Онлайн чтение книги Паутина и скала The Web And The Rock
50. ЗЕРКАЛО

В больничной палате Мюнхена Джордж сидел на краю своей койки. На стене перед ним, над тумбочкой, висело зеркало, и он вглядывался в него.

«Лик человека в зеркале разбитом». А что его разбитое лицо в целом зеркале?

Из темных глубин зеркала сидящее Существо подается вперед, торс кажется укороченным, толстая шея втянута в широкие плечи, очертания груди напоминают бочку, громадная лапища сжимает коленную чашечку. Таким он вылеплен, таким создан.

А то, что натворила природа, усугубили человеческие усилия. Существо в темных глубинах зеркала выглядело как никогда карикатурно, по-обезьяньи. Лишенный густых волос, непристойно оголенный череп с ушами-крыльями переходил в низкий наморщенный лоб с густыми зарослями бровей; ниже обезображенные черты лица, толстый, вздернутый нос свернут вправо ( его перебили посередине с левой стороны ), губы распухли, общее выражение такое, словно его внезапно окликнули – досталось ему здорово. С детства он не заслуживал до такой степени полученной от ребят клички – Обезьян.

Джордж глядел на Существо в зеркале, а оно на него, с какой-то недоуменной, отчужденной бесстрастностью, не как ребенок смотрит на свое безмолвное отражение, мысленно говоря «я», а будто со стороны, и думал: «Клянусь Богом, ну и образина же ты!» - имея в виду не Себя, а Его.

Существо отвечало ему взглядом, тяжело дыша сквозь приоткрытые распухшие губы. (Джордж ощущал застарелый запах иода, засохшую, пропитанную кровью ватку в носу.) Он шумно вдохнул разбитым ртом, и в зеркале обнажились расшатанные зубы с полосками запекшейся крови между ними. Повыше рта нос был свернут на сторону, налитые кровью глаза смотрели пристально; под глазами красовались красно-зелено-желтые разводы.

– Черт возьми! Ну и рожа!

Существо криво улыбнулось в ответ сквозь свою разбитую маску; и неожиданно – вся гордость и тщеславие улетучились – он рассмеялся. Разбитая маска рассмеялась вместе с ним, и душа его, наконец, освободилась. Он был человеком.

– Hy, Poжa?

– Мученик любви? – отозвалась она, улыбаясь в ответ.

– Шедевр природы!

– Непризнанный писатель!

– Уродец!

– Кто тебя выпустил?- весьма язвительно спросило его Тело.

– Кто меня выпустил? Какой там черт, выпустил! Кто меня заточил, хочешь сказать?

– По-твоему, я?

– Да, ты!

– Я не сомневалось в побеге, – сказало Тело. – Ну?

– Что «ну»?

– Не будь ты заточен, где бы ты находился?

– В клевере, мой курносый, бандитского вида друг. В клевере, Обезьяна.

– Это ты так думаешь, – сардонически произнесло Тело.

– Это я знаю! Горилла! В тебе нет никакой нужды! Ты просто случайность!

– Вот как? А ты? Надо полагать, нечто запланированное.

– Hy…

– С красивыми маленькими ступнями, – иронично произнесло Тело. – И с такими изящными руками, – оно подняло свои лапищи, поглядело на них, – с длинными, заостренными пальцами художника – так? – насмешливо сказало оно.

– Послушай, Тело, не насмехайся!

– И с шестью футами двумя дюймами стройного американского юношеского…

– Послушай…

– …но не стал бы возражать против шести футов одного дюйма, видит Бог! И с длинными, белокурыми, вьющимися от природы волосами!

– Твоя природа, Тело, до того груба и низка, что ты не способно оценить…

– «Утонченного» – сухо произнесло Тело. – Да, знаю. – Однако продолжим: с голубыми глазами, римским носом, классическим лбом, профилем юного греческого бога – словом, Байроном без хромоты и тучности – любимцем женщин и гением до мозга костей!

– Слушай, Тело, черт бы побрал твою душу!

– Души у меня нет, – сухо сказало Тело. – Она для «Художников» - я правильно выражаюсь? – съязвило оно.

– Не насмешничай!

– Душа для Великих Любовников, – продолжало Тело. – А моя находится ниже пояса. Правда, она служила тебе в самых душевных порывах – не будем в это вдаваться, – насмешливо произнесло Тело. – Я ведь просто-напросто жернов на твоей шее – случайность.

И они еще несколько секунд глядели друг на друга; потом заулыбались.

Джордж сидел, глядя на отражение своего тела в зеркале, и воспоминание об их совместной жизни явилось тревожить его мучительной ее таинственностью. Он думал о миллионах сделанных вместе шагов, о миллионах раз, когда вместе вдыхали воздух ради жизни, о тысячах раз, когда слышали, как часы отбивают время под вечным светом неизведанных небес. Да, они долго были неразлучны, это тело и он. Много прожили наедине друг с другом, много видели, думали, чувствовали и теперь знали то, что знали, не отвергали друг друга, не тяготились друг другом, были приятелями.

Было время мечтаний и выдумок, когда он не видел тела таким, как оно есть. Тогда он казался себе облеченным великолепной плотью. Они вместе бывали героями множества доблестных, романтических подвигов, были вместе прекрасными и доблестными.

Потом настало время, когда он проклинал, ненавидел свое тело, так как считал его уродливым, нелепым, недостойным себя, видел в нем причину всех своих бед и огорчений, полагал, что тело предает его, отделяет от той жизни, которую он так любил, с которой хотел слиться. Он стремился узнать все и всех на свете и постоянно хотел сказать окружающим:

– Нелепая фигура, которую вы видите, это не я. Не обращайте на нее внимания. Забудьте о ней. Я такой же, как вы. Я один из вас. Пожалуйста, постарайтесь видеть меня таким, как есть. Кровь моя струится по жилам, она такая же красная, как ваша. Я во всем состою из тех же веществ, рожден на той же земле, живу той же самой жизнью и ненавижу ту же самую смерть, что и вы. Я во всех отношениях один из вас и хочу получить свое законное место среди вас немедленно!

В то время он был раздражительным и злобным, ненавидел свое тело, потому что оно вставало между ним и его самыми сокровенными желаниями. Презирал его, поскольку присущие ему чувства обоняния, вкуса, зрения, слуха и осязания никогда не давали, как и надлежит всякой плоти, ощущения окончательной, захватывающей, полнейшей сущности жизни, несравненной радости бытия. Поэтому он колотил тело в своем безумии, изнурял, не щадил его под жестоким бичом своих неутолимых желаний и голода, превратил в сосуд того безумного вожделения утробы, мозга, сердца, которое в течение четырех тысяч дней и ночей не давало ему наяву ни минуты покоя. Проклинал, потому что тело не могло выполнить той сверчеловеческой задачи, которую он возложил на него, ненавидел, потому что жажда тела не могла сравниться с его жаждой ко всей земле и всему живущему на ней.

Но теперь Джордж не испытывал этих чувств. Фигура в зеркале походила на удобное одеяние, которое он носил всю жизнь и от которого на минуту отказался. Его нагой дух вышел из этой грубой оболочки, и это облачение из костей и плоти отвечало духу взглядом, пробуждая в нем чувство приязни и уважения, с каким мы смотрим на любую старую вещь – башмак, стул, стол или шляпу, – которая жила с нами одной жизнью, служила нам верой и правдой.

Теперь они оба немного помудрели. Эта плоть не предавала его. Она была сильной, стойкой, неимоверно чувствительной в сфере своих чувств. Руки были слишком длинные, ноги слишком короткими, кисти рук и ступни походили на обезьяньи больше, чем у большинства людей, но были человеческими, не уродливыми. Уродство было только в его безумии, в озлоблении сердца. Но теперь через мудрость тела и мозга он понял, что дух, возомнивший себя слишком утонченным для грубых земных целей, либо слишком незрел и неискушен, либо чрезмерно сосредоточен на себе, слишком устремлен внутрь, слишком влюблен в красоты собственной художнической души и заслуживает того, чтобы затеряться в чем-то большем, чем сам, и таким образом обрести свое место, делать в мире мужскую работу – а если слишком утончен для этого, то, следовательно, слаб, хрупок, никчемен.

Они вместе открывали землю, его плоть и он, открывали самостоятельно, тайком, в изгнании, в странствиях, и в отличие от большинства людей знали то, до чего дошли сами. Самостоятельно, своим тяжелым трудом, они взяли в руки чашу знаний и осушили. Узнали то, что большинство людей было бы радо знать. И что же узнали они, пройдя путем трудов и страданий? Вот что: они любят жизнь и своих собратьев-людей, ненавидят смерть-в-жизни, и жить лучше, чем умереть.

Теперь он смотрел на свое тело без презрения или злобы, с удивлением, что живет в этой обители.Теперь он осознавал и принимал его несовершенства. Теперь он понимал, что демон его жажды будет вечно недосягаем. Сознавал, что люди больше, чем люди, и меньше, чем дух. Чем обладаем мы, кроме сломанного крыла, чтобы иметь возможность парить в поднебесье?

Да! Он сознавал, глядя на нелепую фигуру в зеркале, что сделал со своей жаждой и своей плотью все, что по силам человеку. И сознавал также, хотя его распухшее, избитое лицо могло показаться физиономией безумца, что дух, обитающий за этой маской, теперь спокойно, здраво взирает на мир впервые за десять лет.

– Это человек, – спросил он, – сидит так неусыпно во чреве ночи?

– А раз так неусыпно, то разве не Тело вмещает человека?

– Это неправда. А теперь, Тело, дай мне поспать.

– Это правда. А теперь,Человек, отвяжись от меня.

– Нет, Тело; жестокий, неотвязный Червь, таящийся во чреве ночи, непрерывно извивается, и это не дает мне заснуть.

– Этот Червь твой. В давно прошедшие годы, когда Тело, на которое ты недавно гневался, и ты лежали вместе, никакой Червь не мешал нам.

– Но существовал.

– То был Червь зарождающийся. Червь развивающийся. Червь, шевельнувшийся в крови, начало страницы.

– С чего-то, с чего-то начался разлад между нами – с чего? С чего?С Червя?

– Начался он давным-давно, Бог весть, с какой вехи, в какой ячейке памяти – возможно, с солнечного света на веранде.

– Тогда было хорошее время, тогда было все, чего теперь не стало, крыльцо, корзина, яркие настурции…

– Близкое кудахтанье греющихся на солнце кур, всеобщая утренняя суета, чей-то голос, обращающийся к тебе, в полдень скрежет трамваев, останавливающихся на углу, шарканье кожаных подошв по улице, хлопанье калиток и неожиданные приветствия, бодрящий холодок пиленого льда в полдень – тяжелый, черный дух простоватых негров, щипцы для льда, линолеум – хриплое, приятное, спокойное мычание коровы Крейна, идущей переулком вдоль ограды заднего двора…

– И ты было там?

– Да! Целиком и полностью.

– И погруженное в бездны времени и памяти?

– Нет-нет, это была твоя роль – из этих бездн и стал появляться впервые слепой, неотвязный Червь. Но я было там, было там - да, с пухлыми ножками, в корзине, чувствующее свет.

– Свет уходит, свет возвращается – печаль, надежда…

– Это порождения Червя, они твои, твои - не мои. Мое солнце.

– А печаль, Тело, когда оно исчезло?

– Иногда неприятные ощущения – не печаль. Печаль – это Червь.

– Ты ревело?

– А как же! Когда бывало грязным, испачканным, противным, мокрым, голодным, обделавшимся! Ревело! Ревело! – Да! Ревело, требуя утешения, тепла, облегчения, сытости, сухой подстилки – солнца!

– А потом?

– Потом уже нет, уже нет. Жило только Сиюминутным. Хорошее было время.

– Хорошее время – это…

– …это время, когда на свете жил-был малютка-мальчик,- сказало Тело.

– То время хорошее, потому что тогда появлялся солнечный свет и падал на веранду, тогда были шаги мужчин, шедших домой в полдень, запахи рыхлой земли и табака, струйки табачного дыма из ноздрей, складки на горле, вялые, толстые, неприятные женщины в отсыревших халатах, с тюрбанами из кухонных полотенец, томительная скука обыденности, влажная ботва репы, проветривание домов по утрам, перевернутые матрацы, выбитые ковры, теплый привычный запах земли и настурций, мысль о комнатах, их приятных застарелых запахах, внезапная гнетущая тишина после того, как прошел трамвай, и какое-то тоскливое чувство надежды, что скоро полдень.

– Это все было твое – извивы Червя, – сказало Тело.

– А потом опять корова Крейна и утро в джунглях памяти с множеством жизней-и-смертей в далеком прошлом, с мыслями о завывании зимнего ветра в дубовых ветвях, с множеством солнечных лучей, появившихся и исчезнувших с утра, с отзвучавшими голосами – «Сынок, ты где?» – давно скончавшихся в горах родственников… То было хорошее время.

– Да, – сказало Тело. – Только – домой возврата нет.