Онлайн чтение книги Александр и Любовь
Зима 1910-11: жизнь на людях 

А эта формулировка из арсенала Марии Андреевны. И она нам тоже очень импонирует: сказано в самую точку - после долгих месяцев тщетных надежд на подзарядку от любимой очередной ударной дозой света и тепла Блока потянуло к людям. Простивший, принявший и не обласканный так, как ему нужно (а кроме него вряд ли кто и понимал - как) поэт шел к людям совершенно мертвый, злой и обиженный в лучших чувствах.

Откуда было знать Певцу Прекрасной Дамы, что даже благополучно рожающие женщины не восстанавливаются полностью за полгода-год? Не восстанавливаются никак - ни физиологически, ни психологически, ни психиатрически, если хотите. Мама ему об этом вряд ли рассказывала. Тетка -тем более.

Осознавал ли А.А.Блок, что это не ему, а его Любе нужны были теперь свет и тепло? Как никогда еще. Высокое Возрождение, конечно, очень приятно и даже очень полезно, но ведь и оно не панацея.

Пыталась ли объяснить это Блоку сама Люба? Вряд ли.

Уж слишком сформировавшимся стал к тому времени тип их отношений. И потом - как это вы себе представляете: объяснить что-то Блоку? Вы пробовали когда-нибудь договориться с компьютером? Он же в лучшем случае выполняет команды, идущие от кнопок, которые вы нажимаете. Даже если вы нажимаете их по ошибке. А Блок - в определенном смысле - та же машина: совершенная машина по производству лирики. Веками это почему-то не понимается окружающими. Для общества поэт, даже самый успешный - всегда бездельник, нашедший себе непыльное занятьице. Этакий дезертир от общественно полезного, нахлебник нации, исхитрившийся убедить всех в своей значимости.

В конечном счете, общественная претензия верна: писать в рифму умеют двое из трех. Но лишь без учета главного: стихи - в точном смысле этого слова - настолько уникальный продукт жизнедеятельности человечества, что к созданию их природа допускает предельно редких чудаков. Таких, например, каким и был наш с вами Александр Александрович. А ждать от избранного типических реакций, по меньшей мере, странно. И своевременно успевшая разобраться в этом Любовь Дмитриевна типических реакций не ждала. И с какого-то момента Блока на них, скорее всего, уже и не провоцировала.

Короче.   Заплесневевшего слегка в 1910-м Блока понесло в народ. То есть, в свет. Из Москвы он вернулся встряхнувшимся, посвежевшим, настроившимся на жизнь новую. Вернулся в новую, кстати, квартиру - теперь на Малой Монетной, 9. Блок так и называл ее - молодой (подсознание, господа, подсознание).

Он максимально активен. Снова выступает с речами Засел за сборники стихов для «Мусагета». Снова сошелся с Вячеславом Ивановым. Видится с сестрой Ангелиной - та приезжала советоваться насчет поступления на Высшие курсы. На Рождество традиционно отметился в Ревеле. К Новому году вернулся домой.

Блок пытается дышать всею грудью. Целыми днями он скитается по петербургским окрестностям. Городецкий приучил его к катанию на лыжах. Поэт открыл для себя также катание на санках с горы - потрясающая забава, которой он в компании с Пястом отдает дань со всей опять нестарческой непосредственностью. Он увлечен вошедшей недавно в моду французской борьбой. Как зритель, разумеется. Но пропадает в цирках, буквально влюблен в талант голландца Ван-Риля. Он регулярно посещает массажиста, тренирующего профессиональных борцов, хвалится, что не хуже него выжимает гирю. «Я чувствую себя очень окрепшим физически (и соответственно нравственно), - пишет он в эти дни матери, - Я чувствую, что у меня.   определился очень важный перелом.»

Да чего уж там - он «с остервенением читает газеты» (понравилось!). Отправился даже на лекцию Милюкова. Закончил, наконец - как кажется ему - «Возмездие» (вскоре он снова поймет, что поэму надо совершенно переделать).

Блок писал, что эта зима «была исполнена внутреннего мужественного напряжения и трепета».

Но вскоре это напряжение ополовинивает его телесное и психическое здоровье. И он опять жалуется маме: «Изнервлен этими отписками Мережковскому» (у них снова обострилась публицистическая дискуссия). Или: «От разговоров изнемог».

Изнемог Блок, конечно, не только от разговоров.

В феврале он получил записку от приехавшей из Москвы девушки, о которой следует рассказать отдельно. Еще в прошлом году она писала ему «иронические письма, очень умные и совершенно не свои». И вот - собственной персоной. В гости практически. На встречу с ней Блок отправился «с чувством скуки, но и с волнением». Они провели вместе весь вечер и весь следующий день - «мы катались, гуляли в городе и за городом, сидели на вокзалах и в кафе». Вечером она вернулась в Москву.

Визитершу звали Н.Н. Скворцовой. Это вторая уже Наталья Николаевна. После личной встречи между ними завязалась и продолжалась до последних лет оживленная переписка. Повторялись и свидания - время от времени барышня навещала любимого поэта. В последний раз они виделись в Москве в мае 1920-го. Незадолго до смерти Блок уничтожил ее письма в числе многих прочих. А вот часть писем Блока к Н. Н. С. сохранилась. И последнее (неотправленное) относится к январю 1921 года. Правда оно и по сей день не опубликовано - хранится в собрании блоковеда № 1 В. Н.Орлова.

Но роман с новой Н. Н. - не роман в привычном нам смысле. Обжегшийся на предшественнице, Блок уже не позволяет себе дойти до большого. Всё это теперь - так, для комплекта и освежения эмоций.

А 8 марта он похвастается маме, что нашел красавицу еврейку, похожую на черную жемчужину в розовой раковине. С тициановскими руками и ослепительной фигурой. Но тут же приписка: «Впрочем, дальше шампанского и красных роз дело не пошло и стало грустно».

Печальный звоночек. Судя по «грустно», дальше роз с шампанским дело не пошло не по его инициативе. Одним словом, к середины весны от недавней свежести Блока не остается и следа. И он задумывается об очередной поездке куда-нибудь к морю. После чего, провентилировав свои банковские дела, активно навещает друзей: с Пястом они гуляют по Шуваловскому парку, с Ивановым «носятся» на велосипедах.

Так. О чем-то мы опять забыли.

Да не о чем-то - о ком-то: мы в который раз упустили из виду Любовь Дмитриевну.

Чем жила она в пору супругова подъема духа? А понятия не имеем. Знаем лишь, что новый 1911-й Блоки встретили «за очень тяжелыми разговорами». Знаем, что к концу февраля их отношения снова обострились настолько, что Блок решил искать себе отдельную квартиру (не сердитесь, но у нас тут снова совпаденьице: именно в эти дни Н.Н.-2 наведывалась).

Теперь Блоки живут исключительно так. Разлуки больше нет, но всё отчего-то гораздо хуже, чем в разлуке.

И в мае они по-своему дружно покидают Петербург: он - в Шахматово, она - за границу.

Люба отправлена в Европу первой с миссией квартирьера.

Блок пишет жене из Шахматова милые письма про птиц, зверушек, бабочек и «всяких тварей». Как то: «Появились тучи ласточек» - они пытаются слепить гнездо над их окном, но краска скользкая, и Лала беспокоится как бы гнездо не упало. «Новая собачка сидит на цепи и жалуется детским голосом», «махаон - желтый с черным», «много майских жуков», «заяц пробил лбом забор в саду и обгрыз яблоню». В общем, «все звери и люди ведут себя добросовестно». Содержание и самый тон его писем не позволяют сомневаться в полнейшем душевном равновесии поэта. Правда, физически он все-таки нездоров - цинготное что-то: «Десны побаливают, я не ем мяса и мажу их». А ест он «массу яиц» и пьет молоко. Бодр и деятельно настроен. Всё вокруг него «теплеет и пышнеет». Он бродит по лесам. В грозу вымок до пояса, зато нашел новую породу грушовки. Плотников отпустил. Прорабатывает маршрут поездки: «Стокгольм (озера?), Копенгаген - Эльсинор, (Берлин?), Антверпен и проч., Брюссель и проч., Париж (надо ли Руан и проч.?) - и Бретань. Вечер удивительный. Господь с тобой» -ТЫ жене давно уже пишется со строчной... Хвалится, что Н.Н.Скворцова прислала ему свой большой портрет. «Вот девушка, с которой я был бы связан очень «единственно», если бы отдал всего тебе. Это я тоже совершенно определенно понял только вчера». На вашей улыбке не настаиваем, а сами ухмыльнемся: об Н. Н-1 было едва ли не добуквенно то же самое: «В вас двух роковое для меня».

Письма Любы посодержательней (зарубеж все-таки), но не менее ровные. Вот она проезжает Литву: «похожа на наше, на Шахматовское». В Берлине любуется музеем Фридриха, египетским музеем, гуляет по Тиргартену. Из Парижа сообщает о встрече с Ремизовыми, живущими там по соседству с Чулковым.

Блок напрягается, но как по-отцовски несердито и где-то даже нежно. Ему «невыносимо тяжело», что Любу опять видел Чулков. Потому что, когда он, Блок, думает о ней «особенно хорошо и постоянно, как теперь», ему особенно больно видеть в ней тень легкомыслия. Любовь Дмитриевна успокаивает, рассказывая об этой и ей неприятной встрече: «Он поахал о моем приезде, что не узнал меня, что я похудела, и я, по-видимому, ему изволила понравиться, что было мне приятно в смысле того, что я сама знаю, что я теперь гораздо лучше на вид, и неприятно, что это Чулкову». И тут же про Версаль, про комнаты, где жила и спала Мария Антуанетта, про бесконечные тамошние цветники и миллионы роз вокруг бассейнов («уж я ходила по ним, ходила»), про грот («а в гроте - Аполлон и музы мраморные, группой, внизу вода»). А в другой раз она видела могилу Наполеона, и он тоже должен увидеть ее «и обязан написать про нее стихи». Прислала серию почтовых открыток с изображениями знаменитых химер Собора Парижской Богоматери. И в довершении всего: «хочу очень уехать скорей опять к высокому, к одиночеству, и так встретить тебя».

Но вот другое ее письмо, побеспокойней: «Милый Лалочка, не посылай мне больше злых писем, они меня мучат невыносимо своей жестокостью; когда ты приедешь, я тебе их покажу, и ты сам увидишь, что они очень несправедливы, и что так писать нельзя, когда находишься за 5 дней езды. Я знаю, что тебе диктует их твое нервное состояние, а не отношение ко мне, но это не помогает, и слова бьют прямо в сердце. Я об этом всем буду с тобой говорить, когда приедешь; тогда же сговоримся, как нам быть дальше.   За время, когда я пишу это письмо, в котором сказано, что ты не любишь меня, что я средний человек и потеряла душевный вес; подумай сам, подумай сам, зачем это писать за тысячи верст?.. Мой Лала, надо очень много силы, всякой, ты уж поверь, чтобы через три часа (я его получила три часа приблизительно назад) быть уже спокойной, видеть тебя, милого и любимого моего Лалаку, а не какого-то с кнутиком».

И тут мы сталкиваемся с удивительным: письма Блока, в ответ на которое послано это - умное, теплое, докторское какое-то - в полном собрании их переписки нет. Не посылал Блок Любе ничего такого - «с кнутиком». Удивительно не то, что его нет (понятно же, что не его одного!). Поражает, что нам милостиво оставили Любин ответ, который волей­неволей наводит на мысль о необходимости еще одного - не слишком, правда, лирического отступления.

Ахи Любови Дмитриевны по поводу мраморных статуй в гроте, конечно, и впрямь несколько комичны. Но они стоят блоковского щебета про ласточек и грушовку. Интересно другое: что это вдруг дает Блоку право (ну пусть не право - повод) писать вдруг жене за тысячи верст, что она человек средний и душевный вес потеряла? И еще больше потрясает реакция Любови Дмитриевны - профессиональная реакция многоопытной воспитательницы детсада. Будто готова была. И точно знает, какими словами утешать капризного «Лалку».

Кстати уж и несколько слов в защиту вкусов Любови Дмитриевны. Читая исследования предшественников, обнаруживаешь, что все они были одержимы идеей открыть нам глаза на гигантскую сущностную пропасть между этаким титаном духа Блоком и его распустышкой-женой. То, что блоковеды Любовь Дмитриевну не любили - факт. Чего стоит один только обнаруженный ими в посмертных записках Любови Дмитриевны листок с «радостями»! Речь об обычном листочке, на котором пожилая женщина взяла да и перечислила всё, что особенно радовало ее в жизни. Там и «чудные платья», и «парчи, шелка и кружева», и балетные спектакли, и модные журналы, и даже «битые сливки с земляникой». - «Немыслимо представить себе, - возмущается товарищ Орлов, - что Блок составляет такой список своих «радостей».

Ох, мамочки дорогие: застукали фетишистку! Сливки битые любила! И - что? Энциклопедически ж установлено: можно быть дельным человеком и думать о всевозможной ерунде. Потому как крути не крути, а личность человека складывается в подавляющей своей основе из маленьких и меленьких его пристрастий и антипатий. Гражданские позиции и эстетические принципы - увы, всего лишь крохотная  надводная часть айсберга.

А куда в таком случае прикажете девать многочисленные Блоковы фотоальбомы, которые он мог составлять сутками, и которыми хвастался гостям чуть не до самой смерти?

Нехорошо, когда судья видит не истину, а то, что уже решил разглядеть. И совсем уже плохо, когда он пытается закрыть глаза на плохо закамуфлированное. А именно так уворачиваются наши предшественники от версии о, мягко говоря, некоторой психической нестандартности Александра Александровича. Сами то и дело ссылаются на его «нервическое состояние», на регулярные в этом смысле ухудшения самочувствия, но - ни намека на возможную клиническую составляющую.

Нам видится важным хоть однажды открыть и попытаться закрыть эту тему. Ведь, казалось бы: поэт же - художник! По определению уже не должен быть нормальным. Стихи, как известно, рождаются лишь из ой какого сора, и других вариантов тут нет. Случаи с Ван Гогом или тем же Врубелем - случаи, конечно, пограничные, заграничные даже. Но где вы видели трезвого умом человека, способного угробить жизнь на укладывание смыслов в размеры? Еще покойный Цицерон говорил, что ни один здравомыслящий человек не будет танцевать ни при каких обстоятельствах. Впрочем, «адвокаты» Александра Александровича и не отрицают факта душевной неоднозначности их подзащитного. Но тут же предполагают некоторое сгущение красок вокруг этого щекотливого вопроса. А на всякий пожарный еще и ссылаются на «дурные предрасположенности» и «тяжелую наследственность».

Наследственность и вправду предрасполагала. Дед поэта по отцовской линии скончался в доме скорби.

В характере отца также явно проглядывались черты ненормальности. Александр Львович был просто-таки типичным домашним тираном. Александра Андреевна много лет просила у него развода, и Александр Львович упорно отказывал, пока сам не надумал вторично жениться. Но и вторая жена - женщина совсем уже без претензий и высоких запросов - через четыре года сбежала от него с маленькой дочкой. Биографы поэта любят козырнуть тем, что под конец жизни Блок-папа совсем одичал. По ночам, случалось, забирался через окно в постель какой-нибудь общедоступной блудницы, хотя, это ли считать признаком безумия?.. Припадками (принято именовать их сердечными, но ох уж эта литературная вежливость!) страдала и Александра Андреевна. Ее эксцентричные выходки, легшие в основу противостояния с невесткой, были следствием прежде всего этих припадков.

Тут мы должны высказаться чуть определеннее: пожизненным диагнозом матери Блока были тяжелая меланхолия, отягощенная манией самоубийства (три только официально зафиксированные попытки). С 1896-го она страдала РЕГУЛЯРНЫМИ приступами эпилепсии. Марьей Андреевной подробно описана одна из сестриных попыток отравиться вероналом. Это весьма тяжелый рассказ о том, как Александра Андреевна действительно едва не умерла, как несколько часов Маня провела с ней, выслушивая бред и то и дело поднимая ее с пола, не в силах при этом позвать «деток» - зная что тем до самоубийцы нет никакого дела...

Да чего уж там - и сама Марья Андреевна не раз лечилась от психического расстройства. В последние годы они проживали с Любовью Дмитриевной в разных углах одной квартиры, и Менделеева-Блок воспринимала ее исключительно как сумасшедшую.

А окружение поэта? Белый, Пяст, Евгений Иванов, Сергей Соловьев - это же люди с явно нарушенной психикой, если не сказать больше.   Просто не до них немножечко тут. Но услужливые летописцы отыскивают элегантную формулу увода Блока за границы этого круга. Приподнимают его над: отыскивают в дневнике поэта и бессовестно тиражируют строки: «Все ближайшие люди на грани безумия, как-то больны и расшатаны». Понятно? Все, значит, вокруг психи ненормальные, а он в этой лечебнице главврач. Да хватит уж. Давайте вспомним контекст этой записи. Это 1 мая 1908-го. Вскоре после Любиного приезда с гастролей для объяснения. Помните? - «Что бы я ни узнал, мне будет вдвое легче». Она примчалась на четыре дня, он узнал то, чего так хотел. Она уехала, и уже с дороги отписалась: «. я, правда, разучилась чувствовать там, в глубине, поэтому и не могу тебе сказать, что люблю тебя».

Она впервые - понимаете? - впервые признается ему в том, что не может сказать «люблю»! До кого в этом состоянии Блоку? Вы хотите сказать, что в данных обстоятельствах окружающие с их пустяками и болтовней не кажутся ему помешанными? Так что, не будем искать поэту алиби там, где им и не пахнет. А вот о некоторой раздвоенности блокова сознания все же обмолвимся.

Первым обратил на нее внимание Чуковский. Корней Иванович, правда, исходил из анализа поэзии героя, обнаружив в той «изумительную двойственность». И констатировал, что Блок был первым, кто привнес в русское стихосложение этот феномен: пафос, разъедаемый иронией; ирония, побеждаемая лирикой; хула и хвала одновременно. Буквально: «Всё двоилось у него в душе, и причудливы были сочетания веры с неверием, которые сделали его стиль близким современной душе. Он и веруя, не верил, что верует, и насмехаясь над мечтами - мечтал»:

Чуковский был убежден, что ошибались те, кто искал в стихах Блока какое-нибудь одно определенное чувство. В них было то и другое, оба сразу, противоположные: «В «Двенадцати» искали либо да, либо нет, и до сих пор никто не постиг, что там и да и нет одновременно, и обвинение, и восхваление сразу». Сам того не понимая, немедик ставит поэту диагноз. И в переводе с чуковсковского это не что иное как вялотекущая шизофрения. На шизофрении аналитик, разумеется, не настаивает, но «двойственность» у него всюду.

Да и у самого Блока:

Ну, чем не доктор Джекил и мистер Хайд? В блоковском случае - насмешливый циник, прицепившийся к богоискателю-романтику. Иначе откуда все эти тирады про то, что нет ничего приятнее утраты лучших друзей, что лучшие из нас - проститутки, что жизнь - балаганчик для взрослых и славных детей?

Этот голос звучал в Блоке то громче, то тише второго (или первого? иди теперь, разберись) - безусловно, серафического. Блоковская Незнакомка - Женщина Очарованных Далей. Но она же откровенно и просто публичная женщина. В этой пьесе вообще все двуликое: Звездочет в то же время и чиновник в голубом вицмундире, поэт-боговидец -свихнувшийся пьяница.

В 1909-м появляется «Двойник», заканчивающийся двустишием

В «На островах любви» Блок являет одно из своих Я в образе некоего геометра, который хладнокровно наблюдает за своими же поцелуями, зная, что его любовь - на минуту, и от нее ему не нужно ничего: ни ревности, ни клятв, ни тайны. И все же любит, целует, оставаясь геометром до конца. Цепь стихотворных подтверждений диагнозу Чуковского можно длить и длить. Однако, поблагодарив К. И. за наводку, мы отправимся в иные, нетворческие сферы - искать подтверждения или опровержения тому, что Блоков было, как минимум, двое.

Для чего? А для того, чтобы проверить: не те ли это двое, первый из которых пронесет через всю свою жизнь готовность, извините, целовать песок, по которому ходила Люба Менделеева, а второй сможет ненавидеть ее с той же последовательностью, с какой ненавидела эта часть Блока весь окружающий ее мир.

В воспоминаниях современников утверждение о какой-то нечеловеческой, чисто блоковской скромности-простоте и едва ли не патологическом его отвращении к любого рода аффектациям было чуть ли не общим местом. Что, увидав его впервые, они не могли поверить: неужели вот этот предельно незаносчивый человек и есть великий Блок? Они были готовы к этому, они слышали об этом от знакомых, но впечатление от увиденного своими глазами впечатывалось в памяти на всю жизнь. Блок доступен, Блок без котурн, гордыня - чей угодно, но никак не его грех. Однако поэтесса Татьяна Толстая (не путать с современной нам телеведущей) сохранила занятный пересказ одного из близких друзей о том, как однажды в четвертом часу утра налетел тот на Троицком мосту на молодого человека -красивого, стройного, в распахнутой несмотря на снег шубе. И как человек этот ни с чего вдруг повис у него на шее: - Не думайте, что я пьян, я всё отлично понимаю. Вам не должно быть неприятно, что я вас обнимаю, - потому что - я Блок, Александр Блок. Многие были бы рады, что я с ними говорю.

«Я - Блок! Многие были бы рады.».

А в воспоминаниях Л.Д: «он не любил вызывать общественного внимания.   Когда, например, в трамвае смотрели на него как на знаменитость». Разумеется, курьез на мосту можно бы было и проигнорировать, спасительно обвинив Толстую с ее другом в излишней склонности пофантазировать, приукрасить, а то и просто - спекульнуть на имени звезды. Но чем объяснить тогда не менее изощренную причуду Блока -подтвержденную уже не одной парой свидетелей - вручать каждой из проституток, включая тех, с которыми всего лишь перекинулся парой слов, свою визитную карточку?.. Чем объяснить такую розность поведения, как не фактом существования под одной физической оболочкой двух практически непересекающихся сущностей?

Факт действительно жутковатый, но отметать саму версию по причине одного только пиетета как-то некрасиво. Ведь был же у Есенина свой Черный человек. Оказался же сильнее Хлебникова его Председатель Земшара.

Увы: жажда (или наказание?) прожить за один отпущенный век несколько земных жизней - планида многих и многих истинных художников. Почему мы должны делать исключение для Блока?

Готовы ли мы дальше листать ненаписанную до сих пор историю болезни любимого поэта?

Мы - уже готовы. И нам очень любопытно: а что же думала на этот счет сама Любовь Дмитриевна? Не может же быть, чтобы, прожив с ним бок о бок без малого два десятилетия, женщина, не стеснявшаяся в выражениях насчет психической неполноценности близких мужа, ни единожды не задалась тем же, что и мы, вопросом.

И как бы парадоксально это ни звучало, но именно на фоне мамы и остальных родственников с приятелями Александр Блок выглядел довольно адекватным человеком. Врожденная неагрессивность перестала быть его отличительным свойством лишь к самому концу жизни, на всем протяжении которой он оставался верен своим юношеским клятвам быть рабом при царице. В психиатрическом смысле это так и выглядело долгие годы, и, похоже, устраивало обе стороны. Ну и совершенно умозрительное: никакая Прекрасная Дама никогда и ни за что не согласится объявить своего создателя параноиком. Это означало бы признание и собственной фантомности. После этого остается лишь снять с головы венец и забросить его в сточную канаву. А заодно уж расписаться и в своей многолетней прописке в той же самой палате с хорошо известным номером.

Разумеется, мы не имеем права настаивать на шизофрении Блока. Эпилептический припадок в 16 лет - да, это неопровержимый факт. Лицо без мимики (отмечалось многими мемуаристами) и легендарно повышенная зябкость -тоже прямые признаки нервного нездоровья. Резкие перепады в настроении - «от детского беззаботного веселья к мрачному пессимизму, несопротивление - никогда, ничему плохому», вспышки раздражения с битьем посуды и мебели, годы самых настоящих запоев, зашкаливающая до нездорового аккуратность, лечение спермином от неврастении - это всё многократно запротоколированные моменты. Но все они так мелочны в сравнении с главным для нас симптомом: чем центростремительней становились чувства поэта к жене, тем центробежней развивались их отношения... «Люба довела маму до болезни. Люба создала всю ту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от меня всех лучших людей, в том числе - мою мать, т. е. мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, т. е. измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснется жизни, становится сейчас же таким дурным человеком - страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь ее Поповский род. Люба на земле - страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но 1898­1902 сделали то, что я не могу расстаться с ней и люблю ее...» (Поповский здесь не в смысле сословного происхождения, а производное от девичьей фамилии матери Любы - Попова). И чуть ниже: «У меня женщин не 100-200-300 (или больше?), а всего две: одна - Люба, другая - все остальные». Привычный блоковский спектр охвата - от «Люба сволочь» до «Люба всё». От его ненависти до его любви - десять строк. Меньше даже, чем классический один шаг.

Которому из этих двух Блоков верить? Мы полагаем - обоим. И даже попытаемся объяснить почему. Перед нами многочисленные фото, запечатлевшие 18-летнего Сашу в сценических образах. На сцене того самого Бобловского театра. В контексте поставленных вопросов мы позволим себе назвать эти снимки фотообвинениями. Вот Блок на колене перед Мариной Мнишек (ее играет старшая сестренка Любы Сима) - в одеянии Самозванца из «Бориса Годунова».

Вот - коленопреклоненный, он обнимает сундук - со шпагой на боку, с роскошными приклеенными усами и бородой в роли пушкинского же Скупого Рыцаря... Вот он Дон-Гуан - подбоченясь, охмуряет Донну Анну...

А вот - пылкий Гамлет, вновь припавший на одно из колен у ног мамы-Гертруды, всё той же Серафимы Дмитриевны.

А вот, глядите-ка, он в этом же спектакле, но уже Клавдий.

А вот, наконец, и они с Любой: он - Чацкий, она - Софья. Прелестно! Глаза горят! А посадка какая, посадка...

Это была счастливая пора, когда ни о какой большой поэзии Сашура еще и не помышлял, а горел желанием «поступить на сцену». И взор его об ту пору был направлен к подмосткам до того всерьез, что маменька в полнейшей тревоге запрашивала совета у московской кузины Ольги Михайловны Соловьевой. И та успокаивала - нет в этом ничего ни опасного, ни дурного. С тех пор как 13-летнего Сашу впервые вывезли в Александринку, он большой ценитель и даже знаток - и оперы, и балета. И с тех же пор сам всё что-нибудь да представляет. Мы можем смело говорить о более чем шестилетнем опыте освоения Блоком сценического ремесла. И наличие такого опыта у нас, извините, катастрофически не увязывается с образом прямолинейного и до твердолобости искреннего Блока, который нам навязывают его близкие и биографы. У сколько-нибудь способного актера не бывает своего лица. Лицо ему заменяет набор наработанных масок. Начиная с определенного момента, это происходит уже независимо от хотения или нехотения. И искренность лицедея - всего лишь одна из его масок.

Вы помните Бад-Наугеймскую анкету? Ну, ту, где любимыми качествами Блок назвал ум и хитрость? Там же: идеал счастья - НЕПОСТОЯНСТВО, главная черта характера -НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ. И не говорите нам, пожалуйста, что последующие десятилетия изменили что-нибудь в сущности этого мужчины. Он стал решительным? - Где? В чем?..

А, может быть, сделался постоянным?.. Хитроумие было его незаменимым посохом на всем жизненном пути. Именно оно в неменьшей степени, чем поэтический дар, позволило Блоку подняться на самую вершину Олимпа русской словесности. Оно же надоумит его вовремя спуститься с нее, чтобы первым же взобраться на назначенную большевиками взамен.

Водевильный герой! - он сыграл и той и другой России роль ее первого поэта. Аплодисменты не смолкают и по сей день.

Жаль только, целая жизнь ушла у него на понимание страшного: если видишь безхозный сыр, немедленно оглядись - ты уже в мышеловке.

Фаусту пришлось заплатить за возвращенную молодость и вкус к жизни бессмертной душой. Наш герой расплатился с точностью до наоборот - свою вечную славу он выкупил ценой так и не познанного во всю его глубь и ширину обыкновенного человеческого счастья.

Но, кажется, мы снова несколько отвлеклись.

Перед очередным «дранг нах вестен» Блок отправляется за советом к доктору. Доктор не находит в нем никаких болезней, но «нервы в таком состоянии, что на них следует обратить внимание» (и давайте смело считать эту дату днем зарождения отечественной психоаналитики).

Купаться! - велит доктор.

Купаться, так купаться, - соглашается Блок. «Через два-три месяца правильной жизни все должно пройти», - успокаивает он маму (та уже в Полтаве, где Феликс Францевич получил целую бригаду) и 5 июля выезжает в Бретань.