Онлайн чтение книги Процесс The Trial
Неоконченные главы

У Эльзы

В один из дней, перед самым концом работы, К. позвонили по телефону и предложили немедленно явиться в судебную канцелярию. Он был предупрежден о серьезных последствиях в случае неподчинения. Его неслыханные высказывания о том, что эти допросы никому не нужны, ничего не дают и ничего дать не могут, что он больше туда не пойдет, что на телефонные и письменные вызовы он и внимания обращать не будет, а посыльных будет выкидывать на улицу, — все эти высказывания запротоколированы и уже очень ему повредили. Да и почему он не хочет сотрудничать? Разве над его запутанным делом не работают, не считаясь ни с временем, ни с затратами, чтобы навести в нем порядок? Он что, собирается преднамеренно мешать этому и довести дело до насильственных мер, которых до сих пор, щадя его, к нему не применяли? Сегодняшний вызов — это последняя попытка. Он может поступать, как угодно, но пусть он учтет, что высокий суд шутить с собой никому не позволит.

Но именно на этот вечер у К. был назначен визит к Эльзе, и по этой причине он не мог явиться в суд; он был рад возможности такого оправдания своей неявки, хотя, естественно, никогда бы не прибегнул к подобному оправданию и почти наверняка не пошел бы в суд даже и в том случае, если бы не имел на этот вечер никаких иных обязательств. Чувствуя себя в своем праве, он тем не менее поинтересовался по телефону, что будет, если он не придет.

— Вас сумеют найти, — ответили ему.

— И я буду наказан за то, что не явился добровольно? — спросил К. и усмехнулся в ожидании того, что должен был услышать.

— Нет, — ответили ему.

— Превосходно, — сказал К., — но в таком случае какая же причина должна заставить меня последовать сегодняшнему приглашению?

— Обычно приглашенные стараются не навлекать на свою голову применения судебных средств принуждения, — отвечал постепенно ослабевавший и под конец совсем исчезнувший голос.

Не делать этого было бы очень неосторожно, думал К., уходя, но все-таки следует попытаться узнать, что же это за средства.

Он не колеблясь поехал к Эльзе. Уютно устроившись в углу пролетки и засунув руки в карманы плаща — уже становилось прохладно — он погрузился в уличную суету. С чувством некоторого удовлетворения он подумал о том, что если этот суд действительно функционирует, то К. ему доставляет немало хлопот. Он не сказал определенно, явится он в суд или нет, значит, следователь будет ждать, а может быть даже, они соберутся там все, и только К., к вящему разочарованию галерки, не появится. Он ехал туда, куда хотел ехать, и суд ему был не помеха. На какое-то мгновение у него возникло сомнение, не назвал ли он кучеру по рассеянности адрес суда, поэтому он громко крикнул ему адрес Эльзы; кучер кивнул, ему никакого другого адреса и не называли. С этого момента суд постепенно начал выходить из головы К., и его снова, как в прежние времена, целиком заполнили мысли о банке.

Поездка к матери

Во время обеда он вдруг вспомнил, что собирался навестить мать. Уже почти кончилась весна, и, значит, прошло уже три года с тех пор, как он в последний раз ее видел. Она его тогда попросила приехать к ней на его день рождения; несмотря на многочисленные препятствия, он собирался эту просьбу исполнить и даже дал ей обещание проводить у нее все свои дни рождения, однако это обещание он уже дважды не сдержал. Но зато теперь он намерен был поехать сразу, даже не дожидаясь дня рождения, хотя до него оставалось всего две недели. Впрочем, он сказал себе, что никакой особенной причины ехать именно сейчас нет, напротив, те известия, которые он регулярно каждые два месяца получал от своего кузена (имевшего в том городке торговое предприятие и распоряжавшегося деньгами, которые К. посылал для матери), были успокоительны, как никогда. Зрение мать, правда, почти потеряла, но для К., уже много лет знавшего приговор врачей, это не было неожиданностью, зато общее ее состояние улучшилось, всяческие возрастные недуги, вместо того чтобы усилиться, отступили, во всяком случае, жаловаться она стала меньше. По мнению кузена, это, возможно, было связано с тем, что она в последние годы — К. еще в тот свой приезд почти с отвращением заметил легкие признаки этого — сделалась непомерно набожной. В одном из писем кузен очень ярко изобразил, как эта старая женщина, прежде насилу таскавшая ноги, теперь, когда он по воскресеньям водит ее в церковь, просто заправски вышагивает, опираясь на его руку. А кузену К. мог доверять, поскольку тот, будучи человеком мнительным, в своих сообщениях склонен был преувеличивать скорее плохое, чем хорошее.

Но как бы там ни было, К. решил поехать теперь; в последнее время он, помимо прочих малоприятных вещей, обнаружил у себя какое-то слабодушие, какое-то почти неудержимое стремление потакать всем своим желаниям, — ну, что ж, по крайней мере в данном случае этот недостаток послужит благой цели.

Он подошел к окну, чтобы немного собраться с мыслями, потом сразу же приказал унести еду и отправил посыльного к фрау Грубах, чтобы тот сообщил о его отъезде и принес его саквояж, в который фрау Грубах должна была уложить то, что сочтет нужным; затем он дал господину Дерзье ряд деловых поручений на время своего отсутствия (в этот раз почти не рассердившись на уже ставшую привычной невежливую манеру господина Дерзье выслушивать поручения глядя в сторону, так, словно он и сам прекрасно знает, что он должен делать, и эту дачу поручений рассматривает только как церемонию) и, наконец, отправился к директору. Когда он попросил директора предоставить ему двухдневный отпуск, поскольку ему нужно съездить к матери, тот, естественно, спросил, не заболела ли мать К.

— Нет, — сказал К. без каких-либо дальнейших разъяснений.

Он стоял посреди кабинета, заложив руки за спину, и напряженно размышлял, наморщив лоб. Не слишком ли он поторопился с этими приготовлениями к отъезду? Не лучше ли было бы ему остаться здесь? Зачем он туда едет? Или он хочет поехать туда просто из сентиментальности? И из-за этой сентиментальности, может быть, упустит здесь что-то важное, какую-то возможность вмешаться, которая может представиться в любой день и в любой час, особенно теперь, когда процесс, похоже, уже неделями не движется и почти ничего определенного о нем не слышно? И не испугает ли он к тому же старую женщину, чего он, естественно, не желает, но что очень легко может произойти помимо его желания, поскольку сейчас многое происходит помимо его желания, а мать его вовсе не зовет? Раньше в письмах кузена регулярно повторялись настойчивые приглашения матери, а теперь — нет, и уже давно. То есть он ехал туда не ради матери, это было ясно. Но если он ехал туда ради каких-то собственных надежд, то тогда он полный дурак, и окончательное отчаяние будет ему там наградой за его глупость. Однако все эти сомнения были словно бы не его собственные, их словно бы пытались внушить ему какие-то посторонние люди, и, буквально очнувшись, он остался при своем решении ехать. Директор, который в это время случайно или, что было более вероятно, из особой деликатности по отношению к К. отвлекся, склонившись над газетой, теперь тоже поднял глаза, встал, подал К. руку и, не задавая более никаких вопросов, пожелал ему удачной поездки.

Затем К. еще подождал посыльного, расхаживая вдоль и поперек по кабинету, отделался от заместителя директора, почти ничего ему не отвечая, когда тот несколько раз заходил осведомляться о причине отъезда К., и, получив, наконец, свой саквояж, сразу же поспешил вниз к заранее вызванному экипажу. В последний момент, когда К. уже сбегал с лестницы, наверху появился клерк Покатульрих с недописанным письмом в руке, по поводу которого он, очевидно, хотел получить от К. какие-то указания. К. на ходу отмахнулся от него, но этот туго соображавший большеголовый блондинчик неверно истолковал жест К. и опасными для жизни прыжками помчался, взмахивая своим листком, вдогонку за К. Последний был настолько этим раздосадован, что когда Покатульрих уже на ступенях крыльца догнал его, К. отнял у него письмо и разорвал в клочки. Оглянувшись уже из пролетки, К. увидел, что Покатульрих, по-видимому, все еще не осознававший своей ошибки, стоял на том же месте и смотрел вслед отъезжающему экипажу, а рядом с ним швейцар натягивал, низко надвигая на лоб, фуражку. Это означало, что К. все еще был одним из высших чиновников банка, и если бы он захотел это отрицать, швейцар бы его опроверг. А мать, несмотря на все возражения, считала его даже директором банка, причем уже не один год. В ее глазах он не мог упасть, как бы много он ни потерял во мнении прочих. Быть может, это было хорошим предзнаменованием — как раз перед своим отбытием убедиться в том, что он все еще чиновник, который имеет связи даже с судом, и может отнять и без всяких объяснений разорвать письмо, и руки у него после этого не отсохнут.[23]С этого места — зачеркнуто.

…Впрочем, сделать то, что он больше всего хотел бы сделать, закатить этому Покатульриху пару звонких оплеух по его бледным круглым щекам — он не мог. Но с другой стороны, это было, конечно, очень хорошо, потому что К. ненавидел Покатульриха, и не только Покатульриха, но и Лобноместера, и Трубанера. Ему казалось, что он ненавидит их с давних пор; хотя впервые он обратил на них внимание при их появлении в комнате фрейлейн Бюрстнер, но его ненависть была старше. И в последнее время К. почти страдал от этой ненависти, потому что не мог ее удовлетворить; к ним было очень трудно подступиться, в данный момент они были самыми низшими чиновниками, причем совершенно ничтожными, не способными продвинуться по службе — а если и способными, то лишь механически, с течением лет, но и то медленнее, чем кто бы то ни было, — и поэтому ставить им палки в колеса было почти невозможно, никакая чужой рукой вставленная палка не повредила бы больше, чем глупость Покатульриха, лень Лобноместера и отвратительная лакейская скромность Трубанера. Единственное, что можно было против них предпринять, это организовать их увольнение; добиться этого было бы даже очень просто, нескольких слов К., сказанных директору, было бы достаточно, но на это К. не мог решиться. Может быть, он сделал бы это, если бы заместитель директора, отдававший явное или тайное предпочтение всему, что К. ненавидел, вступился за этих троих, но для данного случая заместитель директора, как ни странно, сделал исключение и хотел того же, что и К.

Прокурор

Несмотря на опытность и знание людей, которые К. приобрел за долгое время службы в банке, круг завсегдатаев его пивной по-прежнему казался ему необыкновенно избранным, и он никогда сам от себя не скрывал, что принадлежать к такому обществу было для него большой честью. Общество это состояло почти исключительно из судей, прокуроров и адвокатов; допущены в него были и совсем юные чиновники и помощники адвокатов, однако они сидели в самом конце стола, и им позволялось вмешиваться в дебаты, только когда к ним обращались с вопросами. Такие вопросы, однако, задавались, большей частью, лишь с целью повеселить общество, и в особенности любил таким образом позорить молодых людей прокурор Хастерер, обычно сидевший рядом с К. Стоило прокурору положить на середину стола свою большую, покрытую густыми волосами руку с растопыренными пальцами и повернуться к дальнему концу стола, как все уже навостряли уши. И когда затем какой-нибудь из этих дальних, застигнутый вопросом, не мог сразу в нем разобраться, или задумчиво устремлял взгляд в свою кружку, или, вместо того чтобы говорить, начинал вхолостую двигать челюстями, или даже — это было хуже всего — неудержимым потоком извергал неверные или неавторитетные мнения, — тогда солидные господа усмехались, удобнее устраивались на своих местах и, казалось, лишь теперь начинали чувствовать себя комфортно. По-настоящему серьезная, профессиональная дискуссия оставалась забронированной только за ними.

К. был введен в это общество одним адвокатом, юрисконсультом его банка. Одно время К. пришлось вести с этим адвокатом долгие обсуждения банковских дел; беседы затягивались до позднего вечера и естественным образом завершались совместным ужином в этом кругу; К. нашел общество приятным. Он встретил здесь исключительно ученых, уважаемых и, в известном смысле, могущественных господ, отдых которых заключался в том, что они, прилагая максимум усилий, пытались разрешить трудные вопросы, лишь отдаленно связанные с повседневной жизнью. И хотя его участие в этом, естественно, не могло быть очень значительным, но он тем не менее получал возможность узнать многие вещи, которые раньше или позже могли ему пригодиться в банке, и, кроме того, завязать личные отношения с судом, иметь которые всегда полезно. Да и общество, кажется, приняло его благосклонно. Его авторитет специалиста вскоре был признан, и мнение К. по вопросам его компетенции принималось в качестве неоспоримого, хотя, как водится, и не без некоторой сопутствующей иронии. Нередко случалось, что двое господ, по-разному смотревших на какой-то вопрос из области торгового права, хотели узнать точку зрения К. на фактическую сторону дела, и имя К. затем мелькало во всех аргументах и контраргументах и прикладывалось к абстрактнейшим умозаключениям, нить которых К. очень быстро терял. Однако, многое ему со временем стало понятнее, в особенности помог этому прокурор Хастерер, в котором К. нашел хорошего соседа, всегда готового дать добрый совет, да и просто настроенного на дружеское сближение человека. К. даже нередко провожал его вечером домой. Он только долго не мог привыкнуть идти под руку со здоровенным мужчиной, который мог совершенно незаметно спрятать его под своей крылаткой.

Но со временем они так притерлись друг к другу, что все образовательные, профессиональные и возрастные различия между ними сгладились. У них установились такие отношения, словно они знали друг друга с давних пор, и если внешне в этих отношениях кто-то и оказывался иногда выше другого, то это был не Хастерер, а К., поскольку в большинстве случаев сказывался его практический опыт, приобретенный в таких непосредственных сношениях с клиентами, возможность которых судейский стол просто исключал.

Эта дружба, естественно, скоро стала достоянием всего сообщества, все уже наполовину забыли, кто привел туда К., во всяком случае, теперь он перешел под покровительство прокурора, и если бы возник вопрос, на каком основании К. там сидит, он с полным правом мог бы указать на Хастерера. Но К. таким образом занял особенно удобную позицию, ибо Хастерера в той же степени уважали, в какой и боялись. Мощь и изворотливость его юридической мысли были достойны удивления, впрочем, в этом отношении многие господа ему по меньшей мере не уступали, но никто не мог сравниться с ним в свирепости, с которой он отстаивал свое мнение. У К. сложилось впечатление, что если Хастереру и не удавалось убедить своего оппонента, то ему все же удавалось, по крайней мере, привести его в трепет; многие отшатывались уже от одного выброшенного вперед указательного пальца Хастерера. В таких случаях оппонент, похоже, забывал, что находится в обществе добрых знакомых и коллег, что речь идет все-таки только о теоретических вопросах и что на самом деле с ним никоим образом ничего не может случиться, — оппонент умолкал, и его покачивание головой уже было проявлением мужества. Случалось, что оппонент сидел далеко, и когда Хастерер, понимая, что на таком удалении никакого настоящего контакта возникнуть не может, отодвигал от себя тарелку с едой и медленно поднимался, чтобы дойти непосредственно до того человека, на это было нелегко смотреть. Сидевшие поблизости тогда запрокидывали головы, чтобы наблюдать за его лицом. Впрочем, это были лишь редкие единичные случаи; вообще же его приводили в возбуждение почти исключительно вопросы права, причем, главным образом, те, что касались процессов, которые он сам вел в прошлом или настоящем. Если же о таких вопросах речь не шла, он был дружелюбен и спокоен, улыбка его была любезна, а страстность обращалась на еду и питье. Случалось даже, что он вообще переставал поддерживать общую беседу, поворачивался к К., облокачивался рукой на спинку его стула и расспрашивал его вполголоса о банке, а потом сам принимался рассказывать о своей работе или о своих знакомых дамах, которые отнимали у него не меньше сил, чем суд. Никто не видел, чтобы он подобным образом разговаривал с каким-либо иным членом этого сообщества, так что те, кто хотели о чем-то попросить Хастерера, — большей частью речь шла о попытках устроить примирение с каким-нибудь коллегой — зачастую вначале обращались к К. с просьбами о посредничестве, которые он всегда охотно и легко удовлетворял. Он вообще был очень вежлив и скромен со всеми, отнюдь не используя в этом плане своей связи с Хастерером, и, что было еще важнее, чем вежливость и скромность, умел правильно оценивать место господ в табели о рангах и обращаться с каждым в соответствии с его рангом. К тому же Хастерер постоянно давал ему надлежащие инструкции; это были заповеди, которых и Хастерер даже в самых возбужденных дискуссиях никогда не нарушал, в отличие от прочих. Поэтому и к тем юным господам на дальнем конце стола, которые еще не имели почти никакого ранга, он обращался всегда только с общими вопросами, словно там были не отдельные лица, а лишь сплошная сбившаяся в кучу масса. Но именно эти господа выказывали ему наибольшее почтение, и когда около одиннадцати часов он поднимался, чтобы идти домой, кто-нибудь из них всегда тут же оказывался рядом, помогая надеть тяжелый плащ, а какой-нибудь другой, низко склоняясь, открывал перед ним дверь и, естественно, держал ее до тех пор, пока вслед за Хастерером не покидал зал и К.

И если в первое время К. лишь провожал Хастерера — или тот провожал К., — то позднее такие вечера, как правило, заканчивались тем, что Хастерер просил К. зайти с ним к нему в квартиру и побыть немного у него. Там они и проводили еще добрый час за шнапсом и сигарами. Эти вечера так полюбились Хастереру, что он не хотел отказываться от них даже тогда, когда у него в течение нескольких недель проживала некая дама по имени Элен. Это была толстая молодящаяся женщина с желтоватой кожей и черными локонами вокруг лба. Поначалу К. видел ее только в постели, обычно она вполне бесстыдно валялась там, читала очередной выпуск романа с продолжением и никакого интереса к разговору господ не проявляла. Только когда уже становилось поздно, она начинала потягиваться, зевать и, если не могла обратить на себя внимание другим способом, швыряла в Хастерера выпуском своего романа. Тогда Хастерер, улыбаясь, вставал, и К. откланивался. Однако позднее, когда Хастерер начал уставать от этой Элен, она уже ощутимо мешала их контактам. Она теперь всякий раз ожидала господ вполне одетой, более того, она, как правило, надевала платье, которое, по-видимому, считала очень шикарным и изящным и которое в действительности было старым вычурным бальным платьем; особенно неприятное впечатление производили несколько рядов длинной бахромы, навешанной на него для украшения. Как в точности выглядит это платье, К. вообще не знал, он, в некотором роде, избегал на него смотреть и часами сидел там опустив глаза, в то время как она ходила враскачку по комнате или сидела поблизости от него. Позднее, из-за того, что ее положение становилось все более шатким, она по необходимости даже пыталась возбудить ревность Хастерера, оказывая предпочтение К. Лишь эта необходимость, а никак не злость заставляла ее налегать на стол, выгибать оголенную круглую жирную спину и приближать к К. свое лицо, пытаясь таким образом заставить его поднять глаза. Она добилась этим лишь того, что К. начал уклоняться от посещений Хастерера; когда же через некоторое время он все-таки снова к нему зашел, Элен была уже окончательно отправлена в отставку, которую К. принял как нечто само собой разумеющееся. В этот вечер их встреча особенно затянулась, по инициативе Хастерера они пили брудершафты, и К., возвращаясь домой, чувствовал себя несколько оглушенным от всего этого питья и куренья.

И как раз на следующее утро в банке директор в ходе какого-то делового разговора мимоходом заметил, что, кажется, видел К. вчера вечером, причем, если он не ошибается, К. шел под руку с прокурором Хастерером. Судя по всему, директору это показалось настолько необычным, что он даже назвал церковь, у продольной стены которой, неподалеку от фонтана, и произошла указанная встреча, — это, впрочем, соответствовало его обычной привычке к точности, и если бы ему надо было описать какой-нибудь мираж, он не смог бы выражаться иначе. К. пришлось объяснять, что Хастерер его друг и что они действительно вчера вечером проходили мимо церкви. Директор удивленно улыбнулся и предложил К. присесть. Это было одно из тех мгновений, за которые К. так любил директора, — мгновений, в которые этот слабый, болезненный, кашляющий, перегруженный ответственнейшей работой человек вдруг проявлял какую-то определенную заботу о благополучии К. и о его будущем. Эту заботу, впрочем, можно было по примеру других чиновников, также испытавших на себе подобное отношение директора, назвать формальной и холодной, в ней можно было увидеть лишь удобное средство, с помощью которого директор, затратив на ценного сотрудника две минуты, привязывал его к себе на годы, — как бы там ни было, на К. такие директорские мгновения действовали неотразимо. Возможно также, что и директор разговаривал с К. несколько иначе, чем с другими, причем ему совсем не нужно было забывать свое служебное превосходство, чтобы вставать с К. на дружескую ногу, — наоборот, он регулярно делал это в повседневном деловом общении, но тут, казалось, просто забывал о должности К. и разговаривал с ним, как с каким-нибудь ребенком или неопытным молодым человеком, который еще только домогается должности и в силу каких-то непонятных причин вызвал к себе расположение директора. Разумеется, К. подобной манеры обращения не потерпел бы ни от кого-то другого, ни от самого директора, если бы эта забота не казалась ему искренней или, по крайней мере, если бы он не был совершенно очарован возможностью такой заботы, какой она представлялась ему в эти мгновения. К. знал за собой такую слабость; быть может, причина ее заключалась в том, что в этом смысле он действительно сохранял в себе еще что-то детское, поскольку никогда не знал заботы собственного отца, умершего очень молодым, рано ушел из дома и, скорее, отстранял, чем вызывал нежность матери, которая, полуослепнув, все еще жила в том же неизменном городишке и которую он последний раз навещал около двух лет назад.

— Об этой дружбе я и не подозревал, — сказал директор, лишь слабой дружеской улыбкой смягчая строгость своих слов.

Дом

Не связывая с этим поначалу никаких определенных намерений, К. при всяком удобном случае старался узнать, где помещается то учреждение, в недрах которого появилась первая бумага по его делу. Он узнал это без труда: и Титорелли, и Вольфарт после первого же его вопроса назвали ему точный номер дома. Позднее Титорелли, с улыбочкой, которая у него всегда была наготове для всяких тайных планов, не представленных ему на рассмотрение, дополнил свою справку, заявив, что как раз это учреждение никакого значения не имеет, оно лишь озвучивает то, что ему спускают, и является лишь самой внешней, крайней частью огромного собственно обвинительного органа, который, однако, для обвиняемых недоступен. Так что если от этого органа обвинения чего-то желают — желаний, естественно, всегда много, но не всегда стоит их высказывать, — то, разумеется, надо обращаться в упомянутую внешнюю службу, однако этим путем не удастся ни дойти до самого обвинительного органа, ни довести до него свое желание.

К. уже знал манеру художника, поэтому он не возражал ему и не пытался расспрашивать подробнее, а только кивал головой, наматывая услышанное на ус. Ему снова, как уже не раз в последнее время, казалось, что, в отношении мучительства, Титорелли — более чем убедительная замена адвокату. Разница заключалась лишь в том, что К. не был целиком отдан на милость Титорелли и мог когда угодно без всяких церемоний от него избавиться, в том, далее, что Титорелли был чрезвычайно общителен, даже болтлив — хотя сейчас и не так, как раньше, — и в том, наконец, что и К., со своей стороны, имел прекрасную возможность мучить Титорелли.

Он пользовался ею и в этом случае, частенько говоря о том доме таким тоном, словно что-то скрывал от Титорелли, словно он завязал с той службой какие-то отношения, но еще не зашедшие настолько далеко, чтобы о них можно было рассказывать ничего не опасаясь; если же Титорелли после этого пытался вытянуть из него более определенные сведения, К. резко уходил от этой темы и потом долго к ней не возвращался. Он радовался своим маленьким успехам, они убеждали его в том, что теперь он уже намного лучше понимает этих людей, толпящихся вокруг суда, теперь он уже может ими играть, он сам уже почти вошел в их круг, и его кругозор, по крайней мере в какие-то мгновения, оказывается шире, чем у них, и, значит, он поднимается выше той, в известном смысле, первой ступени суда, на которой они стоят. Но что будет, если он в конце концов все-таки потеряет свое положение здесь, внизу? Что ж, и в этом случае еще оставалась возможность спасения там, нужно было только затесаться в ряды этих людей, и даже если они в силу своей низости или в силу других причин не смогут помочь ему в его процессе, то уж принять его и спрятать они смогут; да, если он все как следует продумает и скрытно обделает, они просто не смогут отказать ему в таком одолжении, в особенности Титорелли, для которого он ведь теперь близкий знакомый и благодетель.

Но такого рода надеждами К. питался отнюдь не каждый день, в целом он судил еще вполне трезво, не позволяя себе пренебрегать какими-то трудностями или перешагивать через них, и все же иногда, особенно по вечерам, после работы, когда он находился в состоянии полного изнеможения, он находил утешение в мельчайших и к тому же далеко не однозначных подробностях дневных происшествий. Обычно он ложился тогда на диване в своем кабинете — он уже просто не мог покинуть кабинет, не отдохнув хотя бы час на этом диване — и мысленно нанизывал на одну нить впечатление за впечатлением. Не проявляя излишнего педантизма, он не ограничивался только людьми, связанными с судом, в этом полусне перемешивались все, и он забывал тогда об огромной работе суда, ему казалось, что он единственный обвиняемый, а все остальные только проносятся мимо, как чиновники и юристы в коридорах какого-нибудь здания суда, и у всех, даже у самых тупых — опущенные вниз головы, выпяченные губы и остановившиеся взгляды сознающих свою ответственность мыслителей. И потом всегда являлись компактной группой жильцы пансиона фрау Грубах, они стояли рядом, голова к голове, раскрыв свои пасти, словно какой-то хор обвинителей. Среди них было много незнакомых, поскольку К. давно уже не проявлял ни малейшего интереса к тому, что происходило в пансионе. Однако из-за множества незнакомых ему было неудобно приближаться к этой группе, хотя иногда, когда он искал среди них фрейлейн Бюрстнер, он и вынужден был это делать. К примеру, он облетал эту группу, и вдруг навстречу ему вспыхивали два совершенно чужих глаза и останавливали его. И фрейлейн Бюрстнер он тогда не находил, но когда он потом, чтобы исключить всякую ошибку, делал еще попытку, он обнаруживал ее в самой середине группы, обнимающей двух господ, которые стояли справа и слева от нее. Это производило на него бесконечно малое впечатление, в особенности потому, что эта сцена представляла собой не что-то новое, но лишь неизгладимое воспоминание о пляжной фотографии, виденной им однажды в комнате фрейлейн Бюрстнер. Тем не менее, увидев такую сцену, К. удалялся от этой группы, и хотя он потом еще не раз возвращался сюда, но уже только пробегал быстрыми шагами вдоль и поперек здания суда. Он всегда прекрасно ориентировался в расположении всех помещений, какие-то дальние проходы, которых он никогда не мог видеть, казались ему знакомыми, словно он с давних пор здесь жил. Отдельные детали с болезненной отчетливостью снова и снова врезались в его сердце, к примеру, какой-то иностранец прогуливался в каком-то вестибюле, он был одет, как тореадор, его талия была словно вырезана ножом, его совсем короткий, жесткий, облегавший фигуру камзольчик был весь в желтоватых кружевах, сплетенных из грубой нити, и этот человек, ни на мгновение не останавливая своей прогулки, позволял К. непрерывно собой любоваться. Согнувшись, К. ходил вокруг него на цыпочках и не сводил с него широко раскрытых глаз. Он знал весь рисунок кружев, все дефекты бахромы, все линии камзольчика — и все равно не мог вдоволь насмотреться. Или, наоборот, он давно уже вдоволь насмотрелся, или, еще точнее, глаза бы его на это сроду не смотрели, но зрелище его не отпускало. Что за маскарады устраивают за границей! — думал он и еще шире раскрывал глаза. И оставался в свите этого человека до тех пор, пока не поворачивался на диване и не впечатывался лицом в кожаную обивку.[24]С этого места — зачеркнуто.

Он долго так лежал, и это действительно было отдыхом. Хотя и в это время он тоже думал, но — в темноте и без помех. Охотнее всего он думал о Титорелли. Титорелли сидит на стуле, а К. стоит перед ним на коленях, гладит его руки и ублажает его всеми доступными способами. Титорелли знает, чего К. добивается, но делает вид, будто он этого не знает, и этим немного мучает К. Но К., со своей стороны, знает, что в конце концов всего добьется, потому что Титорелли легкомысленный, легко поддающийся уговорам человек без строгого чувства долга, и ему даже не понятно, как суд вообще мог связаться с таким человеком. К. знает: если где-нибудь и возможен прорыв, то только здесь. Его не смущает бесстыдная улыбка Титорелли, которую тот, подняв голову, обращает в пустоту, он настаивает на своей просьбе, и его поглаживающие руки доходят до самых щек Титорелли. Он не слишком старается, он почти небрежен, он растягивает удовольствие, он уверен в успехе. Как просто обмануть этот суд! Наконец, словно подчиняясь какому-то закону природы, Титорелли нагибается к нему, и его дружески, медленно прикрываемые глаза показывают, что он готов исполнить просьбу; протягивается рука и крепко пожимает К. руку. К. поднимается, он, естественно, немного ликует, но Титорелли не допускает более никаких ликований, он обнимает К. и, убегая, увлекает К. за собой. Они уже в здании суда и бегут по лестницам, но не все время вверх, а то вверх, то вниз, не затрачивая никаких усилий, легко, как легкая лодка по волнам. И как раз когда К., глядя на свои ноги, приходит к выводу, что этот чудный способ передвижения уже не может принадлежать его прежней низменной жизни, как раз в этот момент над его опущенной головой свершается превращение. Свет, который прежде падал сзади, вдруг меняется и ослепительно вспыхивает спереди. К. поднимает голову, Титорелли кивает ему и поворачивает назад. К. вновь в коридоре здания суда, но все теперь спокойнее и проще. Никаких бросающихся в глаза деталей, К. окидывает все одним взглядом, освобождается от Титорелли и идет своим путем. На К. теперь новое длинное темное платье, он ощущает его приятное тепло и его тяжесть. Он знает, что с ним произошло, но еще не хочет себе в этом признаться: он слишком этим счастлив. В каком-то из коридоров, в углу, там, где в одной стене распахнуто высокое окно, он находит на какой-то куче хлама свою старую одежду: черный пиджак, брюки в тонкую полоску и разостланную сверху рубашку с трепещущими рукавами.

Борьба с заместителем директора

Однажды утром К. почувствовал себя намного более свежим и готовым к сопротивлению, чем обычно. О суде он почти не думал, но если мысль о нем и приходила ему в голову, то ему казалось, что каким-то — разумеется, тайным, лишь в темноте, на ощупь отыскиваемым — приемом эту необозримо огромную организацию можно легко ухватить, вырвать и размозжить. Такое необычное состояние даже подвигло К. на то, чтобы пригласить заместителя директора зайти к нему в кабинет для совместного обсуждения одного давно уже назревшего делового вопроса. В подобных случаях заместитель директора всегда вел себя так, словно его отношения с К. не претерпели за последние месяцы ни малейших изменений. Так же, как и в прежние времена их постоянного соперничества с К., он спокойно приходил, спокойно выслушивал рассуждения К., выказывая мелкими фамильярными и даже товарищескими замечаниями свое участие, и единственное, что смущало в нем К., но в чем нельзя было усмотреть никакого умысла, было то, что он не позволял себе ни на что отвлекаться от основного делового вопроса и был готов разбирать дело буквально до самых последних его корней, в то время как мысли К. сразу же начинали разбегаться во все стороны от такого образцового исполнения долга, вынуждая К. почти без сопротивления уступать само дело заместителю директора. Один раз дошло даже до того, что К. уже только в конце успел заметить, как заместитель директора вдруг встал и молча вернулся к себе в кабинет. К. не знал, что произошло; обсуждение могло просто уже закончиться, но точно так же могло быть, что заместитель директора прервал его из-за того, что К. невольно его оскорбил, или сказал какую-то глупость, или заместитель окончательно убедился в том, что К. его не слушает и занят посторонними вещами. Могло быть даже и так, что К. принял какое-то смехотворное решение или что заместитель директора вытянул его из К. и теперь побежал его реализовывать во вред К. Больше, однако, к этому вопросу не возвращались, К. не хотел о нем вспоминать, а заместитель директора держался отчужденно; впрочем, никаких видимых последствий пока что не проявлялось. Но это происшествие К. во всяком случае не испугало, и едва только появлялся подходящий повод, как он — если чувствовал себя хоть сколько-нибудь сносно — уже стоял перед дверью кабинета заместителя директора с намерением зайти к нему или пригласить его к себе. На то, чтобы прятаться от него, как он это делал раньше, у К. больше не было времени. Он уже не надеялся на какой-то скорый решительный успех, который разом освободит его от всех забот и автоматически восстановит старые отношения с заместителем директора. К. понял, что уступать сейчас нельзя: если он отступит — чего, может быть, требовало фактическое положение дел, — то возникнет опасность, что он, может статься, никогда уже больше не продвинется вперед. Заместитель директора не должен пребывать в уверенности, что с К. покончено, он не должен спокойно сидеть с этой уверенностью в своем кабинете, он должен беспокоиться. Он должен как можно чаще узнавать, что К. жив и, как все живое, однажды может удивить его своими новыми способностями, пусть даже сегодня он отнюдь не выглядит опасным. Правда, иногда К. говорил себе, что этим методом он борется только лишь за свою честь, потому что какая могла быть польза от того, что он раз за разом проявлял в этих противостояниях с заместителем директора свою слабость, укреплял в нем сознание силы и давал ему возможность следить за состоянием дел и принимать свои меры в точном соответствии с текущими обстоятельствами? Но К. совершенно не мог изменить своего поведения, он поддавался самообманам, он иногда бывал просто убежден, что именно сейчас без всяких опасений может померяться с заместителем директора, самый горький опыт ничему не мог его научить, он верил, что то, чего ему не удалось достигнуть в десяти попытках, он возьмет с одиннадцатой, хотя все кончались совершенно одинаково не в его пользу. Приходя в себя после очередной такой встречи, измотанный, в поту, с пустой головой, он уже не знал, что его понесло в этот раз к заместителю директора, что это было, надежда или отчаяние, но в следующий раз это уже совершенно однозначно была только надежда, — только с ней его и несло к двери заместителя директора.[25]С этого места и до слов «получать от него специальные задания» — зачеркнуто.

В это утро указанная надежда выглядела особенно обоснованной. Заместитель вошел медленно, держась рукой за лоб, и пожаловался на головную боль. К. вначале хотел откликнуться на это замечание, однако затем опомнился и немедленно начал изложение вопроса, не обращая никакого внимания на головную боль заместителя директора. Но то ли эта боль была не очень сильна, то ли интерес к делу заставил ее на некоторое время отступить, — так или иначе, в ходе обсуждения заместитель директора убрал руку со лба и начал отвечать как всегда, находчиво и почти не задумываясь, словно какой-нибудь первый ученик, перебивающий ответом еще не законченный вопрос. На этот раз К. сумел дать ему отпор и отбить несколько его атак, но мысль о его головной боли все время беспокоила К., словно эта боль была не слабостью, а каким-то преимуществом заместителя директора. То, как он переносил и преодолевал эту боль, было достойно восхищения! Иногда он усмехался, хотя его слова не давали для этого никаких оснований; казалось, он хвастался тем, что может думать и с больной головой. И в то время как они говорили о совсем других вещах, параллельно шел молчаливый диалог, в котором заместитель директора хоть и не отрицал интенсивность своей головной боли, но постоянно указывал на то, что это вполне безобидная боль, то есть совершенно не такая, какой обычно мучался К. А если К. возражал, то заместитель директора опровергал его тем, как он справлялся с этой болью. В то же время эта боль была для К. примером. Разве не мог и он так же отрешиться от всех своих забот, которые не относятся к его профессии? Нужно было только еще больше, чем до сих пор, углубиться в работу, вводить в банке нововведения, поддержание которых потребовало бы от него длительных усилий, укреплять визитами и поездками свои несколько ослабевшие связи с деловым миром, чаще подавать директору докладные и стараться получать от него специальные задания.

Так было и сегодня. Заместитель директора быстро вошел в кабинет, остановился неподалеку от двери, протер по усвоенной с недавних пор привычке пенсне и внимательно осмотрел сперва К., а затем — чтобы его интерес к К. не так бросался в глаза — и всю комнату. Казалось, он пользуется случаем, чтобы проверить остроту зрения своих глаз. К. выдержал эти взгляды — даже слегка усмехнулся — и пригласил заместителя директора садиться. Сам он, опустившись в кресло и придвинув его как можно ближе к заместителю директора, сразу взял со стола нужные бумаги и начал свой доклад. Заместитель директора вначале, казалось, почти не слушал. По краю крышки письменного стола К. шла низенькая резная балюстрадка. Стол вообще был прекрасно сработан, и балюстрадка тоже держалась крепко, но заместитель директора повел себя так, словно именно теперь обнаружил в ней какое-то слабое место, и, с целью устранения дефекта, пытался указательным пальцем выдернуть балюстрадку из крышки стола. К. хотел на это время прервать свой доклад, однако заместитель директора не позволил этого сделать, заявив, что очень хорошо все слышит и понимает. Но в то время когда К. никаких комментариев по делу требовать от него еще не мог, балюстрадка, очевидно, потребовала применения специальных средств, потому что теперь заместитель директора вытащил из кармана перочинный нож и, используя в качестве рычага линейку К., попытался вытащить балюстрадку таким способом, — по-видимому, для того, чтобы потом легче было загнать ее поглубже. К. выдвигал в своем докладе совершенно новое предложение, которое, как он ожидал, должно было произвести сильное впечатление на заместителя директора, и, дойдя теперь до этого предложения, он уже просто не мог остановиться, так его захватила собственная работа, или, скорее, так сильно он радовался этому все реже его посещавшему сознанию того, что он здесь, в банке, еще кое-что значит и что в его мыслях еще достаточно силы для того, чтобы оправдаться. Может быть даже, такой способ защиты был лучшим не только в банке, но и в его процессе; может быть, этот способ был намного лучше всех тех, которые он уже применял или планировал применить. Увлеченный своей речью, К. совершенно не имел времени на то, чтобы недвусмысленно отвлечь заместителя директора от его работы над балюстрадкой; читая, К. лишь пару-тройку раз, как бы для успокоения, провел свободной рукой по балюстрадке, показывая заместителю директора — хотя он сам почти не отдавал себе в этом отчет, — что нет в этой балюстрадке никаких дефектов и что даже если бы какой-то и был, слушать в данный момент важнее и, вообще говоря, вежливее, чем заниматься какими бы то ни было починками. Но, как это часто бывает с живыми людьми, занятыми исключительно умственной деятельностью, занявшись этой ручной работой, заместитель директора вошел в раж; в самом деле, кусочек балюстрадки был уже выдернут, и задача теперь состояла в том, чтобы вставить балясинки обратно в свои отверстия. Это было труднее, чем все предшествующее. Заместителю директора пришлось встать, чтобы попытаться двумя руками вдавить балюстрадку в крышку. К., занятый чтением, которое он, впрочем, перемежал значительно более свободными импровизационными вкраплениями, лишь подсознательно отметил, что заместитель директора встал. Хотя почти не было такого мгновения, когда бы К. совсем потерял из виду побочное занятие заместителя директора, он тем не менее решил, что это движение заместителя директора все же каким-то образом связано с его докладом, поэтому К. тоже встал и, держа палец под одной из цифр, протянул тому бумагу. Но заместитель директора тем временем уже понял, что усилия рук недостаточно, и, с мгновенной решимостью воздействовать всем своим весом, уселся на балюстрадку. На этот раз получилось, и балясинки со скрипом вошли в отверстия, но из-за некоторой поспешности одна балясинка отломилась и в одном месте тонкая верхняя планочка разъехалась надвое. «Негодный материал», — с досадой сказал заместитель директора.

Фрагмент

Когда они вышли из театра, накрапывал мелкий дождь. К. и так уже был утомлен самой пьесой и плохим исполнением, мысль же о том, что он должен поселить у себя дядю, совершенно его подавляла. Именно сегодня ему было очень нужно переговорить с ф. Б., может быть, представилась бы и возможность с ней договориться, но общество дяди полностью это исключало. Был, впрочем, еще один ночной поезд, которым дядя мог бы воспользоваться, но рассчитывать на то, что его можно будет склонить к отъезду сегодня, когда он был так обеспокоен процессом К., кажется, не приходилось. Тем не менее, К., не питая больших надежд, сделал одну попытку:

— Боюсь, дядя, — сказал он, — что в ближайшее время мне действительно понадобится твоя помощь. Я еще точно не знаю, какая именно, но в любом случае она мне понадобится.

— Можешь на меня рассчитывать, — сказал дядя, — я же все время только и думаю о том, как тебе помочь.

— Ты все такой же, — сказал К., — я только боюсь, что тетя на меня рассердится, когда я в следующий раз вынужден буду тебя просить снова приехать.

— Твое дело важнее таких неприятностей.

— С этим я не могу согласиться, — сказал К., — но как бы там ни было, я не хочу отнимать тебя у тети; по всей видимости, ты понадобишься мне в самое ближайшее время, поэтому пока что тебе, может быть, лучше поехать домой?

— Завтра?

— Да, завтра, — сказал К., — или, может быть, сейчас, ночным поездом, это было бы удобнее всего.