Онлайн чтение книги Том 18. Лорд Долиш и другие
БУКВА ЗАКОНА

— Эй, впереди!

Крик этот, чем-то похожий на стоны погибших душ, прокатился над долиной, и молодой человек у седьмой лунки, с чьих губ он сорвался, поскольку на поле появилась стайка стариков на девятом десятке, взмахнул клюшкой, словно хотел перейти от слов к делу. Потом он ее опустил и присоединился к тем, кто сидел на местах для зрителей.

— Не стоит, — мрачно сказал он.

Старейшина, часто посещавший поле в хорошую погоду, серьезно кивнул.

— Вы правы, — сказал он. — Нехорошо бросать мяч в человека. Если я делал это в добрые старые дни, я потом всегда жалел. Что-то есть в укоризненном взгляде жертвы, когда вы встречаете ее в клубном баре. Вроде раненой устрицы. Подожди, пока он отойдет подальше, говорит нам Писание. Удар такого рода пошел на пользу только Уилмоту Бингу.

Два молодых человека вздрогнули.

— Вы собираетесь рассказать историю?

— Да.

— Но…

— Я знал, что вы будете рады.

Уилмот (продолжал старец) был в то время очень приятен. Особенно его украшали четкие черты лица и великолепный удар. Глядя на него в лучшие минуты, сторонние люди удивлялись, что он не выкроил двух дней, чтобы победить на Открытом чемпионате. Удивлялись они и тогда, когда узнавали, что гандикап его — двадцать шесть. У юного Уилмота был роковой недостаток — нетерпение. Вообще же его честность и ясный взгляд завоевывали всех поголовно.

Как-то я заметил в этом взгляде некоторую туманность и понял, что Уилмота что-то гнетет. Когда за ланчем в клубе он отказался от пудинга с почками, я посмотрел на него со значением, и он, сильно краснея, открыл мне душу.

По его словам, он полюбил очаровательную Гвендолин Поскит. Я знал ее. Мы очень дружили с ее отцом, вместе учились в университете. Тогда он был чемпионом по метанию молота. Позже он перешел на гольф. Поскольку он был немного близорук и очень неуклюж, его вскорости прозвали Первым Могильщиком.

— Да? — сказал я. — Вы любите Гвендолин? Очень умно. Будь я помоложе, я бы сделал то же самое. А она вас отвергает?

— Что вы! — вскричал он. — Она меня очень любит.

— Другими словами, вы любите друг друга?

— Вот именно.

— Тогда зачем отказываться от пудинга?

— Ее отец не позволит ей выйти за меня. Вы скажете: «Можно бежать» — и ошибетесь. Я ей это предлагал, но ничего не добился. По ее словам, она меня любит, точнее, полагает, что я — «дерево, на котором, словно плод, висит ее жизнь», но не может отказаться от пышной церковной свадьбы с епископом, хором и фотографиями в еженедельниках. Как она резонно заметила, в регистратуре нет ни епископов, ни фотографов. Никак ее не сдвину.

— Зачем ее двигать?

— То есть не могу убедить. Словом, без отца не обойтись, а он ко мне очень плохо относится.

Уилмот застонал и принялся крошить мой хлеб. Я взял другой кусок и положил по ту сторону тарелки.

— Плохо?

— Да. Вы знаете Аварийную Команду?

Он имел в виду квартет из особенно плохих игроков, в который входил Джозеф Поскит. С ним были Ветхий днями, Мотыга и Недочеловек.

— Вам известно, что они всюду лезут, копошатся под ногами. Мне приходилось хуже, чем другим, я люблю играть быстро. Как-то я не выдержат, и…

— Запустили в них мячом?

— Именно. Наугад, в кого попадет. Избранником стал Поскит. Мяч угодил ему в правую ногу. Кажется, вы говорили, что в Оксфорде он метал молот?

— Да.

— А не прыгал? Знаете, прыжки в высоту.

— Нет, не прыгал.

— Странно…

Ну, что же это! Ударить отца любимой девушки — греховно и безумно. Я не скрыл своего мнения. Он задрожал так, что бокал разбился.

— Вот, — сказал он, — вы тронули еще одно больное место. Тогда я понятия не имел, что он отец любимой девушки. Собственно говоря, я с ней еще не был знаком. Она вернулась позже из кругосветного плавания. По-моему, старые хрычи, которые всем мешают, должны носить ярлычок, оповещающий, что у них есть красивые дочери. Хоть будешь знать, что делать. А так — да, я врезал Поскиту. Из того, что он сказал позже в клубе, можно вывести, что он не хотел бы такого зятя. Я вдумчиво ел сыр. Положение было сложное.

— Могу посоветовать одно, — сказал я, — подлизывайтесь к нему. Подстерегайте его, предлагайте сигару, спрашивайте об успехах, хвалите погоду. У него есть собака по кличке Эдвард. Разыщите ее и гладьте. Многие завоевали сердце будущего тестя именно таким образом.

Он согласился, и в следующие дни Поскит не мог показаться в клубе, не наткнувшись на Уилмота. Эдвард стал лысеть от нежных прикосновений. Как я и надеялся, рана постепенно затянулась. В одно прекрасное утро Уилмот спросил моего друга, удается ли ему удар вправо, и тот не проворчал что-то невнятное, а связно ответил, что получается скорей удар влево.

— Да, — сказал Уилмот. — Сигару?

— Спасибо, — сказал Поскит.

— Хорошая собачка… — продолжил Уилмот, пользуясь случаем ткнуть Эдварда в измученный бок раньше, чем бедный пес успел отойти в сторонку.

Днем, впервые за долгие недели, Уилмот съел две порции пудинга, пирог с патокой и кусок сыра.

Так обстояли дела, когда пришел день ежегодных соревнований на Президентский кубок.

Звучит это пышно, а на самом деле располагается где-то между соревнованиями «Бабушкин зонтик» и «Леденец на весь день» (для детей моложе семи). Поистине, мало на свете таких жалких матчей. Установил его добрый комитет ради отребьев гольфа, как то — отставных военных, моряков или дельцов, которые после пятидесяти удалились на лоно природы. Тех, у кого гандикап ниже двадцати четырех, туда не допускали.

Однако у самих участников соревнования эти вызывали огромный энтузиазм. Столетние старики спрыгивали с кресел на колесиках, чтобы испытать свою проворность. Я видел, как люди не моложе шестидесяти сгибались и разгибались неделями, готовясь к славному дню. Перспективы пылко обсуждались в курительной, и общественное мнение колебалось в этом году между Первым Могильщиком (Джозеф Поскит) и Паралитиком Перси (Персиваль Хемингуэй).

Ставили, повторяю, на одного из них, но сочувствовали только Поскиту. Его очень любили. Быть может, вас это удивит, если вы видели его в игре, но он всем нравился, в отличие от Хэмингуэя. Адвокат в отставке принадлежал к тем мрачным, угрюмым, придирчивым людям, которые носят с собой список правил. Кроме того, у него была привычка неожиданно откашливаться у лунки, что само по себе может довести до белого каления.

По мере возможности я всегда посещал эти соревнования, полагая, что они очищают душу состраданием и страхом. Однако на сей раз дела задержали меня в городе. Прежде чем сесть в поезд, я перекинулся словечком с Уилмотом и остался доволен.

— Молодец, мой мальчик, — сказал я. — Друг наш заметно смягчился.

— Да-да, — радостно согласился он. — Когда я предлагаю сигару, он меня благодарит.

— Что ж, не жалейте сил. Пожелали вы ему успеха?

— Да. Ему это понравилось.

— Предложите заменить кэдди. Он это оценит.

— Я об этом думал, но я и сам играю.

— Сегодня?

Я удивился. Обычно Президентский кубок, как Вальпургиева ночь, вынуждает разумных людей сидеть дома.

— Обещал одном типу, никак не мог отказаться.

— Это вас очень задержит.

— Да, к сожалению.

— Что ж, не забывайтесь, а то снова запустите мяч в Поскита.

— Ну уж нет, ха-ха-ха! Еще чего, хо-хо-хо! Такие вещи дважды не делают. А сейчас — простите. У меня свидание. Будем гулять с ней по лесу.

Вернулся я поздно и думал позвонить другу, спросить об успехах, но телефон зазвонил сам, и я с удивлением услышал голос Перси.

— Алло, — сказал он. — Вы сегодня заняты?

— Нет, — отвечал я. — Чем все кончилось?

— Поэтому я и звоню. Мы оба сделали по сто пятьдесят ударов. Словом, ничья. Комитет решил провести еще один матч.

— То есть раунд?

— Нет, именно матч. Счет ударов — по каждой лунке. Это я предложил. И объяснил Поскиту, что тогда ему придется одолеть только первые девять, все же легче.

— Понятно. Но почему вы обратились в комитет?

— Из-за одного дурацкого спора о неровностях лужайки. Если вы не заняты, согласитесь быть судьей?

— Сочту за честь.

— Спасибо. Мне нужен человек, знающий правила. Поскит вроде бы вообще о них не ведает.

— Почему вы так думаете?

— Ему кажется, что можно самому определять, какой удар засчитывается, какой — нет. Когда он загонял мяч в одиннадцатую, кто-то запустил мячом в него. Он утверждает, что именно поэтому попал не в лунку, а в кусты. Я ему сказал, и комитет со мной согласился…

Трубка задрожала в моей руке.

— Кто запустил в него мячом?

— Забыл фамилию. Такой высокий, приятный с виду молодой человек. Волосы рыжие…

Я слышал достаточно. Через пять минут я громко стучался к Уилмоту. Когда он открыл дверь, я заметил, что лицо у него пылает, взор — дикий.

— Уилмот! — вскричал я.

— Знаю-знаю, — нетерпеливо ответил он на пути в гостиную. — Видимо, вы говорили с Поскитом.

— С Хемингуэем. Он сказал…

— Знаю, знаю. Вы удивились?

— Я был потрясен. Я лучше думал о вас. Ну, хорошо, вам хочется кому-то заехать, но почему вы не боретесь с искушением? Быть может, у вас слабая воля?

— Не в том суть.

— То есть как?

— Я это сделал в здравом уме и твердой памяти. Мной руководил чистый разум. Терять мне было нечего…

— Нечего?

— Абсолютно. Гвендолин расторгла помолвку.

— Что?

— Да-да, расторгла. Как вам известно, мы пошли в лес. Сами понимаете, что чувствуешь, когда гуляешь в лесу с любимой девушкой. Солнце сочилось сквозь листву, рисуя золотой узор под нашими ногами; воздух был исполнен благоуханий, птичьего пения и тех звуков, которые издают насекомые. Слово за слово, и я сказал, что такой любви, как моя, не знал никто. Гвендолин возразила, что ее любовь больше. Я сказал: «Нет, моя». Она сказала: «Что ты, моя!», я сказал: «Моя, о чем тут спорить?!!» Мы оба разволновались, и через несколько секунд она сказала, что я — упрямое отродье армейского мула. Потом отдала мне письма, обвязанные сиреневой ленточкой, которые всегда носила с собой, и ушла. Естественно, когда Поскит с сообщником задержали меня на пять минут, я не видел, зачем мне сдерживаться. Счастье рухнуло, и я нашел печальное утешение, угодив ему прямо в заднюю часть штанов.

Что тут скажешь? Есть беды и поглубже. Мрачно думал я о крахе двух юных жизней, когда услышал стук в дверь. Уилмот пошел открыть и вернулся с письмом. Такого лица я у него не видел с тех пор, как он промазал у последней лунки и, соответственно, не получил медали на весенних соревнованиях.

— Вот что, — сказал он, — у вас часом нет цианида?

— Цианида?

— Или мышьяка. Прочитайте. Нет, я сам расскажу. Там есть выражения, предназначенные мне одному. Гвендолин просит прощения и восстанавливает помолвку.

— Она вас любит, как прежде?

— Насколько я понимаю, еще сильней.

— А Вы…

— Я…

— Запустили…

— Запустил…

— Мячом…

— В старого Поскита, когда он наклонился…

— …и он промазал, а потому сыграл вничью.

Я не думал, что чья-то челюсть может настолько отвалиться.

— Вы что, серьезно?

— Да. Хемингуэй мне только что звонил. Завтра у них матч.

— О, Господи!

— Вот именно.

— Что же мне делать?

Я положил ему руку на плечо.

— Молитесь, мой мальчик, чтобы Поскит выиграл.

— Но и тогда…

— Нет. Вы не знаете психологии плохого игрока. Если он впервые в жизни выиграет кубок, он простит жесточайшую обиду. В час триумфа Поскит смягчится. Так что, молитесь, мой друг.

В голубых глазах Уилмота что-то сверкнуло.

— Уж я помолюсь! — обещал он. — Когда вы уйдете, сразу начну. А как — мое дело.

Назавтра, в одиннадцать часов, я пришел к первой подставке, где ждали Поскит с Перси, и через несколько минут игра началась. Сразу стало ясно, что предстоит битва стилей. На поле сошлись люди с прямо противоположными методами.

Поскит, д'Артаньян от гольфа, перенес сюда тактику, которая помогала ему, когда он метал молот. Он закрывал глаза, стискивал зубы, вращал клюшку вокруг головы и с дикой силой опускал ее вниз. Обычно удар приходился по мячу, но сверху или, если он действовал нибликом, раскалывал мяч надвое. Иногда, по таинственной милости Промысла, получалось как надо, и зрители с удивлением видели, что мяч пролетает триста ярдов. Он сам признавал, что все это — чистый случай. Им руководила мысль «Надейся и положись на лучшее».

Метод Хемингуэя был прямо противоположен. Прежде чем сделать удар, он стоял над мячом, слегка трясясь и пристально глядя на него, словно это — сложный пункт закона. Когда наконец он начинал, темп его наводил на мысль о швейцарских ледниках. Сделав небольшую паузу, он опускал клюшку, и мяч пролетал по прямой пятьдесят ярдов.

Словом, соревновались человек, который перед длинной лункой делает от трех до сорока двух ударов, и человек, который неуклонно делает двенадцать. Казалось бы, просто дух захватывает; но я не ощущал приятного волнения. Для него необходимо, чтобы поединок вели по законам благородного турнира, а не корсиканской вендетты. Сейчас было ясно, что царит дух обиды и вражды.

Начнем с того, что право первого удара выиграл Хемингуэй, а Поскит тут же придирчиво осмотрел монету с обеих сторон. Неохотно убедившись, что дело чисто, он немного отступил. Перси сделал свой классический удар, пришла очередь Могильщика.

Замечали вы странную вещь — иногда острая боль души придает игре невиданный блеск? Так случилось и теперь. Ударив по мячу с патологической силой, Поскит отправил его почти на самый газон, а через несколько мгновений его соперник, откашливаясь каждый раз, сделал три неудачных удара.

Но странность, о которой мы говорили, действует и в хорошую, и в плохую сторону. Она помогла при первом ударе и подвела при втором. Пролетев сто семьдесят ярдов, мяч долетел до леса, и раньше, чем Поскит его высвободил, Хемингуэй достиг газона. Перед третьей лункой они снова были равны.

Потом Поскиту пришлось извлекать мяч из зарослей, что потребовало семи ударов. Хемингуэй сделал шесть ударов и вырвался вперед.

Путь к четвертой лунке сворачивает под прямым углом. Хемингуэй выбил мяч из бункера. Поскит сделал удар, какого я в жизни не видел, — мяч, словно взорванный динамитом, полетел влево, но через сто пятьдесят ярдов, словно заметив, где лунка, остановился в воздухе, резко свернул направо и опустился на газон.

Снова ничья. Седьмую лунку Поскит выиграл, но соперник его отыгрался на восьмой.

Девятая — почти у воды. Поскит сделал мощный удар, и казалось, что победа — за ним. Если ему придется сделать еще четыре длинных и три коротких, всего получится восемь, что его противнику недоступно. Посмотрев на то, как Хемингуэй загнал мяч прямо в воду, он удовлетворенно хмыкнул и покинул было газон, но услышал:

— Минуточку!

— Что?

— Вы не собираетесь делать длинный удар?

— Так я же сделал.

— Не думаю. Удар — да, но незаконный. Вы били первым, не имея на это права. Если помните, последнюю лунку выиграл я. Боюсь, мне придется просить вас о повторном ударе.

— Что?

— Правила совершенно ясны.

Хемингуэй достал замусоленную книгу. Повисло неприятное молчание.

— А что говорят ваши правила о тех, кто кашляет тебе под Руку?

— Ничего.

— Вот как?

— Общепризнанно, что бронхиальный катар — болезнь. Он должен вызывать не гнев, а жалость.

— Во-от как?

— Да. — Хемингуэй посмотрел на часы. — Замечаю, что с моего удара прошло три минуты. Если вы потеряете еще пять, вы автоматически проигрываете лунку.

Поскит вернулся к подставке и положил на нее мяч. Вскоре раздался всплеск.

— Третий удар. Поскит ударил снова.

— Пятый удар.

— Вам непременно нужно считать?

— Здесь нет правила.

— Уступаю лунку, — сказал Поскит.

Перси Хемингуэй был впереди на один удар.

Ничто (продолжал Старейшина) не развлекает так, как скрупулезный подсчет ударов в течение всего матча. Мне говорили даже, что я слишком придирчив. Но один матч я так описать не смогу, именно этот. Слишком больно все вспоминать. Я уже говорил, что плохая игра очищает душу; глядя на нее, ты становишься лучше, терпимей. Но тут, после десятой лунки (ничья), все отравляла установка соперников. Сражались человек большой души, превзошедший себя, и мелкий крючкотвор, который непрестанно прибегал к своду правил.

Скажу лишь, что Поскит запустил мяч на двести шестьдесят ярдов (одиннадцатая лунка), но проиграл, поскольку уронил клюшку в бункер. Сделав такой же прекрасный удар (двенадцатая), он неосторожно спросил, может ли взять клюшку с железной головкой, и оказалось, что просить совета дозволено только у кэдди. Тринадцатую он выиграл, а вот у четырнадцатой снова сплоховал, так как соперник откашлялся, когда он делал короткий удар.

Однако Джозефа Поскита голыми руками не возьмешь. Пятнадцатую лунку, длинную, он выиграл по праву. Я не ожидал, что на шестнадцатую он потратит всего семь ударов, а когда перед семнадцатой он выбил мяч из бункера так, что тот пролетел сто пятьдесят ярдов, я ощутил, что все может кончиться хорошо. Видно было, что Хемингуэй сильно ошарашен, подойдя к восемнадцатой с равным счетом.

Лунка эта принадлежала к тем, которые, на мой взгляд, позорят игру игр. В десяти ярдах от подставки поднимался пригорок, увенчанный площадкой с короткой травой. До флажка было, я думаю, не больше пятидесяти ярдов. Если ты наверху — три удара, не больше; если нет — сколько угодно.

Такая лунка не годилась для стиля, присущего Поскиту. Ему было нужно что-то вроде прерий, уходящих в лиловую даль. Сейчас он оказался в положении маляра, который должен создать миниатюру. Я заметил, что он был растерян, когда клал мяч на подставку, и огорчился, хотя не удивился, когда тот упал в густую траву у самого пригорка.

Но и Хемингуэй изменился. Неприятно смотреть, как противник выбивает мяч из бункера. Сохраняя свою осторожность, он все же поднял голову. Ударил он неплохо, но пользы это не принесло, поскольку мяча он не затронул. Тот как был, так и остался на песчаной горке.

— Промахнулись, — сказал Поскит.

— Знаю, — сказал Хемингуэй.

— Странно… Если бить в пустоту, толка не будет.

— Вы не могли бы помолчать? Я снова ударю.

— Что ж, не промахнитесь.

— Я вас прошу!

— Вам никогда не выиграть. Первое дело — бить по мячу. Иначе далеко не уйдешь. Казалось бы, это ясно.

Хемингуэй воззвал ко мне:

— Судья, вы не могли бы урезонить моего противника? Иначе я объявлю, что выиграл и лунку, и матч.

— Правила, — сказал я, — не запрещают выражать сочувствие и давать советы.

— Вот именно, — сказал Поскит. — Вы же не хотите промахнуться? Очень хорошо. Я и говорю вам: «Не промахнитесь».

Я поджал губы. Я знал Хемингуэя. Другого в его положении отвлекала бы эта болтовня; его она подзадорила. Гнев и досада изменили игру Поскита. То же самое, думал я, произойдет с его соперником.

И не ошибся. Он сосредоточился, собрался — и мяч, пролетев по воздуху, упал в трех футах от лунки. Поскиту предстояло выбить мяч из зарослей в два удара. Высокие травы оплели мяч, цветы прикрыли, какая-то букашка села на него. Кэдди вручил хозяину ниблик, но я ощущал, что тут нужен экскаватор. Игроку такой удар не под силу. Больше подошла бы хорошая компания, занимающаяся раскопками.

Однако я не знал, до каких высот может дойти бывший метатель молота. Кинозвезды, как известно, счастливы только среди книг; Джозеф Поскит был счастлив среди цветущих кустов, с нибликом наготове. Он очень любил этот вид клюшки. Именно он давал ему возможность выразить себя. Из игры исчезла вся эта наука, уступая место силе рук и воле к победе.

Горящие глаза и вены на лбу подготовили меня ко многому, но все-таки я подскочил, когда ниблик опустился. Так и казалось, что рядом разорвался снаряд. Сходными были и последствия. Пригорок треснул, воздух обратился в какой-то компот из травы, земли, цветов и букашек. Сквозь него смутно виднелся мяч. Вместе с добрым фунтом смешанных субстанций он вскоре исчез из вида.

Но когда, взойдя по крутому склону, мы достигли лужайки, сердце мое буквально защемило. Поскит сделал все, что возможно, обратил низ пригорка в пустыню, но мяч находился в десяти футах от лунки. Если не уложиться в один удар, думал я, мой старый друг непременно проиграет.

Он не уложился. Попытка была превосходной, но мяч остановился, вращаясь, в трех дюймах от той же лунки.

По тому, как Хемингуэй поднимал клюшку, можно было понять, что сомнений у него нет.

— Вот так, — сказал он с отвратительным самодовольством, занес клюшку, подождал чуть-чуть и ее опустил.

Тут Поскит закашлялся.

Я много раз слышал кашель. Я часто ходил в театр, а как-то на званом завтраке прославленный бас подавился при мне хлебом. Но такого я еще не слышал. Джозеф Поскит вложил в кашель всю душу.

Противник просто рухнул. Даже контроль над собой ничего ему не дал. Он содрогнулся, клюшка дернулась, а мяч, перескочив через лунку, запрыгал по газону, чтобы скрыться в бункере.

— Простите, — сказал Поскит. — Видимо, муху проглотил. Природа замерла, не дыша, словно ее заворожили.

— Судья! — сказал Хемингуэй.

— Что толку обращаться к судье? — сказал Поскит, глядя на часы. — Правила я знаю. Они не возбраняют ваш катар, не возбраняют и моей мухи. Лучше признайте, что проиграли и лунку, и матч.

— Ни за что!

— Тогда поторопитесь, — Поскит снова взглянул на часы. — у моей жены сегодня гости. Если я опоздаю, она очень рассердится.

— Да? — проговорил Хемингуэй.

— Ну, за дело!

— Что?!

— Я сказал: «Ну, задело».

— Почему?

— Потому что спешу домой.

Хемингуэй подтянул колени штанов и сел на землю.

— Ваша домашняя жизнь, — сказал он, — меня не касается. Правила разрешают пятиминутный перерыв между ударами.

Поскит дрогнул и снова взглянул на часы.

— Ладно, — сказал он, — пять минут подожду.

— Вы подождете больше, — сообщил Хемингуэй. — Сейчас я промажу, потом отдохну еще раз, потом опять промажу…

— Мы не можем торчать здесь целый день!

— Почему?

— У жены гости.

— Тогда сдавайтесь.

— Кэдди, — сказал Поскит.

— Да, сэр.

— Пойдите в клуб, позвоните ко мне домой и скажите, что я задержусь.

Он обернулся ко мне.

— Насчет пяти минут, это правда?

— Посмотрите в моей книге, — предложил Хемингуэй. — Она в сумке.

— Пять минут… — пробормотал Поскит.

— Четыре с половиной прошли, — сказал его противник. — Пойду-ка, сыграю.

И он исчез.

— Промазал, — сообщил он, вернувшись, и снова сел на землю.

Тут вернулся и кэдди.

— Ну, как?

— Ваша жена сказала; «Мда-у?..»

— Что-что?

— «Мда-у?..»

— «Мдау?» Вы ей передали мои слова, а она сказала «мдау»?

Поскит побледнел. Я не удивился. Любой муж побледнеет, если в ответ на сообщение, что он задержится, жена говорит «Мда-у?..» Любой, а особенно — этот. Как многие силачи, он был подкаблучником. Жена неумолимо и твердо правила им с того часа, когда они переступили порог храма на Итон-сквер.

Он задумчиво покусал губу.

— Вы уверены, что она не сказала просто «Да?» Так, знаете ли, отозвалась, без всяких обертонов…

— Нет, она сказала «Мда-у?..»

— Да-а… — сказал Поскит.

Я ушел. Я не мог этого видеть. Как холостяк, я не знаю, что делают жены с мужьями, опоздавшими на прием, но по выражению его лица понимал, что это — не подарок. А у него был шанс выиграть. Что ж удивляться, если он чуть не рвал на себе волосы?

Словом, я ушел и оказался в том месте, где игроки тренируются. Там был Уилмот с нибликом и дюжиной мячей. Услышав шаги, он поднял взор с душераздирающей поспешностью.

— Кончили?

— Еще нет.

— Как же так?

— Поскит сделал три удара и еле жив.

— А Хемингуэй?

Я заглянул за кусты, отделяющие это место от восемнадцатой лунки.

— Собирается сделать пятый удар из дальнего бункера.

— А Поскит сделал три?

— Именно.

— Ну, тогда…

Я все объяснил. Он был потрясен.

— Что же будет?

Я печально покачал головой.

— Боюсь, ему придется признать поражение. Когда жене сказали по телефону, что он задержится, она произнесла: «Мда-у?..»

Уилмот немного подумал.

— Лучше идите к ним, — сказал он. — На таком матче без судьи не обойдешься.

Я так и сделал. Поскит мерил шагами газон. Через мгновение Хемингуэй вылез из ямы и сказал, что ударить по мячу опять не удалось. Он стал на удивление разговорчивым.

— Столько ос нынешним летом! — сказал он. — Одна пролетела у самого уха.

— Жаль, что не укусила, — сказал Поскит.

— Осы, — заметил Хемингуэй, разбиравшийся в естественной истории, — не кусают, а жалят. Вы имели в виду змей.

— В вашем обществе невольно их вспоминаешь.

— Господа! — сказал я. — Господа!

И снова ушел. Гольф для меня — святыня, я не могу видеть таких сцен. Кроме того, я проголодался. Отчасти из желания побеседовать с нормальным человеком, отчасти — подумав о том, что Уилмот может принести мне из клуба сандвичей, я снова пошел к тренировочной подставке и, завидев его, окаменел.

Уилмот Бинг, стоя лицом к бункеру, нацелился на мяч. В бункере стоял Хемингуэй, неспешно готовясь то ли к шестому, то ли к седьмому удару.

Уилмот ударил по мячу, и почти тут же раздался пронзительный, душераздирающий крик. Мяч, великолепно летевший понизу, угодил Хемингуэю в правую ногу.

Уилмот обернулся ко мне. Глаза его светились тем светом, каким они светятся, если ты поставил себе задачу и выполнил ее.

— Придется вам его дисквалифицировать, — сказал он. — Уронил клюшку в бункер.

Остается добавить немного (сказал Старейшина). Когда мы с Уилмотом дошли до газона, я объявил победу Поскита и выразил сочувствие его противнику, оказавшемуся на линии мяча, брошенного неумелым игроком. Что ж, прибавил я, это бывает; приходится с этим мириться, как с неровностями газона. Затем я заверил, что Уилмот готов принести извинения, и он их принес. Однако Хемингуэй не слишком обрадовался и вскоре оставил нас, сказав напоследок, что подаст на обидчика в суд.

Уилмот, видимо, этого не слышал. Он смотрел на Поскита.

— Мистер Поскит, — сказал он наконец, — можно сказать вам два слова?

— Хоть тысячу, — отвечал Поскит, широко улыбаясь своему спасителю. — Но позже, если позволите. Я должен бежать, как…

— Мистер Поскит, я люблю Гвендолин.

— Я тоже. Хорошая девушка.

— Я хочу на ней жениться.

— Ну и женитесь!

— Вы дадите согласие?

Поскит посмотрел на часы, потом любовно похлопал Уилмота по плечу.

— Нет, мой дорогой, — сказал он, — я поступлю умнее. Я запрещу ей и думать об этом браке. Тогда все получится, лучше некуда. Когда вы будете женаты, сколько я, вы поймете, что в таких делах нужны такт и мудрость.

Он был прав. Через две минуты после того, как Поскит сообщил, что Уилмот Бинг хочет жениться на их дочери, но сделать это сможет только через его, Поскита, труп, миссис П. давала первые распоряжения насчет свадьбы. Та состоялась скоро, в модном храме с музыкой и гимнами, и все согласились, что епископ никогда не пел так хорошо. Судя по снимкам в еженедельных журналах, невеста была прелестна.