Онлайн чтение книги Тьма сгущается перед рассветом
III

Лето в том году кончилось как-то сразу, будто торопилось уступить место хмурой и дождливой осени; столь же быстро польский генеральный штаб Рыдз-Смиглы и правительство Мосьцицкого-Бек сдали страну Гитлеру. И войска вермахта, почти не встречая сопротивления, триумфальным маршем вступали в польские города и села…

А румынские легионеры были в зените своих успехов: разыгранная как по нотам история с убийством Венеты Солокану и содержимым портфеля, обнаруженного при «коммунисте» Гылэ значительно подняла акции румынских нацистов. Даже так называемые «объективные», «нейтральные», «умеренные» скептически замечали: «Сколько бы там «зеленые» ни преувеличивали, доля правды все же, видно, есть.»

Заримба и Доеринг торжествовали. Начало положено! Разумеется, наступление на коммунистов было только предлогом, чтобы оправдать приход гитлеровских войск в Румынию.

Коммунисты понимали эту игру, сейчас перед-ними стояла задача разоблачить клеветников. Но как? Это было не просто. Подпольные газеты и листовки доходили далеко не до всех, а некоторые истолковывали их лишь как попытки коммунистов снять с себя ответственность…

В гараже «Леонида», хотя многие и привыкли с сомнением относиться к утверждениям легионеров, теперь нередко можно было услышать: «Да, видно, коммунисты засыпались». Уж очень детально, с указанием фамилий, адресов и свидетелей описывались подробности «дела Гылэ».

Такие, как Илиеску, были удручены: так важно было вывести это дело на чистую воду. А когда они пытались доказывать, что история с Гылэ — фашистская провокация, люди слушали молча, но про себя думали: «А все-таки дыма без огня не бывает»…

Как-то раз во время обеденного перерыва Томов сказал Захарии:

— Будь я коммунистом, разыскал бы отца этой Венеты Солокану и поговорил с ним начистоту. Он как-никак отец! Должно же в нем заговорить родительское чувство, если он на самом деле так, как пишут газеты, убивается по своей дочери…

Илиеску поднял голову и с интересом посмотрел на Томова. Его лохматые черные с проседью брови сдвинулись к переносице; он стал медленно вытирать мягкой паклей измазанные в отработанном масле мозолистые руки.

— А что? — продолжал Илья после небольшой паузы. — И поговорил бы! Подействовать на психику — это очень важно!

Илиеску снова задумчиво покосился на Илью и отвел глаза.

Томов так и не понял, согласен ли Захария с ним или, может быть, считает его предложение легкомысленным: «Ведь дело не простое! Пойти к отцу, у которого убили дочь! Да еще не к обыкновенному человеку, а к полицейскому комиссару! — рассуждал он. — Это же означает действовать в открытую: сознаться, что защищаешь коммунистов!.. И кто знает, как этот «папочка» себя поведет?» — прикидывал Томов, глядя на задумавшегося Илиеску. Но тот вдруг встал, швырнул с размаху в корзину для бумаг замасленную паклю и вышел во двор.

Илья замер в недоумении: «Что случилось, неужели Захария обиделся? Если даже я и не прав, почему он ничего не сказал?»

Со двора через окно диспетчерской послышался голос электрика:

— Опять часы стоят! Взгляни-ка, господин Илие, сколько еще там до звонка, хочу сбегать за куревом…

— Тринадцать! — крикнул Илья.

— Тринадцать минут? Успею! — И электрик побежал к воротам.

Мимо окна диспетчерской проходили с обеда слесари, монтажники, токари. Проковылял кладовщик. Вскоре Илья услышал быстрые шаги по лестнице и насторожился. Илиеску заглянул в диспетчерскую и, увидев Томова, вошел, прикрыв за собой дверь. Лицо его было озабочено.

— Знаешь, ты прав. Это добрая мысль…

— Да?.. — смутился Томов. — Может быть, и так, а может, я погорячился…

— Нет, нет. Ты прав. Сейчас у нас возможности очень маленькие. Но все же сидеть сложа руки мы не имеем права. Я пойду к нему…

— К Солокану?

— Да..

— А… не опасно?

Илиеску пожал плечами:

— В этих условиях вся наша борьба опасна. И если не разоблачать, не давать фашистам отпора сразу, при первой возможности, позднее может стать намного хуже. Хотя я понимаю, что в данном случае есть некоторое донкихотство. Знаешь, что это такое?

Томов отрицательно покачал головой.

— Вот, понимаешь, человек вдруг дерется с ветряной мельницей…

— Если спятил, то дерется… — перебил его Томов.

Илиеску улыбнулся и задумался, видимо, подбирая какие-то другие слова. Наконец, он щелкнул пальцами и сказал:

— Вот это, собственно говоря, и есть донкихотство. Но… Ты почитай «Дон-Кихот» Сервантеса. Поймешь… Он тоже за справедливость боролся, хотя там совсем другое дело было… А в данном случае, мне кажется, результат должен быть положительный… Разоблачать этих негодяев надо. Оттого и решил пойти. У главного инженера я уже отпросился…

— Как? Прямо сейчас? — удивился Томов.

— Конечно.

Томов испугался. Он уж не рад был, что подал Захарии такую мысль…

Перед окном появился электрик с дымящейся сигаретой во рту.

— Успел? — крикнул он, заглядывая сквозь стекло и стараясь разглядеть, кто еще там с Томовым в диспетчерской. Илья глянул на часы: было без одной минуты два. Он в ответ кивнул головой.

Во дворе задребезжал звонок. Электрик отошел.

— Я ухожу, — сказал Захария. — И не домой к нему пойду, иначе он может принять мой приход за шантаж… это опытный жук!.. Постараюсь, как ты сказал, на психику подействовать.

— Но не в полицию же вы пойдете?

— Именно в префектуру!

— Ну, нет!.. Вы не имеете права так рисковать собой…

Илиеску прищурился и, положив Томову руку на плечо, сказал:

— Знаю. Но я чувствую, что моя встреча с Солокану — не бессмысленна. Если же со мной что-нибудь случится, расскажешь обо всем товарищу Траяну. Но до тех пор ни слова… Сегодня в десять вечера встретимся на углу Вэкэрешть и Олтень. Даже лучше на Олтень, но поближе к Вэкэрешть. А если не приду и завтра на работу не выйду — ты сходишь под вечер к товарищу Гогу… Знаешь?

— Как же… Мунтяну, на шоссе Шербан-Водэ.

— Правильно!. Вот он и будет вместо меня…

Илья тяжело вздохнул.

— Ничего, ничего, Илие, — улыбнулся Илиеску, — право же, ты тревожишься напрасно.

Из гаража Захария поехал домой. Жил он все еще в железнодорожном районе, недалеко от моста «Гранд», в небольшой комнатушке, которую снимал у немолодой вдовы паровозного машиниста, погибшего при столкновении пассажирских поездов между станциями Этулия и Фрекэцей. Дома Илиеску никого не застал: жена еще была на работе, на табачной фабрике «КАМ», а дочка только недавно ушла в школу, она училась во вторую смену.

Илиеску побрился, одел чистую сорочку и наскоро почистил свой праздничный шевиотовый костюм.

Когда через час он входил во двор префектуры полиции Бухареста, знакомая тревога сжала его сердце…

У дежурного офицера полиции Захария спросил, как пройти к комиссару Солокану.

Тот начал расспрашивать Захарию, кто он, по какому вопросу, потребовал документы. Пока Илиеску отвечал и предъявлял документ, удостоверяющий его личность, дежурного отвлекали то подходившие полицейские, то телефонные звонки. Наконец, он взял трубку, назвал номер и сказал, что некий Илиеску желает видеть господина комиссара.

Получив разрешение пропустить, дежурный приказал низенькому небритому жандарму с круглой слащавой физиономией провести Илиеску к комиссару Солокану.

Жандарм повел Захарию по коридорам и этажам; перед дверьми одного из кабинетов он велел отойти в сторону и ждать, сам же постучался, но, не успев перешагнуть порог, вернулся, переспросил фамилию и скрылся за дверью.

Стоя в коридоре, Илиеску обдумывал первую фразу, которой намеревался начать разговор с комиссаром, но его невольно отвлекали воспоминания, как привели его сюда в тридцать третьем году, как избивали, топтали… А вот теперь он сам пришел!

Жандарм вышел и сказал, что велели обождать. Он не отходил от Захарии, присевшего на длинную скамейку, какие обычно стоят в залах ожидания на вокзалах. Некоторое время они сидели молча, потом Илиеску достал портсигар, предложил жандарму сигарету. Тот охотно взял, и они разговорились. Жандарм со дня на день ждал освобождения от воинской повинности и мысленно был уже дома, в деревне. Когда он поинтересовался, по какому вопросу господин идет к комиссару Солокану, Захария ответил, что у него украли машину.

Жандарм постарался успокоить собеседника.

— Вы только хорошенько попросите господина Солокану, чтобы он сам взялся за розыск. Господин Солокану — лучший что ни есть на свете сыщик. От него еще никто не уходил! К нему даже из Англии приезжали обучаться… Сила, а не человек! Коммунистов — он враз распознает, и не только их. Ведь он самого Кодряну, того, что легионерами командовал, прямо из-под земли достал!.. А то машину не найдет!.. Попросите его только хорошенько!..

Илиеску хотел еще больше расшевелить словоохотливого жандарма, но дверь распахнулась, и двое полицейских вывели из кабинета бритоголового сутулого человека в рваной крестьянской одежде и спадавших с ног стоптанных постолах. На руках, заложенных за спину, висели тяжелые кольца кандалов. Следом вышел полицейский с папкой и кивком головы дал понять жандарму, что можно войти.

В небольшой, скромно обставленной комнате за маленьким письменным столом у окна с железной решеткой сидел комиссар Солокану.

Илиеску молча поклонился. Солокану пристально, словно припоминая что-то, разглядывал его, ожидая, когда жандарм выйдет.

— Я вас слушаю..

Сначала Илиеску немного нервничал, говорил сбивчиво, но вскоре овладел собой и сказал, что он в прошлом был судим как участник забастовки железнодорожников на Гривице…

— Но я пришел не для того, чтобы сообщить вам, кто я, а потому что события, связанные с несчастьем, постигшем вас, господин Солокану, — продолжал он, — взволновали многих честных людей…

Солокану молчал. Только острые скулы, обтянутые желтоватой сухой кожей, время от времени двигались. Глаза его были воспалены, а под ними — большие синеватые мешки. Хотя взгляд небольших серых глаз был холоден, спокоен, чувствовалось — человек этот много пережил.

— Если обыватели могут верить всяким небылицам — их нетрудно ввести в заблуждение, — то служащие полиции и прежде всего вы, господин Солокану, прекрасно знаете, что коммунисты не совершают террористических актов. И я уверен — вы имели не раз дело с коммунистами, — ни один из них никогда не был причастен к убийству, если, конечно, исключить провокационные случаи, вроде дела Гылэ…

Солокану чуть заметно вздрогнул, лицо его сморщилось, как от зубной боли, но он продолжал сидеть в той же позе: одной рукой облокотись на стол, другую положив на ручку кресла.

После короткой паузы Илиеску продолжал:

— Я не такой наивный человек, господин Солокану, чтобы идти в полицию отстаивать правду. Я бывал здесь и знаю здешние порядки… — он с горечью усмехнулся. — И не стану скрывать, что если бы не большое горе, которое коснулось лично вас, господин Солокану, если бы вы сами не стали жертвой гнусной провокации, я, вероятно, не рискнул бы придти сюда. Вам, как опытному полицейскому комиссару, должно быть известно, что ваша дочь убита не коммунистами!.. Я не хотел бы растравлять вашу рану, но вы должны знать, кто убийца вашей дочери. И можете быть уверены этот Гылэ имеет такое же отношение к коммунистам, как я к римскому папе…

Солокану по-прежнему сидел не двигаясь и исподлобья смотрел в лицо Захарии, не произнося ни единого слова.

— Да и Гылэ, возможно, был только подставным лицом, поскольку его срочно убрали. А теперь фашисты всячески стараются доказать, будто убийство вашей дочери — это месть коммунистов. Однако, я не сомневаюсь, вам, господин Солокану, хорошо известно, что коммунисты борются не с личностями, а с государственным строем. И что полицейский комиссар не свою волю выполняет — нам это тоже понятно. Что же касается мести, то, я надеюсь, вы сами догадываетесь, кто мог вам мстить…

— Кто же, по-вашему? — хрипло спросил Солокану и, будто только сейчас заметив, что Илиеску все еще стоит, кивнул головой на стул:

— Садитесь…

Илиеску поблагодарил и сел.

— Так кто же? — повторил Солокану.

— Гм… Ведь это вы обнаружили Кодряну… Не так ли?

Солокану как-то съежился, проглотил слюну, но ничего не ответил.

Илиеску, немного помолчав, продолжал:

— Я мог бы прийти к вам домой — для меня это, возможно, было бы безопаснее, но мне не хотелось, чтобы вы приняли мой поступок за провокацию или шантаж. И не думайте, я прекрасно знаю, что может ожидать меня в этом здании, если вам, например, захочется арестовать меня. Это даже поможет вашей карьере, но меня это не пугает… Поверьте, я пошел на этот риск с единственным намерением. У вас горе. Вы отец. Если хотите, как человеку мы вам сочувствуем. Поэтому я хочу убедить вас, что коммунисты непричастны к убийству вашей дочери.

— Но кто же тогда? Вы мне так и не ответили…

— Имени вам назвать я не могу. К сожалению, не знаю. Но вы почитайте газеты. На вашем несчастье особенно греют руки легионеры… И тут, по-моему, дело вовсе не в Гылэ, Я уже сказал: думаю, что он подставное лицо и его смерть — дело тех же рук.

— Это ваше личное предположение?

— Разумеется.

— На чем же вы его основываете?

— Хотя бы на том, что Гылэ не коммунист.

— А вы, стало быть, коммунист?

— Я этого не говорил.

— Только коммунист, и притом не рядовой, может знать, кто состоит и кто не состоит в партии.

— Это не имеет значения… пока вы меня не арестовали. — Илиеску хмуро усмехнулся. — Я пришел к вам в префектуру не как к полицейскому комиссару. И хотя многие считают полицейских бесчеловечными, тем не менее я пришел к человеку, к отцу девушки, убитой бандитами. Скажите мне — ведь у вас за плечами много лет службы в полиции, — почему вы пустились совсем не в ту сторону, когда это коснулось вас лично?..

— Мой долг преследовать коммунистов наравне прочими врагами моего государства.

— Но вы преследуете коммунистов и покрываете убийц!

— Что вы хотите? Играть на моих родительских чувствах, на моем горе? — проговорил Солокану упавшим голосом.

— Горе у тысяч людей. Теперь вы поймете их. Нет, я ни на чем не хочу играть. Я хочу, чтобы вы вели объективное расследование. А вы, так жестоко пострадавший, не находите в себе смелости назвать настоящих убийц. Ведь вы их знаете, а если не знаете, то можете найти… Вот все, что я хотел сказать. А теперь, если у вас нет ко мне никаких вопросов и вы не собираетесь меня задерживать, прошу разрешения уйти…

Солокану молча смотрел на Илиеску.

— И еще я вам скажу, господин Солокану, — снова заговорил Захария, — что и у меня есть дочь, тоже единственная. Правда, она еще учится в первом классе. Но я люблю ее не меньше, чем вы любили свою. А сегодня перед уходом из дому я погладил ее платьице, — на всякий случай попрощался, так как она была в школе. Знал, куда иду, и почему-то подумал, что, может быть, не так скоро увижу ее.

Теперь оба молчали. Отчетливо было слышно тиканье больших часов, стоявших в углу, около потертого кожаного дивана.

Илиеску смотрел на массивную оконную решетку. О чем сейчас думает Солокану? Хотелось курить. Он нащупал в кармане портсигар, однако решил воздержаться, чтобы стук крышки не прервал размышлений Солокану.

Полицейский комиссар действительно размышлял о своем отношении к служебным обязанностям и к убитой дочери… Перед ним коммунист. Сам пришел в префектуру полиции и защищает то, во что верит. Рискует, фанатик!.. Но ведь и у него есть дочь. И, конечно, он ее любит. И все же пришел, зная, что может отсюда не выйти… И я гладил и целовал еще вчера ночью подушечку, которую Венета вышивала к экзаменам по рукоделию… Но он счастливее меня, хотя его могут заточить в тюрьму. Его дочь жива, и он ее увидит, даже если его сейчас арестуют. А я Венету никогда… Наша бедненькая «стрекозуля» вот уже скоро сорок дней как лежит в глубокой могиле, и я, Солокану, «гроза коммунистов», не могу сказать то, что думаю… А коммунист этот мне в глаза все сказал, не струсил… Значит, я боюсь, хотя знаю, что коммунисты здесь ни причем… Что же делать? Как поступить?

— Ваша фамилия Илиеску?

— Да.

— Железнодорожник?

Илиеску замялся.

— Если это вам нужно для следствия, то я, разумеется, скажу, где работаю и живу, но не больше. Никаких показаний я давать не собираюсь. Я пришел ради вас, ради человека! Хотел, чтобы вы поняли: они в вас стреляют, а вы им служите. И я очень сожалею, если не сумел вас убедить в этом.

Солокану откинулся на спинку жесткого деревянного кресла, исподлобья окинул Захарию холодным взглядом.

— Вы свободны.