Онлайн чтение книги Знахарь
Глава VIII

В местечке Радолишки, там, где узкая улочка, носящая имя Наполеона, встречается с площадью Независимости, стоит одноэтажный домик из красного кирпича, на первом этаже которого разместились четыре лавочки. Самой большой и привлекательной была угловая, принадлежащая пани Михалине Шкопковой. В лавочке можно было приобрести канцелярские товары, гербовые и почтовые марки, нитки, ленты, пуговицы, табак и папиросы.

Когда бы ни приходил Антоний Косиба в Радолишки, всегда покупал в лавочке пани Шкопковой табак, гильзы и спички, а также шелковые нитки.

Сама пани Шкопкова редко бывала в магазине, чаще всего по четвергам в торговые дни. У нее было четверо детей и большое хозяйство, требующее много времени. В магазине ее выручала молодая девушка, сирота, которая за жилье, стол и десять злотых в месяц преданно и добросовестно исполняла обязанности продавца.

Пани Шкопкова смогла оценить и другие достоинства девушки, а прежде всего то, что Марысю любили покупатели. Она всегда была вежлива, для каждого покупателя у нее находилось доброе слово и приветливая улыбка, а кроме того, Марыся была очень обаятельной девушкой. Не один из солидных клиентов заходил в магазин пани Шкопковой специально для того, чтобы поговорить с Марысей, пошутить и пококетничать с ней. Провизор аптеки, гминный секретарь, племянник приходского ксендза, помещики из околицы, инженеры фабрики — ни один не упустил случая забежать за пачкой папирос или открыткой.

— А ты, Марыся, смотри, — говаривала пани Шкопкова. — Лишь бы на кого да на женатых не обращай внимания. Но, если надежный кавалер попадется, которому ты понравишься, проводи с ним мудрую политику. Так и до свадьбы может дойти.

Марыся смеялась.

— У меня еще есть время.

Времени в таких делах нам, женщинам, всегда мало. А тебе уже скоро, наверное, двадцать лет исполнится. Время уже! У меня в твои годы трехлетний сын был. Только лишь бы кем головы себе не забивай и высоко не зарывайся, потому что обожжешься. Это я тебе говорю!.. Например, тот панич на мотоцикле! Ездить-то он ездит, но жениться на тебе он, по-моему, не собирается. Знаю я таких! Знаю! Глаза закатывает, за ручку хватает, вздыхает, а потом… грешно! Не накличь на себя несчастья.

— Тоже скажете! — смеялась Марыся. — Мне даже в голову не пришло такое.

— Ну, ну! Его отец — хозяин имения и фабрики. Своего сына он женит на какой-нибудь графине. Запомни это.

— Конечно, я же понимаю. Почему вы говорите мне о нем? Уж если на кого из клиентов, — добавила шутя, — я и обращаю особое внимание, так это на старого знахаря с мельницы.

И это было правдой. Марыся, действительно, любила Антония Косибу. Прежде всего ее интересовала его работа. В местечке о нем рассказывали чудеса: если рукой к кому прикоснется, даже к умирающему, тот выздоравливает. Одни говорили, что он дьяволу душу свою заложил, другие что от Богоматери Остробрамской такую силу получил. Еще рассказывали, что лечит знахарь бесплатно и даже знает такие травы, настой которых достаточно выпить, чтобы полюбить того, кто подал питье.

Был он грустным, молчаливым и всегда смотрел на Марысю добрыми, ласковыми глазами. И держался он иначе, чем другие простые люди: не плевал на пол, не ругался, не перебирал товар. Он, как правило, приходил, снимал шапку, говорил, что ему нужно, платил и уходил, поблагодарив.

Так повторялось до одного из мартовских дней, когда внезапно полил дождь. Как раз в это время знахарь был в лавке, а дождь все усиливался.

Взглянув в окно, он спросил:

— Вы не позволите мне переждать здесь дождь?..

— Прошу вас, конечно. Садитесь, пожалуйста.

Она выбежала из-за прилавка и подвинула ему стул.

— Кто же вас на такой дождь отправит, — добавила она. — Вам же далеко. Сухой нитки не останется, пока дойдете до мельницы.

Он улыбнулся.

— Так вы знаете, что я с мельницы?

— Знаю. Вы знахарь. Здесь вас все знают. Но вы, наверное, не из этих мест: у вас другой акцент.

— Я издалека, из Королевства.

— Моя мама тоже из Королевства была.

— Пани Шкопкова?

— Нет, моя мама.

— Так вы не дочь хозяйки магазина?

— Нет. Я работаю здесь.

— А где мама?

— Умерла. Четыре года назад… от туберкулеза.

В глазах ее появились слезы, а потом она добавила:

— Если бы пан был тогда в наших краях, может, вылечил бы ее. Бедная мамочка. Не о такой судьбе для меня она мечтала. Но вы не подумайте, что я жалуюсь. Нет-нет! Пани Шкопкова очень хорошо ко мне относится. Но мне ничего и не нужно. Мне всего хватает… Разве что книг и… пианино.

— А ваш отец?

— Мой отец был лесничим в Одринецкой пуще у княгини Дубанцевой. Как там было красиво! Папа там умер. Я тогда была маленькой девочкой… Мы остались с мамой вдвоем. Бедная мама должна была тяжело работать. Зарабатывала на жизнь шитьем, давала уроки музыки. Вначале мы жили в Браславе, потом в Свентинах и наконец здесь, в Радолишках. Здесь мама умерла, и я осталась одна на всем белом свете. Меня взял к себе ксендз, а когда уезжал в другую парафию, заботиться обо мне попросил пани Шкопкову. Свет не без добрых людей. Но как все-таки тяжело, когда нет никого близкого.

Знахарь покачал головой.

— И я это знаю.

— У вас тоже нет никого из близких родственников?

— Да.

— Никого?

— Никого.

— Но вас, по крайней мере, любят люди, которых вы спасаете. Помогать близким и облегчать их страдания — какое это, должно быть, счастье. Тогда человек чувствует себя нужным, полезным. Вы только не смейтесь надо мной, но я с детства мечтала стать врачом. Если бы мама была жива… Меня уже подготовили к экзамену в шестой класс, и я должна была ехать в Виленскую гимназию.

Она грустно улыбнулась, махнув рукой:

— А, что там говорить!

— Так вы образованны?..

— Хотелось бы, но сейчас уже поздно. Спасибо и за то, что Господь дал мне хотя бы хлеб.

На прилавке была разложена какая-то работа — салфетка с яркими цветами. Девушка взяла ее и начала вышивать.

— На платья и на разные безделушки я могу заработать вышиванием. Это для пани Германович из Пяскув.

— Вы красиво вышиваете.

— Это мама меня научила.

Они разговаривали еще около часа. Когда дождь прекратился, знахарь попрощался и ушел. Однако с того дня он все чаще стал заходить в лавочку пани Шкопковой и задерживался там, разговаривая с девушкой, все дольше. Он полюбил панну Марысю. Ему доставляло большую радость просто смотреть на нее, на ее живое личико, на маленькие деликатные руки, на светлые, гладко зачесанные волосы. У нее был чистый и звонкий голос. Ее большие голубые глаза искрились добротой и сердечностью. И он чувствовал, что она его тоже любит.

Работы на мельнице, как обычно, весной было мало. Началась весенняя страда. У людей не было времени болеть и лечиться. Наплыв пациентов ослабел. Теперь Антоний каждые два-три дня ходил в местечко. Он уже не просил, чтобы ему кто-нибудь сделал покупки, на что, конечно же, обратила внимание семья Прокопа Мельника.

— Что-то тебя тянет в Радолишки, — едко заметила Зоня.

— Что же еще может притягивать? — пошутил Василь. — Он там бабу нашел.

— Иди ты, умник, — нехотя проворчал Антоний.

Но в деревне скрыть ничего невозможно. И скоро все уже знали, что Антоний постоянно просиживает в лавке пани Шкопковой.

— Ну, так что ж, — пожал плечами Прокоп, когда Зоня рассказала ему об этом, — мужское дело. Шкопкова — баба что надо. Еще не старая и деньги у нее есть, купчиха. А ты чего нос суешь, куда тебя не просят?

Однажды на мельницу заглянул кочующий торговец. Он распаковал свои мешки, и все семейство, как зачарованное, рассматривало их содержимое. Чего там только не было! И тончайшее фабричное полотно, и разноцветные ситцы, и кожаные сумочки на городской манер, и браслеты, и разные бусы — целое богатство.

Женщины, задыхаясь от восторга, рассматривали все, примеряли и щупали, а еще яростно торговались. И торговля была тем труднее, что продавец брал не только деньгами, но и льном, шерстью, сушеными грибами или медом.

Антоний посматривал издалека. Однако, когда бабы успокоились, заглянул и он в узлы. Немного покопался в них и выбрал купон шелка на платье и серебряный широкий браслет, инкрустированный зелеными стеклышками. За это он должен был отдать много мотков льна и туго набитый мешок шерсти.

Зоня покрылась красными пятнами, наблюдая за этой сценой. Она не сомневалась, что это для нее. А Ольга была уверена, что Антоний купил все это для маленькой Наталки.

Однако обе они ошибались. Назавтра, около полудня, знахарь отправился в местечко со свертком под мышкой. Обе женщины увидели его в окно, и более вспыльчивая Зоня начала проклинать его.

— Для этой старой жабы, для этой коровы! Чтобы он ноги поломал!

Тем временем Антоний целый и невредимый добрался до местечка. Поскольку в лавочке была какая-то женщина, которую он увидел, заглянув в окно, ему пришлось подождать, пока она выйдет, и только после этого он вошел. Панна Марыся встретила его сердечно, как всегда.

— Замечательная погода, дядя! Тепло, как будто уже лето.

Она называла его дядей непонятно почему. Просто так пришло ей в голову. Другие молодые девушки в округе боялись Антония, но у нее не было никакого страха, скорее наоборот: Марыся верила в его доброту и искренне возмущалась, если кто-нибудь старался объяснить ей, что знахарь с мельницы служит дьяволу.

— Кто со злым духом связан, — говорила она. — тот обижает людей и живет нечестно. А о знахаре никто ничего плохого сказать не может.

Неизвестно, почему одно человеческое существо испытывает к другому внутреннюю симпатию и как она зарождается. Это приходит откуда-то извне. И Марыся не знала, почему она полюбила знахаря. Она радовалась, когда бы он ни пришел, а в тот день особенно, потому что у нее была к нему просьба.

— Как хорошо, что вы пришли, дядя Антоний, — говорила она, улыбаясь. Хочу вас попросить…

— О чем?

— Пообещайте, что вы выполните мою просьбу.

Он погладил бороду и заглянул ей в глаза.

— Все, что я смогу.

— О, как я вам благодарна! Здесь на Костельной улице живет одна старушка. Она очень бедна. В последнее время у нее так отекли ноги, что она совсем не может ходить. Она умоляла меня попросить вас зайти к ней и что-нибудь посоветовать.

— Хорошо, я пойду к ней, — улыбнулся он, — хотя по домам не хожу. Дар за дар.

— Но она очень бедная, — проговорила, смутившись, Марыся.

— Я не о ней говорю, — прервал он Марысю. — Но в награду вы должны доставить мне радость, приняв этот подарок.

Он положил на прилавок пакет.

— Что это? — удивленно спросила Марыся.

— Посмотрите. Это скромно, но, может быть, вам пригодится.

Марыся развернула пакет и покраснела.

— Материал… И браслет…

— Прошу вас, носите на здоровье и для украшения.

Она покачала головой.

— Я не могу принять это. Нет-нет! С какой стати?.. Зачем вы делаете мне такие подарки!

— Вы отказываетесь? — спросил он тихо.

— Но как же я могу взять у вас!.. И за что?

— Окажи милость, возьми. Платье и эта безделушка тебе пригодятся, а для меня будет большая радость, будто кусочек сердца тебе отдаю. Нельзя отказываться.

— Но это же, наверное, очень дорого!

— А, какое там, — махнул он рукой. — Вы же знаете, что мне ничего не надо, то есть… я так раньше думал, а оказалось, что и у меня есть свои капризы, желания… Вот подумал, что нужно иметь кого-нибудь на белом свете, какую-нибудь добрую душу, о которой когда вспомнишь, человеку легче жить становится. Старею я уже, а в старости приходит тоска по теплу. Я искренне полюбил тебя. Возьми! Это скромный подарок, но от чистого сердца. Возьми! Ты сирота, и я одинокий, но мое одиночество страшнее, потому что я старый. Позволь мне хотя бы изредка делать для тебя что-нибудь хорошее.

Марыся была растрогана до слез. Она протянула к нему руки и крепко пожала его большие, натруженные ладони.

— Спасибо, большое спасибо, дядя Антоний. Я не заслужила этого, но спасибо.

Вечером, вернувшись домой, она показала пани Шкопковой полученные подарки.

— Какой он хороший. Кто я для него? Чужая девушка. Стыдно было взять, но я знала, что мой отказ причинил бы ему боль.

— Смотри-смотри, — покачала головой Шкопкова, — чтобы твое предсказание не сбылось.

— Какое предсказание?

— А что он на тебе женится. Марыся рассмеялась.

— О чем вы говорите! Видно, что вы не знаете его! Он же старый и ему такое и в голову не приходит. Хотя, — добавила она с убежденностью, — он намного лучше многих молодых.

И была она в своем убеждении совершенно искренней. Знала Марыся одного молодого парня, который ей очень нравился. Познакомилась она с ним тоже в лавочке, но уже давно, почти два года тому. Это был молодой Чинский, сын хозяина Людвикова. Целый год его не было дома: учился на инженера; но лето всегда проводил в Людвикове, откуда часто наезжал в Радолишки. Иногда он приезжал с родителями на машине или в шикарном экипаже и тогда только на минутку забегал в лавку пани Шкопковой. Но когда заезжал в городок один на лошади или на мотоцикле, то уж просиживал в лавке часами.

Парень был энергичным, горячим и таким красавцем, какого Марыся в своей жизни еще не встречала: высокий, стройный, с черными как смоль волосами, загорелый, только глаза у него были голубые, а не то был бы похож на цыгана. Когда он приходил, то лавочка, казалось, наполнялась шумом, весельем, движением. Он шутил, напевал новые модные мелодии, показывал разные фокусы. Однажды даже вскочил на прилавок к ужасу шофера, который за ним зашел.

Но больше всего ей нравились его рассказы. Он был только на семь лет старше ее, но, Боже мой, чего только не видел, где только не посчастливилось ему побывать! Объездил, наверное, всю Европу. Побывал в Америке и на разных экзотических островах. Ему было что рассказать, потому что из-за его любознательности с ним случались разные приключения, и истории о них сыпались как из рога изобилия.

Может быть, он и привирал, однако о его приключениях говорили во всей округе, и все знали, сколько хлопот доставлял пану Чинскому его сын. Однажды в Радолишках во время ярмарки он въехал на лошади в трактир, поругался с молодым Жарновским из Велишкова, а потом подрался с ним. В следующий раз он остановил поезд в поле, разложив большой костер на путях. Много разных анекдотов ходило о нем в округе. Однако не было среди них таких, которые бы заставляли думать о нем плохо.

Разве что сплетни о его любовных похождениях. Говорили, что он ни одной юбки не пропустит, с каждой флиртует и что уже не одна девушка из-за него глаза выплакала.

Марыся, однако, не верила этим сплетням по двум причинам: во-первых, не хотела верить, а во-вторых, ее наблюдения говорили об обратном. Пан Лешек не обращал на женщин внимания, и она сама это заметила. Когда он засиживался в магазине, все местные красавицы туда шли одна за другой. Как только какая-нибудь увидит возле магазина его лошадь или мотоцикл, как шальная бежит домой, наряжается в самое красивое платье, подкручивает волосы, надевает свою лучшую шляпку и приходит в магазин будто за открытками или почтовой бумагой.

А Марыся только смеялась, потому что молодой Чинский даже не смотрел на них.

— Пан Лешек заманивает ко мне покупателей, — говорила ему Марыся, когда они снова оставались одни. — Пани Шкопкова должна быть вам благодарна.

— Если придет еще одна, покажу ей язык, — сердился пан Лешек.

И надо же было в следующую минуту появиться аптекарше! Разодета она была как на бал, а от ее духов в магазинчике стало трудно дышать. Чинский не показал ей язык, но сделал нечто худшее: начал демонстративно чихать. И чихал до тех пор, пока надушенная дама не вылетела из магазина, точно камень из рогатки, вне себя от гнева и возмущения.

С того момента она возненавидела Марысю и, когда бы ни встретила пани Шкопкову, заявляла, что не купит в ее магазине товара даже на ломаный грош, пока там будет эта отвратительная девица.

Пани Шкопкова пожалела о потере клиентки, отчитала Марысю, сама не зная за что — просто так, на всякий случай, — но не уволила ее.

Аптекарша молодостью похвастать не могла, но выглядела прекрасно. Однако пан Лешек и на более молодых не обращал внимания. В то время как с Марысей он был простым и веселым, по отношению к другим людям держался жестко и высокомерно. Как с равными, разговаривал только с состоятельными людьми из округи, на остальных же смотрел свысока. Он часто повторял, что его мать из графской фамилии, а отец из магнатов, сенаторов и что во всем воеводстве, кроме Радзивиллов и Тышкевичей, никто не имеет права задирать нос выше Чинских.

Однажды Марыся не выдержала и с иронией сказала ему:

— Очень забавно, когда такой молодой заносчивый пан интересуется бедной девушкой из лавки.

Он смутился и стал объяснять, что у него не было намерения оскорбить ее.

— Панна Марыся, не думайте, что я такой глупый сноб.

— Я так не думаю, — холодно ответила она. — Однако понимаю, какая разница существует между нами…

— Панна Марыся!

— … И то внимание, какое вы проявляете ко мне, затрачивая свое драгоценное время на разговоры с глупенькой и бедной продавщицей из захолустья…

— Панна Марыся! Вы доведете меня до сумасшествия!

— У меня нет таких намерений. В мои обязанности входит быть вежливой с клиентами, поэтому прошу меня извинить, я должна подмести в магазине, а пыль может повредить вашему драгоценному здоровью, не говоря уж о костюме из Лондона.

— Что вы говорите? — вскочил он, побледнев.

— Да-да, я прошу вас.

— Панна Марыся!

— Еще что-нибудь завернуть для вас? — наклонилась с улыбкой Марыся.

Чинский изо всей силы хлестнул веткой по сапогу:

— Ах, так! Прощайте! Вы не скоро увидите меня!

— Счастливого пути…

— Проклятие! — крикнул он и выскочил из магазина.

Вскочив в седло, он с места пустил лошадь в галоп. Марыся видела в окно, как он, точно сумасшедший, промчался по площади.

Она села на стул и задумалась. Знала, что поступила правильно, что этого гордеца следовало проучить, но в то же время ей было жаль его.

— Не скоро его увижу… Возможно, никогда, — вздохнула она. — Тяжело, а может, так оно и лучше.

На следующий день, когда она пришла открывать магазин, у дверей ее уже ждал лесничий из Людвикова. Он принес письмо. В письме Чинский писал, что она испортила ему все каникулы, что он не ожидал от нее такого превратного истолкования его намерений и что она обидела его и оскорбила. Однако он тут же признавался, что и сам вел себя не очень вежливо и поэтому считает своим долгом извиниться.

«Для того, чтобы залить эти горькие воспоминания, — писал он в конце, — я еду в Вильно и буду так пить, чтобы меня черт побрал, как того пожелала пани».

— Будет ли ответ? — спросил лесничий.

Она заколебалась. Нет, зачем я буду писать ему? И вообще зачем это все?

— Ответа не будет. Только прошу передать пану, что я желаю ему всего самого хорошего.

Прошли три недели. Чинский не показывался. Марыся тосковала и даже гадала: приедет ли, зайдет ли в магазин? В конце третьей недели ей пришла телеграмма. Она глазам своим не верила: это была первая в жизни телеграмма, адресованная ей лично.

«Мир скучен. Жизнь ничего не стоит, как поживает аптекарша? Пани самая красивая девушка в Центральной Европе. Жаль. Лех».

Три дня спустя в Радолишках раздался треск мотоцикла, объявляя всему местечку, что молодой Чинский возвратился в родные места. Марыся едва успела подбежать к зеркалу и поправить волосы, как он уже был в магазине.

В сущности, ее обрадовал этот приезд, но она не подала виду: боялась, чтобы Чинский не подумал, будто ей нужна его дружба. Холодный прием снова разозлил его и испортил радость долгожданной встречи.

Обменявшись с Марысей несколькими ничего не значащими фразами, он сказал:

— Вы осуждаете мой снобизм, но у снобов есть одно достоинство: они умеют быть вежливыми даже тогда, когда им этого не хочется.

Ей захотелось сказать, что ему не нужно быть любезным, что своим возвращением и тем, что помнил о ней там, в Кринице, он доставил ей большую радость… Но вместо этого она процедила сквозь зубы:

— Я знаю, что ваша любезность носит именно такой характер.

Он посмотрел на нее пронзительным взглядом:

— О да! Вы правы!..

— Не сомневаюсь.

— Тем лучше.

— Удивительно только, зачем вы прилагаете столько усилий.

Чинский рассмеялся, как ей показалось, иронически.

— Вовсе нет. Это происходит автоматически. Видите ли, мое воспитание дало мне возможность довести до автоматизма правила приличия в общении с людьми…

Девушка опустила голову:

— Я в восторге.

Он резко отвернулся, и она не могла видеть его лицо, но была уверена, что в эти минуты оно выражало злобу.

Но Марысе хотелось мира и согласия. Она понимала, что должна сказать ему что-нибудь доброе, что судит о нем несправедливо и что он уже никогда не вернется, если сейчас не услышит от нее ласкового слова. Она понимала все это, однако не могла решиться на капитуляцию.

— Прощайте, — сказал он и, не ожидая ответа, быстро вышел.

Она не расплакалась только потому, что как раз в следующую минуту в магазин вошла покупательница.

Все это произошло в прошлом году. До конца каникул Лешек не показывался в Радолишках ни разу. Потом пришла долгая холодная зима, а за нею весна. О молодом Чинском, как всегда, сплетничали. До Марыси время от времени доходили разные слухи: вроде был на практике за границей, вроде собирался жениться на дочери барона из Познанского воеводства и ее родители якобы приезжали с визитом в Людвиково.

Эти новости Марыся воспринимала довольно спокойно. Она понимала, что никаких надежд по отношению к молодому Чинскому питать не может, но, несмотря на это, испытывала к нему какую-то непонятную жалость.

Зимой в Радолишки привезли кино. Показывали его в помещении пожарной, где, несмотря на пронизывающий холод, все три вечера от публики не было отбоя. Демонстрировались американские фильмы. Пани Шкопкова, хотя не раз слышала рассказы о заслуживающем порицания великосветском распутстве, которое показывали в кино, решилась, наконец, это распутство увидеть собственными глазами и оценить степень его опасности. А поскольку она боялась, что многое не поймет, взяла с собой Марысю, учитывая ее образованность, а также то, что Марыся раньше уже была в кино.

Марысю еще ребенком, действительно, водили в кино в таких больших городках, как Браслав и Свентяны. Сейчас она пыталась вспомнить содержание фильмов. Один из них ей понравился особенно. В нем рассказывалась история молодой сельской девушки, на которую никто в округе не обращал внимания, считая ее бедной и забитой. Однако, когда она попала в центральный магазин большого города, где ежедневно проходят тысячи покупателей, с ней познакомился и полюбил ее известный богатый художник, который сумел оценить ее красоту, обаяние и другие достоинства.

«Конечно, — с грустью думала Марыся. — Возможно, в большом городе это может случиться, но, если бы она осталась в деревне, ее судьба была бы печальной».

Что же касается ее самой, то Марыся знала, что уже никогда не выберется отсюда. А здесь… кто может стать тем мужчиной, который полюбит ее и возьмет в жены?.. Она была в состоянии здраво рассуждать и даже не надеялась, что родители Лешека Чинского согласятся на их брак.

Ему самому подобная мысль не приходила в голову, да и Марыся не стремилась стать женой этого пана, ведь она выносила из магазина покупки в карету его близким и знакомым. Смогут ли они потом принять ее как равную?

Совсем иначе она представляла свое будущее, будь пан Лешек простым чиновником, ремесленником, или даже сельским хозяином. О! Тогда все было бы иначе!

Она видела в нем верх мужской красоты. Ни на фотографиях киноактеров, ни на открытках она не видела более привлекательного парня. Ей нравилось в нем все, даже его высокомерие и самоуверенность, на которые можно было закрыть глаза: ведь будь он скромным рабочим человеком, определенно не задирал бы так высоко нос.

Наступила весна, и Марыся если и вспоминала о молодом Чинском, то не иначе как о прекрасном сказочном принце.

Образ этот, однако, занимал в ее воображении постоянное и незыблемое место, куда другим доступ был закрыт наглухо. В округе хватало молодых людей, которые обращали на Марысю внимание, не скрывая своих восторгов. Но она их просто не замечала.

Подошел жаркий, буйный июнь. Городок, окруженный колышущимся зеленым морем хлебов, сам напоминал букет из вершин могучих тополей, лип и берез, под которыми прилепились, точно скромные цветы, белые и красные домики, едва заметные из-за густо посаженных жасмина и сирени. Казалось, нет на свете более тихого и красивого уголка.

Солнце сверкало на безоблачном небе, с полей доносился нежный запах разнотравья; на сердце было легко и радостно.

В будние дни магазин закрывался после семи часов, и к концу дня в нем стояла нестерпимая жара. Высаженные недавно со стороны площади молодые деревца почти не давали тени. Стены нагревались так, что все табачные изделия на день приходилось выносить в подвал из опасения, как бы они не пересохли. Вечером, закрыв магазин и забежав домой, Марыся уходила к реке. Летом через эту речушку могла перейти вброд курица, не замочив своих перьев. Однако в двух местах — возле шоссе и за костелом — речушка образовывала два широких и довольно глубоких пруда. Возле шоссе купались мужчины, а за костелом — женщины, преимущественно молодые девушки.

После купания у Марыси еще оставалось достаточно времени, чтобы помочь пани Шкопковой по хозяйствую потом почитать. Книги приходской библиотеки Марыся давно уже все прочла. Прочитала она также и книги из небольшой библиотеки местной школы. Иногда ей случалось взять повесть или томик стихов у кого-нибудь из немногочисленной интеллигенции, проживающей в местечке. Но книг ей постоянно не хватало. Многое из прочитанного она уже знала почти наизусть, а две французские и одну немецкую книги читала чаще других, чтобы не забыть языки.

Французская — старенький потрепанный томик стихов Мюссе — принадлежала бывшему ксендзу. Как раз эти стихи она держала в руках, когда в магазин зашел старый и милый гость — знахарь с мельницы.

— Что ты читаешь? — спросил он.

— Это поэзия, удивительно прекрасная поэзия… Стихи. Но французские.

— Французские?..

— Да, дядя. Их написал Мюссе.

Знахарь повернул книгу к себе, наклонился над ней, и Марысе показалось, что он старается читать, даже губы его шевелились. Но через минуту он выпрямился.

Лицо его стало бледным, а глаза заволокло туманом.

— Что с тобой, дядя Антоний? — спросила удивленная и испуганная Марыся.

— Ничего, ничего… — он покачал головой и сжал виски руками.

— Сядь, дядя, — она выбежала из-за прилавка и подвинула знахарю стул, — сегодня нестерпимая жара: наверное, поэтому тебе стало плохо.

— Нет, не волнуйся, девочка. Все прошло.

— Слава Богу. А то я уж испугалась… А книгу послушай, пожалуйста. Какой красивый язык! Я думаю, что его прелесть особенно хорошо передается в стихах.

Она перевернула несколько страничек и начала читать. Но если бы хоть на мгновение Марыся оторвала глаза от книги, то тотчас же увидела бы, что с Антонием что-то происходит. А она читала для себя, упиваясь плавностью и звучностью строф, легкостью ритма и трогательным содержанием, чувствами поэта, плачущего над отчаянием двух сердец, неумолимо разделенных слепым капризом судьбы и охваченных слабеющим светом мечты, которая стала их единственным утешением и смыслом существования.

Закончив читать, она подняла голову и увидела прикованные к ней, но в то же время отсутствующие глаза знахаря.

— Что с вами? — вскочила она.

И в это время Марыся услышала, как он повторил, повторил с абсолютной точностью последнюю строфу. Она не могла ошибиться, хотя он говорил хриплым шепотом, очень тихо.

Пан… пан… — начала она, но Антоний с напряжением, словно пытаясь что-то вспомнить, пробормотал:

— Да… слепой каприз судьбы… Как дерево, вырванное с корнем… Что это… что это… Он встал и покачнулся.

— Боже правый! Дядя Антоний! Дядя! — воскликнула она.

— Темнеет в глазах, кружится голова, — ответил знахарь, тяжело дыша. Кажется, я схожу с ума… Что это за лошади там едут?.. Зачем я сюда пришел?.. За табаком… Скажи мне что-нибудь, прошу тебя… Говори со мной…

Марыся интуитивно почувствовала, что ему нужно. Она начала быстро говорить, что лошади идут из деревни, наверное, пани Германович приехала за покупками или оплатить панихиду по мужу, что она каждый месяц оплачивает панихиду, что… Она говорила все, что приходило в голову и одновременно держала знахаря за его большие натруженные руки.

Он постепенно успокаивался, хотя все еще тяжело дышал. Марыся принесла ему стакан воды, и он его с жадностью осушил. Потом она спустилась в подвал за табаком и упаковала его, а поскольку время уже приближалось к семи, она решила, что не отпустит его одного.

— Посидите, пожалуйста, у меня еще немножко, пока закроется магазин, и я провожу вас, дядя. Хорошо?

— Зачем же, девочка, я сам пойду.

— Ну, а если мне хочется прогуляться?

Хорошо, — согласился он.

— А может быть вы закурите?.. Я сделаю.

— Закурю, — кивнул головой знахарь.

Когда они были уже на шоссе, к нему вернулись силы и душевное равновесие.

— Со мной случается такое. Наверное, что-то в мозгу. Уже давно, очень давно я не испытывал такого.

— Даст Бог, больше не повторится, — улыбнулась она приветливо. — Это, наверное, солнце.

— Нет, дорогая девочка! Это не от солнца.

— А тогда от чего же?

Он долго молчал и, наконец, тяжело вздохнув, ответил:

— Сам не знаю.

А через минуту добавил:

— Ты только не спрашивай меня об этом, потому что, как только начну думать, напрягать память, все может повториться снова.

— Хорошо, дядя Антоний. Мы будем говорить о чем-нибудь другом.

— Нет-нет, не надо, девочка. Возвращайся. Слишком большой кусок дороги для твоих маленьких ножек.

— Да что там, они совсем немаленькие. Но если вы хотите остаться один, то я вернусь.

Остановившись, он улыбнулся, осторожно привлек ее к себе и нежно поцеловал в лоб.

— Пусть Бог вознаградит тебя, девочка, — сказал тихо и пошел.

Марыся повернула в сторону городка. Неожиданный жест и поцелуй этого человека не были для нее чем-то неприятным, он не оскорбил ее, а, напротив, успокоил после недавних переживаний. Еще отчетливее она почувствовала, что в этом старом знахаре нашла существо с золотым и близким ей сердцем. Да она была уверена в том, что никто на свете не проявлял к ней столько доброты и милосердия, как он, и, случись с ней какое-нибудь несчастье, он один не откажет ей в помощи.

Но поняла она еще и то, что этот душевный и добрый человек сам нуждается в помощи, что на него обрушилось какое-то большое несчастье и в его душе происходит непонятная и таинственная борьба.

Приступ болезни, свидетелем которого она стала в магазине, подсказывал тысячи фантастических предположений. Если подходить серьезно, то ни одно из них не выдерживало критики. Но Марысе казалось, что Антоний Косиба, знахарь с мельницы, весьма загадочная и романтическая фигура. Она видела в нем то князя, скрывающего под сермягой свое достоинство, то несчастного, случайно или в порыве гнева свершившего преступление и в искупление своей вины обрекшего себя на бедность, скитания и служение людям.

Нет, она не ошибалась, не могла ошибаться, потому что ясно слышала произнесенные им слова французского стихотворения. Простой мужик не смог бы их повторить. А ведь Антоний понимал и смысл стихотворения!.. Как же все это объяснить?..

«Предположим, — думала она, — что в своих скитаниях он добрался до Франции или Бельгии. Это вполне вероятно. Многие эмигрируют, а потом возвращаются».

Но такая постановка вопроса и разгадка тайны казались слишком прозаичными. Хотя если все произошло именно так, то откуда такое потрясение? Не скрывается ли тут трагедия?.. Несомненно, стихи напомнили о чем-то, пробудили в знахаре болезненные воспоминания.

«Это, должно быть, человек необычный», — уверенно отметила про себя Марыся.

И эта убежденность росла в ней тем сильнее, чем больше деталей, подтверждающих ее мысли, всплывало в памяти. А ведь жизнь этого человека на первый взгляд так похожа на жизнь других простых людей…

Она была уверена, что напала на след большой, волнующей тайны, и приняла решение раскрыть ее. Марыся еще не знала, каким образом она это сделает, но понимала, что не успокоится, пока не доберется до сути.

Тем временем, однако, произошли события, которые резко изменили направление ее мыслей и интересов.