Онлайн чтение книги Александр и Любовь
 Бедный Боря

Блок ревнует. Люба рвет и мечет, чтобы ей не мешали видеться с Борей. Да кто мешает-то?

Весь февраль они не просто виделись - открыто вынашивали планы совместной поездки в Италию. Из Белого: «... пять раз осознавши, что любит меня, Щ. потом убеждалась в обратном; три раза мы с ней уезжали в Италию, каждое перерешение отдавалось как драма»... Завалив свою непоследовательную возлюбленную из Москвы патетическими письмами, он снова принимается за Блока. И пишет «брату», что Люба просто необходима ему, чтобы выбраться из пропастей, в которых для него - гибель. Короче: «Саша, если Ты веришь в меня, если Ты знаешь, что я могу быть благороден.   Ты должен взглянуть на мои отношения к Любови Дмитриевне с двух противоположных точек.» То есть, Блоку открытым текстом вменяется в обязанность самолично устроить лучшим образом угодный Небу союз жены Любы с братом Борей. Либо неминуемо произойдет «драма, которая должна кончиться смертью одного из нас». Естественно, на эту ахинею Блок не ответил. Более того, в ту пору он научился жечь драгоценные прежде письма Белого. Не вскрывая. Иные же просто пролежали запечатанными в архиве Любови Дмитриевны до самой ее смерти.

А пока она - понаставившая, заметим, уже сотни точек над «i» и столько же раз эти точки отменившая - переводит огонь Бориных батарей на доставшую ее Александру Андреевну. Она пишет Белому, что с осени они с Блоком намерены жить отдельно от мамы - больно уж много та лезет в ее дела.

Бугаеву же только дай наводку - он шарахнет изо всех орудий. Но Боря перебарщивает - пишет Александре Андреевне письмо, которое даже тишайший Женя определил как «сплошное отчаяние бесноватого». Блок в ответ резко выговаривает другу за бестактность. Люба - типа - тоже. Но в письме от 9 апреля дает любимому разъяснения и растолковывает диспозицию: «Боря, у нас сегодня бог знает что было, так мы поссорились с ней. Не надо больше ставить меня в трудно положение, Боря, веди себя прилично. Мучительно и относительно Саши - он верит, что Александра Андреевна хорошая, а я не могу же против этого идти. .   Твой приезд осложнился невероятно - благодаря твоим выходкам». И Белый моментально отправляет Блоку сразу два покаянных послания, в которых оправдывает (отмазывает) Любу. Мол, это он лишь предположил, что А. А. «хочет отдалить его от Любы».

А хоть бы и так? Не отдаляет сын - мать пытается. Это что -достаточный повод, чтобы хамить ей?

Середина апреля.   Белый рвется в Петербург. Блок твердо просит его не приезжать «ни в коем случае»: Люба -больна, у него - госэкзамены. Но Белый уже верен давешней клятве крушить «все преграды» - клятве, которую, напомним, выдумал не он, а Любовь Дмитриевна. 15 апреля он снова в Питере. И вскоре ему удается сподвигнуть Любу («я просил, умолял, даже грозил») на неслыханное: она заявляет домашним, что через два месяца едет-таки с Борей в Италию! И без того нервозная обстановка накаляется до предела. «Всё принимает красноватый характер», - запишет в дневнике Евг.Иванов.

Вконец запутавшаяся Люба продолжает рыдать на его плече: «Очень тяжело.   Один - не муж. Белый - искушение». А тут еще искуситель допускает непростительную промашку - пробалтывается у Мережковских, что Любовь Дмитриевна вполне готова уйти с ним от Блока. Не удивительно, что вскоре и сама Любовь Дмитриевна узнает об этом - от того же простодушного Жени. И уже она негодует: «Значит, я стала притчею во языцех!»

Кому-то из заговорщиков приходит в голову, что недостаточно активна Тата. И глубоко законспирированная художница (она продолжает писать портрет Блока -замечательный, кстати, портрет, лучший) получает дополнительную нагрузку: проповедовать. Есть же, - толкует она Любови Дмитриевне, - освященный временем союз Мережковский-Гиппиус-Философов? Есть! Так отчего бы ни возникнуть такому же из Блоков с Белым? Вы, кстати, не ужасайтесь. Об ту пору и с точки зрения декадентства нежелание жить втроем выглядело как откровенный моветон. Так что краснела во время этих политзанятий скорее Люба, чем Тата. При этом Мережковские накачивают и накачивают Борю: «Вы - для Любы, Люба - для Вас».

Все это, согласитесь, здорово смахивает на возню банды Нессельроде вокруг другого известного петербургского поэта. Не хватает разве что окончательного подметного письма. Но Любовь Дмитриевна - вот ведь беда! - не дает повода. И тогда Гиппиус настаивает на личном знакомстве с Любой (Блок до сих пор не удосужился свести их, и, надо полагать, имел для этого вполне оправданные мотивы). Неистовствующий Белый чуть ли не силком затаскивает Блоков к Мережковским. Люба очень - вот просто очень нравится Зинаиде. Люба нравится даже Мережковскому, как правило, не замечающему посетительниц салона жены. «Что-то в ней есть», - растаивает он. Любе лестно. Она возбуждена. Блок молчит, усевшись в уголку. Тактичные собравшиеся стараются не мешать ему предаваться тоске. Успокоенный счастливым исходом Белый (победы грезятся ему на каждом шагу) снова уезжает в Москву. До осени, как условлено, если уже не сказать - назначено. Уезжает в уверенности, что «истинная любовь торжествует». Но со следующим же паровозом из Петербурга приезжает очередное письмо от «Щ.», где черным по белому: их любовь - «вздор», его появление осенью в Петербурге недопустимо. И, судя по всему, это была уже та самая точка. Жирная и последняя.

В «Былях и небылицах» ей будет дано простое объяснение: «Я стремилась устроить жизнь как мне нужно, как удобней. Я думала только о том, как бы избавиться от этой уже ненужной мне любви.». Скупо. Но и необыкновенно правдиво.

К тому же Блок уже сам пообещал вывезти Любу осенью за границу на два-три месяца. То есть, опять всё сходится: Люба ведет себя «как нужно, как удобней». Эти четыре слова едва ли не исчерпывающее жизненное кредо нашей героини. Только пока в жертву своему удобству она принесла Белого. Позже та же участь постигнет и Блока.

Май. Блоки в Шахматове. Вот разве что только не вся почта России занята теперь доставкой туда Бориных посланий. Конверты становятся всё толще. Объем отдельных писем начинает зашкаливать за сотню страниц. Вы просто попытайтесь представить себе одно подобное письмецо, а Блокам такие - каждый день. И во всех одно и то же: клятвы, упреки, обвинения в «лицемерии» и «мещанстве». В «контрреволюции» даже - а чего уж мелочиться на ста-то страницах?

«Люба одна еще держится за своего поклонника и бережет его душу, что обязалась делать, - читаем мы в дневнике тетушки, - Глупенькая, воображает, что помогает ему. Ну да, помогает сильнее влюбиться и окончательно гибнуть». Вообще-то справедливо.

В начале августа почта доставляет в Шахматово нечто уже совершенно безумное - «обрывки бумаги в отдельных конвертах с угрозами». И Блоки решают немедля ехать в Москву. Чтобы объясниться откровенно - раз и навсегда. Александра Андреевна уверена в том, что «Боря будет стрелять» (он, помнится, даже ей такое обещал - и по куда менее серьезному поводу). Супруги уверяют, что всё кончится полюбовно, шутят, смеются.

Теперь уже Блок относится к Боре с презрением, мама - с антипатией, даже Люба - с насмешкой.

Восьмое августа. Супруги в Москве. И на сей раз уже Александр Александрович отправляет Борису Николаевичу с посыльным в красной шапке приглашение в ресторан.

Тот примчался в «Прагу» сейчас же - он снова уверен: прессинг возымел действие, Блоки сдались. Любовь Дмитриевна - очень нарядная, спокойная. Только странная какая-то: вместо того, чтобы броситься на шею, приказывает угомониться. Разговор не длится и пяти минут. «Не знаю, зачем вы приехали, - вскипает Белый, - Нам говорить больше не о чем - до Петербурга» - «Нет, решительно: вы - не приедете!..» - «Я приеду» - «Нет» -«Да.   Прощайте!» И вскакивает из-за стола и убегает, успев кинуть червонец растерянному лакею с еще не откупоренной бутылкой токайского.

На другой день Блок коротко извещает Белого: «Боря! Сборник «Нечаянная радость» я хотел посвятить Тебе, как прошедшее. Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя».

Всё. Какие еще мосты прикажете жечь? Это понятно нам. Это ясно Блокам. И это ничего не означает для Белого. Теперь он убеждает себя в том, что по-прежнему любим, но на их пути друг к другу возникли внешние обстоятельства - «приличия». И дальнейшее его поведение иначе как клиническим назвать не удается.

Это было уже полнейшее умоисступление. Он пишет Блоку, что нужно быть человечней и, едва отправив одно письмо, шлет следующее - с обещаниями (угрозами?) «всё, всё, всё переносить». Мол, пытайте его и не бойтесь, теперь он - «собака ваша всегда, всю жизнь», и с сентября он «там, где вы, и на все унижения готовый». Но и этого не достаточно - вдогонку Боря отсылает Блоку, Любови Дмитриевне и Александре Андреевне (каждому по экземпляру) «клятву» примерно того же содержания. Поразительнее всего, что этот «документ» он составлял с самыми благими намерениями - с тем, чтобы в него «не вкралось ничто истеричное».

Еще удивительнее, что автора «клятвы» сейчас же засыпали благодарностями (все, кроме Блока). Люба, в частности, восхищалась этим его шагом и даже проболталась, что после встречи в Москве была полна к нему ненависти и презрения, а теперь вот с радостью возвращает ему свое уважение.

А Белый уже в Дедове, у Сережи Соловьева. И там он решает уходить себя голодом. Но практически сразу же пойман с поличным, и голодовка «отложена». И тут чертовски трудно не вспомнить о знаменитой

голодовке другого брошенного женщиной «поэта». Она, если помните, проистекала в небезызвестной «Вороньей слободке» и сопровождалась пятистопным ямбом «Волчица ты. Тебя я презираю. К Птибурдукову ты уходишь от меня». Васиссуалий Лоханкин грозился голодать не до смерти, но тоже долго: год - да сколько угодно! - пока волчица-Варвара не вернется. Но уже на третий день был подловлен ею за пожиранием мяса из холодного борща.

Что-то навеяло Ильфу с Петровым такую прозрачную аллюзию?

Посрамленный Боря возвращается из Дедова в Москву, где безвылазно сидит неделю в пустой квартире -сидит, пока верный «аргонавт» Лев Кобылинский, известный более как Эллис, не подсказывает ему самый действенный и элегантный из выходов - стреляться. Стреляться?

Ну, конечно же, стреляться! И вот уже совершенно карикатурный Эллис в потрепанном сюртучке, мятом котелке и с полномочиями секунданта летит в Шахматово. Благо, имение всего-то в восьмидесяти верстах. Но к моменту его появления в голове у Любови Дмитриевны уже полный порядок, и она разруливает ситуацию на раз и два. По пути на балкон, куда муж повел гостя объясниться, она перехватывает их. И у Эллиса - вот ведь досада - не получается говорить с Блоком «с глазу на глаз». И вот все трое уже сидят за чаем. Кобылинский стоит на своем и требует тэт-а-тэта. Хозяйка отшучивается - мол, от нее у мужа секретов нет, вареньица вон лучше попробуйте, Лёвушка. И набивший рот вареньем Эллис все-таки пытается провозгласить картель, но это уже совершенный фарс, анекдот, и все сходит на нет.

Заночевав в Шахматове, он возвращается в Москву и заверяет патрона, что повода для поединка не обнаружилось, и что Блок вообще «очень хороший». «Дуэли не быть!» - чуть не орет от радости пребывающий уже на грани помешательства Белый. И тут же получает благодарственное письмецо от Александры Андреевны. А там: никогда не переставала любить, помнит драгоценные моменты, глубоко чтит, потерять для нее горько, ее любовь выдержала жесточайшее испытание, дважды Боря угрожал смертью Саше, а она не перестала его любить.

И от Любы письмо - но совсем противоположного свойства: «Вы Сашиного мизинца не видели, вы не в того стрелы пуляете, они пролетают мимо. А еще обещали не убивать! Вы что же - думаете, Саша стрелял бы в Вас? Что же Вы хотели сказать этой дуэлью? Что за нелепость?»

Двадцать четвертое августа. Блоки в Петербурге и переезжают из Гренадерских казарм в первую собственную квартиру. Через пару дней Белый уже тоже в столице и занимает привычные апартаменты на углу Караванной и Невского. Ему велено дожидаться приглашения. Он ждет десять дней. Трижды пишет Блоку. Ответа не следует. Белый ищет случайных встреч. Однажды замечает Блока на Манежной, но тот, не обратив внимания на «брата», прошмыгивает мимо. Белый оскорблен, но терпит.

Наконец - уже в начале сентября - ему приносят сухую записку с приглашением от Любови Дмитриевны. Он буквально прилетает на Лахтинскую, но оказывается, что любимая звала его лишь затем, чтобы внушить, что всё совсем позади, и ему лучше немедленно вернуться в Москву. Блок присутствует при разговоре молча. Белый ретируется. В своих воспоминаниях о последовавшей за этим ночи он расскажет, что подумывал о самоубийстве - хотел броситься в Неву с Троицкого моста, да передумал, решил дождаться утра и утопиться с лодки. Буквально: «.  насмешка рока - там баржи, живорыбные садки. И всё кругом рыбой провоняло.

Даже утопиться нельзя. Прилично утопиться. И вот я в гостинице написал прощальное письмо маме. А наутро чуть свет записка от Любови Дмитриевны». Его просили быть сию же минуту - накануне убитый вид уходящего Белого всерьез перепугал даже уставших от него Блоков. К десяти они уже сидят за столом и примирительно договариваются не видеться в течение года - с тем, чтобы потом встретиться «по-другому». У Белого: «Не писать и не видеться. Не выяснять отношений. Ждать год. Я соглашаюсь. Но не верю. Ничему больше».

В тот же день он уезжает в Москву, оттуда - в Мюнхен.

И тут, дорогие читатели, мы едва не принялись за небольшую главку в защиту Белого. До того, поверьте, стало его жаль. Из постоянных разночтений в их с Любовью Дмитриевной записях, как и из провокационного на первый да и на всякий следующий взгляд, поведения Блока получалось, что Андрей Николаевич Бугаев и есть в этой истории самый настоящий закланный агнец. Что это он - жертва многоходовой комбинации Любови Блок, вознамерившейся таким замысловатым способом вернуть (или - заполучить?) внимание законного супруга.

Удержала нас от этого ложного шага мудрая Ахматова: «Лживые, сознательно лживые мемуары, в которых всё искажено - и роли людей, и события.   - убеждала она Чуковскую, - Прежде считалось неприличным писать о ком-либо, находясь в том положении относительно Блока, в каком находился Белый.   Ведь не стали бы печатать мемуаров Дантеса о Пушкине».

Мы, конечно, понимаем, что сама она об этом треугольнике знала лишь через четвертые-пятые руки, и обзывать Белого сознательным лжецом ей как бы не с чего. Но положение на чашу весов негодяя Дантеса сразу же остудило наш исследовательский запал. И мы с великим облегчением запретили себе лезть еще и в этот тупик. Поэтому пусть уж хоть Белый будет у нас штатно виноватым. Иначе нам никогда не разобраться в том, что происходило между главными героями истории. Идем, значит, дальше.

Из-за границы он продолжает свои инсинуации -больно кусает Блока в рассказах и статьях, мобилизует встреченных в Париже Мережковских на очередную атаку за сердце Любови Дмитриевны. И до самого лета продолжает писать ей в Шахматово. Та пересылает мужу Борины «многолистные повествования» о его «доблести» и об их «низости».

Блок вознамеривается объясниться с Белым. 6 августа - уже из Шахматово - он пишет экс-брату письмо и начинает его не с обыкновенного «милый Боря», а подчеркнуто вежливо -«Многоуважаемый Борис Николаевич»... Очередной курьез судьбы: это уже второй случай, когда их письма «расходятся» по дороге. Не успело письмо Блока дойти по назначению, как он получил встречное, составленное в тот же день - 6-го. В нем Белый не уступает в любезности: «Милостивый государь Александр Александрович...». И тут уже Блок у него «автор золотого кренделя», и вообще - хуже Чехова и первым он Блоку руки теперь не подаст (Александр Александрович сильно недоумевал - Чехов-то тут при чем?) В общем, Боря недвусмысленно извещает об окончательно разорванных отношениях. «Вывод из письма самый точный: он называет меня подлецом», - жалуется Блок Иванову. После чего окончательно выходит из равновесия и дает Белому десять дней на то, чтобы «отказаться от своих слов», или теперь уже его черед присылать секунданта. И это не было пустой угрозой. Во всяком случае, о секунданте Блок действительно успел позаботиться. И выбрал - конечно же, кротчайшего Женю. Тот жутко перепугался: «... к этой роли совсем не приспособлен и ничего не понимаю, как и что делать: как оружие приобретать, объясняться как и разные другие подробности мелкие, от которых холодеть можно: например, куда отвозить и как поступать с убитыми».

Отбросив излишки пиетета к величию этих теперь уже людей-памятников, трудно не возопить: батюшки светы! вы посмотрите только как цинично, но грамотно два молодых литератора пиарят себя и друг дружку! Раз в год - подай им дуэль. По крайней мере, огласку таковой. Эти уж нам дуэли! - старинная аристократическая забава особого назначения. Честь, конечно, честью, её не замай, не то пристрелю - это понятно и даже ностальгически похвально. Пушкин полжизни только и делал, что стрелялся! А уж вызывал сколько - этого толком и не сосчитал никто. Лермонтов: после первой же своей «разборки» оказался на Кавказе. Но не будем забывать, что его благородством на дуэли (в точности как знаменитый пушкинский Сильвио он бабахнул в воздух, а не по промахнувшемуся сопернику) был очарован даже государь-император. И тут же заменил поэт-гусару разжалование в солдаты ссылкой в горячую точку. Вообще, если только представить себе фантастическую ситуацию - Белый с Блоком выходят на какого-нибудь цвета речку, и Белый убивает Блока - нетрудно представить себе и моментальное загнивание русской поэзии вообще. Ведь перестали бы стремиться в первые. Из элементарного чувства самосохранения, присущего в некоторой степени даже таким безответственным людям, как поэты. Это же карма какая-то получалась бы: первый среди русских поэтов непременно будет вызван и шлепнут!...

В общем, дуэль - дело полезное, главное - научиться пользоваться ею в меру и по вкусу. У наших героев со вкусом всё было в ажуре, поэтому обошлось и на сей раз. Выждав для порядку несколько дней, Белый отступился (в воспоминаниях он, правда, ссылается на вмешательство друзей - это они-де вынудили его объясниться в спокойных тонах). Однако теперь и он нашел свое письмо «резким и несправедливым», заверил, что охотно берет назад все оскорбления: «потому что не призван судить Ваши литературные вкусы». А уж что касаемо поединка - то это ведь раньше, в прошлом году повод был. А теперь такого повода решительно нет. Ну и, наконец, с чего бы это вдруг стреляться, если он, Белый, слово дал, что никакой новой дуэли не будет? Ему что теперь - слово, что ли, нарушать? При этом Белый все таки редкая бестия. Параллельно с покаянным он строчит Блоку и другое письмо - огромадное, в котором возлагает на него ответственность за раскол символистов.

С дуэлью, значит, разобрались, но принимать на себя ответственности за раскол Блок не желает тем более и снова засаживается за эпистолу. И гробит на нее целых три дня -15, 16 и 17 августа.

Это очень жаркое, очень откровенное письмо. В нем он настойчиво пытается открыть свою «физиономию», но признается, что не может этого сделать - «фактически» не может - вне связи с событиями и переживаниями, о которых никто на свете (вот именно так - курсивом) не знает, но сообщать их Борису Николаичу он, Блок, не желает. А 17-е, между прочим, день особый - годовщина свадьбы. И Блок едет в Москву. Везет свою Любу в ресторан? - наивно предполагаем мы вслед за вами. Увы, и, увы: едет он один, а в ресторан зовет не жену, а Белого. Запиской. Все в ту же «Прагу» и всё за тем же - объясниться. И сидит в этой самой «Праге» - письмо дописывает, чтобы времени зря не транжирить. Какая уж тут годовщина, когда - такое?! Но лакей возвращается - Белого нет дома.

Тем не менее, завязавшаяся переписка открыла путь к формальному примирению. И 23 сентября уже снова - «милый Боря» и «любящий Тебя Саша». На другой они закрылись в кабинете Белого в Никольском переулке и проговорили двенадцать часов кряду. Коснулись в числе прочего и «провинностей друг перед другом в областях более интимных» (как расценил это Блок) - «вырвали корень» своей личной драмы (Белый).

А в начале октября «братья» сошлись в Киеве на литературном вечере. Разумеется, Блока туда вытащил брат-Белый. И домосед Блок помчался. Да, домосед. По большому счету он вообще не знал России. Для него существовали Питер с окрестностями, да Москва с Подмосковьем. В детстве был в Нижнем. Всё.

Два дня в Киеве - банкеты, прогулки, приемы визитеров. На третий день Белый занемог. И, не долго думая, поставил себе диагноз: «Наверное, холера». Блок как нянька всю ночь при нем. Поправляет больному подушки, предлагает прочитать вместо него написанный для завтра текст лекции. Но утром приходит врач, никакой холеры не обнаруживает, и Белый отправляется читать лекцию сам. После чего Блок неожиданно предлагает: «Едем вместе в Петербург» - «А как же Люба» - «Всё глупости: едем!».

Блоки к тому времени уже перебрались на Галерную, в старинный дом Дервиза. Скромная четырехкомнатная квартирка; в дальней, оклеенной темно-синими обоями -кабинет-спальня поэта.

Белый заходил часто. Был на последнем представлении «Балаганчика». Блок напоил его в буфете коньяком, и тот сидел, развалясь, в первом ряду, покуривал сигарету да подмигивал актрисам.

Приватной встречи с Любовью Дмитриевной он боялся (почему - мы расскажем чуть позже), но парочку рандеву ей все-таки назначил. Последнее кончилось «очень крупным объяснением». Читаем у Белого: «Последнее мое правдивое слово к Щ. - Кукла! Сказав это слово, я уехал в Москву, чтобы больше не видеться с ней».

Но они встретятся - в августе 16-го. И будут говорить все больше о прошлом, сознают свои взаимные вины и как будто искренне примирятся - «я потому, что мне было приятно видеть, что в сущности я могла бы иметь над ним прежнюю власть, а он действительно понимает, как много он наделал ненужного и что во всем я совсем не так виновата, как ему казалось» - напишет Любовь Дмитриевна мужу. В последний раз - теперь уже действительно в последний -они увидятся еще через пять лет. У гроба Блока.