Онлайн чтение книги Победа Victory
V

С этого вечера начались те таинственные, но многозначительные явления, которые случайно остановили внимание кроткого капитана Дэвидсона, когда он вернулся в гостиницу, чтобы тайком передать госпоже Шомберг ее индийскую шаль.

Удивительно, что эти явления продолжались довольно долго, либо потому, что «просто Джонс» был честен и ему не везло, либо потому, что он был изумительно ловок и осторожен в своих манипуляциях с картами.

Внутренность концертного зала Шомберга являла необычайный вид; один конец его был загроможден кучей наваленных на эстраду и вокруг нее стульев, другой освещался двумя дюжинами свечей, расставленных на длинном, покрытом зеленым сукном столе. Посреди стола, напоминавший призрак, мистер Джонс метал банк. Сидя напротив него с видом ленивого и блудливого кота, Рикардо исполнял обязанности крупье. Рядом с ним толпившиеся вокруг юные лица, в возрасте от двадцати до тридцати лет, казались еще более наивными и слабыми; с трогательною невинностью они следили за небольшими колебаниями счастья, которые для некоторых из них могли иметь серьезные последствия. Никто не обращал ни малейшего внимания на волосатого Педро, разносившего свой поднос с неуклюжестью животного, пойманного в лесу и выученного ходить на задних лапах.

Шомберг держался в стороне. Он оставался в бильярдной, разливая напитки и передавая их Педро, с таким видом, точно не замечал этого страшного зверя, не знал, куда он несет свой поднос, не подозревал о существовании концертного зала, там, под деревьями, в пятидесяти шагах от гостиницы. Он мирился с положением вещей с мрачным стоицизмом, основанным на страхе и покорности. Как только компания начинала расходить- | я (ему видны были проходившие через ограду поодиночке или Фуппами черные фигуры), он, чтобы не встретиться со своими постояльцами, прятался за полуотворенную дверь, но смотрел из своего угла, как тени их переходили бильярдную и исчезали в направлении их комнат. Затем он слышал хлопанье дверей в верхнем этаже и глубокая тишина воцарялась во всем доме, в той его гостинице, которой завладели два незнакомца с дерзкими речами и целым арсеналом в сундуках. Глубокая тишина. Иногда Шомберг не мог поверить, что он не во сне это видит. Вздрогнув, он приходил в себя, потом выползал из залы с движениями, чрезвычайно непохожими на манеры лейтенанта tanaca, которыми он старался поддерживать свое достоинство на людях.

Его угнетало сильное чувство одиночества. Он тушил лампы одну за другою, затем бесшумно отправлялся в комнату, в которой его ожидала госпожа Шомберг — совершенно неподходящая подруга жизни для человека таких достоинств и к тому же «в цвете лет». Но этот цвет — увы! — теперь сильно завял. Он›то чувствовал постоянно, но отчетливее всего, когда, отворив дверь, замечал эту женщину, терпеливо сидящую на стуле, с выступающими из-под ночной рубашки босыми ногами и забавной косицей, свисавшей вдоль такой сухой и худой шеи, что она казалась колом с привинченной к нему головой — этой головой с вечной испуганной улыбкой, обнажавшей испорченный зуб и не означавшей ровно ничего — не означавшей даже действительного испуга, потому что она к нему привыкла.

Иногда у него являлось искушение отвинтить эту голову от верхушки кола. Он представлял себе, как он это делает одной рукой легким вращательным движением. Разумеется, представлял себе не вполне серьезно — так, легкое, преходящее удовлетворение, которое он разрешал своим смятенным чувствам. В сущности, он был неспособен к убийству. В этом он был, во всяком случае, уверен. И, припоминая недвусмысленные слова мистера Джонса, он говорил себе: «Я слишком хорошо приручен для такого рода вещей». Он не отдавал себе отчета в том, что в течение многих лет убивал несчастную морально; он был недостаточно умен, чтобы иметь представление о подобном преступлении. Физическое присутствие его жены казалось ему жестоким оскорблением, в силу контраста, который она составляла с совершенно иным женским образом. А избавиться от нее ни к чему не привело бы. Это была многолетняя привычка, которой ему нечем было заменить. Он мог, по крайней мере, полночи разговаривать с этим истуканом, если ему этого хотелось.

В эту ночь он бахвалился перед ней своим проектом изба виться от обоих постояльцев, но, вместо вдохновения, в котором нуждался, услышал обычное предостережение: «Будь осторожен, Вильгельм!»

Разве он нуждался в том, чтобы глупая баба рекомендовала ему осторожность? Две обвившиеся вокруг его шеи женские руки — вот что придало бы ему мужества для столкновения, вот что, по его выражению, «вдохновило бы» его.

Шомберг долго не мог уснуть, а когда уснул, сон его был прерывист и неспокоен. Утренний свет не обрадовал его; он стал с тоскою прислушиваться к движению в доме. Китайцы делали уборку и широко открывали двери выходивших на веранду комнат. О ужас! Еще один отравленный день, через который придется пройти так или иначе. Внезапное воспоминание об его намерении положительно вызывало у него колики. Его обескураживали, во-первых, самоуверенные, барские манеры мистера Джонса, во-вторых, его презрительное молчание. Мистер Джонс никогда не обращался к Шомбергу с каким-нибудь замечанием общего характера; он раскрывал рот, только чтобы сказать ему: «Здравствуйте», — и это банальное слово принимало в его устах характер угрожающей насмешки. Впрочем, он внушал ему не чисто физический страх — так как в этом случае даже крыса защищается, когда ее припрут к стенке, — а какой-то суеверный ужас, отвращение, непобедимое отвращение, подобное тому, которое ощущалось бы от сношения со зловредным привидением. То обстоятельство, что привидение это появлялось среди бела дня, что оно имело угловатые движения и большую часть времени проводило растянувшись на трех стульях, нисколько не улучшало положения. Дневной свет делал его появление только более мрачным, смущающим и беззаконным. Странное дела: когда, по вечерам, он выходил из своей безмолвной неподвижности, тб, что было в нем сверхъестественного, несколько смягчалось. За карточным столом, с картами в руках, оно, быть может, пропадало совершенно. Но Шомберг, наподобие страуса, решил игнорировать все, что там происходило; он никогда не входил в оскверненный концертный зал; он никогда не видел мистера Джонса осуществляющим свое призвание, или, если угодно, просто свое ремесло.

«Я поговорю с ним вечером», — сказал себе Шомберг.

Он пил утренний чай в пижаме, на веранде, когда солнце не поднялось еще над верхушками деревьев ограды и покуда серебрившаяся еще на газоне роса украшала бриллиантами цветы средней клумбы и делала более темным желтый гравий аллеи.

«Вот что я сделаю. Я не спрячусь. Я выйду и наложу на него руку, когда он пойдет спать с выручкой в руках».

В сущности говоря, кем был этот субъект, если не обыкновенным жуликом? Преступный тип? О да, конечно, преступный, в весьма достаточной степени. Шомберг почувствовал, как внутри у него пробежала дрожь. Но даже самый закоренелый преступник подумает не раз и не два прежде, чем убить публично мирного гражданина цивилизованного города с европейским управлением. Он пожал плечами. Черт возьми! Он снова вздрогнул. Затем неуверенным шагом направился в свою комнату одеваться. Решение было принято, он не хотел его изменять, но у него еще были колебания. Они развивались и разрастались на своем ложе с боку на бок не менее двадцати раз, как это делают некоторые растения, по мере того, как день подвигался вперед. Время от времени сомнения вгоняли его в испарину; они сделали совершенно немыслимой послеполуденную сиесту. Перевернувшись, трактирщик отказался от этой пародии отдыха, встал и сошел вниз.

Было между тремя и четырьмя часами — время глубочайшего покоя. Даже цветы, казалось, дремали на своих украшенных сонными листьями стебельках. Воздух был неподвижен, так как морской бриз еще не поднимался. Слуги исчезли, чтобы урвать кусочек сна там и сям, в тени, позади дома. Госпожа Шомберг, наверху, в комнате с опущенными шторами, сооружала свои длинные английские локоны, готовясь к своему ежедневному занятию. Ни один клиент никогда не нарушал в этот час покоя заведения. Бродя по дому, в полном одиночестве, Шомберг отпрянул от двери бильярдной, словно увидев поднявшуюся перед ним змею. Среди бильярдов, непокрытых столиков и множества пустых стульев, спиною к стене сидел в одиночестве господин секретарь Рикардо с колодою собственных карт, с которою он никогда не расставался, и с быстротою молнии проделывал настоящие чудеса метания. Шомберг удалился бы бесшумно, если бы Рикардо не повернул головы. Чувствуя, что он замечен, трактирщик счел более безопасным войти. Внутреннее сознание своего унижения перед этими людьми заставляло его выпячивать грудь и принимать строгий вид. Сжимая обеими руками колоду карт, Рикардо смотрел, как он приближался.

— Вы, быть может, чего-нибудь желаете? — спросил Шомберг тоном лейтенанта запаса.

Рикардо молча покачал головою и, казалось, ожидал. С ним Шомберг обычно обменивался десятком-другим слов в течение дня. Он был гораздо разговорчивее своего патрона. Случалось, что он точь-в-точь походил на большинство человеческих существ своего класса, и даже в эту минуту, казалось, был в хорошем настроении.

Неожиданно, разложив веером десяток карт, рубашкой кверху, он резко протянул их трактирщику.

— Ну-ка, старина, вытащите одну — живо!

Шомберг заметно удивился, но поспешно взял карту. Глаза Мартина Рикардо сверкнули фосфорическим светом в темноте комнаты, защищенной шторами от жары и от ослепительного света тропиков.

— Это король червей, — засмеялся он, показывая на мгновс ние зубы.

Шомберг посмотрел на карту, увидел, что это была именно та, и положил ее на стол.

— Девять раз из десяти я заставлю вас взять ту, какую я захочу, — ликовал секретарь со странным подергиванием губ и зеленым огоньком в поднятых кверху глазах.

Шомберг не сводил с него глаз, не говоря ни слова. В продолжение нескольких секунд ни один из них не шевелился; наконец, Рикардо опустил глаза и, разжав пальцы, уронил всю колоду на стол, Шомберг сел. Он сел потому, что у него подкашивались ноги. Во рту у него пересохло. Усевшись, он почувствовал, что может говорить. Он выпрямился, словно на параде.

— Вы ловки в такого рода вещах, — сказал он.

— Дело тренировки, — ответил секретарь.

Фальшивая любезность помешала Шомбергу уйти, и трактирщик, по собственному своему малодушию, оказался вовлеченным в беседу, одна мысль о которой наполняла его страхом. Надо отдать ему справедливость — он скрывал свою трусость с ловкостью, которая делала ему честь. Привычка выпячивать грудь и говорить суровым тоном немало помогала ему. У него это тоже было «делом тренировки», и весьма возможно, что он сохранил бы этот вид да конца, до последней минуты, до того рокового момента, когда его сломило бы усилие, которое повергло бы его задыхающимся на землю.

Его тайное смущение усиливалось еще тем, что он не знал, что сказать. Он сумел только сделать одно замечание:

— Вы, кажется, любите карты?

— Это вас удивляет? — спросил Рикардо тоном спокойной уверенности. — Как же мне их не любить?

Потом внезапно воскликнул с жаром:

— Люблю ли я карты? О да, страстно!

Это восклицание было подчеркнуто скромным опусканием ресниц, сдержанным видом, словно он признавался в страсти иного характера. Шомберг старался найти другую тему для разговора, но ничего не нашел. Его обычные скандальные сплетни были здесь неуместны. Эти жулики никого не знали на двести миль в окружности. Шомбергу пришлось поневоле вернуться к прежней теме разговора:

— Я думаю, вы их всегда любили, с юных лет.

Рикардо все еще не поднимал глаз. Руки его рассеянно играли на столе колодою карт.

— О нет, не так рано. Я начал играть на судах, на баке, знае — гс, в грубые матросские игры, на табак. Мы проводили за ними, бывало, все время отдыха, вокруг какого-нибудь ларька, под фонарем. Мы едва успевали проглотить кусок соленой конины; некогда было ни спать, ни есть. Мы едва могли держаться на ногах, когда выходили на палубу. Вот это называлось играть! Да!

Потом добавил другим тоном:

— Меня с детства готовили к морю.

Шомберг задумался, не теряя ощущения надвигавшейся беды. Рикардо продолжал:

— Впрочем, я недурно делал свою морскую карьеру. Я сделался помощником на шхуне, или яхте, если вы предпочитаете; хорошее место, которое в Мексиканском заливе являлось такой синекурой, какие не встречаются дважды в жизни. Да, я был помощником на этом судне, когда бросил море, чтобы последовать за н и м.

Движением подбородка Рикардо указал на комнату второго лажа, из чего Шомберг, болезненно почувствовавший напоминание о существовании мистера Джонса, заключил, что этот последний удалился в свою комнату. Рикардо, наблюдавший за ним сквозь опущенные ресницы, сказал:

— Мы с ним плавали на одном судне.

— С мистером Джонсом? Разве он тоже моряк?

При этих словах Рикардо поднял ресницы.

— Он такой же мистер Джонс, как вы, — сказал он с видимою гордостью. — Он — моряк! Вот оно, ваше невежество! Да, впрочем, чего и ожидать от иностранца?! Я — англичанин и узнаю джентльмена с первого взгляда. Я узнал бы его пьяного, в канаве, в тюрьме, на виселице. Есть что-то… это не только манера, это… Но вам бесполезно объяснять. Вы не англичанин; если бы вы им были, вы не нуждались бы в объяснениях…

Волна неожиданной говорливости прорвала плотину где-то в самой сокровенной глубине этого человека, разжижила его буйную кровь и смягчила его безжалостные нервы. Шомберг испытывал смешанное с опасением облегчение, как если бы огромная, дикая кошка вздумала тереться об его ноги в припадке необъяснимого дружелюбия. Ни один осторожный человек не посмел бы шевельнуться в подобном случае. Шомберг не шевелился. Рикардо уселся поудобнее, положив локти на стол. Шомберг выпрямился.

— На этой яхте или шхуне, если вам так больше нравится, я служил у десяти джентльменов одновременно. Это вас удивляет, а? Да, да, у десяти. Или, лучше сказать, их было девять буржуев, довольно приличных в своем роде, и один настоящий джентльмен, который был не кто иной, как…

Рикардо снова сделал движение подбородком, словно хотел сказать: «Он, единственный!»

— Тут ошибки не было, — продолжал он. — Я распознал его с первого взгляда. Как? Почему? Почем я знаю! Мне не случалось видеть так уж много джентльменов. И все же, так или иначе, и его распознал. Если бы вы были англичанином, вы…

— Что же делали на вашей яхте? — перебил Шомберг, отва жившись проявить некоторое нетерпение, потому что эти рас суждения о национальности окончательно расстраивали ему нервы. — В чем заключалась игра?

— А вы не так уж глупы! Действительно, игра была, как рал такая комедия, которую могут устроить между собою джентль мены, чтобы позволить себе роскошь приключений в погоне за кладом. Вы понимаете, каждый из них внес известную сумму на покупку яхты. Их агент нанял меня вместе с капитаном. Разу меется, все было сделано в строжайшей тайне. Мне кажется, что он все время подмигивал… Я не ошибся. Но это было не наше дело. Они могли швырять свои деньги, как хотели; жаль, что их не больше попало в нашу сторону. Только хорошее жалованье — и все тут. Впрочем, к черту, большое или маленькое жалованье. Это мое мнение.

Его глаза, казавшиеся в полумраке зеленоватыми, мигали. Жара словно заставила смолкнуть в мире все, кроме его голоса. Он без видимой причины разразился долгими, обильными проклятиями, потом так же неожиданно успокоился и возобновил свой рассказ.

— Их сначала было только девять, этих прекрасных искателей приключений; потом, в самый день отъезда, явился он. Он услыхал об их затее, не знаю — где и не знаю — как. Я бы подумал, что от женщины, если бы и знал его, как я его знаю. Он сделает десять миль кругу, чтобы обойти женщину. Он их не выносит. Может быть, он узнал в каком-нибудь подозрительном кафе. Или еще в фешенебельном клубе на Пел-Мел. Во всяком случае, агент завертел его, как следует — деньги на стол, — не дав ему и двадцати четырех часов на сборы; но он не упустил своего судна. Не бойтесь! и гоп! с конца мола! Это был знатный прыжок для джентльмена! Я видел, как он приближался. Вы бывали в Вест-Индских доках?

Шомберг не бывал в Вест-Индских доках. Рикардо некоторое время разглядывал его с задумчивым видом, потом продолжал тоном человека, ограничивающегося презрением к подобному невежеству.

— К нам уже подошел буксир. За ним шли два носильщика с его барахлом. Я крикнул людям у швартов, чтобы они минутку обождали. Сходни были уже убраны, но это его не смутило. Он разбежался; прыг! его длинные ноги перелетели через перила — и вот уже он на судне. Ему передали его элегантный багаж, он засунул руки в карманы панталон и бросил всю мелочь ожидавшим на пристани субъектам. Они еще ползали за ней на четвереньках, как мы уже отчалили. Только тогда он взглянул на меня, спокойно, знаете ли, с важностью. Тогда он не был так худ, как сейчас, но я увидел, что он не так молод, как казался… Он словно тронул меня где-то в глубине груди. Я живо удрал; впрочем, я нужен был на баке. Я не испугался. Чего мне было пу — Гпться? Я только чувствовал себя тронутым… где следовало. Но, черт возьми, если бы мне кто-нибудь сказал, что мы, меньше чем через год, станем компаньонами, я бы…

Рикардо высыпал целый ворох странных ругательств, частью привычных уху Шомберга, частью диких и ужасных; между тем и его устах это были лишь невинные восклицания удивления перед переменчивостью и превратностями человеческой судьбы. Шомберг слегка подвинулся на стуле. Но поклонник и компаньон «просто Джонса», казалось, позабыл о присутствии Шомберга. Поток виртуозных ругательств, произносимых частью на плохом испанском наречии, иссяк, и Мартин Рикардо, шаток джентльменов, оставался безмолвным, со стеклянным взглядом, словно продолжая внутренний обзор поразительных приключений, совпадений и переплетений случайностей, влияющих на земные странствования человека.

Шомберг снова помог ему.

— Значит, э-э-э… тот джентльмен убедил вас бросить ваше хорошее место?

Рикардо вздрогнул.

— Убедил? Ему не пришлось тратить много слов. Он только сделал мне знак, и этого было достаточно. Мы в это время находились в Мексиканском заливе. Однажды вечером мы бросили якорь вблизи низкого песчаного берега — я хорошенько не лнаю, в каком именно месте — кажется, у Колумбии. Розыски должны были начаться на следующее утро, и весь экипаж рано улегся в ожидании тяжелого рабочего дня. Вдруг он выходит на палубу, подходит ко мне и говорит мне своим усталым и ленивым голосом — джентльмен узнается по своей манере говорить, как и по всему прочему, — в некотором роде шепчет мне на ухо:

— Ну, что вы скажете об этой знаменитой охоте за кладом?

Я не поворачиваю даже головы, не двигаюсь ни на одну линию и отвечаю также тихо:

— Если вы хотите знать мое мнение, сэр, это знатная ловушка для дураков.

Во время пути мы время от времени обменивались несколькими словами. Я уверен, что он читал во мне так же ясно, как читают книгу. Впрочем, во мне много не прочитаешь; все, что можно сказать, это, что я никогда не бываю ручным, даже когда гуляю по тротуару, болтая о пустяках, или сижу за кружкой вина с товарищем или с чужим человеком. Я люблю видеть, как люди подталкивают друг друга локтем на мой счет или хватаются за бока, смеясь тому, что я им говорю. Я умею быть забавным, когда захочу, даю вам слово.

Рикардо помолчал немного, словно для того, чтобы бросить довольный взгляд на свое великодушие и на свои мысли. Шом берг старался удержать в приличных границах свои глаза, кото рые, как он чувствовал, расширялись с каждой минутой.

— Да, да, — с живостью подтвердил он.

— Я смотрю на них и говорю себе: «Вы, друзья мои, и не по дозреваете, что я такое! Ах, если бы вы только знали!» С жен щинами — та же история. Как-то раз я сказал себе, целуя за ушком девушку, за которой я волочился: «Если бы ты, моя кра савица, знала, кто тебя целует, ты бы подняла крик и убежала поскорее». Ах, ах, не то, чтобы я хотел причинить им зло, но я очень люблю чувствовать, что мог бы это сделать. Глядите, мы сидим смирненько, как два приятеля. Вы мне нисколько не мешаете. Но не думайте, что у меня к вам дружеские чувства; вы мне, правду говоря, глубоко безразличны. Есть люди, которые стали бы уверять вас в своей дружбе. Я не из таких. Вы меня интересуете не больше, чем эта муха. Не больше. Я могу раздавить вас или оставить в покое. Это мне все равно.

Если истинная сила характера заключается в том, чтобы превозмогать внезапную слабость, Шомберг проявил недюжинную силу. Сравнение с мухой заставило его удвоить строгое достоинство осанки с усилием, подобным тому, с каким взрослый человек расширяет грудь, чтобы надуть воздушный шар ребенка. Развязная и пренебрежительная манера Рикардо действительно могла хоть кого свести с ума.

— Вот что я за человек, — продолжал секретарь. — Этого нельзя было подумать — а? Нет? А надо, чтобы это знали. Потому-то я вам говорю об этом, но вижу, что вы мне верите только наполовину. Во всяком случае, вы не можете заподозрить меня в том, что я пьян, сколько вы на меня ни смотрите. Я за весь день не выпил ничего более хмельного, чем стакан ледяной воды. Нужно быть настоящим джентльменом, чтобы разглядеть, что у человека в желудке. О, он-то сумел меня понять! Я говорил вам, что мы немного поговорили о том о сем во время плавания. И я сквозь окно каюты видел, как он играл там в карты с теми, другими. Надо же было убивать время. Как-то раз он это заметил, и тогда-то я ему и сказал, что люблю карты… и что я обычно довольно счастлив в игре… О, он сумел оценить меня по достоинству. Почему бы и нет? Джентльмен стоит другого человека… и даже немного больше.

Шомберг внезапно понял, что эти два авантюриста прекрасно подходили друг к другу, несмотря на страшное различие. Под несхожими масками они скрывали совершенно тождественные души.

— Тогда он сказал мне, — продолжал фамильярно Рикардо: — «Я готов. Пора удирать, Мартин».

Он в первый раз назвал меня Мартином. Я спросил:

— Вы полагаете, сэр?

— Вы же не думали, что я стану бегать за этим дурацким кладом? Я хотел уплыть потихоньку. Я избрал немного дорогой способ передвижения, но он был очень удачен.

Я дал ему понять, что принадлежу ему. С ним я готов был на все и не больше задумался бы над тем, чтобы убить человека, чем чтобы поиграть с ним в орлянку.

I — Убить? — проговорил он своим спокойным тоном. — Что вы хотите сказать, черт возьми? О чем вы говорите? Есть люди, которых приходится убивать, потому что они лезут вам под ноги, но в таком случае это законная самозащита, понимаете?

Я понял. Я сказал ему, что спущусь на минутку вниз, чтобы сунуть кое-какие вещи в свой матросский мешок. Я никогда не хотел обременять себя большим багажом; я любил чувствовать себя в море налегке. Поднявшись снова наверх, я увидел, что он шагает по палубе, как будто вышел по своему обыкновению подышать перед сном свежим воздухом.

— Вы готовы?

— Да, сэр!

Он даже не взглянул на меня. С тех пор как мы днем бросили якорь, на воду у кормы была спущена шлюпка. Он швырнул в воду окурок сигары.

| — Вы бы могли вызвать капитана наверх? — спросил он меня.

Этого я меньше всего ожидал. На мгновение я утратил дар слова.

— Можно попробовать, — говорю я.

— Ну, тогда я сойду вниз. Позовите его и задержите здесь до тех пор, покуда я вернусь. Будьте внимательны. Поняли? Не упустите его до моего возвращения.

Я не мог не спросить, зачем он велит мне разбудить капитана, когда нам нужно, чтобы все мирно спали для того, чтобы мы могли спокойно покинуть судно. Он тихонько засмеялся и сказал, что я еще не понимаю всей его игры.

— Внимание, — повторил он, — не давайте ему уйти, покуда не увидите меня возле себя.

Он посмотрел мне в глаза.

— Это значит? — спрашиваю я.

— Чего бы это ни стоило ему: всеми возможными и невозможными способами. Я не хочу, чтобы мне помешали в моем маленьком деле; он может наделать мне неприятностей. Я беру вас с собой, чтобы вы избавляли меня в разных случаях от такого рода неприятностей, и сейчас время приниматься за дело.

— Слушаю, сэр, — отвечал я.

И он скрылся на трапе. Когда имеешь дело с джентльменом, всегда знаешь, куда идешь, но это было щекотливое дело. Я не больше беспокоился о капитане, чем забочусь в данную минуту о вас, господин Шомберг. Вы можете на моих глазах закурить сигару или разбить себе башку — это мне совершенно безразлично, и вы можете сделать то и другое, нисколько меня не огорчив. Вызвать капитана наверх было совсем не хитро; доста точно было несколько раз хорошенько топнуть ногой над его головой. Я топнул изо всех сил. Но как удержать его, когда он очутится рядом со мною?

— Что случилось, мистер Рикардо? — услышал я за спиной.

Он появился, а я еще не придумал, что ему сказать. Я не обернулся. Лунная ночь была светлее, чем иные дни в Северном море.

— Зачем вы меня вызвали? Что вы там рассматриваете, мис тер Рикардо?

Моя поза ввела его в заблуждение. Я ничего не рассматри вал, но его фраза подсказала мне идею.

— Я смотрю вон там… как будто лодка, — проговорил я мед ленно.

Капитан тотчас встревожился. Но это не был страх перед туземцами, каковы бы они ни были.

— Вот несчастье! — воскликнул он. — Как это досадно!

Он надеялся, что яхта останется некоторое время незамеченной с берега.

— Для нашего дела будет очень скверно, если куча негров примется следить за нами… Но уверены ли вы в том, что это лодка?

— Может быть, это и ствол дерева, — ответил я, — но я подумал, что лучше, если вы сами посмотрите. Вы видите лучше, чем я.

Зрение его было много хуже моего, но он сказал:

— Конечно, конечно. Вы отлично сделали.

Я действительно заметил на закате плававшие по воде стволы. Но я тотчас разобрал, в чем дело, и, не беспокоясь больше, позабыл о них до этой минуты. Нет ничего удивительного в том, чтобы увидеть в открытом море у подобного побережья плавающие деревья, и пусть меня повесят, если капитан не увидел одного из этих стволов в столбе лунного света. Удивительно, от какого пустяка зависит жизнь человека: иногда от одного слова. Вот вы, например, сидите передо мною, ничего не подозревая, и можете нечаянно сказать слово, которое будет стоить вам жизни. Не потому, чтобы у меня было к вам малейшее недоброе чувство; у меня нет вовсе никакого чувства. Если бы капитан сказал: «Вот ерунда!» — и повернул мне спину, ему бы не пришлось сделать и трех шагов к своей койке. Но он стоял на месте и таращил глаза. И теперь вопрос заключался в том, чтобы удалить его с палубы, на которой он больше не был нам нужен.

— Мы стараемся разглядеть, что это там: лодка или ствол дерева, — сказал он мистеру Джонсу.

Мистер Джонс поднялся так же спокойно, как и сошел вниз. Покуда капитан рассуждал о лодках и уносимых течением деревьях, я за его спиной знаком спросил мистера Джонса, не пучше ли его оглушить и спокойненько сбросить за борт? Ночь исходила и пора было удирать. Отложить дело до следующего дня не было уже возможно. Нет, ни в коем случае. И знаете почему?

Шомберг отрицательно покачал головой. Этот прямой воп- |юс стеснял его, нарушал молчание, навязанное этому превращенному в слушателя болтуну. Рикардо закончил с оттенком презрения:

— Вы не знаете почему? Вы не угадываете? Нет? Да потому, что мой патрон унес денежный ящик капитана, поняли?

— Проклятый вор!

Шомберг прикусил язык на секунду позднее, чем следовало; он окончательно очнулся, увидев хищный оскал Рикардо, но спутник «просто Джонса» не покинул своей ленивой, располагающей к болтовне позы.

— Черт возьми! А если он хотел вернуть свои деньги, как самый ручной из лавочников, колбасников, маляров или писарей? Такая черепаха, как вы, осмеливается высказывать свое мнение о джентльмене. Джентльмена так не судят! Я сам иногда попадаю впросак. В ту ночь, например, он ограничился тем, что погрозил мне пальцем. Удивленный капитан прервал свою дурацкую болтовню:

— Что случилось? — спросил он.

Что случилось? Это было всего лишь дарование ему жизни.

— Нет-нет, ничего, — говорит мой джентльмен. — Вы совершенно правы, это ствол дерева, только ствол дерева.

Да, да, дарование ему жизни, говорю вам, потому что, если бы капитан долго тянул свои идиотские рассказы, пришлось бы его прикончить, чтобы убрать с нашей дороги. Я с трудом удерживался, думая об убегавшем драгоценном времени. По счастью для него, его ангел-хранитель надоумил его замолчать и пойти спать. Я не мог стоять на месте при мысли о времени, которое мы из-за него теряли.

— Почему вы не позволили мне стукнуть его как следует по его дурацкому кокосовому ореху? — спросил я.

Невозможно описать, как джентльмен относится к такого рода вещам. Он не теряет терпения. Это дурной тон. Вы никогда не увидите его потерявшим терпение, по крайней мере, так, чтобы это было заметно. Кровожадность тоже противоречит хорошему тону. Я узнал это от него, как и многое другое. Я так хорошо усвоил его уроки, что вы по моему лицу никогда не узнаете, имел ли я намерение выпотрошить вас, как я мог бы это сделать в один момент. У меня в штанине есть кинжал.

— Не может быть! — вскричал недоверчиво Шомберг.

С быстротою молнии Рикардо покинул свою ленивую позу, наклонился вперед и коротким движением приподнял на левой ноге панталоны, чтобы показать оружие. Шомберг на мгновение увидел кинжал, прикрепленный к волосатой ноге. Рикардо вскочил, топнул ногой, чтобы опустить штанину, и снова при нял свою спокойную позу, опершись локтем на стол.

— Это более удобный способ носить оружие, чем вы думас те, — сказал он, спокойно погружая взгляд в широко раскрытые глаза Шомберга. — Вообразите себе маленький спор во время игры. Вы наклоняетесь, чтобы поднять карту, и, когда вы вы прямляетесь, вы можете нанести удар, или кинжал у вас в рука ве, наготове, или же сами вы скользнете под стол, когда револь веры начинают плеваться. Трудно себе представить, что может спрятанный под столом человек с кинжалом наделать этим жаждущим корысти негодяям, прежде чем они поймут причину криков и пустятся наутек… по крайней мере, те, которые смогут это сделать…

Розы на щеках Шомберга заметно побледнели. Рикардо слегка засмеялся.

— Без кровожадности, без кровожадности! Джентльмену это понятно. Зачем ставить себя в необычайное положение? Прятаться также не надо. Джентльмен никогда не прячется. Я не забываю того, чему меня научили. Смотрите: мы играли в степях с компаниями пастухов на фермах: играли, разумеется, честно, не так ли? Так вот, большею частью приходилось распороть кому-нибудь из них брюхо, чтобы унести свою выручку. Мы играли в горах, и в долинах, на берегу моря и далеко от земли, и почти всегда играли честно. Это по большей части выгодно. Мы начали в Никарагуа после того, как покинули яхту и этих идиотов, искавших клад. В денежном ящике капитана оказалось двадцать семь золотых и несколько мексиканских долларов. Признаюсь, из-за этого не стоило бы убивать человека, но все же капитан сильно рисковал; мой патрон позже согласился с этим.

— Вы хотите заставить меня поверить, сэр, что вам не все равно, будет ли одним человеком больше или меньше на земле? — спросил я через несколько часов после нашего бегства.

— Конечно, нет! — ответил он.

— Тогда почему вы меня удержали?

— Есть манера и манера. Надо учиться быть корректным. Надо также избегать ненужных усилий, хотя бы только ради изящества.

Вот как джентльмен смотрит на вещи. На рассвете мы вошли в маленькую речонку, чтобы иметь возможность спрятаться в случае, если бы искатели клада пожелали начать с того, чтобы искать нас. И они не замедлили это сделать, черт возьми! Мы увидели, как шхуна делала галсы против ветра, разглядывая море во всех направлениях с помощью двух десятков биноклей! Я посоветовал патрону дать им время убраться, прежде чем пуститься в путь. Тогда мы смирненько просидели десять дней в своем убежище. Но на седьмой день пришлось все же укокошить одного парня, брата того Педро, которого вы знаете. Они были охотники на крокодилов. Мы прятались в их хижине. В то п|)емя ни патрон, ни я не умели говорить по-испански. Сухой (юрег, прохладная тень, восхитительные гамаки, свежая рыба, мкусная дичь — сказка, да и только! Патрон с самого начала дал им несколько долларов, но это было все равно, что жить с па- |юй диких обезьян. Скоро мы заметили, что они очень много разговаривают друг с другом. Они зарились на денежный ящик, кожаный чемодан и мой мешок. Для них все это составляло недурную добычу. Они, должно быть, говорили себе:

«Никто никогда не явится разыскивать этих субъектов, которые точно с луны свалились. Что, если мы перережем им глотку?»

— Очевидно! Это было ясно как день. Нужно было видеть, как один из них, глядя по сторонам изумленными глазами, берется за чертовски большой нож, чтобы понять, откуда дует ветер. Педро сидел рядом, пробуя лезвие другого ножа. Они думали, что мы ушли сторожить устье реки, как мы это обычно делали днем. Не потому, чтобы мы очень боялись снова увидеть шхуну, но надо было обеспечить наше отплытие и, кроме того, на берегу ветерок был прохладнее. Впрочем, патрон там и находился, растянувшись на одеяле в таком месте, с которого ему видно было открытое море, а я вернулся в хижину, чтобы взять из своего мешка немного табаку. Я еще не отказался от этой привычки и чувствовал себя счастливым, только когда у меня во рту был комок табаку величиною с детский кулак.

Это людоедское сравнение заставило Шомберга издать робкое: «Скажите пожалуйста!»

Рикардо уселся поглубже и продолжал, разглядывая с удовольствием свои вытянутые ноги:

— У меня вообще легкая походка. Мне кажется, черт меня побери, что я мог бы насыпать соли на хвост воробью, если бы захотел. Во всяком случае, оба мои черных мохнатых негодяя не слыхали меня. Я наблюдал за ними на расстоянии не более десяти шагов. Вместо одежды на них были только белые полотняные штаны, закатанные до бедер. Они не говорили ни слова. Присев на своих толстых икрах, Антонио точил на плоском камне нож, а Педро, прислонившись к небольшому дереву, проводил пальцем по лезвию своего. Я скрылся так же бесшумно, как мышь, понимаете?

Я не сразу заговорил с патроном. Опершись на локоть, он имел такой вид, словно не хотел, чтобы его тревожили. Вот он каков: иногда такой фамильярный, что, казалось бы, готов есть у вас из рук, а на другой день может оттолкнуть вас не хуже черта, но всегда потихоньку. Настоящий джентльмен, говорю вам. Я оставил его пока в покое, но не забывал своих двух приятелей, так славно занимавшихся своими ножами. У нас был, на нас двоих, только один шестизарядный револьвер хозяина, но всего с пятью пулями, а патронов у нас не было. Он забыл коробку в одном из ящиков в каюте. Это было неприятно. У меня был только складной нож, который для серьезного дела не годился.

Вечером мы все четверо сидели у небольшого костра перед хижиной; мы ели поджаренную на листьях банана рыбу и, вместо хлеба, печеный иньям — наше обычное меню. Патрон и я сидели по одну сторону, а оба мои красавца — по другую. Они время от времени бормотали несколько слов на своем почти нечеловеческом наречии и упорно держали глаза опущенными. За последние три дня они ни разу не взглянули нам в лица. Я стал тихонько говорить с патроном, так же спокойно, как говорю сейчас с вами, и рассказал ему все, что видел. Он не перестал выбирать кусочки рыбы и отправлять их себе в рот с самым невозмутимым спокойствием. Одно удовольствие иметь дело с джентльменом. Он ни разу не взглянул на дикарей.

— Теперь, — сказал я ему, притворно зевая, — придется не спать ночью, дремать днем, то и дело открывая глаза, и не дать им застать нас врасплох.

— Это совершенно невыносимо, — сказал патрон, — да к тому же вы не имеете никакого оружия!

— О, я впредь буду держаться поближе к вам, сэр, если вы ничего не имеете против, — сказал я ему.

Он тихонько покачал головой, вытер руки о банановый лист, заложил одну руку за спину, словно для того, чтобы подняться, выхватил из-под куртки револьвер и пустил мистеру Антонио пулю пряма в грудь. Вы видите, что значит иметь дело с джентльменом; никаких историй, никаких затруднений. Но ему все же следовало бы сделать мне знак или шепнуть мне словечко. Не могу сказать, чтобы я испугался; я даже не знал, кто выстрелил. Вокруг было так тихо за минуту до того, что звук выстрела показался мне самым страшным грохотом, какой я когда-либо слышал. Достопочтенный Антонио упал головою вперед — как они всегда падают, в сторону выстрела, — вы это, должно быть, сами заметили; да, так он упал головою вперед, прямо в огонь, и вся шерсть у него на лице и на голове запылала, словно горсть пороха — жир, должно быть: они всегда соскабливали жир с крокодиловых шкур.

— Полноте! — вскричал Шомберг, как человек, старающийся порвать невидимые цепи. — Вы ведь не собираетесь уверить меня, что все это правда?

— Нет, — холодно ответил Рикардо. — Я постепенно сочинял свой рассказ, чтобы развлечь вас в самую жаркую пору дня… Ну, так вот: он падает носом на горячие уголья, а наш прекрасный Педро и я разом вскакиваем на ноги, как два черта из одной коробки. Он бросается бежать, оглядываясь через плечо назад, а я, почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, кидаюсь ему на спину. У меня хватило присутствия духа схватить его сейчас же за горло обеими руками, но мои пальцы едва соединились на его шее. Вы видели шейку этой пташки? И при этом она тверда, как железо. Мы покатились вдвоем на землю. Тогда патрон положил свой револьвер обратно в карман.

— Свяжите ему лапы, сэр, — кричал я. — Я стараюсь его задушить.

Вокруг были кучи лиан. Я скрутил его как следует и поднялся.

— Я мог бы ранить вас, — сказал мне участливо патрон.

— И вы были не прочь сберечь заряд, сэр, — ответил я ему.

Своим прыжком я спас положение. Не годилось дать дикарю убежать и спрятаться где-нибудь в кустах со старым кремневым ружьем, которое у него было. Патрон признал, что я поступил самым корректным образом.

— Но он жив, — сказал он, наклонясь над дикарем.

— Задушить его было бы не легче, чем задушить быка. Мы поспешили связать ему локти за спиной и, прежде чем он пришел в себя, подтащили его к небольшому дереву, посадили и привязали к стволу не за талию, а за шею, по меньшей мере двадцатью оборотами тонкой бечевки с великолепным узлом под ухом.

Я был страшно утомлен; эта маленькая переделка удивительно выкачала из меня силы. Но патрон мой был совершенно свеж. Вот в чем джентльмен всегда превосходит нас. Он не волнуется: джентльмен никогда не волнуется… или почти никогда. Я заснул, как камень, а он продолжал курить у костра, обернув ноги своим дорожным одеялом и с таким невозмутимым видом, словно он находился в салон-вагоне. Мы едва обменялись десятком слов, когда все было кончено, и с того дня никогда больше не говорили об этом. Я бы подумал, что он забыл всю историю, если бы он не намекнул на нее тогда, по поводу Педро. Помните?

Это вас удивляет? а? Потому-то я и рассказываю вам, как это вышло, что он следует за нами, как собака, очень полезная собака. Вы видели, как он расхаживает с подносом? Ну так вот, он бы с небольшим трудом по первому знаку патрона уложил быка ударом кулака. А как он его любит, патрона! Больше, чем собака любит своего хозяина, ей-ей!

Шомберг выпятил грудь:

— Кстати: я хотел, между прочим, заметить мистеру Джонсу, что мне не нравится, что ваш Педро начинает спозаранку бродить по дому. За несколько часов до того, как он нужен, он усаживается на черной лестнице и так пугает моих людей, что служба от этого страдает. Китайцы…

Рикардо, с легким движением головы, поднял руку.

— Когда я его в первый раз увидел, он мог и медведя обратить в бегство: немудрено, что он может напугать китайца! Теперь он выглядит совершенно цивилизованным по сравнению с тем, чем был раньше. Ну так вот, в то утро, едва проснувшись, я увидел, что он сидит, привязанный за шею к своему дереву, и моргает глазами. Весь день мы наблюдали открытое море и наконец увидели шхуну, державшую по ветру, что означало, что она отказывается от нашего общества. Ладно! На следующее утро, при восходе солнца, я взглянул на нашего Педро. Он больше не моргал. Он вращал глазами, которые казались попеременно то совершенно черными, то совершенно белыми, и высовывал язык длиною в локоть. Какого угодно черта можно усмирить, привязав его вот этак за шею. Я не ручаюсь даже, что самый настоящий джентльмен сохранит до конца свою осанку. Мы возились со своей шлюпкой, и я как раз прикреплял мачты, когда патрон сказал:

— Он, кажется, чего-то хочет.

— Я уже несколько времени слышал какое-то карканье, только не хотел обращать внимания. Я вылез из шлюпки и понес ему немного воды. Его глаза были красные-красные и наполовину вылезли из орбит. Он выпил всю воду, которую я принес, но просил он немногого. Я вернулся к патрону.

— Он просит себе пулю в башку, пока мы не уехали, — сказал я.

— Вот уж это совершенно невозможно, — ответил патрон.

— Он был прав. У нас оставалось всего четыре заряда, а нам надо было пройти около ста миль вдоль совершенно дикого побережья, прежде чем мы могли надеяться найти револьверные патроны.

— Во всяком случае, он, как великой милости, просит, чтобы мы его так или иначе прикончили.

И я снова принялся за свою мачту. Мысль прирезать человека, связанного по рукам и по ногам и привязанного за шею, мне совсем не улыбалась. Но нож у меня был, нож достопочтенного Антонио, вот этот самый нож…

Рикардо звонко хлопнул себя по ноге.

— Первый трофей моего нового существования, — сказал он с грубой шутливостью. — Носить его вот так я научился несколько позже. В тот день я заткнул его за пояс. Нет, к такого рода делу у меня вовсе было охоты; но когда работаешь с джентльменом первого сорта, можно ожидать, что он угадает, что ты чувствуешь. Патрон вдруг сказал:

— Казалось бы, что это его право! (По этой манере говорить можно сейчас же узнать джентльмена.) А что вы скажете о том, чтобы увезти его с собою в нашей лодке?

И патрон принялся объяснять, что бедный парень сможет быть нам полезен в экскурсии вдоль побережья. Всегда можно будет от него избавиться, прежде чем мы очутимся в первом более или менее цивилизованном месте. Меня не пришлось долго убеждать. Я вылез из лодки.

— А вы думаете, сэр, что он позволит?..

— О, не беспокойтесь! Он укрощен. Идите, отвязывайте его. Я беру на себя ответственность.

— Хорошо, сэр.

Педро увидел, что я быстро приближаюсь к нему, с ножом его брата в руке; понимаете ли, я не подумал о том, какое впечатление это на него произведет, но, ей-ей, он чуть не околел! Он смотрел на меня, как обезумевший буйвол, дрожа и обливаясь потом с головы до ног. Это было поразительно. От удивления я остановился и принялся его разглядывать. Пот капал у него с бровей, с бороды, с носа, и он хрипел. Тут я вдруг понял, что он не мог угадать моего намерения. Независимо от того, было ли это для него милостью или же его правом, ему вовсе не хотелось умирать, во всяком случае таким манерам, когда он увидел, что смерть приближается. Когда я обходил сзади, чтобы перерезать бечевку, он издал нечто вроде глухого рева. По-видимому, он думал, что я всажу ему нож в спину. Я одним махом перерезал всю бечевку; он повалился на бок — хлоп! и принялся дрыгать своими связанными лапами. Как я хохотал! Я не знаю, что в этом было такого смешного, но я держался за бока от хохота. От собственного смеха и его дрыгания я едва смог его развязать окончательно. Как только он почувствовал, что его члены очнулись, он побежал к берегу, где стоял патрон, бросился перед ним на колени и обнял его ноги. Вот это благодарность так благодарность! А? Видно было, что парень готов лопнуть от радости, так как его оставляют в живых. Патрон тихонько освободился и сказал мне просто:

— Ну, в путь! Возьмите-ка его в шлюпку.

— Это было не трудно, — продолжал Рикардо, пристально поглядев с минуту на Шомберга, — Он с готовностью вошел в шлюпку, и вы видите сами, что с ним сделалось. Он дал бы себя на куски разрезать, улыбаясь, слышите ли, улыбаясь, ради патрона. Я не знаю, сделал бы он ради меня то же самое или нет, но почти… почти… Связывал и развязывал его я, но он сразу понял, кто из нас двух господин. Он умеет распознать джентльмена. Каждая собака, самая паршивая собака узнает джентльмена. Этого не умеют только иностранцы, и ничто никогда не научит их этому. j — Вы хотите меня уверить, — удивлялся Шомберг, не принимая на себя скрывавшегося в последнем замечании намека, — вы хотите меня уверить в том, что променяли хорошее место с большим жалованьем на подобное существование?

— Вот пожалуйте! — спокойно проговорил Рикардо. — Это как раз то, что может сказать подобный вам субъект! Ну, вы-то уж совсем ручной! Я сопровождаю джентльмена. Это не то же самое, что служить господам, которые швыряют вам жалованье, как собаке кость, и еще ожидают от вас признательности. Это хуже всякого рабства. Нельзя требовать благодарности от раба, которого ты купил. А продавать свой труд, разве это не то же самое, что продавать самого себя? У вас имеется столько-то дней жизни, и вы их продаете один за другим. Кто может оплатить мою жизнь по ее стоимости? Нет! Они швыряют вам плату за неделю и требуют, чтобы вы им сказали спасибо, еще не взян ее в руки!

Он пробормотал какие-то ругательства, по всей вероятности, по адресу работодателей вообще, и воскликнул:

— К черту работу! Я не собака, которая станет плясать на задних лапках, чтобы выклянчить кость: я — спутник джентльмена. Вот различие, которого вы никогда не поймете, господин Шомберг Ручной.

Он тихонько зевнул. Шомберг, сохраняя военную суровость, усиленную слегка нахмуренным видом, позволил своим мыслям бродить бесконтрольно. Они сосредоточились на образе молодой девушки, отсутствующей, исчезнувшей, похищенной. Он чувствовал, что ярость его вырывается наружу. А этот разбойник дерзко смотрит на него. Если бы его не провели так хитро с этой девушкой, он не допустил бы, чтобы на него так смотрели, он не побоялся бы хватить бандита по черепу. После этого он не колеблясь пинками ноги вытолкал бы другого за дверь. Он представлял себе, как он это проделывает, и, переживая это доблестное видение, правая рука и правая нога его судорожно подергивались.

Внезапно очнувшись от своих мечтаний, он с беспокойством заметил в глазах Рикардо странное любопытство.

— Так вы скитаетесь вот так, по белу свету, играя в карты? — машинально спросил он, чтобы скрыть свое смущение.

Но взгляд Рикардо оставался напряженным, и Шомберг неуверенно продолжал:

— Здесь и там. и повсюду понемногу?

Он выпрямился и расправил плечи.

— Разве это не очень ненадежное существование? — спросил он твердым голосом.

Казалось, слово «ненадежное» возымело надлежащее действие, так как жуткое выражение настороженности исчезло из глаз Рикардо.

— Не так уж очень, — ответил он небрежно. — По моему мнению, люди будут играть, покуда у них будет хоть грош, чтобы поставить на карту. Игра? Да ведь то сама природа. Что такое сама жизнь? Никогда не знаешь, что может случиться. Беда в том, что никогда не знаешь точного достоинства карт, которые у тебя на руках. Где козырь? Вот в чем вопрос. Понимаете? Все люди играют, если дать им возможность; играют на грош или на все, что имеют. Сами вы…

— Я двадцать лет не держал карт в руках, — возразил Шомберг надменным тоном.

— О, если бы вы зарабатывали свою жизнь игрою, это было бы не хуже, чем то, что вы делаете, продавая пойло, скверное пиво и водку, проклятые снадобья, способные уморить старого козла, если бы их влили ему в глотку. Ах, я не переношу ваших проклятых напитков. Я их никогда не переносил. От одного запаха налитой в стакан водки мне уже делается тошно. Это со мною всегда было так. Если бы все люди были похожи на меня, кабатчики недалеко бы ушли. Вы не находите, что это несколько странно для мужчины, а?

Шомберг сделал снисходительный жест. Рикардо развалился на стуле, положив локоть на стол.

— Что я, признаться, люблю, так это французские сиропы. Их можно найти в Сайгоне. Я вижу, что у вас, в баре, имеются сиропы. Черт меня побери, если у меня от этой болтовни с вами не делается на языке типун! Ну-ка, мистер Шомберг, будьте гостеприимны, как говорит мой патрон.

Шомберг поднялся и с достоинством направился к стойке. Шаги его звонко отдавались на навощенном паркете. Он взял бутылку с этикеткой «Смородинный сироп». Легкий шум, который он производил: звон стакана, бульканье жидкости, хлопанье пробки содовой воды, принимал в окружающей тишине сверхъестественную резкость. Он вернулся к столу со стаканом розовой искрящейся влаги. Рикардо следил за его движениями косым взглядом своих желтых глаз, внимательных и настороженных, словно глаза кошки, следящей за приготовлением блюдца с молоком. Он выпил сироп, и его вздох удовлетворения напоминал почти в точности мурлыканье, очень мягкое, словно отдаленное, исходившее из глубины горла. Этот звук произвел на Шомберга неприятное впечатление, как новое доказательство того, сколько было нечеловеческого в этих людях, что и делало сношения с ними столь затруднительными. Призрак, кот и обезьяна — это была недурная компания, если с нею приходится иметь дело нормальному человеку, сказал он себе с внутренней дрожью. Воображение Шомберга одержало, по-видимому, верх над ним, и разум его уже не мог реагировать против фантастического представления, которое он составил себе о своих постояльцах. Правду говоря, дело шло не только о их внешнем виде. Конечно, манеры Рикардо представлялись ему очень похожими на кошачьи. Даже слишком! Но какие аргументы может благоразумный человек противопоставить призраку? Каково должно быть мышление призрака? Шомберг не имел об этом понятия. Что-нибудь ужасное, без сомнения, что-нибудь совершенно чуждое состраданию. Что ж касается обезьяны… всем известно, что такое обезьяна. От нее нечего ожидать хороших манер. Решительно, хуже этой истории нельзя себе ничего представить.

Между тем Шомбергу удавалось сохранять спокойный вид. Он снова взял в свои толстые пальцы, один из которых украшало золотое кольцо, отложенную было для приготовления сиропа сигару и курил с суровым видом. Сидя против него, Рикардо поморгал, потом закрыл глаза с видом дремлющей перед очагом кошки. Через минуту он их широко раскрыл и, казалось, удивился, увидев Шомберга.

— Дела сейчас идут неважно, а? — сказал он. — Но этот проклятый город совсем мертв, и я никогда не видел за столом та ких сонливых типов, как здесь. Не успеет пробить одиннадцать часов, они уже собираются расходиться. Что это с ними? Они хотят идти спать или что другое?

— Не думаю, чтобы вы из-за этого теряли свои доходы, — заметил Шомберг с оттенком мрачного сарказма.

— Нет, — согласился Рикардо с усмешкой, растянувшей его рот от уха до уха и обнажившей его белые зубы. — Только, видите ли, раз уж я взялся, я бы стал играть на орехи, на овечий горох, на что угодно. Я бы играл на их души. Но эти голландцы ни на что не годны. Выигрывают ли они или проигрывают, они как будто никогда не горячатся. Я в этом убедился! Проклятая кучка нищих, живые огурцы с холодной кровью!

— О, если бы произошло что-нибудь несколько необычное, они бы с тем же холодным спокойствием расправились с вами и с вашим джентльменом, — проворчал сердито Шомберг.

— Ах, в самом деле, — медленно проговорил Рикардо, словно измеряя Шомберга взглядом. — А что бы вы при этом делали?

— О, вы хорошо притворяетесь! — не выдержал трактирщик. — Вы толкуете о рыскании по свету в поисках счастья, а сами прилипли к этому грязному делу!

— Правду говоря, это не золотоносная жила, — сознался Рикардо с неожиданной откровенностью.

Шомберг покраснел от прилива храбрости.

— Я… я нахожу это жалким, — пробормотал он.

— Да, если хотите; пожалуй, большего и сказать нельзя, — проговорил Рикардо, который, казалось, был в сговорчивом настроении. — Я бы этого стыдился, но, видите ли, мой патрон подвержен припадкам…

— Припадкам? — вскричал Шомберг, не возвышая, впрочем, голоса. — Вы не хотите сказать…

Он внутренне ликовал, словно это открытие некоторым образом сглаживало затруднительность положения.

— Припадки!.. Вы знаете, это серьезная штука! Вам следовало бы свезти его в городскую больницу. Это отличное учреждение.

Рикардо с усмешкой покачал головой.

— Это серьезная штука, вы правы. Настоящие женские припадки, как я говорю. Время от времени он все сваливает на меня, и тогда немыслимо заставить его пошевелить пальцем. Если вы думаете, что мне это очень нравится, вы жестоко ошибаетесь. В общем, мы с ним хорошо ладим. Надо уметь держать себя джентльменом. Я не раб хлеба насущного. Но, когда он скажет: «Мартин, мне все опротивело!» — тогда все кончено; мне приходится только молчать, черт бы меня побрал!

Сильно подавленный, Шомберг сидел с раскрытым ртом.

— К чему же ведут эти припадки? Зачем он это проделывает? — спросил он. — Я не понимаю.

— Ну, я-то понимаю, — ответил Рикардо. — Джентльмен, знаете ли, не такой простой человек, как мы с вами, и обращаться с ним тоже не так уж просто. Если бы только у меня было, чем его поднять!

— Что вы хотите этим сказать? Чем его поднять? — прошептал Шомберг унылым тоном.

Это непонимание вывело Рикардо из себя.

— Вы, значит, не понимаете слов? Смотрите, я бы мог с утра до вечера говорить с этим бильярдом, не заставив его подвинуться ни на одну линию, не так ли? Так вот, то же самое и с патроном, когда на него находит один из его припадков. Мертвый человек! Ничто его не интересует! Все недостаточно хорошо! Но если бы у меня был здесь кабестан, я без труда поднял бы бильярд на несколько дюймов. Вот что я хочу сказать.

Гибким и бесшумным движением он встал и потянулся, странно запрокидывая голову и неожиданно удлиняя свое приземистое тело; он поглядывал искоса на дверь и, наконец, прислонился к столу, спокойно скрестив руки на груди.

— Джентльмен распознается по своим причудам. Джентльмену не приходится отдавать отчета никому, все равно, как бродяге на большой дороге. Ничто не вынуждает его быть точным. Однажды на патрона нашел припадок на маленьком постоялом дворе Мексиканского плато, вдали от всего на свете. Он проводил целые дни в темной комнате…

— Один?

Это слово невольно вырвалось у Шомберга, и он остолбенел от ужаса. Но, по-видимому, преданный секретарь нашел этот вопрос вполне естественным.

— Нет, это с его припадками никогда не вяжется. Он лежал, вытянувшись во всю длину на циновке, а у открытой двери его комнаты, между двумя олеандрами внутреннего дворика, босоногий оборванец, которого он подобрал на улице, бренчал на гитаре и пел ему печальные песенки с утра до вечера. Вы знаете эти песенки? Тванг, тванг, гу, круу, иан!

Шомберг поднял руки вверх с выражением отчаяния, которое, видимо, польстило Рикардо. Рот его мрачно искривился.

— Вот именно. Есть отчего заболеть коликами, не так ли? Это ужасно. Ну вот, там была кухарка, которая меня сильно любила, толстая, старая негритянка в очках. Я прятался в кухне и просил ее готовить мне «сластену» — знаете, пирожное из яиц и сахара, чтобы занять время. Я ведь сладкоежка, словно малый ребенок. Да, кстати, почему вы никогда не даете нам сладкого за табльдотом, мистер Шомберг? Одни фрукты утром, в обед и вечером? Невыносимо! За кого вы нас принимаете? За ос?

Шомберг не реагировал на это сердитое замечание.

— А сколько времени продолжался этот припадок, как вы его называете? — спросил он тревожно.

— Целые недели, месяцы, годы, века, или мне так показалось, — ответил Рикардо с убеждением. — Вечерами патрон спу скался в залу и портил себе кровь, играя в карты с крохотным гидальго в черных бакенбардах; они играли по маленькой и экарте, знаете, эта живая французская игра? Комендант, индий ский метис, кривой, со сплюснутым носом, и я, мы должны были стоять позади них и биться об заклад на их игру. Это бы ло отвратительно!

— Отвратительно! — повторил, как эхо, Шомберг, с глухим тевтонским отчаянием. — Но, послушайте: мне нужны ваши комнаты.

— Ну, разумеется. Я это давно говорю себе, — равнодушно ответил Рикардо.

— Я был дураком, когда послушался вас… Надо с этим по кончить!

— Я думаю, вы и сейчас не умнее, — проговорил Рикардо, не разнимая рук и не изменяя ни на йоту своего положения.

Он прибавил, понижая голос:

— А если я замечу, что вы предупредили полицию, то велю Педро охватить вас за талию и сломать вашу толстую шею, за гнув вам голову назад — крак! Я видел, как он проделал это со здоровенным негром, который размахивал бритвой под носом патрона. Это у него славно выходит. Глухой треск, больше ничего, и парень валится на землю, словно узел тряпья…

Рикардо даже не повел своей слегка склоненной к левому плечу головой; но, когда он замолчал, его зеленоватые, повернутые к двери глаза скользнули в сторону Шомберга и остановились на нем с жадным и сладострастным выражением.