Онлайн чтение книги Александр и Любовь
А ля гер...

«Война - это прежде всего весело», - сказал Блок вскоре после того, как Россия ввязалась в бойню под названием Первая мировая. Зинаиде Николаевне Гиппиус сказал. По телефону. И та обессмертила безответственную реплику Блока.

Хотя, лукавим: сорвалось это с языка у Александра Александровича не так уж и случайно. Нет, господа: разрушительную, смертоносную стихию любой по-настоящему большой беды наш удивительно спокойный и миролюбивый герой всегда принимал всею душой и приветствовал тем самым звоном щита. Так было десять лет назад, в самом начале русско-японской, когда Блок писал брату Зинаиды Николаевны же: «А как хороша война, сколько она разбудила!».

Так будет в феврале, и летом, и осенью 1917-го. Впрочем, великий поэт лишь облекал в точные слова истинные умонастроения наиболее агрессивной части своего народа - определенное «веселье» в городе в те дни наблюдалось: прогневленный русский люд громил немецкие магазины. С крыши германского посольства сбросили гигантских чугунных коней. И, как было сказано, за неимением фантазии царь, решивший не отставать от народа, разразился высочайшим манифестом о переименовании столицы империи.

Тут и там говорили о новых и новых победах русского оружия. Мало кто сомневался в том, что Рождество наши войска встретят в Берлине. С месяц примерно не сомневались. Пока Вторая армия не погибла бесславно в Мазурских болотах, а командующий ею генерал Самсонов не застрелился, не перенеся горечи и позора.   И сразу поползли слухи о чудовищной нехватке снарядов на фронте, о бездарности генералитета, о воровстве в военном ведомстве, о заговоре распутинской клики, предательстве и измене, о государыне-немке, в конце концов. На Варшавский вокзал, с которого совсем недавно с триумфом уехала Люба, теперь прибывали и прибывали эшелоны с ранеными. И Блоку тоже перестает быть весело: «Война - глупость, дрянь».

Незадолго до этого случай свел его в ресторане Царскосельского вокзала с Ахматовой и уходившим на фронт Гумилевым. Тот записался добровольцем в эскадрон лейб-гвардии Уланского полка 2-й гвардейской кавалерийской дивизии конницы хана Нахичеванского (не правда ли -красиво звучит полное название этой воинской части!). Освобожденный от воинской повинности по косоглазию, Николай Степанович с огромным трудом добился разрешения стрелять с левого плеча; через два месяца он получит свой первый Георгиевский крест...

Поэты Блок и Гумилев с трудом переносили друг друга.

Блок был ходячим воплощением неприятия классическим символизмом всего предельно поверхностного и неофитского (о стихах Гумилева он отзывался как о холодных и «иностранных»). Блок же бесил Гумилева самим фактом своего существования в ранге первого поэта. Анна Андреевна с величайшей обидой вспоминала, как она надевала ботинки в каком-то гардеробе, а Блок стоял за спиной и бубнил: «Вы знаете, я не люблю стихов вашего мужа». Ему вообще казалась дикой идея Гумилева насчет возможности учить людей писать стихи, Блока отвращали его пламенные речи о каких-то там правилах и законах стихосложения.

И за все это поэт Гумилев чувствительнейше отомстит поэту Блоку. В свой черед.

Но это - поэты.   А военнообязанные Гумилев с Блоком благополучно пообедали. Блок раскланялся и удалился. Глядя ему вслед, Гумилев произнес всем теперь известное: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это все равно, что жарить соловьев.».

Ни на какой фронт неисправимый пацифист Блок не собирался. До призыва ратников 1880-го года рождения было еще невообразимо далеко. К тому же, от их семьи уже воюют. Вон Франц Феликсович в отпуск наведывался: «бодрый, шинель в крови».   Люба опять же.

Они аккуратно переписываются. Блок деликатно докладывает о присутствии в его жизни Л. А.Д. (в гостиной у мамы постоянно стоит терпкий аромат ее крепких духов). Порой норовит даже сподробничать, но тотчас спохватывается и твердит, что этого «никому, даже тебе говорить не надо». А почему бы и не сказать, если и Любовь Дмитриевна на фронте лишь затем, чтобы не потерять из виду своего К.?

Любин Кузьмин-Караваев воевал в качестве вольноопределяющегося при своем отце-генерале. И Л.Д. целый месяц донимала Блока терзаниями - где он да что? И наконец: «К.-К. нашел меня и был у меня в госпитале.   Их полк понес мало потерь, но лошади все замучены, и потому их поставили верстах в 40 от Львова на отдых и поправку. Они обошли Перемышль, были в Карпатах, все время в соприкосновении с австрийцами, но без крупных стычек... (Куда, интересна, военная цензура глядела?) . К. похудел очень, но загорел, и бодрый у него, военный вид. Отец его бережет, но все же посылал с опасным донесением ночью под огнем и в свете прожекторов и ракет.

(Очень, наверное, важная для мужа информация; он, чай, тоже места себе не находил - да как же, дескать, там наш К?) . Меня отпустили, и я провела день с ним и его отцом, обедали в ресторане и были в чудном кинематографе!» И это уже сугубо - предельно даже товарищеские отношения. Супруги, конечно, очень интересуются происходящим друг с другом, но жизни их разны. Он пробавляется проблемами вялотекущего литературного процесса, она - лазаретскими делами. В письмах Блок спрашивает Любу, где ему искать его шапки (он, видите ли, рылся в сундуках, но не нашел и до сих пор носит «цирилиндаль»).

Всё чаще теперь Л.Д. обращается к мужу уже не «Мой милый», а «Товарищ мой!» Грозится взять отпуск и приехать навестить. Но с отпуском у нее так и не выгорает. Вообще-то Любови Дмитриевне и самой вся эта фронтовая самоотверженность порядком поднадоела. Четвертый месяц уже как-никак «воюет». В декабре она пишет, что очень хочет домой. Кроме того, ей снова отчаянно хочется играть («точно зудит во всех жилах») - «Ты приедешь и играть будешь, -отвечает ей Блок, - Мои праздники будут заключаться в том, что у мамы будет пьянино, и я буду слушать пение Л. А. Дельмас».

Все-таки, Блок неповторим. Счастье по нему незамысловато: мама с пьянино, тут же где-то рядом Люба - играет, да еще одна Люба - поет.

Взаимные же заверения в вечной любви - это будьте любезны! Это святое. Она: «Я об тебе думаю постоянно, мне трудно рассказать как - а только больше всего на свете люблю тебя, куда бы меня ни бросило». Он: «Я думаю о тебе - думаю сквозь всю мою жизнь, которая еще никогда не была такой, как теперь». Но рядом с ней, ТАК любящей Блока - ее К. А его ДУМЫ СКВОЗЬ ЖИЗНЬ разделяет пухляшка Дельмас.

В январе вечно неспокойная и редко довольная женщинами сына Александра Андреевна обращает внимание и на ревность Любови Александровны: «Саша уже жалеет, что нас познакомил. Совсем повторяется история с Любой». И обиженная до очередной глубины души, сейчас же высылает законной снохе на фронт гостинец - конфеты. Да с поцелуем!

У Блока тем же днем записано: «У мамы - ужас». Исходя из чего мы вынуждены заключить, что, в конечном счете, у этой милейшей свекрови, скорее всего, не срослось бы ни с какой из избранниц сына.

В марте Люба сообщает: «Я ужасно хочу уехать отсюда, и думаю, что не вернусь сюда больше, поэтому жду К.-К. повидаться перед отъездом; оттого еще не еду». Мыслит она абсолютно рационально и уже сообразила, что в ожидании редких встреч с К. вовсе не обязательно торчать на передовой. Пора в тыл - к «настоящему своему делу». 14-го -телеграмма мужу: «Выезжаю сегодня вечером. Люба».

Пару месяцев - пока она ищет применение своим талантам -Блоки вместе. Из Александры Андреевны (24 апреля): «У меня вчера обедали Саша, тетя Маня и Люба. Сама пришла. Это редкость и для меня огромная радость. Люба устраивает свою собственную антрепризу, будет играть для рабочих в окрестностях Петербурга. Кузмин-Караваев уезжает опять в действующую армию» - и захочешь добавить, а нечего!

О собственной антрепризе Любови Дмитриевны не знаем и немногого, но уже с начала июня она зачислена в т.н. передвижную труппу все того же Зонова, и Блок хвастается маме: «Люба разговаривала с представителями Путиловского завода.   Она попала в хорошее и большое дело». Видятся они, естественно, все реже. Всё больше переписываются. Блок уезжает в Шахматово и остается там до самого октября. Люба: «Сегодня я получила телеграмму от Кузьмина-Караваева о том, что 3-го июля убит его брат, а он сам контужен снарядом в голову... сидит в обозе; надеюсь, что контузия легкая, судя по почерку...». Блок в ответ: «Может быть, приедет Л.А.». Люба просит привезти ей карточки актрис - Дузе, Сары Бернар, Яворской. Блок никак не может найти эти чертовы карточки и: «Я беспокоился, что не оставил тебе денег; дам, воротясь». Люба: «Напиши мне скорее, как ты и как у вас? Я по тебе соскучилась чего-то. Буду рада, когда ты приедешь, хотя я очень, очень рада, что ты так долго живешь в лесочке, и живи там подольше!». И мы в сотый уже раз работаем толмачами: хорошо, Лалака, что помнишь про деньги, но сам ты здесь не нужен. И, заметьте, обоих такой расклад вполне устраивает.

Ничего не меняется и на будущий год.

А в апреле 16-го вдруг поползли слухи о новом призыве. Блоку грозило идти рядовым. Он растерялся. Делился со знакомыми несколько странноватыми опасениями: мол, недолго и заразиться, лежа вповалку, питаясь из общего котла.   ведь грязь, условия ужасные. Меж тем Александра Андреевна занимается судьбой «детки» еще с прошлого года. Подключает его сводную сестру Ангелину (у той все дяди - артиллеристы). Возмущается: «Как, оказывается, трудно попасть на курсы прапорщиков! В пехоту пускают лишь до 30 лет, а в артиллерию столько желающих, что нужна протекция.   на штабные должности в тылу попадают, только дав взятку». Попутно же: «А я ведь уж и старая, и совсем становлюсь больная. Сегодня вот вышла я погулять, на ногах шатаюсь, голова кружится, а помочь некому. Спасибо, Люб. Алекс. Дельмас встретила. Она меня и подвела».

Вы чувствуете, как всё смешалось в доме Блоков? Но суета не была напрасной, и место поспокойней на этой войне Блоку найдено. Он зачислен табельщиком в 13-ую инженерно-строительную дружину Союза земств и городов, созданного в начале войны либеральными помещиками и промышленниками в помощь фронту. Блок же не просто не был склонен сражаться - он вообще недоумевал, отчего это ему нужно сражаться именно с немцами? С этим едва ли не единственным народом, к которому он был настроен сколько-то дружелюбно. В дневнике: «Судьба моя вполне неопределенна. Я готов на все уже; но мне еще не легко. Одиночество - больше, чем когда-нибудь.   Ночью: из комнаты Любы до меня доносится: «Что тебе за охота мучить меня?..» Я иду с надежной, что она - сама с собой обо мне. Оказывается - роль.   Безвыходно все для меня. Устал довольно.»

За неделю до отправки он умудряется вырваться на несколько дней в любимое Шахматово, не зная еще, что это последний раз в жизни. Причем, отправляется туда уже в форме -«почти офицерской, с кортиком», в гимнастерке с узкими серебряными погонами, в бриджах и сапогах «тонкого товара».

26 июля Блок уезжает воевать - до узловой станции Лунинец Полесских железных дорог. Провожает его на войну (тыловую, конечно, но все равно же - на войну) Дельмас. Проводив, отправляется в Шахматово навестить слегшую там Александру Андреевну. Привозит ей письмецо от сына. Та парит на крыльях благодарности. И вскоре подписывает одно из писем к Дельмас «Целую Вас крепко. М а м а». Ни больше, ни меньше.

Именно Любовь Александровна, а не Любовь Дмитриевна в эту пору регулярно пишет Блоку и шлет гостинцы. А скучает наш поэт все равно по жене!

Буквально несколько строк о службе Блока. Его часть размещается верстах в двадцати от позиций. Отчетливо слышна канонада. Первые впечатления о фронте: «2 дня я жил здесь деревне, теперь - в княжеском имении. Блох понемногу истребляю, а скуку - нет.   Летают аисты (но и другие птички).» - это он о вражеских аэропланах, прилетавших бомбить станцию (всякий раз безуспешно). Через неделю: «Мы с табельщиком Зайцевым решили ехать на позиции, выпросили лошадей... До позиций не доехали, было жарко, но видели настоящие окопы и проволоку... ночевали в офицерской гостинице (бесплатно). Я загорел отчаянно, на солнце было 35 градусов... Вчера я купался после поездки в первый раз как следует - очень приятно.». Через три дня: «Эти дни я много ездил верхом, пробовал диких лошадей, вообще недурно провел время.» А вот - сентябрь. Жара спала, и Блок пишет жене: «Дай Глинке (К. А. Глинка - сослуживец поэта, потомок великого композитора; собственно говоря, под таких как он и Блок 13-я дружина и создавалась - Прим. авт.) через маму рублей 50, я хочу купить, когда буду в Лунинце, шведскую куртку -становится холодно».

А тут еще Станиславский - по слухам - хочет ставить его «Розу и Крест». Блок пишет в Москву - не нужен ли он им срочно. Немирович-Данченко отвечает: «Пока не нужны, но очень желательно поговорить с вами.». Обещает вызвать в ноябре.

Мы вовсе не пытаемся свести к нулю вклад Александра Александровича в святое дело обороны родины от внешнего противника и не замалчиваем тенденциозно каких-то боевых эпизодов из писем - нету их там. Просто такая вот у Блока война. Не зря же друзья и мама старались. И напрасно переживал насчет «жарить соловьев» Гумилев, у которого уже два Георгия на груди.

В конце сентября Блок приезжал в отпуск, но с женою они не виделись - с середины месяца по февраль 17-го Любовь Дмитриевна играла в Оренбурге в антрепризе некой м-м Малиновской под псевдонимом Басаргина. Блок возвращается к месту службы.