Онлайн чтение книги Паутина и скала The Web And The Rock
32. ФИЛАНТРОПЫ

Мы дошли до той части повествования, когда нашей приятной привилегией становится оповестить читателя о событии, которого он, надо полагать, с нетерпением дожидается – то есть о вхождении нашего юного героя в литературную жизнь большого города, или, как предпочтут сказать те, кто бывал во Франции и знает французский язык, о его посвящении в тайны La vie Litteraire.

Правда, вхождение молодого человека – если можно так называть – было в высшей степени скромным и очень мало походило на вторжение. В сущности, если он вообще вошел туда, то, можно сказать, через черный ход, и – грубо говоря – лишь после того, как был спущен с лестницы, оторвал покрытый синяками зад от мостовой и поплелся прочь, наверняка бормоча, что Рим еще услышит о Цезаре!

Произошло это так:

Книга, над которой Джордж трудился больше трех лет, была дописана в начале благоденственного тысяча девятьсот двадцать восьмого года Господа нашего и Кальвина Кулиджа, и миссис Джек посоветовала ему не оставлять драгоценный камень столь чистой воды сверкать в безвестности. Короче говоря, она сказала, что пришло время, когда «мы должны показать ее кому-нибудь».

Автор и сам постоянно держался этой точки зрения, однако теперь, когда работа была завершена, его охватило чувство полнейшей безнадежности, и все, на что он оказался способен – это тупо посмотреть на женщину и спросить:

– Показать? Кому?

– Ну как же, – раздраженно ответила Эстер, – кому-то, кто знает толк в таких вещах.

– В каких?

– В книгах, разумеется!

– А кто знает в них толк? – спросил он.

– Как это кто – критики, издатели – люди из этого мира!

– Ты знаешь кого-то из издателей? – спросил молодой человек, глядя на нее тупо и вместе с тем восторженно, словно спрашивал: «Ты знакома с кем-то из гиппогрифов?»

– Так – дай-ка сообразить! – задумчиво произнесла миссис Джек. – Да, знаю Джимми Белла – мы были очень близко знакомы.

– Он издатель? – спросил Джордж, все еще глядя на нее с восторженным изумлением.

– Да, конечно! – ответила Эстер. – Партнер в фирме «Черн и Белл» – ты должен был о них слышать!

Джордж слышал о них, о них слышали все; и все же он не верил в их существование. Собственно говоря, теперь, когда его книга была написана, он вообще не верил в существование издателей. Издатель являлся плодом романтического воображения, приятным вымыслом молодых людей, пишущих первую книгу, который поддерживал их в самые тяжелые минуты! Но верить всерьез теперь, в холодном свете действительности, когда взгляд его с ужасом останавливался на офомной стопе листов завершенной рукописи, что можно найти издателя, который опубликует эту гору писанины – нет, это было слишком! Было немыслимо! Верить, что какой-то издатель существует и действует, находится где-то в пределах этого фомадно-го, рассеченного ущельями города, было все равно, что верить в духов и фей! Подобное существо и весь мир, в котором оно обитает, представляли собой миф, небылицу, легенду.

Если трудно было поверить в существование издателя вообще, то в существование фирмы «Черн и Белл» тем более. Правда, Джордж слышал о них; в то время это было одно из самых знаменитых издательств, но все, что он слышал, было баснословным, очаровательным, однако невозможным, темой для забавных анекдотов за выпивкой, но в холодном, сером рассвете трезвости – немыслимым.

Прежде всего, из того, что Джордж слышал о фирме Черна и Белла, создавалось впечатление, что эти господа книги издают, но не читают. Так мистер Черн, легендарный мистер Хаймен Черн, крупный джентльмен с восточными чертами лица, родившийся Чернштейном, но изменивший фамилию, разумеется, для краткости, был примелькавшейся личностью на премьерах, вечеринках с коктейлями, в подпольных кабачках высшего класса и на прочих сборищах с едой и выпивкой, однако, насколько было известно всем, не прочел ни единой книги. Более того, он сам это признавал. Ему принадлежала знаменитая острота:

– Я не читаю книг, я их издаю\

Да, фирма Черна и Белла вела работу новым, нетрадиционным образом. Скучное дело книгопечатания приятно оживлялось частыми и долгими застольями с женщинами, вином и пением. Издательские решения этих господ иногда, возможно, бывали ошибочными, но стол был неизменно превосходным. В радующем глаз помещении фирмы книг почти не было, зато имелся большой бар с богатым выбором напитков. Совладельцы ее устраивали вечеринки, чаепития, обеды для своих авторов и приглашали туда многочисленную публику; возможно, на этих сборищах недоставало здравомыслия, однако веселью не бывало конца.

Словом, это издательство принадлежало к новой школе, которую можно назвать «Школой издания по интуиции». Мистер Черн откровенно похвалялся, что не прочел ни единой книги, а мистер Белл, весьма гордившийся своей эрудицией, нередко заявлял, что читать ему нет необходимости, потому что он уже «начитался». Что же до чтения собственных книг или авторских рукописей, об этом, разумеется, не могло быть и речи, это было до нелепого устарелым, смехотворным, губительным для книгоиздания, подобной нудной, приземленной процедуры можно было ожидать от тех издательств, которые господа Черн и Белл именовали «консервативными» – таких, как «Скрибнер», «Харпер» или «Макмиллан» – но только не господ Черна и Белла!

– Читать рукопись! – воскликнул однажды мистер Черн, когда его спросили об этом. – Мне читать рукопись! – воскликнул он, потыкав себя толстыми пальцами в грудь, и раздул ноздри с неимоверным презрением. – Не смешите меня! – вскричал он отнюдь не веселым голосом. – На кой мне черт читать рукопись? Мне не нужно читать! Достаточно взять ее в руки и пощупать!- Тут он пошевелил четырьмя толстыми пальцами, словно что-то ощупывал. – Достаточно подержать ее в руках и понюхать, – тут он стал раздувать мясистые ноздри, словно принюхиваясь. – Если рукопись приятна на ощупь – хорошо! Я ее издаю! Если приятна на запах – хорошо! Издаю! Если неприятна на ощупь и пахнет отвратительно, - пухлое лицо мистера Черна брезгливо скривилось, он обрекающе указал вниз толстым большим пальцем и прорычал: – r-r-raus[17]Долой (нем.) ее! Это мерзость! Я ни за что ее не возьму!

К тому же, в этом издательстве существовал взгляд – его лучше назвать невысказанным, но пылким убеждением, – что в кабинетах фирмы деловые вопросы обсуждаться не должны. Пусть этим занимаются «консервативные издательства»! Пусть «консервативные» идут путями традиционной коммерции, которая притупила воображение и задержала свободное развитие книгоиздания. Пусть «консервативные» по-прежнему исходят из того, что издание книг является доходным делом, а не родом изящного искусства. К тому же, тонкую, ранимую душу художника нельзя терзать речами о договорах, гонорарах, сроках издания и тому подобном, словно он тупой обыватель на фондовой бирже! Пусть они – «консервативные» – ведут в зловещей таинственности своих кабинетов эту старую игру, исполненную уловок и коварства, заговорщицких козней, тайных соглашений, скрытой дипломатии! Подобные методы лишь порождают подозрительность и грядущие недоразумения; они губительны – губительны! – неужели эти хитрые старики никогда не поумнеют? – и привели издательское дело в нынешнее плачевное состояние.

Господа Черн и Белл не признавали подобных методов. Они вдохнули в книгоиздание новую жизнь. По их выражению, они вошли в издательское дело «свежим ветерком» – и теперь бушевали в нем ураганом! Пусть у других будут деловые кабинеты с их скучной атмосферой; господа Черн и Белл, понимавшие тонкий склад души художника лучше, чем все их конкуренты, имели залы, гостиные, кушетки со множеством подушек. Атмосфера там была эстетическая, а не коммерческая.

Если уж надо обсудить с автором деловые вопросы – к прискорбию господ Черна и Белла, такая необходимость возникала, – то пусть разговоры ведутся без утайки и подозрительности, в свободной, откровенной, нравственно чистой манере, и пусть при этом присутствуют посторонние. В соответствии с этим принципом, все деловые переговоры фирмы велись в хорошо известном кабачке, расположенном по соседству в подвале особняка. Там почти в любой час дня и ночи можно было обнаружить сотрудника фирмы, обсуждающего планы, перспективы и достижения издательства с любым, кто хотел слушать. Одной из самых приятных черт в сотрудниках фирмы Черна и Белла была открытость. В фирме царил восхитительный дух товарищества. Рассыльный бывал осведомлен о делах фирмы лишь немногим хуже ее выдающихся глав, и каждое новое событие спустя четверть часа дружелюбно обсуждалось с официантами, барменами, завсегдатаями и всеми, находившимися в радиусе слышимости.

Все переговоры с авторами обставлялись как можно приятнее. Поскольку Черн и Белл знали природу души художника, как никто, относились с полным пониманием – нет! состраданием – к его обостренной чувствительности, то до седьмого тоста всякие вопросы о договорах, гонорарах, авансах даже не затрагивались. Если вопрос бывал простым – например, быстрое получение авторской подписи под договором, предусматривающим «обычные условия» наряду с правом издания восьми очередных его книг, – то, чтобы склонить обладателя чувствительной души прозреть, уступить и, побыстрее поставив подпись, покончить с неприятным делом, достаточно было всего-навсего семи-восьми крепких коктейлей и гипнотической убедительности голоса мистера Черна.

В более сложных случаях, когда обладатель чувствительной души бывал предрасположен к раздражительности и недружелюбию, то, чтобы убедить его, требовалась, разумеется, более длительная подготовка. Если возникал какой-нибудь спор – увы, мы должны признать, что эти злосчастные споры иногда происходят, – если у Обладателя возникала какая-то болезненная склонность к низкой подозрительности, благожелательное сострадание мистера Хаймена Черна становилось широким, как природа, глубоким, как Атлантический океан, нежным, как Божья милость.

– Мой дорогой мальчик, – можно было услышать от него после одиннадцатого тоста, звучащее так мягко, нежно, любезно, словно он обращался к ребенку, – мой дорогой мальчик, как думаешь, почему я занимаюсь книгоизданием? Ради денег?

– А разве, – мог произнести в ответ Обладатель вперемежку с икотой и отрыжкой, таращась на своего благодетеля с язвительным удивлением, – а разве – ик! – нет?

Тут мистер Хаймен Черн начинал смеяться, мягко, гортанно, понимающе – в смехе слышались в равной степени жалость и упрек. Потом, поводя толстым указательным пальцем из стороны в сторону перед своим мясистым носом, он говорил:

– Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!.. Мой дорогой мальчик, ты не понимаешь!.. Деньги! Дорогой мальчик, я о них не думаю! Они для меня ничто! Если б я думал о деньгах, – восклицал он торжествующе,- на кой черт мне было б книгоиздание?.. Нет! Нет! Нет! Ты все не так понял! Мне нужны не деньги! Как и всем издателям! Иначе бы я не занимался этим делом. Дорогой мальчик… ты все понял не так. Издатели не гонятся за деньгами!.. Нет! Нет! Нет!.. Я думал, ты знаешь это!

– А, понятно! – мог тут со злобой произнести Обладатель. – Вы все – ик! – просто-напросто великодушные филантропы, так ведь? – ик! – Ваше здоровье!

Теперь тон мистера Черна становился очень серьезным и доверительным. Подавшись вперед и постукивая собеседника по колену толстым указательным пальцем, он говорил негромким, но очень впечатляющим шепотом:

– Вот именно!.. Ты понял совершенно правильно!.. Попал в самую точку!.. Мы филантропы!

– Ну еще бы! – это с явной ноткой циничного сарказма. – А как же тогда мой гонорар? Где все деньги, что вы нажили на моей последней книге?

– Гонорар? – произносил мистер Хаймен Черн таким рассеянным, задумчивым тоном, словно слышал это странное словечко в далеком детстве. – Гонорар?.. Ах, гонорар! – восклицал он внезапно, словно до него только что дошло значение этого слова. – Так ты ведешь речь о гонораре! Вот это тебя и беспокоит?

– Да, именно это! Ну так как же?

– Мой дорогой мальчик, – говорил тут мистер Черн соболезнующим тоном, – что же раньше не сказал мне этого? Почему не облегчил душу? Почему не пришел, не поговорил со мной? Я бы понял! Для того мы и находимся здесь – потому что понимаем такие дела! И когда что-нибудь подобное снова возникнет… начнет беспокоить… ради Бога, приходи ко мне, выговорись!.. Не терзайся!.. В том-то и беда с вами – вы все чересчур уж чувствительны!.. Конечно, иначе не были бы писателями] Только со мной, Джо, это ни к чему! Ко мне можно обращаться безо всякого страха… Ты знаешь это, правда ведь? Так что не будь таким чувствительным!

–  Чувствительным?Ах, вы. ..Чувствительным!.. Что вы, черт возьми, имеете под этим в виду?

– Именно это, – отвечал мистер Черн. – Что тебе совершенно не о чем беспокоиться. Потому я и пригласил тебя – видел, что тебя это начинает мучить,- вот и пригласил выпить по стаканчику, сказать, что все в порядке!

–  Сказать мне! Так что же в порядке? Ничто не в порядке! Совершенно!

– В порядке! Если нет, приведу в порядок!.. Послушай, Джо, – снова негромкое, спокойное увещевание, подавляющий взгляд темных глаз мистера Черна, палец, впечатляюще постукивающий автора по колену. – Забудь об этом!.. Я вижу, тебя это мучает – но забудь! Жизнь слишком коротка! Мы хотим, чтобы у тебя было легко на душе… Вот я и пригласил тебя сообщить, что, насколько дело касается нас, все в порядке!.. Ты нам ничего не должен!

– Должен вам! Ах, вы, старая… надо же, должен вам! Что вы, черт возьми, имеете в виду?

– То, что сказал!.. Имею в виду, что теперь… сегодня!.. с этой минуты!.. мы начинаем все сначала!.. Что сделано, то сделано!.. С чем покончено, с тем покончено!.. Мы возлагаем надежды на твое будущее, хотим, чтобы тебя ничто не беспокоило, не меша ло работать… Так что забудь!.. С прошлым покончено – мы так относимся к этому!

– Значит, вы так относитесь? Значит, с прошлым покончено? Ну уж нет, черт возьми! Я отношусь к этому не так!

– Знаю, – спокойно отвечал мистер Черн, – а все потому, что ты очень чувствителен! Ты считаешь, что чем-то обязан нам. Что у тебя есть перед нами какой-то долг. Но это просто говорит твоя гордость!

– Долг! Гордость! Что…

– Послушай, Джо, – вновь начинал мистер Черн спокойным, серьезным голосом. – Я давно уже пытался тебе это сказать, но ты не хотел меня слушать! Я уже сказал, что занимаюсь книгоизданием не ради денег!.. Если бы гнался за деньгами, то не занимался бы им!.. А занимаюсь потому, – голос мистера Черна становился хриплым и обрывался, глаза начинали влажно блестеть, но он справлялся с собой и задушевным тоном завершал: – потому что люблю это дело… потому что завел друзей… может… ладно, Джо, я не хотел говорить этого… знаю, тебя это смутит… понимаю, как неприятно, когда кто-то говорит с тобой о твоей работе… но я должен это сказать!.. Знаю, что через сто лет обо мне никто не будет помнить, – говорил мистер Черн с печальным, но мужественным смирением, – знаю, что я всего-навсего один из малых мира сего… Никто обо мне помнить не будет… Но если кто-то через сто лет возьмет одну из твоих книг, увидит мою фамилию в названии издательства и скажет: «Не знаю, что это был за человек, но он открыл Джозефа Доукса, предоставил ему первую возможность опубликоваться,» – тогда я буду считать, что не зря прожил жизнь!.. Вот как много значит это для меня, мальчик. – Голос мистера Черна становился хриплым. – Вот почему я участвую в этой игре! Не ради денег!.. Нет! Нет! – Влажно блестя глазами, он страдальчески улыбался и потрясал перед носом толстым указательным пальцем. – Мной движет мысль, что, может, я принес какую-то пользу, живя на свете… смог быть полезным таким ребятам, как ты… немного помочь… открыть дорогу, чтобы ты мог реализовать свой талант. Поэтому ты не должен мне ни гроша! Ни единого] Долга передо мной у тебя нет ни-ка-ко-го!.. Для меня очень много значит твоя дружба, гордость сознанием, что я твой издатель!.. Так что забудь об этом! Ты мне ничего не должен!

– Ничего вам не должен! Ах… вы… – Голос поднимался до безумного вопля, Обладатель выхватывал бумаги и злобно ударял ими о стол. – Взгляните на этот договор!

– Минутку! – Голос Черна звучал негромко, сдержанно, властно. – Я сказал то, что думал, и думал то, что сказал!.. Я сказал, что ты ничего мне не должен, и был искренен. Мы хотим, чтобы ты забыл о всех тех деньгах, которыми мы снабдили тебя на годы вперед…

– Обо всех деньгах!.. Уж не хотите ли сказать…

– Хочу сказать, что мы сделали вклад в твое писательское будущее. Что поступили так, поскольку поверили в тебя… и готовы списать этот долг, потому что по-прежнему верим в тебя и твою работу, не хотим видеть, как ты беспокоишься из-за долгов… И ты все еще недоволен? Все еще не убежден? Все еще беспокоишься из-за гонорара?.. Ладно же! – произносил мистер Черн с суровой решимостью. – Это все, что я хотел знать! Раз так – смотри!

С этими словами он брал оскорбительные гонорарные документы, разрывал их вдоль, затем поперек, складывал и старательно рвал на множество клочков. Потом, спокойно глядя на собеседника, говорил:

– Ну – удовлетворен? Теперь веришь, что ничего нам не должен? Убедился?

Чтобы не мучить читателя дальнейшими подробностями, надо признать, что даже среди авторов Черна и Белла находились такие обладатели чувствительных душ, которые не поддавались даже самым благожелательным убеждениям.

Подобные люди, увы, встречаются на каждом шагу, и хотя в это трудно поверить, известны даже филантропам, возглавляющим значительные благотворительные учреждения, именуемые издательствами. Может показаться невероятным, мои друзья, что такие змеи, недостойные имени человека, могут водиться в траве даже самых старых и достойных издательств, они вечно готовы сомневаться в благотворительности целей, преданности принципам, праведности благоговения перед чистой литературой, которые, как известно любому непредубежденному человеку, являются теми мотивами, какими руководствуется каждый издатель, достойный так называться – готовы даже усомниться, что издатели занимаются своим делом из духа чистой филантропии, который мистер Черн описывал с таким чувством, заподозрить, что издатели наживаются за счет автора, заключая грабительские договоры и вставляя в них коварные пункты – словом, питать подозрение, недоверие, негодование к этим святым благодетелям печати, без чьей помощи писатель ничто. Никакой отзыв об этих негодяях не будет чрезмерно суровым. Они подобны птице, которая гадит в своем гнезде, собаке, кусающей руку, которая ее кормит. Но они существуют – даже в издательствах со столь благородными и возвышенными идеалами, как замечательное издательство Черна и Белла.

Когда господа Черн и Белл обнаруживали у себя подобную змею, им оставалось только одно – они ее выбрасывали. Мягко, спокойно, огорченно; но навсегда. По их словам, этот человек «расходился с ними во взглядах». Поэтому они бывали вынуждены «отпустить его» «попытать удачи в другом издательстве», «добиваться успеха в другом месте» – но «отпускали».

Этот человек уходил и зачастую, должны мы сказать, с сожалением, уходил во гневе, браня злобными словами своих бывших филантропов-попечителей. Уходил, нередко сурово о них отзывался – увы! и писал им – как свидетельствуют нижеследующие прискорбные строки, написанные одним из этих рассерженных людей, приводятся они здесь единственно с целью показать, насколько черная неблагодарность больнее змеиного укуса:

Писать поэмы – дураков удел,

Раз книги издавать берутся Черн и Белл;

Поэмы кровью сердца созданы,

А Черн и Белл – созданья Сатаны!

Как только вижу этих я двоих,

То радуюсь, что в мире мало их.

И если Черн предстанет предо мной,

Клянусь, хочу, чтоб это был другой!

А Белл придет, как я того хотел,

То думаю: уж лучше Черн, чем Белл!