Онлайн чтение книги Победа Victory
III

В продолжение пятнадцати лет Гейст странствовал, неизменно вежливый и недосягаемый, приобретая славу «странного субъекта». Он стал путешествовать тотчас после смерти своего отца. Этот швед-эмигрант умер в Лондоне, недовольный своим отечеством и всем миром, который инстинктивно отверг его мудрость.

Мыслитель, ученый и светский человек, Гейст-отец начал с того, что добивался всех радостей жизни — радостей великих и скромных людей, радостей безумцев и радостей мудрецов. Более шестидесяти лет он влачил по нашей планете самую усталую, самую неспокойную душу из всех, которые цивилизация когда — либо приобщала к своим разочарованиям и сожалениям. Ему нельзя было отказать в известном величии, так как страдания, которые он претерпевал, не достаются в удел посредственности. Гейст не помнил своей матери, но он с волнением припоминал бледное, изящное лицо отца. Чаще всего он представлял его се бе одетым в широкий синий халат, в большом доме одного из тихих предместий Лондона. Выйдя восемнадцати лет из школы, он три года прожил с отцом, который в то время писал свою последнюю книгу — то сочинение, в котором он на склоне дней требовал для человечества права абсолютной интеллектуальной и моральной свободы, перестав, впрочем, считать его достойным этой свободы.

Три года такого общества в этом пластичном и впечатлительном возрасте должны были оставить в сердце юноши глубокое недоверие к жизни. У него развилась привычка размышлять, привычка губительная, являющаяся непрерывным подсчетом убытков. Не ясновидящие двигают мир. Великие деяния совершаются в горячем и благодетельном умственном тумане, тумане, который безжалостное холодное дыхание отцовского анализа далеко отогнало от сына. «Предадим себя на волю случая», — смело сказал себе Гейст.

Он не хотел определять, подразумевает ли он это в интеллектуальном, сентиментальном или моральном отношении. Он намеревался носиться в полном и буквальном смысле слова «наудачу», душою и телом, как носится в лесу оторвавшийся лист по воле ветра под неподвижными деревьями чащи. Он будет носиться, никогда ни к кому не привязываясь. «Это будет самозащитой против жизни», — решил он со смутной уверенностью, что сыну такого отца не оставалось другого выхода.

С тех пор он стал плыть по течению, подобно тому, как иные уносятся течением вследствие пьянства или порока или же просто по недостатку характера, но с тою разницею, что он плыл по течению сурово и убежденно; он заставлял себя делать это с решимостью, тогда как другие дают себя уносить с отчаянием. Да, такова была жизнь Гейста вплоть до этой волнующей ночи. На следующий день, когда он встретил молодую девушку, которую называли Альмой, она сумела бросить ему полный нежности, быстрый, как молния, взгляд, который произвел на него глубокое впечатление и тайно проник ему в сердце. Это было в саду гостиницы, в час второго завтрака, когда оркестрантки возвращались в свой «павильон» после репетиции, урока — или не знаю, как они называли свои музыкальные упражнения в зале. Гейст, возвращавшийся из юрода, где он мог отдать себе отчет во всех затруднениях, которые представляло собой немедленное бегство, проходил через ограду с утомленным и разочарованным видом. Почти незаметно для самого себя он очутился среди рассеянной группы скрипачек. Оторвавшись от своих мрачных размышлений, он вздрогнул, увидев молодую девушку так близко, подобно тому, как вздрогнул бы человек, ко пе торый, проснувшись, внезапно увидел бы перед собой материализацию своего сна. Она не подняла своей красивой головки, но бросила ему взгляд, который, без сомнения, не был сном. Он был реален, этот взгляд. За всю свою жизнь бездомного бродяги Гейст никогда не встречал ничего более реального.

Он не позволил себе на него ответить, но ему казалось невозможными, чтобы действие его осталось незамеченным окружающими. На веранде находилось несколько неизменных завсегдатаев шомберговского табльдота, которые смотрели в ту сторону (в действительности они смотрели на «дам из оркестра»). Опасения Гейста были вызваны не стыдом или застенчивостью, а излишком деликатности. Все же, приблизившись к мужчинам, он увидал на их лицах не больше следов интереса или удивления, как если бы они были слепыми. Сам Шомберг, которому на верхней ступеньке лестницы пришлось посторониться, чтобы дать ему пройти, был совершенно спокоен и продолжал болтать с одним из посетителей.

Правду говоря, Шомберг заметил, что этот швед разговаривает с девушкой во время антрактов. Один из его приятелей подтолкнул его локтем, но господин Шомберг подумал, что это к лучшему: этот болван будет держать других на почтительном расстоянии. Он был, скорее, доволен и наблюдал за ними исподтишка, смакуя положение с лукавством, с известного рода сатанинской радостью. Он не сомневался в привлекательности собственной особы и еще менее — в легкости, с которой он мог завладеть девушкой, по-видимому, слишком наивной, чтобы суметь защититься; у нее совершенно не было друзей, и, что еще хуже, она по той или иной причине вызвала враждебное к себе отношение мадам Цанджиакомо, женщины без всякой совести. Шомберг прощал молодой девушке отвращение, которое она ему выказывала, сколько осмеливалась (так как со стороны слабых не всегда осторожно обнаруживать щепетильность своих чувств); он относил это отвращение на счет женской условной скромности. Альма была достаточно умна, дабы понять, что она не могла бы поступить благоразумнее, чем доверившись человеку состоятельному, во цвете лет и умеющему подойти к делу. Он ей на это указывал, и если бы не нервная дрожь его голоса и не необычайное стремление его глаз выскочить из его багровой и всклокоченной головы, эти речи имели бы вид спокойных и бескорыстных советов, которые, как у всех влюбленных, легко превращались в кровожадные поползновения.

— Старуха будет нам не долго мешать, — шептал он ей наскоро, задыхаясь от ярости, — пусть она убирается к черту! Я ее никогда не любил. Климат для нее вреден, я скажу ей, чтобы она возвращалась к своим, в Европу. Ей придется убраться! Я позабочусь об этом! Раз-два, марш вперед! А потом мы продадим эту гостиницу и откроем новую в другом месте.

Он уверял ее, что на все для нее готов, и это была правда.

Сорок пять лет — это для многих мужчин возраст безумства, являющегося как бы вызовом бессилию и смерти, ожидающим их с распростертыми объятиями в мрачной долине по ту сторону рокового склона. Ему нравилось наблюдать, как съеживалось все тело девушки и опускались глаза, когда, прижатая в углу пустого коридора, она вынуждена была ею слушать; он принимал это за признаки подчинения непреодолимой силе его воли. Он видел в этом доказательство того, что она сдается перед его физическим обаянием. Так каждый возраст тешится иллюзиями, которые удерживают людей от слишком раннего отречения от жизни.

Легко представить себе унижение Шомберга, его возмущение, его ярость, когда он узнал, что ту, которая в течение нескольких недель противостояла ею атакам, его мольбам, его пламенным уверениям, «этот швед» украл у него из-под носа и, по всей видимости, без особых усилий. Он отказывался этому верить. Сначала он уверял себя, что чета Цанджиакомо из каких-то загадочных соображений сыграла с ним злую шутку, но когда сомнению не оставалось более места, мнение его о Гейсте видоизменилось. Презренный швед сделался в глазах Шомберга самым мрачным, самым опасным, самым ненавистным негодяем. Он не мог допустить, чтобы существо, которого он так долго и так тщетно добивался, могло быть нежным, порывистым и почти предложить себя Гейсту без малейшего угрызения совести, из жажды безопасности и желания подарить свое доверие тому, к кому толкал ее инстинкт женщины. Шомберг изо всех сил хотел верить, что она была околдована какими-то оккультными манипуляциями, с помощью какой-то коварной ловушки, взята силой или хитростью. Его оскорбленная гордость заставляла его без конца доискиваться, какими средствами пользовался «этот швед», как будто необходимы были непременно необыкновенные, неслыханные, невообразимые средства, чтобы вырвать девушку у такого человека, как он, Шомберг. В присутствии посетителей он хлопал себя по лбу, садился и молча размышлял или же неожиданно разражался ругательствами по адресу Гейста, безо всякой меры и осторожности, с багровым лицом, принимая вид оскорбленной добродетели, которая ни на секунду не могла бы обмануть самого ребячливого из моралистов и над которой слушатели его сильно потешались.

Очередным развлечением сделалось ходить слушать эти обвинительные речи, посасывая на веранде замороженные напитки, и это привлекало к Шомбергу больше посетителей, нежели концерты Цанджиакомо вместе с антрактами и всем прочим. Не было ничего легче, как завести эту марионетку. Кто угодно мог попробовать, и чаще всего достаточно было самого отдаленного намека. Шомберг обычно начинал свои бесконечные обвинения в бильярдной зале. Госпожа Шомберг, восседая, по обыкновению, на своем троне, глотала слезы. Она скрывала терзания твоего унижения и своего ужаса под глупой, неподвижной и роковой улыбкой — несравненной, дарованной природой маской, которую ни что — быть может, не исключая и самой смерти — не могло бы с нее сорвать.

Но, по крайней мере, в этом мире ничто не может длиться без видоизменения. Через несколько недель к Шомбергу возвратилось наружное спокойствие, как будто внутри него иссякло негодование. Было давно пора. Он становился несносен, не мог говорить ни о чем, кроме лживости Гейста, порочности Гейста, его хитрости, его подлости. Шомберг не притворялся больше, что презирает его. После того что произошло, это не было больше возможно; это не могло больше иметь успеха даже в его собственных глазах. Но его сосредоточенная ненависть бродила самым опасным образом. Один из его клиентов, пожилой человек, свидетель его многословия, сделал однажды такое предсказание:

— Таким путем этот болван кончит сумасшествием.

И действительно, Гейст сидел у него в мозгу. Вплоть до того, что плохое состояние своих дел — они никогда не были хуже со времени его отбытия на Восток, тотчас после войны 1870 года — Шомберг приписывал губительному влиянию Гейста. Никогда больше он не сделается самим собой, пока не расправится с этим хитрым шведом. Он готов был поклясться, что Гейст погубил его жизнь. Женщина, которую тот так бесчестно, так лукаво, так низко соблазнил, эта самая женщина вдохновила бы его на успех в новом предприятии. Что касается госпожи Шомберг, то, спрашивается, какого вдохновения можно было ожидать от нее? Ее терроризировали мрачные и желчные взгляды, которые он бросал на нее во время этих припадков дикой угрюмости. Он сделался вообще небрежен с наклонностью к опасным наркотикам, как будто его очень мало беспокоило, закончит ли он рано, или поздно, и более или менее прилично свою карьеру трактирщика. Этой деморализацией объясняются замечания Дэвидсона во время последнего посещения заведения Шомберга, около двух месяцев спустя после отъезда Гейста и девушки на одинокий Самбуран.

Шомберг предыдущих лет. Шомберг времен Бангкока, например, где были организованы первые обеды его знаменитого табльдота, никогда бы не решился ни на что подобное. Он обладал талантом предоставлять европейцам европейский стол и измышлять, строить и расцвечивать подробностями скандальные сплетни с глупым умилением и бесстыдной радостью. Но теперь ум его помутился от терзаний оскорбленного самолюбия и отвергнутой страсти. В этом состоянии морального упадка Шомберг и дал себя совратить.

Это было сделано постояльцем, высадившимся в одно прекрасное утро с почтового парохода с острова Целебеса. Он сел на него в Макассаре, но ехал издалека, с Китайского моря, как понял Шомберг. Бродяга, как и Гейст, по-видимому, но совер шенно в другом роде, и который к тому же был не один.

Взглянув вверх с кормы парового катера, на котором он подходил к почтовым пароходам, Шомберг заметил глубокий и мрачный взгляд, направленный на него с палубы поверх перил первого класса. Он не был большим физиономистом: можно было сказать, что он знаком был с родом человеческим лишь настолько, чтобы добывать пищу для своих скандальных сплетен и подавать клиентам длинные счета с красивым заголовком: «В. Шомберг. Владелец гостиницы такой-то. Плата понедельно».

Таким образом, бритое и чрезвычайно худое лицо, свешивавшееся через перила парохода, представляло собою для Шомберга только «будущий счет». Шлюпки других гостиниц также пристали к пароходу, но предпочтение было отдано ему.

— Вы господин Шомберг, не правда ли? — неожиданно спросило это лицо.

— Точно так, к вашим услугам, — ответил он снизу.

Дело прежде всего, и всякое мужественное сердце должно соблюдать правила и формы, даже если его терзает мрачная ярость, являющаяся продолжением бури отвергнутой страсти, подобно тому, как жар углей сменяет собою яркое пламя.

Вскоре обладатель исхудалого лица сидел рядом с Шомбергом на корме катера. Он обхватил переплетенными худыми пальцами колено одной ноги, положенной на другую, и с небрежным и в то же время напряженным видом откидывал назад свое длинное, нескладное тело. По другую сторону Шомберга сидел второй пассажир, которого бритый господин отрекомендовал так:

— Мой секретарь. Вы дадите ему комнату рядом с моей.

— Это легко будет устроить.

Шомберг держал руль с достоинством, глядя прямо перед собой и не выказывая огромного интереса, который возбуждали в нем эти два многообещающие «счета». Их багаж — два больших сундука из потемневшей от времени кожи и несколько более мелких пакетов — был нагроможден на носу. Третий субъект, существо волосатое и необычайное, скромно направился к носу и взгромоздился на вещи. Нижняя часть его лица была ненормально развита; его узкий и низкий лоб, нелепо испещренный горизонтальными складками, возвышался над покрытыми неопрятной шерстью щеками и приплюснутым носом с широкими ноздрями, похожими на нос павиана. Казалось, что он также был подчинен бритому человеку и, по-видимому, проделал плавание с палубными пассажирами-туземцами, которые обычно спят под парусами. Его широкое, коренастое сложение обличало незаурядную силу. Сжимая планшир катера, он вытянул две невероятно длинные руки, заканчивавшиеся огромными обезьяньими лапами, черными и волосатыми.

— Что нам делать с этим парнем? — спросил Шомберга предводитель этой группы. — Где-нибудь поблизости порта, должно быть, имеется какой-либо кабак, где он найдет себе циновку для ночлега?

Шомберг действительно знал подходящее заведение, содержавшееся неким португальским метисом.

— Один из ваших слуг? — спросил он.

— О! Он пристал ко мне. Это охотник на крокодилов. Я подобрал его в Колумбии; вы бывали в Колумбии?

— Нет, — ответил чрезвычайно удивленный Шомберг. — На крокодилов? Странное ремесло! Так вы прибыли из Колумбии?

— Да, но я уехал оттуда давно. Я побывал во многих местах. Видите ли, я объезжаю Запад.

— Спорт? — предположил Шомберг.

— Да, пожалуй, спорт. Что вы думаете об охоте за солнцем?

— Понимаю… свободный джентльмен, — сказал Шомберг, наблюдая за парусной лодкой, которая должна была пройти у носа катера, и готовясь к тому, чтобы поворотом румпеля обойти ее.

Второй пассажир неожиданно возвысил голос.

— Черт бы побрал эти туземные суда! Они вечно становятся поперек дороги!

Это был низкорослый, мускулистый человек с блестящими, мигающими глазами и глухим голосом; на его круглом, изрытом оспой лице без румянца виднелись тощие, щетинистые усы, забавно торчавшие вверх к словно выточенному из дерева носу.

Шомберг сказал себе, что он совершенно не имеет вида секретаря. Как и на его длинном, тощем патроне, на нем был обычный и очень корректный белый костюм тропиков, пробковый шлем и белая обувь. Восседавшее на вещах мохнатое и неописуемое существо было облечено в клетчатую ситцевую рубашку и синие панталоны… Оно смотрело на них внимательным и покорным взглядом ученого животного.

— Вы первый заговорили со мной, — сказал Шомберг самым благородным тоном, какой только был ему доступен. — Вам известно было мое имя. Могу я спросить, где вы обо мне слышали, господа?

— В Маниле, — тотчас ответил первый джентльмен. — От одного человека, с которым я однажды вечером играл в карты в гостинице «Кастилия».

I — Кто такой? Я не имею друзей в Маниле, — удивился Шомберг, нахмурив брови.

— Не сумею сказать вам, как его зовут. Я совсем забыл его имя. Но не беспокойтесь. Это вовсе не был ваш друг. Он поносил вас всевозможными бранными словами. Он говорил, что как-то раз вы подняли против него огромный скандал. Кажется, в Бангкоке. Вы держали когда-то табльдот в Бангкоке? Не так ли?

Ошеломленный тоном этого сообщения, Шомберг сумел только сильнее выпятить грудь и подчеркнуть свою важность лейтенанта запаса, в то же время сжимая влажною рукою мед ную перекладину.

— Табльдот? Да, конечно, разумеется. Всегда ради европей цев. И здесь также, в этом городе… Да, в этом городе тоже.

— Значит, все в порядке.

Незнакомец отвел от Шомберга свой мрачный, замогильный магнетический взгляд.

— Много народу у вас бывает по вечерам?

Шомберг обрел свое хладнокровие.

— Около двадцати приборов в среднем, — ответил он с жа ром, как и следовало для близкой его сердцу темы, — Их должно было бы быть больше, если бы люди хотели понимать, что это для их пользы. Выгода, которую я из этого извлекаю, невелика Вы сторонники табльдота, господа?

Новый постоялец заметил, что он любит гостиницы, в кото рых после обеда встречаешься с местными жителями. Иначе это чертовски скучно. Секретарь в виде одобрения издал удивитель но свирепое рычание, как будто «местные жители» предназначались на съедение. Все это заставляло предполагать, что они собираются прожить здесь довольно продолжительное время, как с удовлетворением подумал про себя Шомберг, не теряя своего важного вида; потом, вспомнив о женщине, которую у него вырвал последний серьезный постоялец его гостиницы, он так громко скрипнул зубами, что спутники взглянули на него с изумлением. Казалось, что мимолетная судорога его цветущего лица поразила их до потери слова. Они обменялись взглядом. Вскоре бритый человек снова спросил своим резким и грубым тоном:

— У вас в гостинице нет женщин?

— Женщин! — вскричал Шомберг с негодованием, но и с некоторым подобием испуга, — Что вы хотите сказать, черт возьми! Каких женщин? Там есть госпожа Шомберг, разумеется, — добавил он, внезапно успокаиваясь, с высокомерным равнодушием.

— Если она помнит свое место, то это ничего. Я не выношу подле себя женщин. У меня делаются припадки. Это мерзкая порода!

При этом взрыве секретарь состроил дикую гримасу. Главный постоялец закрыл свои впалые глаза, как совершенно обессиленный человек, и прислонился головой к стойке тента. Эта поза обнаружила его длинные, как у женщины, ресницы и выдвигала его правильные черты, резкий рисунок челюсти, крепкий подбородок, которые придавали ему вид какого-то усталого, изношенного, развращенного изящества. Он не открывал больше глаз, пока катер не остановился у пристани. Тогда он живо высадился вместе со своим секретарем, затем оба они сели в #9632; кипаж и велели везти себя в гостиницу, предоставив Шомбергу мботу об их багаже и об устройстве их странного спутника. Тот, напоминая, скорее, покинутого вожаками ученого медведя, исжели человеческое существо, шаг за шагом повторял каждое движение Шомберга, бормоча что-то про себя за его спиной на тыке, похожем на испорченный испанский. Трактирщик почувствовал себя в своей тарелке, только когда избавился от него и чем-то вроде темного логовища; на пороге его со спокойной уверенностью стоял в высшей степени чистоплотный, толстый метис, который, казалось, отлично знал, как взяться за любого постояльца. Он схватил стянутый ремнем сверток, который странный пассажир тесно прижимал к себе во все время странствования по незнакомому городу, потом прервал попытки Шомберга что-то объяснить, заявив с полной уверенностью:

— Понял, сударь!

«Понимает больше моего», — подумал, уходя, Шомберг, домольный избавлением от общества охотника на крокодилов. «Что это за люди?» — спрашивал он себя, но не находил никаких правдоподобных предположений. Он спросил их имена в гот же день.

— Чтобы записать в книгу, — пояснил он, спрашивая, со своей военно-церемонной манерой, вытягивая грудь и голову вперед.

Бритый человек, распростертый на кушетке с видом увядшего юноши, поднял на него ленивый взгляд:

— Мое имя? Мистер Джонс. Просто Джонс — так и запишите: свободный джентльмен. А это — Рикардо.

Изрытый оспой человек, валявшийся на другой кушетке, сделал гримасу, точно что-то пощекотало ему кончик носа, но не вышел из своей неподвижности.

— Мартин Рикардо, секретарь. Вам больше ничего не нужно знать о нас, не правда ли? А? Что? Профессия? Напишите… Ну да, напишите — туристы. Нас и похуже называли, нас это не обидит. А куда вы девали моего парня? Ах, так хорошо. Когда ему что-нибудь нужно, он сам берет. Это Питер, гражданин Колумбии, Питер, Педро, я не знаю, было ли у него когда-либо другое имя. Педро, охотник на крокодилов. Да, да, я заплачу по его счету у метиса. Приходится. Он мне так свирепо предан, что, если бы я сделал вид, что колеблюсь, он схватил бы меня за горло. Рассказать вам, как я убил его брата в лесах Колумбии? В другой раз: это довольно длинная история. О чем я всегда буду жалеть — это, что я не убил также и его. Тогда я мог это сделать без малейших хлопот. Теперь уже слишком поздно. Изрядный мерзавец, но иногда бывает очень полезен. Надеюсь, вы не будете все это записывать?

Шомберг совершенно растерялся от грубой беззастенчивости и презрительного тона «просто Джонса». С ним никогда еще так не говорили. Он молча покачал головой и удалился если не в полном смысле слова напуганный — хотя в действительности под его внушительной наружностью скрывалась трусливая натура-но, видимо, пораженный и недоумевающий.