Онлайн чтение книги Знахарь
Глава XVI

В санатории доктора де Шато, расположенном в Арцахоне, зимний сезон обычно начинался в начале декабря. Сюда съезжались парижане, страдающие артритом. Когда в середине декабря приехал Станислав Чинский и объявил доктору, что хочет забрать сына домой, тот не возражал.

— Пожалуйста, — согласился доктор, — ваш сын совершенно здоров. Я бы рекомендовал пока исключить активные занятия спортом, но кости срослись правильно, мышцы под влиянием массажа укрепились. Что касается настроения, то я думаю, что он тоскует по дому и возвращение в семью ободрит его.

— Я тоже надеюсь, — сказал пан Чинский, пожимая доктору руку.

Но, сидя в вагоне напротив сына, он понял, что его надежда не оправдалась. Посоветовавшись с женой, он сам поехал в Арцахон, чтобы забрать Лешека домой на праздники. Они были поражены и напуганы его письмами. После многочисленных просьб он прислал их только два и те короткие, едкие и равнодушные.

Так же равнодушно он встретился с отцом и согласился вернуться домой.

— Мне все равно, — только и сказал он.

Он молча сидел с давно погасшей папиросой в руке и, как будто не слыша рассказов отца о политике, об улучшении конъюнктуры, о новых заказах. Казалось, ему все безразлично, ничто не может заинтересовать его, встряхнуть. Неужели то нервное потрясение после несчастной катастрофы навсегда превратило веселого парня в апатичного меланхолика?..

Пан Чинский напрасно старался хоть чем-нибудь привлечь внимание сына. Лешек ограничивался короткими ответами, бессмысленно изучая носки своих сапог.

Ночью пан Чинский не мог заснуть и заглянул в купе сына. Было у него какое-то неприятное предчувствие, и он не ошибался: Лешек, несмотря на морозную ночь, открыл окно и в тонкой шелковой пижаме стоял, высунув голову наружу. Порыв ледяного ветра ворвался в купе, когда открылась дверь.

— Что ты делаешь, сын! — укоризненно сказал пан Чинский. Хочешь заработать воспаление?

— Ну и пусть, отец, — повернулся к нему Лешек.

— Прошу тебя, закрой окно.

— Мне жарко.

— Я хочу с тобой поговорить.

— Пожалуйста.

Он закрыл окно и сел.

— Ты очень неосторожен, Лешек, — начал пан Чинский. — Ты не только не заботишься о своем здоровье, но сознательно подвергаешь себя опасности.

Ответом было молчание.

— Почему ты не ложишься?

— Мне не хочется спать.

— Но тебе нужен отдых. Твое состояние здоровья еще требует внимания.

— Зачем? — Лешек посмотрел в глаза отцу.

— Как это зачем?!

— Так, зачем? Ты думаешь, что мне это нужно?

— Должно быть нужно.

— А! — махнул он рукой.

— Лешек!

— Дорогой отец! Ты, действительно, думаешь, что жизнь стоит того, чтобы о ней заботились, беспокоились, дорожили ею, затрачивали какие-то усилия?.. Поверь мне, что лично я ею не дорожу.

Пан Чинский напряженно улыбнулся.

— Когда я был в твоем возрасте, — соврал он, — у меня тоже была подобная депрессия, но у меня было достаточно рассудка, чтобы воспринимать это состояние как преходящее.

— Этим мы как раз и отличаемся, — заметил Лешек. — Я знаю, что у меня не преходящее.

— Но я тебя уверяю, ты ошибаешься. Поверь моему опыту. Разумеется, физический и психический шок должен иметь характерные последствия, но это пройдет, пройдет тем быстрее, чем скорее ты приспособишься к своему настроению. Осознание причин депрессии является самым эффективным средством борьбы с нею.

Пан Чинский почувствовал, что его убедительная аргументация не подействовала на сына, и добавил:

— Ты должен помнить о нас, твоих родителях, для которых ты являешься всем. Если ты не в силах этого понять, я взываю к твоим чувствам.

Лешек вздрогнул и после паузы спросил:

— Ты, действительно, считаешь, отец, чувства такой могучей и заслуживающей уважения силой, что ее следует принимать в расчет, когда возникает гамлетовский вопрос: быть или не быть?..

— Разумеется, Лешек.

— Спасибо тебе. Я того же мнения.

— Вот видишь, сын. Приляг сейчас и попробуй уснуть. К утру будем дома. Да… Ты не можешь себе представить, как мама тоскует по тебе. Всегда старается не показывать, быть сильной, но ты же сам знаешь, сколько глубокой нежности скрывается под ее внешней оболочкой. Ну спи, сынок. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, отец, — глухо ответил Лешек.

Он погасил свет, но не лег. Мерный стук колес, легкое покачивание вагона, яркие снопы искр на черном стекле… Так же он возвращался тогда, но тогда он желал ускорить бег поезда, вез для нее обручальное колечко, а для себя счастье.

Цветет ли уже сирень в их оранжерее?.. Да, сирень и сильно пахнущие гелиотропы… Скажу, чтобы срезали все. И, может быть… Там, наверное, лежит глубокий белый снег, а на снегу даже ничьего следа нет. Забытый малый холмик…

Он пойдет по этому девственному белому покрову… Первый и последний… Там цель, а оттуда дороги нет… Он положит цветы, всю могилку засыплет цветами… Дойдет ли до нее запах сирени и гелиотропа через снег, толщу земли и деревянную крышку?.. Услышит ли она его шепот, повторяющий самое дорогое имя, самые нежные мольбы, самые отчаянные клятвы?.. Услышит ли она слабеющее, замирающее биение его сердца среди умирающих цветов, приготовится ли встретить его, забросит ли руки, как прежде, на шею и позволит ли ему насладиться чудесным сиянием ее лучистых глаз?.. Уже навсегда, навеки…

Какая благословенная вера окутала его, когда он подумал об этом. Какой покой спустился на него при мысли о вечном успокоении. Сколько раз, оставаясь один, он погружался в эти бесстрастные, огромные, как космическая пустота, беспредельные пространства смерти. Он погрузился в них уже весь без остатка.

А как тяжело было переносить случившееся первое время! Едва он смог говорить, как со страхом спросил:

— Что с ней?

Мать тогда вздрогнула и кратко ответила:

— Умерла, но ты не думай об этом.

А доктор Павлицкий добавил:

— Перелом основания черепа. С такой травмой можно прожить лишь несколько минут.

И он снова потерял сознание. Сколько раз он приходил в себя, осознание смерти Марыси каждый раз становилось отрицанием его собственной жизни. Лежа с закрытыми глазами, он слышал разговор: доктор упрекнул пани Чинскую:

— Не следовало говорить ему о смерти той девушки. Это неосторожно, подобное известие способно вызвать нарушение нервной системы.

А мать ответила:

— Я не умею лгать, доктор. А что касается меня, то лучше горькая правда, чем ложь. Хотя мой сын не несет ответственности за аварию.

— Я думаю, — заколебался доктор, — о другом. Ваш сын мог испытывать какие-нибудь чувства к этой Марысе…

— Исключено, — прервала его пани Чинская с такой уверенностью, точно само предположение доктора было для нее оскорблением.

Состояние здоровья Лешека быстро улучшалось. В виленской больнице сделали несколько рентгеновских снимков, раны заживали нормально. Но общее состояние больного вызывало все большую тревогу. Как только исчезла угроза здоровью, его перевезли в хирургическую клинику Вены, а затем, на период реабилитации, в Арцахон. В Арцахоне веселая международная компания должна была благотворно повлиять на настроение Лешека. К сожалению, он избегал людей. Не принимал участия в развлечениях и экскурсиях и, хотя автоматически проходил предписанный курс лечения, его настроение не изменялось, по крайней мере внешне. Изнутри и незаметно для окружающих в нем созревало решение.

Оно созрело и принесло облегчение…

Он, конечно, любил родителей и понимал, какую боль причинит им. Но мысль обречь себя на многолетние страдания, которых ничто уже не могло облегчить, казалась ему чем-то чудовищным и во много раз превосходящим его силы.

А кроме того, он хотел смерти, жаждал ее как искупления. Ведь он, непрошеный, почти насильно вторгся в спокойную и радостную жизнь этого удивительного существа. Если бы не он, Марыся до сегодняшнего дня жила бы своей простой и бедной, но спокойной жизнью. Он нарушил ее покой, из-за него она погибла, да еще после смерти о ней осталась дурная слава. И все из-за него. Ему не хватило смелости, чтобы сразу оказать сопротивление всем превратностям судьбы. Он смалодушничал. Скрывая свои намерения, хотел обеспечить себе легкую жизнь, втоптав в грязь ее репутацию!

Он заслуживал наказание! И он должен был его понести, потому что только так можно реабилитировать Марысю, только кара очистит от скверны память любимого существа…

Поезд остановился на такой знакомой маленькой станции. На перроне стояли пани Чинская, Тита Зеновичувна, ее сестра Анелька, брат Кароль, его жена Зулка и еще несколько родственников, которые обычно приезжали в Людвиково на Рождество.

Вымученная улыбка, с какой Лешек приветствовал всех, никого не ввела в заблуждение: он не нуждался в их обществе. Они умышленно поехали встречать его шумно и весело, чтобы сразу расшевелить, развеселить, втянуть в свои беззаботные повседневные дела. Одна лишь Анелька присматривалась к нему молча и как бы сочувственно.

— Какой он худой и грустный, — произнесла она шепотом, обращаясь к пани Чинской.

— Постарайся его развлечь и делай вид, что не замечаешь, как он изменился, — сжала ее руку пани Элеонора. — Он тебя всегда любил.

Две пары саней с позванивающими бубенцами подъехали ко дворцу в Людвикове. На протяжении всего дня Лешека не оставляли одного ни на минуту. В салоне гремело то радио, то грамофон.

Только после ужина он оказался у себя. За время его отсутствия здесь ничего не изменилось. Лешек с тревогой заглянул в стол: дневник Марыси лежал на прежнем месте.

Всю ночь он читал, по нескольку раз перечитывая одни и те же страницы, содержание которых помнил почти дословно. Уснул он только под утро и проснулся поздно. Слуга подал завтрак и доложил:

— Пан хозяин на фабрике и просил поинтересоваться, не захочет ли панич побывать там?

— Нет, — покачал головой Лешек. — Но я попрошу позвать садовника.

— Слушаюсь.

— В оранжерее много цветов?

— Как всегда в праздники. Особенно розы в этом году удались.

После завтрака появился садовник, и они вместе прошли в оранжерею. Лешек указывал удивленному слуге все новые цветы и наконец сказал:

— Все это срежьте.

— Срезать?..

— Да. И упакуйте.

— А куда это?

— Я сам заберу.

— Так вы уезжаете?

Лешек ничего не ответил и направился к выходу.

— Извините, — остановился садовник. — Но вы велели срезать почти все цветы. Это не мое дело, только я не знаю, не будет ли пани…

— Хорошо. Прошу сказать об этом пани и спросить, не будет ли она возражать.

— Пани уехала на машине на станцию и вернется только к обеду.

— Значит, после обеда и спросите. Я тоже еду после обеда.

Лешек не сомневался, что мать согласится даже на большее опустошение оранжереи. Она, конечно же, сразу поймет, зачем ему нужны цветы.

Он вернулся к себе и стал писать письма. Самое длинное — родителям. Короткое и душевное — нескольким приятелям, официальное — полиции и наконец — пани Шкопковой. Это последнее было для него очень важным: ему следовало реабилитировать Марысю в городе.

Он закончил писать, когда в дверь постучала экономка, пани Михалевская. Вчера она не успела поздороваться с Лешеком, потому что была очень занята, как всегда перед праздниками. А сейчас, узнав, что Лешек уезжает после обеда, бросила тесто на милость повара только ради того чтобы увидеть пана Лешека и выразить свою радость по поводу того, что, благодаря Богу, она снова видит его здоровым. Она начала рассказывать, как вся округа интересовалась им, кто, что говорил, и кто, что сделал.

Лешек слушал ее болтовню, и ему пришла в голову мысль, что эта женщина, живая летопись всего района, определенно должна знать и то, о чем ему не хотелось бы расспрашивать в городке.

— Дорогая Михалеся, — обратился Лешек к экономке, — у меня есть просьба.

— Просьба?

— Да. Не знаешь ли… — голос его дрогнул, — не можешь ли сказать мне… где похоронили…

— Кого?

— Где похоронили ту… девушку, которая погибла в катастрофе?..

Женщина широко открыла рот:

— В какой катастрофе?

— Ну вместе со мной! — нетерпеливо ответил Лешек.

— Езус Мария! — воскликнула она. — Что пан Лешек говорит? Как ее могли похоронить?!. Та Марыся?.. От Шкопковой?.. Так она жива!

Кровь отлила от лица Лешека, он вскочил со стула и чуть было не упал.

— Что?! Что?! — спросил он прерывистым шепотом, так что испуганная Михалевская попятилась к двери.

— Клянусь Богом! — повторила она. — Зачем же ее хоронить! Она выздоровела. Тот знахарь вылечил ее, и его посадили в тюрьму, а она живет на той же мельнице, люди говорили, а наш Павелек, повар, видел ее собственными глазами… Боже! Помогите!

Лешек зашатался и упал. Испуганная экономка подумала, что он потерял сознание, но услышала рыдание и какие-то бессвязные слова. Не понимая, о чем идет речь и чувствуя собственную ответственность за припадок Лешека, она выбежала из комнаты, взывая о помощи.

В гостиной собралось все общество. Она вбежала туда и срывающимся от волнения голосом рассказала, что с паном Лешеком что-то случилось.

Однако не успела она закончить рассказ, как влетел сам Лешек. Пробежав через гостиную и не закрыв за собою дверь, он выскочил на террасу.

— Еще простудится! — простонала Михалевская… — Без пальто! Что я наделала!..

Лешек тем временем уже бежал к конюшням.

— Быстро запрягай! — крикнул он первому попавшемуся конюху. — Быстрее! Быстрее!

И начал помогать сам. Все пришло в движение. Из дворца прибежал слуга с шубой и шапкой. Пять минут спустя сани мчались по дороге в Радолишки, неслись как сумасшедшие, потому что Лешек отнял у кучера вожжи и гнал лошадей сам.

В голове шумело, сердце билось, как паровой молот. Мысли мчались безумным галопом, противоречивые чувства раздирали его душу. Его переполняло огромное, всеобъемлющее счастье и одновременно дикий гнев. Он готов был всем все простить, броситься в объятия своему злейшему врагу, и вдруг челюсти сводило бешенство. Его обманывали! Какой низкий, подлый поступок! Столько времени от него скрывали, что она жива! Он отомстит за это, отомстит без жалости!

И вдруг на Лешека накатывала жалость: сколько же она выстрадала! Наверное, ждала от него весточки, письма, признаков жизни. И постепенно теряла надежду, одинокая, покинутая, забытая в горе человеком, который клялся вечно любить ее. Ну разве не считает она меня теперь негодяем?..

Он заскрипел зубами.

— И все из-за них! О, этого он им не простит. А доктор Павлицкий получит по физиономии. Может, отрезать ему уши? Пусть помнит до конца жизни, что поступил, как шельма. А мать?.. О, она еще больше пострадает за свой омерзительный поступок. Он скажет ей так: — «Из-за твоего мерзкого вранья твой сын покончил бы жизнь самоубийством, но шила в мешке не утаишь. Поэтому знай: ты убила своего сына, во всяком случае все его сыновние чувства. Ты мне чужая и навсегда останешься чужой».

И больше он никогда не обмолвится с нею ни словом. Уедет отсюда навсегда, и сейчас же, потому что отца он тоже не хочет видеть. Как он мог покрывать вранье матери и молчать!

Вот она родительская любовь, черт бы ее побрал! Только подумать, как близка была последняя черта, ведь там, во Франции, он уже давно хотел покончить с собой. Тогда его удержало только желание выполнить последний долг по отношению к Марысе. Поэтому он ждал, поэтому возвратился сюда…

— Наверное, Бог руководил моими поступками…

Лешеку вдруг показалось, будто он проникает в тайну своего предназначения, будто ему предопределено свыше испытать большое, безмерное счастье. Грандиозность этого счастья он никогда не смог бы оценить по достоинству, если бы не страдания, если бы не безграничное отчаяние, которое отравой пропитало его душу.

И он подумал: в жизни ему постоянно сопутствовали радости, успех, благополучие. Он воспринимал все это как норму, как принадлежащую ему собственность, но не припоминал, чтобы хоть раз почувствовал благодарность, чтобы пробудилось в нем желание внести в обычно произносимую молитву хоть бы один благодарственный вздох. Неужели нужно пройти сквозь тяжкие испытания, чтобы научиться ценить то, что даруется Господом?.. Чтобы понять ценность этого дара, заслужить его? Чтобы созреть до такого счастья?..

Так он думал, пока мысли, как у него бывало всегда, не находили выхода в действии. На первом повороте под крестом он остановил коней так резко, что те задними копытами зарылись в снег, бросил вожжи кучеру, выскочил из саней и преклонив колени и обнажив голову, устремил свой взгляд на маленькую фигурку Христа, вырезанную из жести и почерневшую от ржавчины:

— Спасибо тебе, Боже, спасибо тебе, Боже!.. — повторял он.

Он всегда считал себя верующим. С самого раннего детства его воспитывали в религиозном духе. Он не отличался особым рвением, но не забывал минимум обрядов, практикуемых в костеле, поэтому молитва под крестом на перекрестке для него самого стала откровением. До сего времени он не знал, что такое молитва и какое глубокое облегчение она может принести.

Когда он снова сел в сани, то почувствовал внутреннее успокоение и просветление. Смягчились мысли о поступке матери, проснулась рассудительность, и одновременно усилилось ощущение счастья, которое его ждет.

Через Радолишки Лешек промчался галопом и свернул на дорогу к мельнице Прокопа. Уже опустились ранние зимние сумерки, когда кони остановились возле мельницы. У входа стоял работник Виталис.

— Здесь ли живет панна Вильчур? — обратился к нему Лешек.

— Кто это?

— Панна Вильчур.

— Не знаю такой. Может, это панна Марыся?

— Да, да! — Лешек выпрыгнул из саней. — Так где же панна Марыся?

— А она пошла в город. Едучи из Радолишек, вы должны были ее встретить.

— Не встретил. А скоро она возвратится?

— Наверно, скоро.

— Так я подожду.

Из двери высунулась голова Зони.

— Если вы хотите подождать, так, может, удобней будет в комнатах или, может, в пристройке, у Марыси… Проходите, пожалуйста, сюда.

Она вытерла фартуком руки и проводила Лешека в пристройку, нашла спички и зажгла лампу. Он осмотрелся вокруг. Комната была бедной, но чистой.

— Марыся, наверное, скоро придет. Она в город пошла, — начала разговор Зоня. — А пан инженер, я вижу, совсем выздоровел, слава Богу.

— Выздоровел.

— Это настоящее счастье. Когда пана инженера и Марысю сюда привезли, страшно было смотреть. Столько крови, что упаси Боже! Уже и молитвы по умирающим читали. Конец, если бы не Антоний! Не стоит даже и говорить, она убедительно махнула руками.

— Какой Антоний? — заинтересовался Лешек.

— Антоний Косиба, знахарь, который тут живет.

— Живет здесь?

— Ну да, а где? Сейчас-то он в тюрьме, но живет здесь и сюда вернется. Вот здесь, на этой лавке, он спасал пана инженера. Склеивал, сшивал, захохотала Зоня. — Пятна от крови мне пришлось стеклом выскребать, не поддавались. А ее, Марысю, на этом столе ремонтировал. С вами было плохо, ну а с ней даже надежды никакой не оставалось. Она и не дышала уже. Кости в мозг вошли. Доктор, когда забирал пана в машину, говорил, что ей уже капут. Для этой бедняги, говорил, только гроб, а жаль, говорил, потому что красивая. По правде говоря, никто уже не думал, что она через неделю оживет. Антоний даже чемодан с этими медицинскими приборами украл, чтобы ее спасти. Днем и ночью сидел около нее. Сам уже не знал, что делать, даже овчара из Печек просил позвать, чтобы порчу снял. А она все равно как мертвая. И, наконец, когда я зарезала белую куру под окном, так сразу дело пошло на поправку.

Лешек внимательно слушал и подумал, что, возможно, несправедливо осуждал мать и доктора Павлицкого за умышленную ложь. Они, как видно, были уверены, что умирающая Марыся после их отъезда уже не выживет. Рассказ этой молодой женщины, казалось, свидетельствовал в их пользу. Однако позже мать узнала, что Марыся жива. Тогда почему не написала ему ни слова об этом? Почему ни словом не обмолвился отец, почему только в Людвикове, и то лишь случайно, он узнал об этом? Это, несомненно, их вина, и Лешек снова почувствовал обиду на родителей. Однако ее приглушало чувство собственной несправедливости. Уж чересчур сурово и поспешно он осудил родителей и Павлицкого.

— А панна Марыся уже совсем поправилась?

— Да. Стала такая же красивая, как и раньше, — рассмеялась Зоня. Только забот у нее много, вся заплаканная ходит.

— Каких забот?

— Откуда мне знать, но забот, я думаю, у нее хватает. Во-первых, из-за болезни она потеряла работу: пани Шкопкова взяла в магазин другую девушку, свою родственницу кажется.

— Ну, это не важно! А что еще?

— А еще Антоний. За то воровство приборов и вроде за то, что лечит, а права не имеет, его посадили на три года в тюрьму.

— Но это невозможно!

— Возможно, наверное, раз посадили.

И Зоня подробно рассказала Чинскому, как все произошло.

— Советовались мы, как его спасать, но какое ж тут может быть спасение, — закончила она. — Ну, извините, мне надо идти по хозяйству. Марыся, думаю, скоро подойдет.

Она вышла, а Лешек начал с нежностью присматриваться ко всем предметам в избе. Во всем чувствовалась любовь Марыси к чистоте и уюту. Сколько же пришлось поработать этим маленьким ручкам!

— Скоро все кончится! — подумал он, и его охватила безмерная радость.

За окнами большими хлопьями падал снег, все плотнее укрывая землю толстым пушистым ковром.

Только бы не заблудилась, — забеспокоился Лешек.

В сенях послышались шаги. Лешек был уверен, что это она. Он стоял посередине избы и ждал. Дверь открылась. Марыся остановилась на пороге, вдруг вскрикнула и упала бы, если бы он не подхватил ее. Он осыпал поцелуями ее губы, глаза; под его руками таял снег на ее пальто.

Постепенно она пришла в себя.

— Единственная моя, — шептал он. — Счастье мое… Наконец ты со мной, живая и здоровая, родная моя… Все складывалось против нас, но сейчас нас ничто не разлучит, ничто не разделит… Наверное, думала обо мне плохо, думала, что я забыл о тебе. Но это не так! Клянусь тебе, что это неправда! Скажи, что веришь мне!

Она ласково прижалась к нему.

— Верю, верю, верю…

— Ты еще любишь меня?

— Люблю. Люблю тебя так, как никогда прежде не любила.

— Солнышко мое! Чудо мое! Скажи, ты не думала обо мне плохо?

Он заметил в ее глазах колебание.

— Плохо не думала, — отозвалась, наконец. — Совсем нет. Только мне было очень грустно. Я так ждала… Так сильно ждала… Столько дней.

— Поверь мне, — сказал он, вдруг став серьезным, — ты была счастливее меня. И я столько же дней пережил, но были они во сто крат, в миллион тяжелее твоих, потому что я ничего не ждал.

Он умолк и добавил:

— Меня обманули.

— Не понимаю, — покачала головой Марыся.

Лешеку тяжело было сказать правду, но, наконец, он выдавил из себя:

— Скрыли от меня, что ты… выжила. Нет, я не думаю, что это сделано умышленно. Вначале твое состояние было безнадежным, а потом… Ведь никто не знал, что ты для меня значишь, поэтому мне не сообщили, что ты жива.

В глазах Марыси заблестели слезы:

— Сейчас понятно… И… и грустно тебе было, что меня больше нет?

— Грустно ли?! — воскликнул он. — Марыся! Вот доказательства! Смотри!..

Он сунул руку в карман, во второй, обыскал все.

— Должно быть, эти письма оставил в Людвикове на столе. Прочтешь их завтра.

— Писал мне. Лешек? — удивилась она.

— Не тебе, счастье мое! — возразил он, закусывая губу. — Это прощальные письма к родителям, друзьям. Я приехал вчера и сегодня утром написал их. А вечером…

Он посмотрел на черные окна, до половины засыпанные снегом:

— В это время… меня уже не было бы.

— Лешек! — вскрикнула она в ужасе.

Они обнялись, и их слезы смешиваясь, ручейками потекли по щекам. Они плакали над горьким прошлым, сердечными переживаниями, над отчаянием, плакали над своим счастьем, таким большим и необъятным, что в его беспредельности они чувствовали себя маленькими, потерянными и несмелыми.