Онлайн чтение книги Паутина и скала The Web And The Rock
45. ПАРИЖ

Вот уже три дня Джордж жил, будто во сне. Громадный окружающий мир Парижа со всей его монументальной архитектурой, оживленными улицами, толпами и суетой, кафе и ресторанами, игрой и блеском жизни проплывал мимо него, вокруг неясными, смутными картинами какого-то призрачного мира. Он постоянно думал об Эстер, но словно человек, находящийся во власти каких-то могущественных, злых чар. Теперь он был исполнен новых сомнений и мучительных страхов. Почему нет письма от нее?

Его носило по всему городу какое-то беспощадное, изнурительное беспокойство, он не радовался тому, что видел, на уме у него были только перемены и движение, словно обитавших в его душе дьяволов можно было обогнать, оставить позади. Он метался от кафе к кафе, садился на террасе, в одном пил кофе, в другом пикон, в третьем пиво, лихорадочно и грустно глядя на безудержную живость, неистощимую и бессмысленную веселость французов.

И везде было одно и то же. Прежде всего снующие туда-сюда официанты, потом ждущие любовниц молодые люди, потом ждущие любовников молодые женщины, потом семьи, поджидающие родственников и расставляющие стулья в кружок, потом одинокие молодые люди, как и он, потом две-три случайные проститутки, потом французы, ведущие деловые разговоры за кружкой пива, потом занятые сплетнями старухи.

Куда от этого деваться? Пойти в другое кафе, выпить пива? Или коньяка? Но и там то же самое.

Джордж терпеть не мог отеля и как только поднимался поутру, уходил. Садился в автобус или шел неистовым, стремительным шагом по набережным, через мост, под аркой Лувра, по авеню дель-Опера к зданию конторы «Америкен Экспресс». Там, кипя от волнения и нетерпения, стоял в очереди к почтовому окошку, уверенный, что сегодня получит от нее долгожданное письмо. Потом, когда письма не оказывалось, быстро уходил с тоской и отчаянием в сердце, ненавидя все и всех вокруг, ненавидя даже теплый, серый воздух, которым дышал.

Может, его корреспонденцию забыли переслать из Лондона? На миг у него ярко вспыхивала надежда, он исполнялся уверенности, что письмо Эстер ждет его там. Или ее великая, бессмертная любовь умерла? Может, он забыт и отвергнут? Может, «вечно» – это всего полтора месяца? Может, она теперь шепчет «вечно» другому любовнику?

С каждым днем его надежда вновь оживала. И с замирающим сердцем он знал наверняка, кто вручит ему письмо. Он уже так возненавидел невысокого, лысого служащего с отрывистой речью, что знание об этой ненависти передалось этому неприятному, но безобидному маленькому человеку. Ибо, как Джордж стал понимать, хотя люди живут во множестве разных миров памяти, мыслей, времени, мир чувств у них, в сущности, один. Последний осел с огрубелой плотью и недоразвитым мозгом способен понять Эйнштейна или Шекспира не лучше, чем забредшая в библиотеку собака разобраться в книгах хозяина. И однако же этот тупой болван с разумом животного может мгновенно прийти в ярость от пренебрежительного взгляда, насмешливого высокомерия в едином слове, надменно раздуваемых ноздрей, искривленных губ.

Так обстояло и с тем тупым, заурядным человечком в «Америкен Экспресс». Он почувствовал странную неприязнь к себе со стороны этого клиента, и теперь они ежедневно глядели через перегородку друг на друга суровыми, холодными глазами, в кото рых сквозила ненависть, слова их звучали грубо, резко, и когда служащий, отвернувшись от писем, отрывисто говорил: «Вам ничего нет, Уэббер», на его лице при виде страдания и растерянности Джорджа появлялось злобное удовлетворение.

И когда после этого он, топая, уходил из конторы, его горе и злобное разочарование бывали так сильны, что он ненавидел не только служащих, но и заходивших туда туристов. Ему казалось, что они с гнусной радостью глядят пустыми, безжизненными, злобными глазами на его отчаяние. Ненавидел гнусавые, монотонные голоса, иссохшие шеи, постные, с выдающимися челюстями лица своих соотечественников и соотечественниц, их дешевую, неприглядную одежду массового пошива, их грубую, надменную бесчувственность, раздражающе действующую на нервы людям других национальностей. Ненавидел всю их штампованную, металлическую стандартность и лишь оттого, что не получил письма, обращал злобу на земляков, убеждал себя в каком-то разгуле извращенного патриотизма, что вся страна стала выхолощенной, отвратительной, растленной и преступной, что она создала чудовищную, гнусную, пагубную машину, отштамповавшую отвратительную расу роботов, которые предали всю прежнюю радость жизни, благо-датность и честь «старой Америки» – Америки Дэвида Крокетта, Линкольна, Уитмена, Марка Твена – и, разумеется, его собственной; и что если возрождать Америку, спасать весь мир, то эту мерзкую, уродливую расу подлых роботов придется уничтожить. И все потому, что он не получил письма от женщины!

Он молча проходил широким шагом мимо туристов, болтающих в залах «Америкен Экспресс Компани», и скрипел зубами, когда с какой-то злорадной ненасытностью ненависти, со злобным удовлетворением ловил обрывки разговоров. Радости в них не слышалось. Там собирались обманутые, озадаченные люди, велись бесконечные разговоры взволнованных, жалующихся, смятенных, несчастных, спешащих, измотанных, неопытных людей. То были жители маленьких городков, мечтавшие «съездить в Европу» – учителя со Среднего Запада, провинциальные бизнесмены с женами, «клубные дамы», студенты и студентки – и теперь их гоняли стадом, будто скот, на какую-нибудь отвратительную экскурсию, обращались к ним на незнакомом языке, приводили их в замешательство, повсюду обманывали, они были уже раздосадованы, утомлены, напуганы, сбиты с толку всем этим, горько разочарованы замечательным путешествием, о котором мечтали всю жизнь, и отчаянно стремились «попасть снова домой».

В таких случаях Джордж даже не знал, кого недолюбливал больше – туристов с их гнусавыми, хнычущими, жалобными голосами или служащих с их грубыми, бесцеремонными, отрывистыми, раздраженными, неприветливыми манерами, их почти откровенной -совсем как у маленького почтового служащего – радостью подавленности, смятению, заблуждению, неловкости людей, которых они обслуживали. Служащие были и американцами, и французами; когда Джордж проходил через залы, они во время разговора неторопливо барабанили пальцами о перегородки, он слышал, как они с раздраженной неприступностью говорят неприятными, холодными голосами;

– Сожалею, мадам. Билеты мы вам заказали, но не можем нести ответственность, если вам не нравятся места… Нет. Нет. Мне жаль, что ваши места за колонной, и она заслоняет вам вид, но вы брали билеты на свою ответственность. Мы не виноваты… Нет, сэр! Нет! Мы тут совершенно ни при чем… Нет! Мы не можем быть в ответе!.. Мы рекомендовали этот отель, он есть у нас в списке, мы всегда считали его приличным, другие люди, которых мы направляли туда, хорошо о нем отзывались… Если у вас украли багаж, мне жаль. Мы не сможем нести ответственность за ваш багаж. – Потом резко: – К кому?.. Что такое? – С холодным равнодушием: – Не могу сказать, к кому вам обращаться, сэр. Попробуйте к американскому консулу… Надо было обратиться к местным властям… Если дирекция отеля отказывается возместить убытки, мне жаль. Но мы ничего не можем для вас сделать… Слушаю вас, – отрывисто, холодно другому терпеливо ждущему посетителю. – Куда вам?.. В Страсбург, – холодным, отрывистым тоном; затем устало: – В десять тридцать утра… в четырнадцать пять днем… и в девять тридцать каждый вечер… С Восточного вокзала, – холодно лезет за расписанием поездов, быстро обводит кружочками три пункта, потом грубо сует посетителю, не глядя на него, и, раздраженно барабаня пальцами, обращает взгляд на очередного просителя и резко спрашивает: – Так?.. Что вам нужно? Аккредитив? – Устало: – Это напротив, увидите табличку… Нет, сэр. Нет. Заказ на билеты здесь.

И жалкие, измотанные, недоумевающие, горько разочарованные туристы повсюду протестуют, спрашивают, получают отказ, слоняются по залу и жалуются друг другу, ведут такие вот разговоры:

– А я говорю, вы должны его поменять! Что же мне делать?.. Когда мне продали билет обратно домой, то сказали…

– Простите, мадам, мы здесь ни при чем.

– О, вон те муж и жена из Сент-Пола, что плыли с нами сюда… Мистер и миссис Как-Там-Их… О, Хумпершлагель!.. Поговори с ними, Джим! Это первые знакомые, каких мы видим… О, здравствуйте, миссис Хумпершлагель!.. Как поживаете, мистер Хумпершлагель?.. Плывете обратно вместе с нами на «Олимпии» в следующем месяце?

– Не-ет; билеты я поменял… Отплываем пятнадцатого в этом месяце, на «Мавритании»… Был бы пароход пораньше, так сели бы на него.

– Что такое, мистер Хумпершлагель, в чем дело? Неужели дома какая-то беда?

– Беда? Нет, что вы! Вся беда только в том, что нельзя отплыть пораньше! Что придется торчать здесь до пятнадцатого!

– Господи, мистер Хумпершлагель! Вы так говорите, словно плохо проводите тут время! У вас, должно быть, что-нибудь стряслось!

– Стряслось! Знаете, миссис Бредшоу, стряслось все, кроме заболевания оспой! С тех пор, как отплыли из Штатов, у нас сплошные передряги и невезения!

– Аххх! – сочувственное женское тремоло. – Какая жалость!

– Началось все с того, что жену стало тошнить, едва мы вышли из дока… Все время наизнанку выворачивало, я боялся, что она умрет… Когда мы пришли в Шербур, ее пришлось выносить на носилках, и с тех пор она еще не оправилась.

– О-о-ох, миссис Хумпершлагель! Какая жалость! Я вам так сочу-у-увствую!

В ответ на очередное тремоло звучит хнычущий, гнусавый, болезненный женский голос:

– О, знаете, миссис Бредшоу, это была просто жуть! Я ужасно себя чувствовала с той минуты, как мы отплыли!.. И не видела ничего. Все время лежала на кровати в отелях, была так больна, что не могла двигаться… Вчера мы были на автобусной экскурсии по Парижу, но заезжали во столько мест, что в голове у меня все смешалось, не помню, где и были… Спросила у экскурсовода, но стоит их о чем-то спросить, они начинают так тараторить, что ни слова не поймешь.

– Да! – злобно проскрежетал Хумпершлагель. – Понимаешь только вот что, – он протянул огромную руку и сделал пальцами хватательное движение, – дай, дай, дай! Это понятно на любом языке, – только здешняя публика довела это дело до уровня науки – обирает тебя со всех сторон! Вот так! Не будешь держать ухо востро, золотые коронки с зубов снимут!

Тем временем женщины оживленно тараторят:

– А цены просто жу-у-уткие!.. Я постоянно слышала, что здесь все дешево, но после этого! – нет уж, больше развешивать уши не буду!.. Сама знаю! Это ужас! Конечно, они думают, что все американцы миллионеры и будут платить любую цену!.. Подумать только! Они имели наглость потребовать полторы тысячи франков! Мыс Джимом потом подсчитали – это больше девяноста долларов – за паршивое платье, какое в Блумингтоне можно купить за двадцать!.. Конечно! Конечно, дорогая моя!.. Я сказала ей!.. Тут же отдала платье и говорю: «Поищите кого поглупее, пусть они платят вам такую цену, но от меня вы этих денег не получите!.. Ни в жизнь! .. – говорю. – Мы дома можем купить не хуже за четверть этой цены и приехали не за тем, чтобы нас надували!

Тем временем мистер Хумпершлагель с громогласной категоричностью:

– Нет уж! Больше ни за что! Добрые старые США меня вполне устраивают! Как только увижу снова Статую Свободы, издам такой вопль, что его услышат в Сан-Франциско!.. Говорят, однажды простофиля – вечно простофиля, но это не про меня. Одного раза хватит!

И миссис Хумпершлагель:

– А теперь я так боюсь обратного пути! Говорю вчера Фреду – вот если бы можно было выстрелить тебя обратно… передать по проводу… Наверно, я даже рискнула бы лететь самолетом, до того боюсь идти на судно! Меня жутко тошнило по пути сюда, а в обратном плавании наверняка будет еще хуже… Желудок у меня расстроен с тех пор, как только мы отплыли. Больше месяца ем через силу. В горло не идет еда, что здесь подают.

– Да, черт возьми, – выкрикнул мистер Хумпершлагель, – здесь никогда не подают ничего съедобного! На завтрак булочка с маслом и чашечка кофе, который…

– Ох, да! – простонала тут миссис Хумпершлагель, – ну и кофе! Какую горькую, черную гадость они пьют! Ох-х! Я вчера заказала Фреду, что как только приедем домой, первым делом выпью десять чашек хорошего, крепкого, свежего американского кофе!

– Потом все эти маленькие тарелочки с надписями, которые никому не разобрать… и… да что там! – негодующе выпалил ее муж, – они едят улиток!… Истинная правда! – объявил он, покачивая головой. – Вчера в отеле я видел, как один тип доставал что-то из раковины щипчиками, и спросил официанта, что это такое. «Ахх, месье, – манерно выкрикнул мистер Хумпершлагель, – это ули-итка!»… Скорей бы вернуться домой, забыть про эти тарелочки с диковинными соусами и непонятными надписями, зайти в ресторан, взять бифштекс в дюйм толщиной – густо посыпанный луком – эдак с галлон настоящего кофе и большой кусок ябочного пирога – вот это я понимаю! – заключил он с мечтательным выражением на лице. – Тут уж отъемся!

– Послушайте, Хумпершлагель, – вмешался Бредшоу, словно его осенила внезапная мысль, – почему бы вам и миссис Хумпершлагель не пойти с нами как-нибудь в одно местечко, которое мы обнаружили здесь, в Париже? Знакомые сказали нам о нем, и с тех пор мы питаемся там. Французскую жратву я тоже терпеть не могу, но в этом местечке можно получить настоящую, полноценную, приготовленную по-домашнему американскую еду.

– Как? – вскричал Хумпершлагель. – Настоящую – без дураков?

– Да, сэр! – твердо ответил мистер Бредшоу. – Самую что ни на есть! Настоящие американский кофе, бисквиты, кукурузный хлеб, свиные отбивные, яичницу с ветчиной – яйца поджарят до той степени, как скажете! – гренки, настоящий бифштекс из вырезки, какой только окажется вам по зубам…

– И яблочный пирог? – жадно спросил Хумпершлагель.

– Да, сэр! – твердо ответил мистер Бредшоу. – Лучшего вы и не видели – поджаристый, с корочкой, всегда свежий!

– Ура-а! – торжествующе заревел Хумпершлагель. – Ведите нас в это место! Скажите, где оно находится! Когда сможем, пойдем вместе – братец, я умираю от голода, я не могу ждать!

И так повсюду. Кричаще разодетый бруклинско-бродвейский еврей в элегантной серой шляпе, ухарски сдвинутой набекрень над большим крючковатым носом, в забрызганных грязью сверкающих туфлях, с сигарой, высокомерно зажатой в уголке кривящегося рта, запустив руки в карманы щегольского пиджака и слегка покачиваясь взад-вперед, обращается резким, покровительственным голосом к небольшому кружку внимающих ему знакомых:

– Нет уж!.. Нет уж, дудки!.. Хотел я полюбоваться тем, что у них есть, но один раз взглянул, и будет! Хватит с меня!.. Я повидал все – лондонский Тауэр, Букингемский дворец, Берлин, Мюнхен, Будапешт, Рим, Неаполь, Монте-Карло – все эти места, – сказал он, снисходительно покачав головой. – Облазил весь этот город, в Пар-риже ничего такого нет, чего б я не знал. Черт возьми! – внезапно зарычал он и, выхватив изо рта сигару, огляделся по сторонам с угрожающем видом, – про этот… город ничего мне рассказывать не нужно! Я побывал в каждом… заведении, какие только здесь есть. Повидал все.

Он сделал паузу, неторопливо сунул сигару опять в уголок рта, мягко качнулся на носках блестящих туфель, с легкой улыбкой превосходства понимающе кивнул и заговорил с выразительной неторопливостью:

– Нет уж! Нет уж, дудки! Я вдоль и поперек облазил этот город – и поверьте мне, поверьте мне – мы их переплюнули во всем… Что там говорить! Что там говорить! У них нет ни единого заведения, которое у нас не было в десять раз лучше… Я всю жизнь слы шал про этот город, подумал – дай-ка взгляну на него. Пар-риж! Да что в нем такого, черт побери! – зарычал вдруг он снова, выхватив сигару изо рта и так угрожающе навел на слушателей, что те попятились. – О чем вы говорите, черт возьми? – вызывающе спросил он, хотя никто не произнес ни слова. – Да я могу показать вам на маленьком старом Бродвее больше заведений, чем этот… город мечтал иметь! Что там говорить! Что там говорить! Здесь самые лучшие заведения выглядят как забегаловка Маллигена на Шестой авеню!.. Нет уж, дудки! Это не для меня! Хватит. Один раз взглянул, и будет! Я сыт по горло! Повидал, что хотел повидать, и конец! Теперь маленький старый Нью-Йорк меня вполне устраивает!

И, удовлетворенный наконец этим торжественным утверждением собственного патриотизма, он сунул большие пальцы под мышки, качнулся взад-вперед, передвинул сигару в другой уголок рта и выпустил из ноздрей большой клуб густого, ароматного дыма.

Вот такой была контора «Америкен Экспресс» летом 1928 года в Париже, куда письмо так и не пришло.

Однажды вечером Джордж отправился в Фоли Бержер и добрался туда поздно. В вестибюле было пусто; люди в кассе и двое мужчин за высоким столом у дверей глядели на него холодными галльскими глазами. Джордж просмотрел расценки на билеты; классификация их была непонятной; разобраться в ней он не мог. К нему подошел мужчина в вечернем костюме – представитель ночного парижского племени, лет тридцати пяти, с черными, блестящими прилизанными волосами, безжизненными глазами рептилии, большим крючковатым носом корыстолюбца, хитрым лицом.

– Месье, – вопрошающе и вместе с тем убедительно произнес он, – мо-ожет, я чем-то могу помочь вам?

Джордж, вздрогнув, обернулся, поразился великолепному виду этого лощеного создания и, запинаясь, промямлил:

– Я… какой билет нужно мне…

– Ах, билет! – воскликнул мужчина с таким видом, словно на него снизошло откровение. – Mais parfaitement! Monsieur, – произнес он вкрадчиво, – permettez moi![21]Ну конечно! Позвольте мне… (Фр). .. Я атташе – Vоus comprenez[22]* Вы понимаете (Фр.) ^* – этого театра. Я куплю вам билет.

– Только не… только не слишком дорогой, – промямлил Джордж, стыдясь говорить о каких-то жалких ценах с этим великолепным ночным существом. – Что-нибудь… что-нибудь за умеренную цену, понимаете?

– Mais parfaitement! – воскликнуло снова лощеное существо. – C'est entendu. Quelque chose du moyen prix[23]Ну конечно. Разумеется. Что-нибудь за среднюю цену (фр.) .

Этот человек взял у Джорджа протянутую стофранковую банкноту, подошел к окошку кассы, быстро переговорил с сидевшими внутри и купил самый дорогой билет. Потом сказав с улыбкой: S’il vous plait, monsieur»[24]* Пожалуйста, месье (фр.) ^*, подошел к столу, где двое стражей двери хмуро поглядели на билет, сделали запись в книге и разорвали его пополам, затем отдал разорванный билет Джорджу с легким поклоном, но без сдачи.

– А теперь,- вкрадчиво сказал он, когда Джордж, несколько ошеломленный быстротой и дороговизной этой процедуры, вознамерился войти,- вы хотите повидать танцовщиц, n'est-ce-pas? [25]* Не так ли? (фр.) ^*

– Танцовщиц? – промямлил Джордж. – Нет, я пришел посмотреть представление.

– О, – махнул рукой с веселым смехом Темноглазый. – Но время еще есть! Время есть! И для начала мы пойдем к танцовщицам, n'est-ce pas?

– Как-нибудь в другой раз – я и так уже опоздал на представление!

– Mais pas du tout! – громогласно возразил Темноглазый. – Du tout, du tout, du tout![26]** Вы ошибаетесь! Совершенно, совершенно, совершенно (фр.) ^** Представление еще не началось. Поэтому времени у нас много.

– Не началось? – переспросил Джордж, с беспокойством глянув на часы.

– Нет-нет! Еще полчаса! – настоятельным тоном произнес Темноглазый. – А теперь – идемте со мной, а? – продолжал он вкрадчиво. – Посмотреть танцовщиц. Думаю, вам понравится -да!

– Это считается частью представления?

– Hy да! Parfaitement!

– А вы работаете здесь?

– Ну да, monsieur. Дирекция – как это сказать – поручает мне обслуживание иностранцев. – Он заразительно улыбнулся и сде лал руками и плечами изящный жест. – Так что, если хотите, я вам покажу тут кое-что – а? – пока не началось представление?

«До чего славный человек! – с благодарностью подумал Джордж. – И как предусмотрительно со стороны дирекции поставить его здесь для помощи иностранцам!.. Однако, должно быть, под конец он рассчитывает получить чаевые». И заколебался, не зная, возьмет ли такой лощеный, воспитанный человек на чай.

– Ну, идем – а? – улыбнулся Темноглазый. – Думаю, девочки вам понравятся. Par ici, monsieur! [27]*** Сюда, месье! (фр). ^***

Он любезно распахнул створку двери перед Джорджем и когда выходил сам, что-то быстрое, неуловимое пронеслось между мим и людьми в вечерних костюмах за высоким столом. Не улыбка, не слово, а нечто исполненное ликования, суровое, холодное, бессердечное и застарелое, зловещее, как ночь.

Когда они вышли, Джордж удивленно, обеспокоенно взглянул на француза, но бодряюще взятый за руку, позволил себя увести.

– А что же танцовщицы? – спросил он. – Разве они не здесь, не в театре?

– Mais non, mais non, – вкрадчиво ответил Темноглазый. – У них – как это называется? – отдельный atablissement[28]Дом (фр.) .

– Но он является частью Фоли Бержер?

– Mais parfaitement! Monsieur, я вижу, в Париже новичок, а?

– Да, я здесь недавно.

– И долго собираетесь пробыть?

– Не знаю – месяца полтора, может, подольше.

– А! Это хорошо! – одобрительно кивнул Темноглазый. – Будет время научиться языку, а?.. Да!.. Это будет хорошо!.. Если станете понимать язык, – он слегка пожал плечами, – tout va bien![29]* Все будет хорошо! (фр). ^*, если нет, – он развел руками и заговорил сожалеющим тоном, – в Париже очень много плохих людей. Не французов! No, no, no, no! C'est les Russiens… les Allemands… les ltaliens[30]** Нет, нет, нет! Это русские, немцы, итальянцы (фр.) ^**. Они обманывают тех, кто не понимает а са… Вы даете им дол-лар обменять! – воскликнул он. – Ах-х! Доллар! Будте осторожны с дол-лар!.. Не давайте им дол-лар! Если хотите обменять дол-лар, идите в банк! У вас есть дол-лар? – с беспокойством спросил он.

– Нет, – ответил Джордж. – Только дорожные чеки.

– Ах-х! – воскликнул Темноглазый и одобрительно кивнул. – Это лучше! Тогда вы можете пойти в банк americain, n'est-ce pas?

– Да.

– Это много, много лучше! – сказал Темноглазый и ожив ленно закивал с одобрением. Они пошли дальше.

Вокруг все было ярко, резко освещено, но теперь улицы и здания обладали замкнутым, таинственным, непроницаемым видом, той монументальной безжизненностью, которая большей частью характерна для ночного Парижа. Путь у Джорджа и его спутника был недалеким. Пройдя от театра два квартала, они свернули на другую улицу и остановились перед домом очень замкнутого, таинственного вида, из его верхних, закрытых ставнями окон волнующими полосками пробивался свет.

Темноглазый нажал кнопку звонка. Внезапно раздалась будоражащая трель, от которой сердце Джорджа забилось чаще. Дверь открыла молодая женщина в форме горничной и с улыбкой впустила их. Они оказались в коридоре, окаймленном великолепными зеркалами; пол был застелен толстым, мягким ковром.

Сверху доносились звуки торопливой, взволнованной суеты: распахивание и закрывание множества дверей, быстрая беготня, юные взволнованные голоса и неприятный, деспотичный, раздраженный голос, резко выкрикивающий команды. И непрерывно звонили электрические звонки – звук был назойливым, пронзительным, исполненным угрозы и безотлагательности, как внезапная, отчаянная трель тревожной сигнализации.

Когда пришедшие стали подниматься по великолепной лестнице, все звуки прекратились. Их ноги бесшумно ступали по красной ковровой дорожке в полной, застывшей, насыщенной жизнью тишине. Джордж сознавал, что жизнь окружает его, подслушивает за десятком дверей, тайком смотрит на него сотней глаз, ждущая, наблюдающая, невидимая.

Эта застывшая, таинственная тишина, этот укромный, сладострастный свет вызывали у Джорджа окоченение плоти, какую-то пустоту в конечностях, сердце, желудке и чреслах. Он облизнул пересохшие губы, пульс его бился сильно и часто, словно в крови стучали какие-то молоточки.

Сцена была странной, незнакомой, как сновидение, и, однако же, обладала реальностью сна наяву. Напоминала нечто, чего Джордж никогда не видел, но что всегда знал, совпадающее с образом, сокрытым в его душе, и теперь, когда он это обнаружил, безошибочно узнаваемое. Оказавшись здесь, он испытывал ощущение странности и призрачной нереальности, которое проистекает из той смеси знакомого и неизвестного, которая и есть суть всякой странности – словно он внезапно оказался в аду или в раю и разговаривает с кем-то, кого знал всю жизнь – с полицейским из небольшого городка или с деревенским пьяницей.

Ступив в открытую после звонка дверь, Джордж вошел в новый мир. Вошел с безлюдной, открытой, знакомой тишины улиц в замкнутый и таинственный мир ночи. Этот мир был невероятным, потому что Джордж всегда знал, что он находится за простыми, ничем не примечательными фасадами знакомых домов. И мир этот был нежным, таинственным, великолепным, порочным и роскошным, в этом мире все – свет, лица, цвет и строение живой плоти, биение сердца и пульсация крови, даже время и память подвергались странному, нереальному преображению. Это был зловещий мир: он холодил кровь и вызывал окоченение плоти, заставлял пульс биться подобно сильному стуку молотков. Но и зловеще соблазнительный: он наполнял Джорджа своим душным, томным благоуханием, будоражил его чувства зловещим усилением мучительного и неутомимого желания.

И Джордж понимал, что подобный мир можно обнаружить только здесь, в зловещей таинственности и ночном мраке этого загадочного, очаровательного города – мир, странный для американца, для всего неприкрытого страха и отчаяния его души. Хоть этот мир и замкнут, отделен от внешнего мира улиц и машин словно бы герметичной, могильной печатью, в недрах своей таинственности он чувственно, неописуемо, с полной, невозбранной разгульностью свободен.

Это был не тот мир, где странная, древняя торговля женским телом ведется тайком, в страхе и жуткой тревоге. Не жалкий, извращенный мир порока, грубого, торопливого, убогого, какой обнаруживаешь в деревянных лачугах и хибарках возле железнодорожных путей, на вокзальных скамейках в американском городишке, в обнесенных заборами домишках негритянского квартала или в дешевых, сомнительной репутации отелях на Южной Мейн-стрит. Не тот мир, где укрывают любовь, утоляют страсть в мучительных волнениях сердца; или где до полуночи ждут в темноте убогой комнатушки шагов по скрипучей половице, осторожного поворота дверной ручки, предостерегающих шепотков в тишине и спешке. Не тот мир, где стук в дверь вселяет ужас в сердце, мгновенно душит самую жаркую страсть, где люди замирают, ждут, прислушиваются, затаив дыхание, когда удалятся пугающие шаги, в который мужчины входят и который покидают торопливо, с поднятым воротником, глубоко натянутой шляпой, пряча глаза.

Это был мир, где древняя торговля телом ведется в надежном убежище, облагорожена разрешением властей, где этот род занятий является давним, приемлемым, добропорядочным, как профессия юриста, врача или священника. Мир, где порок приукрашен всевозможными роскошными, чувственными украшениями, усовершенствован всеми тонкостями, какие способен выработать опыт многих столетий; и потому этот дом подействовал на чувства Джорджа возбуждающе, будто сильный наркотик, подавил его волю, привел к безвольной, безнравственной капитуляции.

На верху лестницы их поджидала женщина, одетая в вечернее платье из блестящей, отделанной стеклярусом ткани. Руки ее были обнажены, мертвенно-бледными, на них позвякивали браслеты, мертвенные, обтянутые кожей пальцы были усеяны драгоценными камнями; вены были жесткими, синими, выглядели безжизненно, как у трупа.

Что до ее лица, оно представляло собой самую отвратительную карикатуру, какую только видел Джордж. Домье не писал ничего подобного даже в минуты величайшего вдохновения. То было лицо «неопределенного возраста» просто потому, что возраста не имело. Женщине могло быть и сорок пять, и пятьдесят, и шестьдесят, и даже семьдесят; определить ее возраст было невозможно никак. Она казалась вечной в своей порочности. Ее лицо купалось в пороке, закореневало в нем, окрашивалось греховностью, покуда ткани его не стали жесткими, сухими, лишенными возраста, сморщенными, мумифицированными, подобно жутким трофеям охотников за головами. Глаза походили на вставленные в лицо тусклые, твердые агаты, в них совершенно не было блеска, жизни, человечности; волосы были совершенно безжизненными, представляли собой нечто отвратительное, неопределенное, похожее не то на солому, не то на паклю; а нос, окончательно придававший ее карикатурному лицу убедительное выражение корыстолюбия, алчности, беспредельной порочности, представлял собой потрясающий клюв стервятника, жесткий, как у птицы. И этот нос придавал лицу главную характерную особенность: оно представляло собой топор из человеческой плоти, твердый, острый, впечатляющий, ледяной и жестокий, как ад. По сравнению с ним лица Сидящего Буйвола, Паухатана, великого вождя Мокрое Лицо, любое из лиц индейцев сиу и апачей походило на лица добрых, мирных, великодушных стариков-христиан.

Женщина приветствовала гостей ослепительной радушной улыбкой, в ней было все обаятельное, сердечное дружелюбие зубов гремучей змеи; потом взволнованно, жадно заговорила по-французски с Темноглазым, немедленно выяснила общественное положение и национальность своей последней жертвы и приготовилась ее обобрать.

Они вошли в какую-то комнату и сели на изящный, обитый золоченым атласом диван. Остролицая по-матерински уселась рядом со своим юным клиентом в такое же кресло и принялась говорить без умолку:

– Как вам нравится Париж?.. Замечательный, правда?.. Когда увидите, что у нас есть, он понравится вам еще больше – да?

Она улыбнулась с лукавым намеком и тут же хлопнула белыми, безжизненными руками, резко издав грубый выкрик надсмотрщика.

Тут же, будто в сказке, с какой-то отвратительной, смешной поспешностью заиграл большой граммофон, со всех сторон распахнулись стены, и вошло, танцуя, около двадцати молодых, красивых женщин.

Женщины были совершенно раздетыми. Стены, представлявшие собой не что иное, как зеркала, закрылись за ними, потолок и пол тоже были зеркальными, и когда эти обнаженные, молодые, красивые женщины медленно двигались в танце мимо Джорджа вокруг комнаты, яркие отражения в этой сотне зеркал бесконечно умножали голые тела; куда бы Джордж ни бросал взгляд, ему казалось, что он смотрит сквозь бесконечные колоннады на нескончаемое, ритмичное движение молодой обнаженной плоти.

Джордж сидел на обитом золоченым атласом диване, отвесив челюсть и выкатив глаза, словно султан на троне между заботливыми придворными – старой Остролицей и молодым Темноглазым, и все это время красивые женщины двигались в танце мимо, облаченные в сводящий с ума соблазн молодой обнаженной плоти, приглашая его нежными взглядами, прошептанными обещаниями, беззвучными просьбами на веселом языке потаскух, улыбались ему с вкрадчивым соблазном легкой любви, с нежной и порочной невинностью своих молодых потаскушьих лиц.

Потом Джорджа повели в громадную комнату с позолотой, зеркалами и голубым светом. Она называлась «Тайны Азии». Там оказалось еще сорок женщин на выбор, в том числе две негритянки, все были нагишом. Одни стояли на пьедесталах, будто статуи, другие позировали, стоя в нишах, третьи растянулись по лестничному пролету, а одна была привязана к огромному кресту. Во имя искусства. Некоторые лежали на больших коврах на полу – и никто не имел права шевельнуться. Но все смотрели на Джорджа, силясь сказать взглядом: «Возьми меня!».

Когда он выбрал женщину, они пошли наверх, в комнату с лампами под абажуром, позолотой, зеркалами и кроватью, Джордж дал на чай горничной, а его женщина извинилась и пошла «привести себя в порядок».

Она была обходительной, спокойной, вежливой, и Джордж принялся с ней разговаривать. Для разговора он нашел много тем. Начал с фразы:

– Жарко сегодня.

А она ответила:

– Да, но, по-моему, вчера было жарче.

Он сказал:

– Да, но все же лето очень дождливое, правда?

Она ответила:

– Да, дожди затянулись. Надоели уже.

И он спросил, бывает ли она здесь постоянно. Она ответила:

– Да, сэр, ежедневно, кроме вторника, в этот день я гуляю.

Потом Джордж спросил, как ее зовут, она ответила, что Ивонна, он сказал, что она очень милая и красивая, и что непременно придет к ней. Она ответила:

– Благодарю вас, сэр. Вы очень благовоспитанны, меня зовут Ивонна, и я здесь бываю ежедневно, кроме вторника.

Она повязала ему галстук, помогла надеть пиджак и, спускаясь вместе с ним по лестнице, любезно поблагодарила за пятнадцать франков.

Джордж идет по улице с небольшими роскошными магазинами, с густой толпой и потоками машин, по rue St.Honore, и вокруг него кишат чуждые, смуглые лица французов, его мышцы сводит усталостью от неприятной кошачьей нервозности их движений, запечатлевшиеся облики множества людей, масса забытых картин гнетут его память, и кажется, что все всегда было так, плечи его сутулятся от серой скуки бесчисленных дней, идиотского однообразия всей жизни.

Потом вдруг он видит свое лицо, отраженное в зеркальной витрине принадлежащего какой-то женщине магазина перчаток, и в памяти его словно бы щелкает замок, открывается дверца, и три года жизни исчезают, он юноша, влюбленный в жизнь, исполненный изумления и ликования, он впервые в чужой стране, в первый раз идет по этой улице и смотрит в эту витрину. И лицо этого юноши отвечает ему взглядом, этот миг оживает, словно по волшебству, он видит утраченную юность, глядящую сквозь огрубелую маску, видит, что наделало время.

Волшебство исчезает: он снова охвачен толпой, ее бесконечной суетливостью, смятением, возбужденностью, непреходящим раздражением; он идет дальше, от одной иллюзорной призрачности времени к другой, но ему ведома странная тайна жизни, у него было видение смерти и времени, и он на миг поднимает взгляд к вечному небу, невозмутимо льющему свет на улицу, на все ее виды, а когда смотрит на подлинные лица, на движение, потоки машин и людей, тайна и печаль человеческой участи гнетут его.

Он мысленно отмечает дату. Тридцатое июля тысяча девятьсот двадцать восьмого года.

Время! Время! Время!

Он идет дальше.