие ноги.

Но удержаться стоймя не смог.

— Нет, так не пойдет, — сказал он, качая головой, и со вздохом снова сел.

Он вспомнил о служителе, который, несмотря ни на что, легко мог бы вывести его отсюда, но того, кажется, давно и след простыл. К. заглянул в просвет между девушкой и мужчиной, стоявшими перед ним, но служителя обнаружить не смог.

— Я полагаю, — сказал мужчина (кстати, довольно элегантно одетый, особенно выделялся серый жилет, заканчивавшийся внизу двумя длинными острыми уголками), — что недомогание этого господина вызвано здешней атмосферой, поэтому было бы лучше всего и предпочтительней для него самого, если бы мы проводили его не в помещение амбулатории, а вообще к выходу из канцелярий.

— Вот именно, — воскликнул К. и от охватившей его радости вмешался в речь мужчины, почти перебив его, — мне, безусловно, сразу же станет лучше, я ведь и вообще не так уж слаб, меня нужно только немного поддержать под руки, я не доставлю вам много хлопот, да здесь и недалеко, вы меня только доведете до двери, я там еще немножко посижу на ступеньках и моментально приду в себя, поскольку я ведь совершенно не подвержен таким приступам, для меня самого это неожиданно. Я ведь тоже чиновник и к воздуху кабинетов привычен, но тут он, кажется, уже совсем сперт. Вы сами это сказали. Поэтому не будете ли вы так любезны немного проводить меня, поскольку у меня голова кружится, и, если я встану сам, мне будет плохо.

И он приподнял плечи, чтобы им обоим было удобно взять его под руки.

Но мужчина не последовал этому приглашению, а спокойно засунул руки в карманы и громко расхохотался.

— Смотрите-ка, — сказал он девушке, — так я, значит, попал, не целясь. Господину только здесь нехорошо, а не вообще.

Девушка тоже улыбнулась, но слегка ударила мужчину кончиками пальцев по руке, словно он позволил себе с К. слишком вольную шутку.

— Ну, о чем это вы думаете, — сказал мужчина, все еще смеясь, — я же в самом деле хочу вывести этого господина отсюда.

— Тогда хорошо, — ответила девушка, склонив на мгновение свою изящную головку. — Не придавайте этому смеху слишком большое значение, — сказала она К., который, вновь погрустнев, неподвижно смотрел прямо перед собой и, казалось, ни в каких объяснениях не нуждался, — этот господин… я могу вас все-таки представить? — господин, махнув рукой, дал разрешение, — так вот, этот господин представляет здесь справочное бюро. Он дает ожидающим клиентам все справки, которые им нужны, а поскольку система нашего судопроизводства населению не слишком известна, то справок требуется много. Он знает ответ на все вопросы, вы можете, если у вас есть желание, это проверить. Но это не единственное его достоинство, его второе достоинство — это элегантная одежда. Потому что мы, то есть аппарат, решили, что тот, кто дает справки и постоянно, причем первым, вступает в контакт с клиентами, должен производить достойное первое впечатление, в частности, и элегантной одеждой. Мы же, остальные, как вы видите уже по мне, к сожалению, одеты очень плохо и старомодно; да и нет особого смысла тратиться на одежду, когда мы почти все время в канцеляриях, мы ведь даже спим здесь. Но для того, кто дает справки, мы, как уже сказано, считаем красивую одежду необходимой. А поскольку от нашей администрации, которая в этом смысле ведет себя несколько странно, ее не получить, то мы устраиваем сбор пожертвований — и клиенты тоже делают взносы — и покупаем ему эту красивую одежду и еще разное другое. Но когда, казалось бы, все уже подготовлено к тому, чтобы производить хорошее впечатление, тут он своим смехом снова все портит и пугает людей.

— Истинная правда, — насмешливо сказал господин, — но я не понимаю, фрейлейн, зачем вы рассказываете этому господину все наши интимные секреты или, скорее, даже навязываете их ему, поскольку он же не хочет их знать. Вы только посмотрите на него, как он сидит тут, явно занятый своими личными делами.

У К. даже не было желания возражать; намерения девушки могли быть благими, она, может быть, хотела его развлечь или дать ему возможность собраться с силами, но средства были выбраны неудачно.

— Я должна была объяснить ему ваш смех, — сказала девушка. — Он же был оскорбительный.

— Я полагаю, он извинит и худшие оскорбления, если я в конце концов выведу его отсюда.

К. ничего не говорил, даже не поднимал глаз, терпеливо соглашаясь с тем, что эти двое разговаривают о нем, как о каком-то предмете, ничего приятнее для него сейчас и быть не могло. Но вдруг он почувствовал руку дающего справки на одном плече и руку девушки — на другом.

— Ну, подъем, слабосильный клиент, — сказал дающий справки.

— Премного вам обоим благодарен, — выговорил столь неожиданно обрадованный К., медленно поднялся и сам переместил чужие руки в те места, где в наибольшей степени требовалась поддержка.

— Вам могло показаться, — тихо прошептала девушка на ухо К., в то время как они продвигались к проходу, — будто мне было как-то особенно важно выставить этого справкодателя в хорошем свете, но можете мне поверить, что я просто хотела сказать правду. У него не жестокое сердце. Он ведь не обязан выводить отсюда больных клиентов, а все-таки делает это, как вы видите. Среди нас, может быть, и совсем нет жестокосердых, мы, может быть, все готовы были бы с радостью помочь, но поскольку мы чиновники суда, то легко может показаться, что мы жестокосерды и никому не хотим помогать. Я от этого в буквальном смысле страдаю.

— Не хотите ли немного посидеть здесь? — спросил дающий справки; они были уже в проходе и как раз возле того обвиняемого, к которому К. до этого обращался.

К. почти стыдился его: тогда он так прямо стоял перед ним, а теперь его должны были поддерживать вдвоем, дающий справки балансировал на растопыренных пальцах его шляпой, прическа К. разлетелась, волосы свалились на потный лоб. Но обвиняемый, кажется, ничего этого не заметил, он униженно горбился перед дающим справки (который смотрел куда-то мимо него) и пытался только извинить свое присутствие.

— Я знаю, — говорил он, — что решения по моему ходатайству сегодня еще не может быть. Но я все-таки пришел, я подумал, что я могу все-таки тут подождать, сегодня воскресенье, у меня ведь есть время, а здесь я не помешаю.

— Вам незачем так усиленно извиняться, — сказал дающий справки, — ваша старательность не заслуживает решительно ничего, кроме похвалы, и, хотя вы без всякой нужды занимаете здесь место, я тем не менее отнюдь не собираюсь препятствовать вам тщательно следить за прохождением дела, пока это мне не надоело. После контактов с людьми, позорно уклоняющимися от исполнения своих обязанностей, приучаешься терпеливо выносить таких людей, как вы. Садитесь.

— Как он умеет разговаривать с клиентами, — прошептала девушка.

К. кивнул, но тут же вскинул голову, так как дающий справки снова спросил его:

— Не хотите присесть здесь?

— Нет, — сказал К., — мне не надо отдыха.

Он сказал это как можно тверже, на самом же деле он был бы очень не прочь здесь присесть. У него началось что-то вроде морской болезни. Ему казалось, будто он на каком-то корабле, находящемся в узком шхерном проходе. Ему казалось, будто в деревянные стенки ударяют валы, будто из глубины прохода накатывает какой-то гул, как от хлынувшей воды, будто проход накреняется в поперечной качке и будто ожидающие по обе его стороны клиенты то опускаются, то поднимаются. И тем непостижимее было спокойствие девушки и мужчины, которые его вели. Он был целиком в их руках, отпусти они его, он упал бы, как доска. Их маленькие глазки бросали острые взгляды по сторонам, К. ощущал их равномерные шаги, не делая их вместе с ними, ибо его почти несли, а он только переступал ногами. В конце концов он заметил, что они с ним разговаривают, но он не понимал их, он слышал только все заполнявший шум, сквозь который, казалось, пробивался какой-то неизменный высокий звенящий тон, словно выла какая-то сирена.

— Громче, — прошептал он, не поднимая головы, и ему стало стыдно, потому что он знал, что они говорили хоть и непонятно для него, но достаточно громко.

Тут, наконец, словно перед ним прорвало какую-то преграду, навстречу повеял порыв свежего воздуха, и он услышал произнесенные рядом слова:

— Сначала он рвется на волю, а потом ему можно сто раз говорить, что выход здесь, и он не пошевелится.

К. увидел, что он стоит перед входной дверью, которую девушка открыла для него. У него возникло такое ощущение, словно все его силы разом вернулись к нему; в предвкушении свободы он тут же шагнул на ступеньку лестницы и уже оттуда стал прощаться со своими провожатыми, наклонившимися к нему сверху.

— Большое спасибо, — повторял он, снова и снова пожимая обоим руки, и выпустил их только тогда, когда он, как ему показалось, заметил, что они, привыкшие к воздуху канцелярий, этот сравнительно свежий воздух, идущий с лестницы, плохо переносят.

Они были едва в состоянии отвечать, а девушка, наверное, покатилась бы вниз, если бы К. не успел чрезвычайно быстро захлопнуть дверь. К. постоял еще немного, привел с помощью карманного зеркальца в порядок волосы, поднял свою шляпу, лежавшую на следующей ступеньке лестницы — очевидно, это дающий справки ее туда выбросил, — и затем устремился вниз по лестнице так бодро и такими длинными прыжками, что был почти испуган такими своими кульбитами. Подобных сюрпризов со стороны собственного здоровья, при том что он всегда был очень закаленным, он еще не получал. Или, может быть, из-за того, что он так легко переносил старый процесс, его тело решило взбунтоваться и учинить ему новый? Он не совсем отбросил мысль при ближайшем удобном случае заглянуть к врачу и, во всяком случае, был намерен — тут уж он мог проконсультировать себя сам — во все будущие воскресенья использовать утренние часы лучше, чем в это.