Онлайн чтение книги Знахарь
Глава IX

Ранним июньским утром на рыночной площади остановился большой синий автомобиль. В Радолишках каждый знал, что он принадлежит семье из Людвикова. Автомобиль подъехал к бакалейному магазину Мордки Рабиновича. Из окон лавочки пани Михалины Шкопковой хорошо было видно, как первым вышел старый пан Чинский, за ним пани Чинская и наконец их сын, пан Лешек.

Марыся отскочила от окна. Она успела лишь заметить, что молодой инженер еще больше похудел. На нем был светлый, пепельного цвета, костюм, в котором он выглядел еще стройнее, чем прежде.

Она была уверена, что через несколько минут двери откроются и он войдет. Марыся с удивлением отметила, что сердце ее бьется все сильнее, а лицо покрывается румянцем. «А ведь он может подумать, что это вызвано его появлением», — мелькнула у нее мысль.

Уже не однажды она представляла себе, как примет его. Однако сейчас, когда он находился совсем рядом, в голову не приходило ничего путного. Девушка чувствовала лишь одно: безумную радость от того, что Лешек вернулся.

Она села за прилавок и принялась за вышивание, тщетно пытаясь сосредоточиться. Ей очень хотелось, чтобы он застал ее за этим занятием.

— Лучше всего ничего не планировать, — решила она, — а держаться в соответствии с его поведением. А он может войти и попросить только пачку сигарет… Как обычный покупатель.

Это было бы некрасиво с его стороны. Сама мысль об этом приводила Марысю в уныние, тем более что она начала понимать, что прошлой осенью вела себя по отношению к нему невежливо и несправедливо.

— Хоть бы ему понадобились сигареты, — подумала она. — Я должна быть приветливой. Только бы скорее пришел…

Однако он не пришел совсем.

Спустя четверть часа она осторожно подошла к окну и увидела, что Чинские сели в автомобиль, который развернулся и поехал в сторону Людвикова.

— Уехал, — произнесла она вслух, и в первое мгновение ей стало нестерпимо больно и стыдно.

Лишь вечером, лежа в постели, она начала все взвешивать и пришла к выводу, что еще не все потеряно. Наверное, он не зашел к ней из-за того, что спешили родители, а он не захотел привлекать их внимание к своему знакомству с ней, ведь это им бы вряд ли понравилось. И с этими мыслями она спокойно уснула.

На следующее утро ее взбудоражил знакомый треск мотоцикла. Но, к удивлению Марыси, мотоцикл пересек площадь, промелькнул в окнах и помчался дальше.

— Может, он еще вернется? — подумала она, хотя знала, что заблуждается.

Стало совершенно ясно, что Лешек забыл ее и не желает больше ее видеть.

— Значит, так… — сказала она себе. — Вот и хорошо…

Но ничего хорошего не было. Вышивать она не могла: дрожали руки. Несколько раз она наколола себе пальцы. В голову лезла всякая дрянь: если поехал по тракту, значит, к Зеновичам. Это очень богатые люди, и у них две дочери-невесты. Одну из них уже давно прочили в жены молодому Чинскому. Но в таком случае сколько же правды было в слухах о дочери барона из Великой Польши?..

— Хотя, — думала она с горечью, — какая мне разница? Пусть женится на ком хочет. Я желаю ему найти самую подходящую и самую красивую жену. Но все же отвратительно с его стороны, что он не зашел хотя бы на несколько минут. Я же его не съем, и мне от него ничего не надо.

Чинский возвращался около семи вечера. Двери магазина были открыты, и Марыся стояла на крыльце.

Он промчался рядом, даже не повернув головы, даже не посмотрев в ее сторону.

— Может, это и лучше, — успокаивала себя Марыся. — Пани Шкопкова права, что я не должна интересоваться им.

В тот же вечер начальник местной почты, пан Собек, был приятно удивлен: он встретил возвращающуюся домой панну Марысю, и, когда предложил ей прогуляться с ним до Трех грушек, она согласилась, не задумываясь. В этом не было бы ничего необычного, если бы речь шла о какой-нибудь девушке из Радолишек. Собек относился к той категории мужчин, которые пользуются успехом у прекрасного пола: молодой, интересный, на государственной работе и с перспективной карьерой. Все знали, что его дядя в окружной администрации был важной фигурой. Кроме того, Собек мастерски играл на мандолине, прекрасной, инкрустированной перламутром, с которой, кроме службы, никогда не расставался.

И мандолина, и достоинства пана Собека, притягивали почти всех молодых девушек. Но было одно неприятное для пана Собека исключение: Марыся по отношению к нему была неизменно вежлива, однако никогда не выражала желания познакомиться с ним поближе, постоянно отказывалась пойти с ним на каток, на прогулку или на вечер.

Если бы пан Собек был человеком с амбицией, то он давно перестал бы разговаривать с Марысей. Но он был добродушным парнем, без капризов, выдержанным, а поскольку отличался постоянством пристрастий, то время от времени повторял свои предложения.

И именно в тот день убедился, что выбрал разумную тактику.

Они шли рядом по хорошо знакомой всем молодым и старым жителям Радолишек дороге к Трем грушкам Эту дорогу аптекарша язвительно называла Коровьим бульваром, потому что по ней гнали на пастбище коров.

Из окон приходского помещения ксендз видел эту дорогу как на ладони и мог с определенной точностью определить, сколько в следующем году будет оформлено браков и чьих. Достаточно было убедиться, что тот или другой молодой человек все чаще приходит на бульвар с одной и той же панной. В народе это означало, что он с ней ходит, а значит, может состояться свадьба.

Пан Собек думал только о панне Марысе, о том, что она бедна, но более образованна, отличается от других своими манерами и, конечно, красотой и что такой жены не постыдился бы и государственный чиновник самого высокого ранга. Мысли свои он сопровождал тихим бренчанием на инструменте мелодии модного танго: «Полюбишь ли меня когда-нибудь, Лолита, из всех женщин избранная женщина».

Панна Марыся поняла тонкий намек танго и догадалась о намерениях виртуоза. Она была благодарна ему за выбор, но, к сожалению, не могла разделить настроение своего партнера. Она умышленно пошла на прогулку с паном Собеком, чтобы отвлечься, чтобы убедить себя, что кроме пана Лешека существуют на свете и другие парни. Она уговаривала себя, что Собек добрый человек и она не должна отталкивать его, что он был бы подходящим для нее мужем. Он не пил, не скандалил, не «летал» на мотоцикле, а главное отличался исключительным постоянством, чего не скажешь о других. Что из того, что он не интеллигент, что у него простые манеры. Это еще ни о чем не говорит…

Однако ни эти аргументы, ни прогулка под луной, ни романтическое настроение, скрашенное музыкой и беседой, не дали никаких результатов. Марыся вернулась домой разочарованной, грустной и решила больше никогда ни с паном Собеком, ни с кем другим к Трем грушкам не ходить.

Ночью ей снился страшный сон: она видела себя и молодого Чинского. Они мчались на мотоцикле с огромной скоростью, спасаясь от пожара, который настигал их. Вдруг перед ними открылась пропасть, и они свалились вниз на каменистое дно… И было много крови, а он сказал: «Из-за тебя умираю».

Она почувствовала, что тоже умирает, и стала звать на помощь.

Когда она открыла глаза и окончательно проснулась, то увидела склонившуюся над ней пани Шкопкову.

— Сон — мечта! Бог — вера! — говорила она. — Что тебе снилось? Ты так кричала…

В первую минуту Марыся хотела рассказать, что ей привиделось, но, вспомнив, что пани Шкопкова умеет толковать сны, предпочла промолчать. Возможно, сон означал что-нибудь неблагоприятное для пана Чинского, которого пани Шкопкова и так не любила, даже готова была при случае бросить ему пару колких слов.

— Я кричала?.. Сама не знаю почему, — ответила Марыся. — Может, и снилось что. Сны так легко забываются.

Марыся, однако, не забыла. На следующее утро, когда увидела лошадей из Людвикова и пана Леха на бричке, аж вздрогнула. Она была уверена, что на этот раз он зайдет.

Но она снова ошиблась. За сигаретами он прислал конюха!

Вероятно, он упорно избегал встречи с ней. Дальнейший ход событий подтвердил это со всей определенностью. Не было дня, чтобы пан Лешек не приезжал в местечко или не проезжал через него. Иногда в бричке, иногда верхом, а чаще всего на мотоцикле. В прошлом году он никогда так часто не появлялся здесь. Сейчас, наверное, делал это назло Марысе, а может, по какой другой причине, которую Марыся не могла разгадать. Когда он проезжал мимо без мотоциклетных очков, Марыся увидела, что лицо его похудело, вытянулось и приобрело угрюмое выражение.

— Возможно, с ним произошло что-нибудь неприятное? — забеспокоилась она и тотчас отругала себя за неуместное беспокойство: — По какому праву и зачем я об этом переживаю?

В конце концов, ею овладела апатия. Она уже не вскакивала при звуке мотора или цоканья копыт и старалась вообще ничего этого не слышать.

И когда были потеряны остатки надежды, произошло вот что.

Двадцать четвертого июня с утра в магазине было много народу, как всегда в день именин ксендза: все покупали поздравительные письма школьники, дети из приюта и другие. Только около девяти часов покупатели разошлись и у нее появилось время спуститься в подвал за табачными изделиями, чтобы хоть несколько пачек положить в витрину. Она взяла их в подол халатика и по крутой лесенке поднялась наверх. Повернулась — и сердце, казалось, остановилось: в двух шагах от нее стоял Лешек.

Она не помнила, вскрикнула ли, уронила ли на пол пачки сигарет. Марыся почувствовала, как Вселенная обрушилась на нее и вращается с невообразимой скоростью, увлекая ее за собой. Наверное, она упала бы, не держи ее Лешек в своих объятиях.

Сколько раз потом она пыталась минута за минутой, мгновение за мгновением воскресить в памяти то удивительное, поглотившее ее состояние, и не могла. Помнила только пронзительный, как бы гневный взгляд его черных глаз, а потом почти мучительные объятия и беспорядочный поток слов, которые будоражили ее и пьянили, хотя смысла их она в тот момент не улавливала.

Кто-то вошел в магазин, и они отскочили друг от друга, так и не успев справиться со своими чувствами.

Покупатель, наверное, подумал, что она угорела и потеряла всякую ориентацию, потому что Марыся долго не могла понять, что ему нужно. Наконец, клиент вышел с пакетом под мышкой, и тогда она рассмеялась:

— Совсем одурела! Что я давала ему вместо канцелярской бумаги! Боже! Посмотрите!

Она показывала разложенные на прилавке товары и смеялась, смеялась, не в силах сдержать радостный смех. Что-то в ней трепетало, возвращалось к жизни, новое, прекрасное, светлое, окрыленное, как большая белая птица.

Чинский стоял неподвижно, с восторгом всматриваясь в нее. Когда-то в телеграмме он написал, что считает ее самой красивой девушкой… Но сейчас она была такой красивой, какой он ее еще никогда не видел.

— Хороши же вы! — говорила она. — Столько раз приезжать и ни разу не зайти ко мне! Я думала, что вы обиделись.

— Обиделся? Но вы шутите! Я ненавидел вас!

— За что?

— За то, что не мог забыть вас, панна Марыся. За то, что ни отдыхать, ни работать не мог.

— И поэтому, проезжая возле магазина, отворачивались в другую сторону?

— Да! Именно поэтому. Я знал, что не нравлюсь вам, что вы пренебрегаете мною… Ни одна женщина еще не поступила так. Поэтому я дал себе слово, что никогда больше не встречусь с вами.

— В таком случае вы совершили два нехороших поступка: сначала дав слово, а потом не сдержав.

Чинский покачал головой.

— Панна Марыся, вы бы не осуждали меня, если бы знали, что такое тоска.

— Почему это? — возмутилась она. — Почему я не могу знать, что такое тоска? Возможно, с этим я знакома больше вас.

— Нет! — махнул он рукой. — Это невозможно. У вас нет ни малейшего представления об этом чувстве. Можете ли вы себе представить, что иногда мне казалось, будто я схожу с ума?.. Да! Схожу с ума!.. Вы не верите мне? Тогда взгляните.

Он достал из кармана тонкую розовую книжечку.

— Вы знаете, что это?

— Нет.

— Это билет на корабль в Бразилию. За 15 минут до отплытия я забрал свои вещи с судна и вместо Бразилии приехал в Людвиково. Не смог, просто не смог! А дальше началась пытка! Я старался сдержать данное себе слово, но не смог не приезжать в Радолишки. Я не имел права искать встречи с вами, но она могла произойти случайно. Правда?.. Тогда я не нарушил бы слова.

Марыся вдруг стала серьезной.

— Я думаю, что вы поступили плохо, очень плохо, не сдержав данного себе обещания.

— Почему? — возмутился он.

— Потому что… вы были правы, не желая больше видеть меня.

— Я был идиотом! — воскликнул он.

— Нет, вы были благоразумны. Для нас обоих… Ведь это не имеет никакого смысла.

— Ах, вот как? Вы действительно презираете меня настолько, что даже не хотите видеть?

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Нет-нет! Я буду совершенно искренней. Я тоже тосковала, очень тосковала без вас…

— Марысенька! — он протянул к ней руки. Она покачала головой.

— Сейчас… сейчас я скажу все. Подождите, пожалуйста. Я очень тосковала. Мне было очень плохо… Так плохо. Даже… плакала.

— Моя единственная! Сокровище мое!

— Но, — продолжала она, — я поняла, что быстрее забуду вас, если мы не будем видеться. К чему может привести наше знакомство?.. Вы же достаточно благоразумны, чтобы понимать все лучше меня.

— Нет, — прервал он. — Я, действительно, все понимаю и утверждаю, что у вас нет оснований так думать, панна Марыся. Я люблю вас. Вы, наверное, не можете понять, что такое любовь, но вы любите меня. Было бы безумием и дальше обрекать себя на разлуку. Вы говорите о цели! А разве это не прекрасная или недостаточно обоснованная и значительная цель — наши встречи, беседы, дружба? Что вам мешает видеться со мной… Прошу вас, послушайте!..

Она внимательно слушала и не могла отрицать справедливости его слов. К тому же она сама хотела, чтобы он ее убедил, а он умел быть красноречивым.

Собственно, она не могла запретить ему бывать в магазине, куда имел право зайти любой человек.

С того дня пан Лех Чинский приезжал ежедневно, и его верховая лошадь или мотоцикл, стоящий возле магазина пани Шкопковой, порождали бурю слухов и разговоров, многочисленные комментарии и зависть, которая естественным путем переродилась в то, что называется общественным осуждением.

Правда, поводов для этого ни у кого не было. Пребывание молодого инженера в магазине, дверь которого всегда и для каждого была открыта, не могло вызывать подозрений, компрометирующих панну Мырысю. Однако зависть человеческая не считается с действительностью. Почти каждая девушка в Радолишках могла похвастаться наличием у нее обожателя, но ни один из них не мог сравниться с молодым Чинским. И почему этот красивый брюнет выбрал такую безродную девушку, как Марыся из магазина пани Шкопковой, трудно было понять. Если уж ему так хотелось найти для себя общество среди городских панн, то он мог бы найти девушку и красивее, и богаче. Родители таких более подходящих невест, понятно, разделяли негодование своих дочерей, как и те молодые люди, которые ходили с ними к Трем грушкам. И это мнение разделяли все обыватели городка.

Если Марыся, несмотря на свою врожденную чуткость, не сразу заметила перемену в отношении к ней, то только потому, что была полностью поглощена собственными переживаниями. А переживания эти были такими новыми и пьянящими, что окружающий мир расплывался в тумане, казался чем-то нереальным, случайным и незначительным.

В Марысе проснулась любовь. С каждым днем она понимала это все отчетливее и глубже. Напрасно старалась она бороться с этим чувством. А впрочем, не напрасно, потому что именно благодаря этой борьбе, благодаря необходимости подчиниться силе чувства, усиливалось ощущение того удивительного, волнующего блаженства, того роскошного опьянения, которое окутывало, оглушало и обволакивало со всех сторон невидимой прозрачной пеленой…

— Люблю, люблю, люблю, — повторяла она по тысяче раз в день.

И было в этом и удивление, и радость, и страх, и счастье, и изумление от такого большого открытия в собственной душе, которая до сего времени не ведала, какое бесценное сокровище носит в себе.

Все это изумляло еще и потому, что, в сущности, не происходило ничего нового. Если бы кто-нибудь захотел подслушать разговор двоих молодых людей в магазине пани Шкопковой, то его постигло бы разочарование. Чинский приезжал, целовал Марысе руку, а потом рассказывал ей о своих путешествиях и приключениях. А еще они читали книги, которые он привозил теперь постоянно. Это были, преимущественно, стихи. Иногда Марыся рассказывала о своем детстве, о матери, о неосуществившихся планах. Изменилось лишь то, что теперь она называла его пан Лешек, а он ее просто Марыся; разумеется, когда их никто не слышал.

Могло бы быть, пожалуй, и больше изменений, если бы Марыся согласилась. Пан Лешек не раз пытался ее поцеловать, однако она всегда протестовала с такой категоричностью и страхом, что ему ничего не оставалось, как проявлять терпение.

Потом он уезжал, и весь остаток дня она думала только о проведенных часах и о том, что завтра он приедет снова.

После закрытия магазина она возвращалась домой сосредоточенная и погруженная в созерцание своего счастья, наполненная доброжелательностью к этим маленьким домикам, зеленым деревьям, голубому небу, ко всему миру, к людям, которых приветствовала искренней улыбкой.

Именно поэтому она не видела их недружелюбных взглядов, пренебрежительных мин, враждебности и насмешки. Не все, однако, ограничивались немой демонстрацией неприязни и осуждения. И вот однажды произошел случай, повлекший за собой очень неприятные последствия.

В Радолишках уже много лет проживала известная на всю округу семья шорников Войдылов. Они происходили из мелкопоместной шляхты, и одно это было достаточным основанием, чтобы в городке к ним относились с уважением, а еще они славились в нескольких поколениях, как лучшие шорники. Седла, лейцы или упряжь Войдыл из Радолишек пользовались огромным спросом, хотя порой стоили дороже, чем такой же товар из Вильно. Главой этой зажиточной и уважаемой семьи был Панкратий Войдыло. Его наследниками в мастерской должны были стать сыновья, Юзеф и Каликст, третьего же сына, Зенона, как домочадцы, так и горожане считали неудачником.

Отец готовил его к карьере ксендза. С трудом протолкнул ленивого мальчишку через шесть классов гимназии и определил в духовную семинарию. Однако все труды и расходы были сведены на нет. Напрасно радовалось сердце старика отца, когда сын, к удивлению городка, приехал в сутане как семинарист. Не прошло и года, как Зенона исключили из семинарии. Правда, сам Зенон рассказывал, будто ушел добровольно, не имея призвания, но люди говорили, что причиной его исключения стали водка и женщины. Истинность этих слухов позднее подтвердил своим поведением сам экс-семинарист. Он чаще просиживал в пивной, чем в костеле, а каких женщин навещал на улице Крамной, лучше и не вспоминать.

Зная латынь, он еще мог пригодиться для работы в аптеке. Так, по крайней мере, думал отец, но и здесь он ошибался. Зенон очень быстро бросил работу в аптеке. И об этом ходили разные легенды, проверить которые не удалось, потому что аптекарь из Радолишек, пан Немира, не относился к словоохотливым и к тому же дружил с отцом беспутного шалопая.

И вот однажды, проходя мимо магазина пани Шкопковой в компании нескольких парней в тот момент, когда Марыся закрывала магазин, Зенон остановился и притворно любезным тоном обратился к ней:

— Добрый вечер, панна Марыся! Что слышно хорошего?

— Добрый вечер, — ответила она с улыбкой. — Спасибо.

— И всегда у вас, панна Марыся, неудобства.

— Какие неудобства? — удивленно спросила она.

— Но как же! Пани Шкопкова вроде сообразительная женщина, а о такой вещи не подумает, — сочувственно говорил он.

— О какой вещи?

— А о диване.

— О диване?

— Конечно, о диване. Так прилавок же в магазине узкий и жесткий. Вдвоем, значит, с паном Чинским тяжеловато разместиться. Компания взорвалась громким хохотом. Марыся ничего не понимала, но, почувствовав какую-то подлость, пожала плечами.

— Не знаю, о чем вы говорите…

— О чем я говорю, не знает благонравная Зузанна, — обратился Зенон к приятелям. — Но знает, как это делается.

Ответом был новый взрыв смеха.

Марыся, вся дрожа, вынула ключ из замка, спустилась по ступенькам и почти бегом бросилась домой. У нее подгибались ноги, в голове звенело, сердце выскакивало из груди.

Еще никто и никогда не оскорблял ее так грубо и низко. Она никому не принесла зла, никому не сказала плохого слова, даже не подумала плохо. И вдруг…

Она чувствовала себя так, будто на нее вылили ведро помоев. Убегая, она слышала грубые окрики, смех и свист.

— Боже, Боже… — шептала она дрожащими губами. — Как это страшно, как гадко…

Она старалась взять себя в руки, сдержать рыдания, рвущиеся из груди, и не смогла. Добежав до забора приходского сада, Марыся разрыдалась.

Улочка за огородами почти всегда была пустынной. Однако как раз в это время начальник почты в Радолишках, пан Собек, отправился к садовнику ксендза за клубникой. Увидев плачущую панну Марысю, он вначале удивился, потом расстроился и решил утешить ее.

Он догадался, что может быть причиной ее слез, ведь видел, как молодой Чинский ежедневно навещал ее в магазине.

«Морочил девушке голову, влюбил в себя, а сейчас бросил», — родилась мысль в голове пана Собека.

Он прикоснулся к локтю Марыси и заговорил.

— Не стоит плакать, панна Марыся. От чистого сердца говорю, не стоит. Пройдет время, и рана заживет. Пожалейте свои глазки. Вы достойны в тысячу раз лучшего, чем он. Так пусть он волнуется и переживает. Он оскорбил вас, и Бог его за это покарает. На свете ничто не исчезает, ничто не проходит бесследно. Такой уж закон. Ничто не пропадает. Это как с граблями. Наступишь на зубья, кажется граблям плохо сделал, а тем временем не успеешь оглянуться, как они тебя в лоб… Такой закон. Ну, не надо плакать, панна Марыся…

Ее рыдания и беспомощность своих утешений расстроили его самого. Пан Собек готов был расплакаться сам. Он тихонько касался ее локтей, вздрагивающих от волнения.

— Успокойтесь, панна Марыся, успокойтесь, — говорил он. — Не нужно, не стоит плакать. Обманул вас… обманул. Плохой человек. Совести у него нет.

— Но за что, за что!.. — плакала Марыся. — Не любила я его действительно… никогда… Но ничего плохого я ему не сделала.

Собек задумался.

— О ком вы говорите?

— О нем, о Войдыле…

— О старом? — удивился он.

— Нет, об этом… бывшем семинаристе.

— Зенон?.. А как же он вас обидел?

— Осыпал меня ужасными оскорблениями… При людях! Какой стыд!.. Какой стыд!.. Как я буду теперь в глаза людям смотреть!

Она всплеснула руками.

Собек почувствовал, как кровь прилила к лицу. Пока он думал, что пан Чинский обидел Марысю, то невольно принимал это со смирением, как действие высших сил, которым невозможно противостоять. Однако, узнав, что речь идет о Зеноне, он рассвирепел.

— Что же он вам сказал? — спросил пан Собек, пытаясь успокоиться.

Если бы Марыся не была так расстроена и взволнована, она никогда бы не разоткровенничалась. Будь у нее время подумать, она ни за что не рассказала бы о происшествии пану Собеку, человеку чужому. Но в эти минуты ей так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь посочувствовал ей, что она все рассказала срывающимся от волнения голосом.

Слушая ее, Собек успокоился и даже рассмеялся.

— Что же вы на такого дурака обращаете внимание? Что он говорит, что собака лает, — все равно. Незачем волноваться.

— Легко вам так говорить…

— Легко не легко, это — другое дело, а Зенона даже в расчет принимать нельзя. Что он для вас?.. Плюньте и только…

— Если бы так, — она вытерла слезы. — Но ведь люди слышали, сейчас все разнесется по городку. Куда я глаза спрячу?

— Ой, панна Марыся, а зачем же вам глаза прятать? У вас совесть чиста, а это главное.

— Не каждый в это поверит.

— Кто сам чистый, порядочный, тот поверит, а злой и в костеле грязь найдет, но на них не стоит обращать внимание. Вот видите — он показал корзинку — к садовнику иду за клубникой. Не пройдетесь ли со мной? Хорошая клубника, очень крупная и сладкая.

Она улыбнулась.

— Спасибо, я тороплюсь домой… До свидания.

— До свидания, панна Марыся. Волноваться незачем.

Задержавшись на минуту, она сказала:

— Вы так добры ко мне. Я никогда этого не забуду.

Собек махнул рукой.

— Какая там доброта. Не о чем говорить. До свидания.

Напевая под нос мелодию танго, он пошел в сад. Там он насобирал клубники, поторговался, заплатил и вернулся домой. Он очень любил клубнику. Высыпав ее в две глубокие тарелки, истолок в ступке сахар, густо посыпал им ягоды, перемешал и поставил, чтобы пустили сок. Он любил все делать методично.

Тем временем уже вскипела вода для чая. Собек вынул из шкафа хлеб, масло. Это был его субботний ужин, а в качестве десерта ожидала тарелка сочной, ароматной клубники. Вторую тарелку он оставил на завтрашний обед.

Вымыв посуду, он вытер ее, поставил на место, снял со стены свою любимую мандолину и вышел.

Летом в субботние вечера вся молодежь была на улицах, главным образом, на Коровьем бульваре. Пан Собек все время встречал знакомых. С одними останавливался, разговаривал, шутил, с другими только раскланивался издали. Прошел Виленскую, улицу Наполеона, подошел к Трем грушками возвратился. Девушки старались завлечь его в свою компанию: всегда приятно послушать музыку. Он, однако, отказывался и гулял один, время от времени касаясь струн своей мандолины.

Проходя по улице Ошмянской, на крыльце у Лейзера, Собек увидел несколько парней, сидящих за столиками.

— Эй, — позвал один из них, — пан Собек, иди сюда, сыграй что-нибудь.

— Как-то нет желания, — отмахнулся тот.

— Что там желание, — отозвался другой. — Садись с нами, тогда и желание появится.

— А с вами я не сяду, — ответил Собек.

— Почему это?

— Потому что среди вас хам, а с хамами я не связываюсь.

Воцарилось молчание. Потом кто-то еще спросил:

— Кого это ты имеешь в виду, скажи-ка?

— Я не имею его в виду, — спокойно ответил Собек. — Я его презираю. А если интересуетесь, пан Войдыло, о ком говорю, то как раз о вас.

— Обо мне?

— Да, о вас, пан экс-семинарист! Я считаю вас хамом и в одной компании с вами быть не хочу.

— За что это ты человека оскорбляешь, пан Собек?

— Не человека, а быдло. Хуже быдла, подонка и хама.

— Ты что, пьян?!. — спросил Зенон.

— Пьяный?.. Нет, пан Войдыло, я непьющий. Совершенно трезвый. Я, в отличие от пана, в канавах не ночую, на молодых девушек не нападаю. Только пьяная свинья, извините, может невинную и беззащитную девушку на улице осыпать непристойными словами. Вот так.

Он взял несколько тактов вальса из «Осенних вариаций».

— Это он о той Марыське, что у Шкопковой работает, — заметил кто-то.

— Именно о ней, — подтвердил Собек. — О ней, на которую такие подонки, как уважаемый пан Войдыло…

— Заткнись! — крикнул Войдыло. — Хватит с меня.

— Пану хватит, а мне мало…

— Смотри за своим носом!

— И пан мог бы посмотреть за своим, только темно Издали не видно. Но ко мне ты не спустишься, потому что боишься.

Зенон рассмеялся.

— Придурок, чего это я должен бояться?

— Боишься получить по морде!..

— Прекратите, не стоит, — кто-то спокойно посоветовал с крыльца.

— Правда, не стоит руки пачкать, — спокойным тоном согласился Собек.

— Сам получишь по морде! — заорал Зенон.

И не успела компания удержать его, как он уже был внизу. В темноте все перемешалось. Раздалось несколько глухих ударов, а потом треск: прекрасная мандолина пана Собека разлетелась вдребезги от соприкосновения с головой экс-семинариста. Противники свалились на землю и покатились под забор.

— Отпусти, — послышался сдавленный голос Зенона.

— Получай, негодяй, получай, чтобы помнил! — слова Собека сопровождались глухими ударами.

— Нарвался на меня, так знай!.. Будешь трогать девушек?! Что?

— Не буду!

— Получай еще, чтобы запомнил!

— Клянусь, не буду!

— А еще получай, чтобы клятву помнил тоже! И еще! И еще!

— Братцы, спасайте! — заскулил Зенон.

Вокруг собралось несколько человек, увлеченных дракой. Однако никто не бросился на помощь. Собек пользовался всеобщим уважением, и даже те, кто не знал, из-за чего началась драка, допускали, что справедливость на его стороне, тем более что противником был всем известный дебошир. Дружки Зенона тоже не торопились выручать приятеля. В глубине души они с самого начала были на стороне Собека, ведь драку начал Зенон.

— Мужики! — крикнул кто-то из толпы. — Хватит! Прекратите!

— Перестаньте! — добавил другой.

Собек встал с земли. Из дому выбежал Лейзер с керосиновой лампой в руке. При свете можно было рассмотреть внешний вид Зенона: порванный костюм, под глазами синяки, кровоточащий нос. Пошевелив во рту языком, он выплюнул несколько зубов.

Собек отряхнул костюм, поднял с земли гриф со струнами, на которых жалобно подрагивали остатки мандолины, крякнул и, ничего не сказав, ушел.

Другие тоже стали в молчании расходиться. На следующий день Радолишки напоминали растревоженный улей. На площади перед костелом ни о чем другом не говорили. Все уже знали причины драки и ее результат. Общественное мнение высказывалось в пользу Собека, и народ радовался, что хоть кто-то, наконец, усмирил Зенона. Но в то же время осуждали Марысю. Во-первых, потому что драка произошла из-за нее, а во-вторых, частые посещения магазина молодым паном Чинским так или иначе свидетельствовали о безнравственности молодой девушки.

Кроме того, просто не подобало, чтобы из-за какой-то приблуды, девицы из магазина, дрались в общественном месте представители городского общества — чиновник и сын из богатой и уважаемой семьи.

Все интересовались, как отреагирует на инцидент семья Войдыло. Об этом заводили разговор даже с братьями Зенона, но те только плечами пожимали:

— Это не наше дело. Отец вернется, сам во всем разберется.

Старика, действительно, не было в Радолишках. Он уехал закупать товары к виленским кожевникам.

О драке Марыся узнала ранним утром. Прибежали две соседки и обо всем подробно рассказали. Насколько была удовлетворена посрамлением Зенона пани Шкопкова, считавшая это Божьей карой за то, что тот бросил учебу в семинарии, настолько Марыся была раздосадована. Она корила себя за излишнюю откровенность. Зачем она пожаловалась этому благородному пану Собеку! Втравила его в такие неприятности! Бог знает, к чему это приведет. Старый Войдыло не простит, что побили его сына, наверное, подаст в суд, напишет жалобу в администрацию почты. За свое благородство пан Собек рискует заплатить потерей места…

Несомненно, она была благодарна ему, но в то же время жалела его. Он защитил ее, подверг себя опасности, добровольно стал жертвой омерзительных сплетен, в которых теперь долго будут трепать его доброе имя. Из-за этого он стал ее, Марыси, кредитором. Пусть даже он никогда не напомнит ей о случившемся, но каждый его взгляд будет говорить:

— Я защитил твою честь, достоинство и доброе имя, не причитается ли мне за это какое-нибудь вознаграждение?

Был в этом деле и еще один минус. Марыся хорошо понимала, что становится предметом обсуждения злых языков и они непременно отравят ей жизнь.

Она не лгала, ссылаясь на головную боль и отказываясь от посещения поздней обедни, она, действительно, чувствовала себя больной, подавленной и несчастной. За всю неделю она ни разу не вышла из дому: плакала и размышляла, что же теперь будет. Если бы только она могла убежать отсюда, уехать как можно дальше, хотя бы в Вильно! Согласилась бы на любую работу, стала бы служанкой… Но у нее не было средств на дорогу, и она не обольщалась надеждой на то, что пани Шкопкова ссудила бы ее деньгами. Ни пани Шкопкова, ни кто-нибудь другой в городке. Разве… разве…

И тут она вспомнила о знахаре с мельницы. Дядя Антоний наверняка не отказал бы ей. Это единственный человек, который остался у нее на этой земле.

Она начала лихорадочно обдумывать план действий. Вечером, когда станет темно, она пойдет огородами до шоссе, а оттуда до мельницы. Где-нибудь по дороге сядет на телегу и к утру будет уже на станции. Там она напишет письмо пани Шкопковой… и ему, пану Лешеку.

Сердце Марыси сжалось. А что, если он не захочет приехать в Вильно?

И сразу все ее проекты рассыпались как карточный домик.

Нет, уж лучше по сто раз на дню подвергаться оговорам, насмешкам, сплетням, чем отказаться от возможности видеть его глаза и губы, волосы, слышать дорогой голос, касаться его сильных и красивых рук.

— Будь что будет, — решила она.

Был еще один выход: признаться ему во всем. Он ведь гораздо мудрее ее и наверняка найдет лучший выход.

Но на это она, наверное, не решилась бы никогда. Она знала, что никто в городке не осмелится рассказать ему о причине драки пана Собека и сына Войдылы. Однако если он узнает, то заподозрит, что пан Собек имел основания выступить в защиту Марыси, и тогда…

— Нет, ничего я ему не скажу, ничего, — решила она. — Так будет разумнее.

Утром Марыся шла на работу, опустив голову, и так быстро, точно ее кто-то догонял. Она перевела дух лишь тогда, когда оказалась внутри магазина. Взглянув в зеркало, она с грустью отметила, что две бессонные ночи и переживания оставили на ее лице свой след. Она побледнела, под глазами появились синие круги. Это окончательно вывело ее из равновесия.

— Когда он увидит, что со мной стало, — думала девушка, — то не захочет со мной встречаться. Уж лучше бы он не приехал.

Проходил час за часом, и Марыся беспокоилась все больше и больше…

— В злую минуту подумала, чтобы он не приехал, — выговаривала она себе.

В костеле уже звонили к обедне, когда показались лошади из Людвикова. Однако пана Лешека в бричке не оказалось. Кучер, позевывая, сидел на козлах, пока толстая пани Михалевская, экономка из Людвикова, решала свои дела. Марысе очень хотелось подбежать к бричке и спросить о Лешеке, но она справилась с собой и поступила разумно, потому что не прошло и часа, как на улице раздался треск мотоцикла.

Она чуть было не расплакалась от счастья. Но пан Лешек не заметил ни ее бледности, ни слез в глазах. Он влетел, как ураган, сделал несколько па мазурки и прокричал:

— Виват гениальному механику! Поздравь меня, Марысенька! Думал уже, что сгорю на этой жаре, но выдержал, не сдался!

И он начал рассказывать, как у него по дороге испортился мотоцикл, и с каким трудом он сам исправил повреждение, хотя мог добраться на бричке с пани Михалевской.

Был так доволен собой, что даже раскраснелся.

— Для милого друга семь верст не околица!

— Пан Лешек, но вы испачкались! Сейчас я дам вам воды.

Она как раз наполняла таз, когда с обедом вошла пани Шкопкова. Окинув их осуждающим взглядом, она, однако, ничего не сказала.

— Пан Чинский вынужден был ремонтировать свой мотоцикл, — объяснила Марыся, — и захотел умыться, потому что испачкался.

— Я не набрызгаю здесь, — добавил он.

— Ничего, — сухо ответила пани Шкопкова и вышла.

Инженер не обратил внимания на сухой ответ хозяйки магазина. Он увлеченно рассказывал Марысе, в чем заключался дефект мотора и как ему удалось отремонтировать его. Постепенно расслабилась и девушка.

— Как красиво ты смеешься! — повторял Чинский.

— Обыкновенно.

— Нет, не обыкновенно! Клянусь тебе, Марысенька, что ты с любой точки зрения девушка необыкновенная. А если говорить об улыбке… то все смеются не так, как ты.

Тут он начал демонстрировать, как люди смеются, и делал это так смешно, так громко, что мертвого поднял бы. Лучше всего он изображал толстую экономку, пани Михалевскую.

Он не знал, что именно в эти минуты пани Михалевской было совсем не до смеха.

И уже когда она влезала на бричку, кучер заметил, что лицо ее покрыто красными пятнами, точно она недавно размешивала горячее варенье. Всю дорогу он слышал, как она что-то бормотала за его спиной, вздыхала и причитала. «Что-то, наверное, случилось», — соображал он.

И, действительно. В городке пани Михалевская узнала о таких страшных событиях, что просто не хотела им верить и не поверила бы, если бы не свидетельство нескольких человек. К тому же она собственными глазами увидела, где пан Лешек поставил мотоцикл и где сидел уже битых два часа.

Пара молодых рыжих в яблоках коней бежала хорошей рысью, но пани Михалевской казалось, что они едва тащатся. Она время от времени поглядывала вперед, чтобы сориентироваться, сколько же еще километров осталось до Людвикова.

Наконец, за лесом открылась широкая панорама. Поля мягко спускались к видимой на горизонте голубой глади озера, над которым симметричными рядами стояли кубики зданий из красного кирпича. На пригорке, окруженный зеленью, белел высокий красивый дворец, считающийся во всей округе восьмым чудом если не света, то, по крайней мере, северо-восточных границ Польши. Одна только пани Михалевская не разделяла этих восторгов. Ей больше нравился старый, деревянный дворец, в котором она родилась, выросла и работала с детства.

Она не могла простить своему хозяину и ровеснику, старому пану Чинскому, что вместо того, чтобы отстроить сгоревший дом, он распорядился выстроить современный, каменный, да еще трехэтажный дворец, будто старым ногам экономки было мало работы.

Вот и сейчас, хотя мысли ее были заняты совсем другим, пани Михалевская не преминула посетовать на бессмысленное новшество, к которому даже по прошествии многих лет так и не смогла привыкнуть.

Миновав въездные ворота, бричка повернула в боковую аллею парка и остановилась у служебного входа. Пани Михалевская была слишком возбуждена, чтобы самой заниматься выгрузкой и размещением в кладовой привезенных запасов. Точно локомотив скорого поезда, она проследовала через кухню, буфетную и столовую, сопя даже больше, чем того требовала усталость и набранная скорость.

Она знала, где в это время искать чету Чинских, и не ошиблась. Они находились на террасе с северной стороны. Пани Элеонора, холодная и затянутая в корсет, сидела на жестком, ничем не покрытом стуле, погруженная в изучение толстых бухгалтерских книг. У нее за спиной стоял бухгалтер, пан Слупек с лицом осужденного, которого сейчас подвергнут пыткам. Его лысая голова, подобно большому розовому грибу-дождевику, была покрыта крупными каплями пота. На другом конце террасы в большом плетеном кресле, обложившись кипами газет, сидел пан Станислав Чинский.

Пани Михалевская остановилась посреди террасы, дрожа от ужаса и негодования, переполнявшего ее.

Пан Чинский посмотрел на нее поверх очков и спросил:

— Что случилось. Михалеся?

— Несчастье! — простонала она.

— Нет лимонов?

— А, что там лимоны!.. Ком-про-ме-та-ция!

— Что случилось? — спокойно, но уже с большей заинтересованностью спросил пан Чинский, откладывая газету.

— Что случилось?.. Скандал!.. Я думала, что сгорю от стыда. Весь город ни о чем другом не говорит! Только о нем.

— О ком?

— Да о нашем дорогом Лешеке.

— О Лешеке?

Пани Чинская подняла голову и сказала:

— Запомните, пожалуйста, пан Слупек. Останавливаемся на этой позиции…

— Слушаюсь, пани, — перевел дыхание бухгалтер. — Двадцать четыре гроша. Мне уйти?

— Нет, оставайтесь. Так что там Михалеся говорит?

— О пане Лешеке! Позор всей семье! Я такое услышала!..

— Я прошу вас повторить. Наверное, какие-то сплетни, — с каменным спокойствием произнесла пани Чинская.

— В Радолишках дерутся, убивают друг друга из-за нашего пана Лешека. Начальник почты гитару на нем поломал и гонялся за ним по всему рынку. Нос ему разбил! Зубы выбил!..

— Кому? — вскочил пан Чинский. — Лешеку?

— Нет, сыну Войдылы, шорника.

— Так какое нам дело до этого?

— Так это же из-за той девушки, с которой пан Лешек роман завел.

Пани Чинская нахмурила брови.

— Ничего не понимаю. Прошу тебя, Михалеся, расскажи все по-порядку.

— Так я же говорю! Из-за девушки, из-за той Мары-си, что у Шкопковой в магазине работает. Я давно знала, что тут дело нечисто. Глаза у меня старые, но видят хорошо. Еще на прошлой неделе я говорила, что пан Лешек слишком уж зачастил в Радолишки. Не говорила?.. Ну скажите, не говорила я?..

— Это не важно. И что там за девушка?

— Девушка как девушка. Что красивая, то красивая, но особого в ней я ничего не вижу. Чтобы драться из-за нее?.. Пан Лешек каждый день ездит в городок. То-то я себе думаю, что это он там забыл, а оно оказывается вот что!

— И что же оказывается?

— Что он к ней, к той Марысе ездит! Мотоцикл по целым дням где стоит? Под магазином пани Шкопковой. Все видят и только головами покачивают. А пан Лешек где находится?.. Конечно, в магазине. Один на один! Да! Один на один с нею, потому что Шкопкова в магазине не сидит. Пани аптекарша удивляется, что ксендз до сих пор с амвона не осудил такого поведения. И если, говорит, он этого не сделал, то только из уважения к родителям такого предприимчивого кавалера.

Пан Чинский нахмурился.

— Что дальше?

— Значит, так, тот сын шорника, бывший семинарист, в субботу… Нет, нет, в пятницу… Нет, правильно говорю, в субботу при всем народе спрашивает эту самую Марысю, зачем она в магазин диван поставила… Ну а Марыся на то ничего не ответила. Так он начал над нашим Лешеком и над ней так насмехаться, что все за животы держались от смеха.

— Кто это все? — спокойно спросила пани Элеонора.

— Ну, народ. На улице было много людей, и все слышали. Ну, наверное, девушку стыд взял, и она, не сказав ни слова, бросилась наутек, но пожаловалась начальнику почты, Собеку. А может, он сам от кого-то узнал. Во всяком случае, как только он встретил бывшего семинариста, тут же бросился на него и так избил, что тот едва с жизнью не расстался. А сегодня собственными глазами я видела мотоцикл пана Лешека под тем же магазином. Еще несчастье накличет на свою голову. Этот Собек способен на что угодно, потому что…

— Ну хорошо, — прервала ее пани Чинская. — Спасибо. Михалеся, за информацию. Я займусь этим.

Она говорила безразличным тоном, но экономка хорошо знала, чем это пахнет. И сейчас она сообразила, что поступила очень поспешно и неразумно. Она, действительно, была возмущена оскорбительными визитами Лешека, но любила его больше собственных детей и сейчас пожалела о своем поступке.

— Я, — начала она, — ничего о нашем Лешеке не говорю, он должен понимать…

Но Чинские уже разговаривали по-французски, а это означало, что ей следует уйти. Помедлив, она вышла, раздумывая над тем, не выбежать ли на дорогу и не предупредить ли Лешека о каше, которую она заварила. Однако постепенно она пришла к выводу, что молодому хозяину порядочная трепка пойдет на пользу, и отказалась от своего намерения.

Он заслуживал осуждения в любом случае. Если соблазнял порядочную девушку, то поступал некрасиво. Если же Марыся не относилась к порядочным, то компрометировал себя и семью.

Так понимала ситуацию Михалеся, такого мнения придерживались и родители Лешека.

Когда Лешек приехал, то с удивлением и беспокойством заметил холодные взгляды, которыми его встретили родители. Вначале его возмутила догадка, что это негодяй Бауэр, директор гостиницы в Вильно, прислал счет.

«Вот свинство, — думал он, сидя в молчании за ужином. — Не мог подождать пару недель».

Счет, если память ему не изменяла, содержал такие позиции, которые Лешеку ни за что на свете не хотелось бы показывать родителям: например, разбитые зеркала и чересчур много шампанского…

— Ты не мог бы уделить нам полчаса своего времени? — обратилась к нему, вставая из-за стола, пани Чинская. — Нам бы хотелось с тобой поговорить.

— Целых полчаса? — подозрительно спросил Лешек.

— Считаешь, что для родителей это чересчур много?

— Да нет же, мама. Я в вашем распоряжении.

— Тогда пройдем в кабинет.

«О-го! — рассудил про себя Лешек. — Наверное, случилось что-то серьезное».

В кабинете, как правило, происходили самые неприятные и официальные беседы с родителями.

Пан Чинский занял председательское место за столом и, крякнув, начал:

— Дорогой Лешек! Нам стало известно, что твое легкомыслие выходит не только за рамки приличий, но и топчет чувство собственного достоинства, которое мы с мамой старались воспитать в тебе.

— Я не понимаю, отец, о чем идет речь, — занимая оборону, холодным тоном ответил Лешек.

— Речь идет об отвратительных скандалах среди городских кавалеров… о драках, спровоцированных тобой.

Лешек с облегчением подумал:

«Значит, не счет! Слава Богу!» — и уже с облегчением улыбнулся.

— Мои дорогие родители! Я вижу, что вас ввели в заблуждение, проще говоря, обманули какими-то нелепыми сказками. Ни о каких скандалах я не знаю, а тем более не мог их спровоцировать.

— И ни о какой Марысе ты тоже не знаешь? — спокойно спросила мать. — О продавщице из магазина Шкопковой?

Лешек слегка покраснел.

— Какое это имеет отношение к нашей беседе?

— Самое прямое, мой дорогой.

— Да, знаю эту Марысю. Милая девушка.

Откашлялся и добавил:

— Я захожу в этот магазин довольно часто за папиросами.

— Ежедневно, — подчеркнула мать.

— Возможно. — он нахмурил брови. — Так что из того?

— Ты бываешь там ежедневно и просиживаешь в магазине часами.

— А, если даже… Тебе не кажется, мама, что я уже вышел из того возраста, когда меня надо контролировать?..

— Вероятно, если речь идет о нашем контроле. Но достаточно взрослый и самостоятельный человек всегда подвержен другому контролю. Я говорю об общественном мнении.

Лешек ужаснулся.

— Извини, мама, но я не совершил никакого преступления!

— Никто тебя не обвиняет в преступлении.

— Так в чем же дело?

— В такте и достоинстве, — четко произнесла пани Чинская.

— Не считаю, что проявил бестактность и унизил ваше достоинство.

Пан Чинский нетерпеливо заерзал в кресле.

— Дорогой Лешек, — начал он. — Ты сам должен понять, что твои постоянные визиты и демонстративное пребывание в лавчонке не могли не вызвать разговоров…

— Никому нет дела до этого. Магазин… магазин — это общественное место. Каждый имеет право войти в магазин.

— Извини, — прервала мать, — но подобные уловки не соответствуют твоему уровню. Прежде всего, ты просиживаешь там целыми днями, привлекая всеобщее внимание и вызывая ненужные разговоры. Ты, надеюсь, не допускаешь мысли, что все так наивны, что считают, будто ты проводишь время, изучая в магазине торговое дело. Ты просиживаешь там из-за этой продавщицы.

— Возможно. Что из этого?

— Из этого следует, что ее общество тебе интересно.

— Разумеется, мама.

— И соответствует тебе?.. Не так ли?..

— Это вопрос личного мнения, отношения…

— Но позволь тебе сказать, что, по нашему мнению, здесь нет никакого вопроса. А лучшее доказательство тому — сплетни на тему твоих визитов в городок.

— Меня не интересуют сплетни!

— Речь идет не только о сплетнях. Эту девушку публично оскорбил один из менее счастливых… твоих соперников, в результате чего другой… обожатель этой… популярной девушки посчитал своим долгом в уличной драке отстоять ее честь, в силу чего твои… ухаживания и твоя личность приобрели в округе скандальную известность.

Лешек широко открыл глаза.

— Но я ни о чем не знаю! Это вообще невозможно!

Он вскочил и возмущенно закричал:

— Это мерзкие сплетни, в которых нет ни слова правды!

— К сожалению, сын, — откликнулся пан Чинский, — у нас совершенно точные сведения.

— Не верю! — взорвался Лешек. — Она бы сказала мне об этом! А маме не следует говорить о порядочной девушке, которую она не знает, пользуясь такими… такими двусмысленными намеками! Это отвратительно!

Супруги Чинские обменялись взглядами. Их озадачил такой эмоциональный всплеск в поведении сына, который раньше сам довольно свободно выражал свое мнение о женщинах.

— Я вижу, что эта девушка тебя очень интересует.

— Безусловно, интересует, если из-за меня она подвергается подобным… подобным…

Он закусил губу и не закончил фразу. Пани Чинская спокойно рассказала все, о чем узнала от экономки. Лешек справился с собой настолько, что выслушал ее до конца, ни разу не прервав. Когда она закончила, он сухо спросил:

— И какие же выводы вы собираетесь сделать?

— Как это выводы? — удивился пан Чинский. — Мы просто хотим попросить тебя, чтобы ты задумался над своим поведением. Это все.

Лешек покачал головой:

— Нет, не все. Согласны вы со мной или нет, но своим поведением я не причинил зла ни вам, ни себе, ни третьему лицу. Мне не в чем упрекнуть себя. Абсолютно не в чем! И в то же время ни я, ни, как мне кажется, мои родители не могут простить какому-то хаму, что тот оскорбляет действительно бедную, но достойную уважения девушку, прикрываясь моей фамилией.

Пани Элеонора бросила на сына иронический взгляд.

— Ты слишком уверен, мой дорогой, в своем уважении, которое, возможно, заслуживает та девушка, но я не осуждаю тебя за наивность! Мне интересно, какой будет твоя реакция. Или, следуя примеру того почтового чиновника, ты собираешься драться с сыном шорника?

— Нет, но подам в суд!

— Я вижу, что здравый смысл изменяет тебе. Судебный процесс не поправит репутацию девушки.

— Тогда прикажу кучеру отстегать его кнутом! — воскликнул выведенный из себя Лешек. — Во всяком случае… С сегодняшнего дня ни на фабрику, ни в имение мы не будем заказывать изделия его отца!

— Его отец здесь ни при чем, — заметил пан Чинский.

— Разумеется, — добавила пани Элеонора. — А кроме того, позволь заметить, я удивлена твоим столь категоричным тоном, точно фабрика и имение составляют твою собственность и вопрос размещения заказов зависит исключительно от тебя.

Однако нервы Лешека были уже на пределе. Отступив шаг назад, он спросил:

— Ах, так?.. Значит, мама собирается и в дальнейшем пользоваться услугами этого шорника?

— Не вижу причин отказываться от них.

— Но я вижу! — крикнул он.

— Это, к счастью, нас еще ни к чему не обязывает.

— Ах, так? Тогда слушайте! Я требую этого. Делайте выбор. Или выполните мое желание, или не увидите меня больше никогда.

Круто развернувшись, он вышел из кабинета, возмущенный до такой степени, что, не колеблясь, мог осуществить свою угрозу и уехать прямо сейчас.

Он не хотел сейчас задумываться над правильностью своих поступков. Сама мысль, что какой-то провинциальный хлыщ осмелился публично посмеяться над Марысей, приводила его в бешенство, туманила рассудок и требовала безотлагательных действий. Именно это было самым важным в данную минуту: наказать, отомстить. Даже родители стали преградой! Он жаждал отмщения и показал бы им, что не остановится ни перед чем.

Выбежав в парк, Лешек яростно срубал листья с ветвей каштанов тростью отца, которую он забрал из передней.

Конечно, разрыв с домом обрекал на нужду. Правда, у него было специальное образование керамиста: он мог получить место в Цмелеве или на какой-нибудь другой фабрике. Однако тогда его бюджет будет ограничен всего несколькими сотнями злотых в месяц.

«Трудно придется, — думал он и тут же убеждал себя — Выдержу!»

И тотчас же возник вопрос:

— Что, собственно, явилось причиной конфликта, который мог бы перевернуть всю мою жизнь?

Ответ не замедлил явиться:

— Марыся…

Да, именно о ней шла речь, о Марысе, о той милой девушке, ради которой он был готов на все.

И сразу же родились сомнения. Не будет ли разрыв с родителями, отказ от положения в обществе и состояния слишком высокой ценой за связь с нею?

Лешек с негодованием отбросил эти мысли. Ситуация была совершенно ясна: кто-то осмелился оскорбить Марысю и его самого, поэтому должен быть наказан.

А Марыся?.. С Марысей совсем другое дело. Вопрос не стоит, заслуживает она того или нет. Если трезво подходить, то тут что-то неладно. Сын шорника, вероятно, допустил какую-то фамильярность по отношению к ней, а может, в нем говорила ревность. А почтарь, некий Собек?.. Почему он стал на защиту Марыси?.. Просто так, без причины?..

Было бы глупо думать, что это так. Конечно, их что-то связывает.

Эта мысль привела Лешека в бешенство. Догадка, высказанная матерью, что эти люди являются его… соперниками, показалась ему оскорблением, самым тяжким оскорблением.

«Вот результат, — думал он с горечью, — сближения с людьми такой среды».

Мать, конечно, женщина опытная и умеет разумно смотреть на жизнь. Если ее подозрения хотя бы частично соответствуют истине…

— Тогда в каком свете меня выставили! Высмеяли, как сопляка! Со мной она выдает себя за полевую лилию, а кто знает, что она позволяет себе с таким, как Собек…

Обвинение, действительно, было ужасным, но кто может поручиться, что жизнь и правда не окажутся еще страшнее?

Лешеком овладела апатия и разочарование. Он сел на каменную скамейку, мокрую от росы, и мир показался ему мерзким, скучным, не стоящим каких-либо усилий, борьбы или жертв…

Если бы Марыся была честной, искренней девушкой, то не скрыла бы от него случившееся, а, наоборот, рассказала бы обо всем, попросила защиты у него, а не у какого-то Собека.

Из-за деревьев выплыл неполный диск луны. Лешек не любил смотреть на нее, однако сейчас он отчетливо увидел, что пятна на ее молочно-белой поверхности сложились в ироническую улыбку.

«Я просто глуп. — подумал он, — невероятно глуп».

И он задумался над тем, как отнесутся ко всей этой истории и к его поведению родители.

Если бы он слышал их разговор, то убедился бы, что их мнения относительно его здравомыслия совпадают.

После его ухода Чинские довольно долго молчали. Наконец, пани Элеонора, вздохнув, произнесла:

— Меня очень беспокоит Лешек.

— И меня не утешает, — отпарировал пан Станислав, вставая. — Поздно уже. Пора спать.

Как обычно, он поцеловал жене руку и отправился к себе в спальню. Спустя 15 минут он уже лежал в постели и как раз собирался почитать «Потоп» — замечательное средство для успокоения нервов перед сном, позволявшее отвлечься от дневных забот и благотворное влиявшее на воображение, — когда раздался стук в дверь.

— Это ты? — удивился пан Станислав.

За много лет он уже отвык от появления жены в халате и в это время.

— Да, Стась. Я бы хотела услышать твое мнение… Сама не знаю, как поступить. Считаешь ли ты, что угрозу Лешека следует принимать серьезно?

— Он неуравновешенный парень, — осмотрительно заметил пан Чинский.

— Видишь ли… Весьма непедагогично уступать под давлением угрозы. Однако, с другой стороны, следует принимать во внимание его возраст. Если до сего времени мы не сумели его воспитать, то дальнейшее воспитание уже не даст ничего.

Пан Станислав грустно взглянул на разложенный на одеяле толстый том. Заглоба как раз принял командование и приступал к снабжению лагеря. Отрывок особенно приятный, а тут опять проблемы Лешека.

— Я думаю. Эля, что мы отказали ему очень категорично.

— Но справедливо.

— Разумеется. С другой стороны, амбиция парня все-таки подавлена. Я думаю, что…

Мысли о продолжении романа, о доставке оружия и амуниции из Белостока, о прибытии князя Сапеги настраивали пана Чинского на мирный и спокойный лад.

…В конце концов, этот шорник должен научить своего сыночка дисциплине. Нельзя отказать Лешеку в правоте.

— Значит, предлагаешь, — подхватила пани Элеонора, — принять условие Лешека?

— Я предлагаю? — искренне удивился пан Станислав.

— Но не я же, — нетерпеливо пожала плечами жена. — Я всегда считала, что ты относился к нему слишком мягко и потакал во всем Не поплатиться бы нам когда-нибудь за твою слабость.

— Извини, пожалуйста, Эля… — начал пан Чинский, но жена прервала его.

— Пожалуйста, я поступлю, как ты хочешь, хотя еще раз подчеркиваю, что делаю это вопреки своему убеждению.

— Но… — пытался объясниться пан Станислав, — но я…

— Ты? Ты, мой дорогой, плохо его воспитал! Спокойной ночи!

И пани Элеонора вышла с чувством стыда перед собой. Перекладывание ответственности за уступку на плечи мужа не обмануло ее совесть. Ее деспотичная натура восставала против ультиматума сына и, если бы пан Станислав хотя бы одним словом спровоцировал ее к сопротивлению, она не изменила бы своего решения. Но дело в том, что она шла в спальню мужа совершенно уверенная, что он не возразит ей не единым словом.

Однако тот, кто думал, что пани Элеонора может согласиться с поражением, просто не знал ее. Правда, ее бросало в дрожь при мысли, что сын выполнит свою угрозу и уедет на край света, но все же она не могла признать собственной капитуляции.

На следующее утро она пригласила сына и объявила, что по просьбе отца решила отказаться от заказов у шорника Войдылы, но при одном условии, еще сегодня он уедет на некоторое время под Варшаву, к дяде Евстафию.

Она умышленно не определила срок, опасаясь, что Лешек может не согласиться. Но ее опасения были излишни. После бессонной ночи, после долгих скептических раздумий Лешек был совершенно подавлен. Он сам подумывал о том, не лучше ли ему уехать, поэтому предложение матери принял без малейшего сопротивления.

Отъезд автомагически избавит его от искушения поехать в городок; в шумном, веселом доме дяди Евстафия, где всегда было много девушек и молодых женщин, он наверняка приятнее проведет время, чем в этой мерзкой провинции — грязном, вонючем болоте.

Так думал он до тех пор, пока за окнами вагона еще не замелькали убегающие назад станционные здания. Но под монотонный ритмичный стук колес все мысли смешались, закружились и вдруг побежали в ином, совершенно противоположном направлении.