Онлайн чтение книги Бескрылые птицы
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В то время когда Карл Лиепзар и Волдис Витол сплавляли лес, в Рижском порту вспыхнула стачка — одна из самых больших стачек в Латвии за вторую половину двадцатых годов. Она продолжалась несколько месяцев, наглядно показав, что большинство портовых рабочих — сознательные люди, не боящиеся жертв и борьбы, когда надо защищать интересы своего класса. Ошибались все те, кто думал, что портовики — неисправимые пьяницы, драчуны и хулиганы. Рядом с несознательной, отчасти деклассированной темной массой пьяниц и подхалимов в дни борьбы явственно выделилось революционное ядро портовых рабочих, и его влияние на остальных было так велико, что испугало стивидоров и их подручных. Люди, составлявшие это революционное ядро, не проводили свой досуг в кабаках, не покупали работу за бутылку водки. Они никогда не боялись сказать правду в глаза эксплуататорам и угнетателям, интересы своего класса они ставили выше личного благополучия. Многие из них сидели в тюрьмах, многие находились под зорким наблюдением охранки, подозревавшей, что у них есть какая-то связь с коммунистической партией. Их решительные действия и ясный ум влияли на массы и способствовали тому, что многие молодые рабочие вступили на правильный путь, каким шли смельчаки и борцы.

Существовало два порта: один, который видели и знали все, и другой — о котором знали не все, но его сила и целеустремленная работа сказывались и чувствовались в решающие моменты, когда сталкивались интересы эксплуататоров и эксплуатируемых.

Началось это так. Каждую весну заключался коллективный договор между работодателями — стивидорами и профессиональным союзом портовых рабочих. В этом году при заключении договора представители рабочих потребовали повысить тариф на двадцать пять процентов, так как за истекший год стоимость прожиточного минимума поднялась почти наполовину. Стивидоры категорически отказались вступать в какие-либо переговоры о повышении заработной платы и отвергли требования рабочих. Тогда рабочие порта объявили стачку.

В порту скопилось много судов. Грузов хватало, и фрахт был высок. Каждый потерянный день причинял судовладельцам и стивидорам большие убытки, но они решили сорвать стачку и любой ценой доказать, что Латвия — не та страна, где стачки побеждают.

Стивидоры вербовали штрейкбрехеров, собирая отовсюду всяких проходимцев, и проводили погрузку под охраной полиции. Пароходы месяцами простаивали в порту: штрейкбрехеры работали втрое медленнее, чем настоящие портовые грузчики. Стивидоры, пароходные компании, торговые фирмы терпели убытки, но они скорее согласились бы все добро пустить с молотка, чем отступить перед бастующими. Старые портовые рабочие бродили по берегу и наблюдали, как чужие, неопытные люди выполняли их работу, поедали их кусок хлеба.

Для усмирения бастующих правительство выслало воинские части. На пароходах, под охраной вооруженных солдат, работали сыновья кулаков и торговцев, студенты и гимназисты, ремесленники, мещане и солдаты — люди, совсем не нуждавшиеся в этом случайном заработке и исчезавшие из порта сразу после прекращения стачки.

В то же время разные темные и грязные личности пытались сыграть на трудностях. Когда прошло уже почти два месяца забастовки, внезапно появились какие-то хромые, уволенные в бессрочный отпуск лейтенанты, крайне реакционно и националистически настроенные. По их мнению, рабочие для того только и существовали, чтобы служить хозяевам; если при этом хозяин давал за работу еще и кусок хлеба — хорошо, не давал — это тоже хорошо и правильно. Каждое проявление непокорности, всякий протест, забастовка были, по их мнению, нарушением нормального жизненного порядка, и если где-нибудь происходило что-либо подобное, лейтенанты считали необходимым вмешаться. У этих лейтенантов-инвалидов была своя организация, объединявшая так называемых национальных воинов запаса.

С ведома и благословения министерства внутренних дел и охранки лейтенанты являлись к стивидорам и предлагали свои услуги. Чтобы разгромить профсоюз портовых рабочих, они предложили учредить новый союз работников транспорта, который находился бы под их контролем и обеспечил стивидорам желательный курс в порту. Вполне попятно, что стивидоры приняли их с распростертыми объятиями. Лейтенантам предложили основать новый профсоюз и предоставили его членам монопольное право на все работы в порту.

Старые портовые рабочие подтянули ремни потуже, питались сухим хлебом и грызли селедочные головы.

Они перебивались теперь разными случайными заработками: некоторые уехали на сплав, другие заготовляли крепежный лес, но многие остались без работы. Они поняли, что стачка проиграна. Трудно бороться за свои права рабочим в стране, где царит безработица, где на каждого работающего приходятся десятки голодающих безработных и где власть принадлежит имущим классам.

С разрешения стачечного комитета бастующие портовики понемногу, небольшими группами, потянулись в новый профсоюз, которым уже успели окрестить «Черной бомбой».

***

Когда Волдис впервые после возвращения из леса отправился в порт искать работу, его поразило обилие незнакомых лиц на судах.

Вместе с Карлом они поймали одного формана, который ждал парохода, прибывавшего за грузом обтесанных бревен.

— Да, рабочие мне нужны, я вас запишу, только запаситесь членскими билетами нового профсоюза! — заявил формам. — Без билета теперь никого не принимаем.

Они обещали принести ему членские билеты, и форман записал их.

— Только знайте, если утром не предъявите — вычеркну.

— Будут, будут… — пообещал Карл.

Вместе с несколькими другими портовиками они направились в новый профсоюз. Он помещался в низком одноэтажном домишке, скорее напоминавшем старинную корчму, чем учреждение. Кроме профсоюза здесь находились штабы некоторых организаций весьма воинственного характера. «Национальные воины», «орлы»[38] «Национальные воины», «орлы» — Имеются в виду существовавшие в буржуазной Латвии объединения отставных военнослужащих, ставившие своей целью дальнейшее одурманивание отслуживших свой срок солдат националистической, антикоммунистической идеологией, с тем чтобы в случае необходимости использовать их для внесения раскола в ряды сознательных рабочих. Крупнейшим из этих объединений было Латвийское национальное общество солдат-отставников, при котором действовала спортивная секция, именовавшаяся «Легионом латвийских орлов»., «ястребы»[39] «Ястребы» — члены крайне националистической молодежной организации «Латвияс ванаги» («Латвийские ястребы»). — все они свили здесь гнезда и жили в дружеском согласии, наблюдая из своего затхлого убежища, где, в каком конце Латвии зашевелились рабочие, недовольные своей судьбой, и под карканье печати вся эта стая хищников бросалась туда.

Просторное помещение канцелярии было полно рабочих. Сняв шапки, тихо, как мыши, сидели люди вдоль стен, переговаривались шепотом или робко молчали.

За столом сидел маленький хромой человек в пенсне и, покуривая папиросу, не торопясь опрашивал пришедших.

Другой человек, очень высокого роста, бледный, с неестественно большими ногами, рылся, согнувшись, в канцелярском шкафу; он вытащил наконец пачку печатных листов и сел за стол. Несколько рабочих подошли к столу, остановились на почтительном расстоянии и вежливо откашлялись.

— Извините… — начал робко самый смелый.

Человек с большими ногами искоса взглянул на него и стряхнул пепел с папиросы.

— Хе-хе, извините, мы хотели вступить… — наконец выдавил из себя смельчак.

Обладатель больших ног даже глаз не поднял.

— Вступить? Мы не принимаем новых членов. Нам достаточно.

Рабочие переглянулись. Поднялись и остальные, подошли к столу.

— Как же так? Куда же нам деваться? Мы всю жизнь проработали в порту.

— Пусть большевики дают вам работу на своих складах. Зачем вы обращаетесь к эксплуататорам?

Рабочие молчали. Скрипели перья. Оба господина тихо переговаривались, затем большеногий сказал:

— Хорошо, вас мы еще примем, но уж больше никого. Только достаньте поручителей из членов нашего союза. Каждый должен иметь двух поручителей. Лучше всего принесите рекомендацию от своих стивидоров.

Вот, так-то — происходил отбор. Здесь принимали людей с холодной кровью, безропотно сносивших обиды. Здесь принимали людей безответных, которые спокойно разрешали делать с ними все, что хозяевам вздумается. Беспокойные, несговорчивые люди оставались вне союза, им в порту не было места.

Один уже нашел поручителей. Он положил паспорт на стол и стал ждать.

— Рейнис Зивтынь? — Большеногий вынул из ящика стола какой-то список, быстро пробежал его глазами и нахмурился. — Вас мы не можем принять. Во время забастовки вы подстрекали рабочих, чтобы они не работали. Идите к русским, они дадут вам работу на складах Совторгфлота.

Рабочий подошел ближе, нагнулся над столом и спросил:

— Скажите, это профсоюз рабочих или хозяев?

— Конечно, рабочих.

— Кто запрещает принимать меня: рабочие или хозяева?

— У нас есть указания от стивидоров относительно нежелательных лиц.

— Какое дело стивидорам, кто состоит в этом профсоюзе, если это не их профсоюз?

— Не совсем так. Мы не можем допустить к работе вредных людей.

— Я вредный? В каком смысле?

— Вы подстрекали.

— Кого? Малолетних детей? Скажите, можно подстрекнуть к чему-нибудь взрослого человека, если он не хочет?

— Прошу не шуметь. Уходите, у нас много работы. Идите к хозяевам и извинитесь. Получите от них записку, что вы прощены, тогда мы вас примем. Следующий!

Среди ранее принятых рабочих были знакомые Карла. Он разыскал поручителей себе и Волдису и подошел к столу.

— У каких форманов работали? — спросил у Волдиса большеногий. Волдис назвал нескольких. Тот записал.

— Дайте ваш паспорт.

Из протянутого паспорта выпал красный военный билет. Маленький господин взглянул на Волдиса.

— Вы демобилизованный?

— Как видите.

— Почему вы не вступаете в союз демобилизованных воинов? Всем, кто когда-либо служил в армии, надо организоваться, только тогда можно надеяться на улучшение своего положения.

— Да, понятно, организоваться нужно.

— Приходите как-нибудь вечером на заседание правления. Мы вас примем в кандидаты.

В ответ Волдис пробурчал что-то невнятное. Чтобы он вступил в эту банду? Стать рабочей лошадкой для фашистски настроенных господ? Нет, эти господа плохо знают его. Полные доверия к новому кандидату, они зарегистрировали его как члена союза портовиков, выдали квитанцию, крикнув вслед, когда он уже уходил:

— Правление заседает по вторникам и пятницам в девятнадцать часов.

— Благодарю, господа…

Волдис не пошел во вторник, не пошел и в пятницу. Надежды хромого господина зиждились на песке…

На каждый пароход из союза присылали по восемь — десять рекомендованных штрейкбрехеров из демобилизованных военных. Чтобы эти невежды не группировались вместе и окончательно не портили работу, форманы распределяли их по трюмам вперемежку со старыми рабочими, которым приходилось переносить самое большое издевательство, какое только могли придумать хозяева, — они должны были обучать своих будущих предателей. Присланные парни оказались весьма безучастными; они работали как придется, без особого рвения. А сверху наблюдал форман. Он кричал, как рассвирепевший зверь, но не на виновного, на неуча — нет, тот был послан хозяином, с ним надо было обходиться вежливо: ведь эти славные малые срывали забастовку. Форман кричал на старого рабочего, который должен был видеть все и за все отвечать.

Рабочие, стиснув зубы, молча терпели. Но иногда прорывался огонек с трудом сдерживаемой злобы: кое-кто ронял нечаянно доску на пальцы штрейкбрехера, сваливал бунт ему на ногу. Все это происходило так случайно, что усмотреть здесь месть не мог даже самый подозрительный человек.

***

Каждое утро, уходя на работу, Волдис поглядывал на желтую калитку; возвращаясь, — замедлял около нее шаги. Но калитка не отворялась, и голые кирпичные стены были немы. Вечерами Волдис иногда выходил на улицу и бродил по ней часами, не спуская глаз с желтой калитки. Девушка не показывалась. Эзериня тоже не было видно. Неужели Лаума за это время переехала с улицы Путну? Где она? Что делает?

Волдис больше не читал по вечерам, книги исчезли с его стола. Жизнь опять стала пустой. Волдис не понимал, зачем он каждое утро просыпается, зачем работает целый день, а по вечерам не знал, как убить свободное время. В эти постылые дни ему хотелось встретить Лауму, но ее не было. Он собирался спросить у Андерсониете, справиться в бакалейной лавке — и не мог придумать, как он объяснит свое странное любопытство: они с Лаумой ведь были совсем чужие.

У одного формана Волдис с Карлом работали подряд на нескольких пароходах — грузили бревна. Это была опять новая, совершенно незнакомая работа, более трудная и опасная, чем все, какие ему приходилось выполнять раньше. Пропитавшиеся водой, облепленные грязью, осклизлые бревна были тяжелы и, падая, обдавали лицо брызгами.

Трое-четверо рабочих, вонзив багры в бревно и упираясь в землю ногами, кричат и тянут. Подтянут бревно фута на два, опять подхватывают баграми, кричат, тянут; положат бревно, возвращаются к бунту у люка, цепляют новое бревно, опять кричат, тянут. И так весь день — без остановки, крик за криком, рывок за рывком. Мускулы напрягаются сотни, тысячи раз. В люк светит знойное солнце, оно раскаляет железо и обжигает тело. В трюме нигде нет прочной опоры для ног, всюду круглые бревна, щели. И по этим скользким грудам нужно ходить, работая при этом изо всех сил. Нельзя падать, нельзя поскользнуться — тогда бревна обрушатся, переломают руки и ноги, сомнут грудную клетку и раздавят ступни ног. А наверху у люка стоит человек, взявший на себя роль цепного пса. Он использует всю силу своих голосовых связок; глотка у него привычная, даже не хрипнет: должно быть, он пьет сырые яйца.

Карл стал необыкновенно тихим и неразговорчивым, задумчивым. Погрузившись в свои мысли, он, словно ничего не сознавая, участвовал в работе, прислушивался к крикам товарищей, с силой налегал на багор, тащил и перекатывал бревна. Каждую свободную минуту он отходил в сторону и задумывался. Его безразличие к окружающему было так велико, что Волдису приходилось не раз окликать его, когда поблизости падало бревно или рассыпался бунт.

Однажды стропальщики подхватили восемь бревен комлями вниз. Бунт был уже развернут над пароходом и висел над люком, когда одно из бревен выскользнуло из него. Трос на секунду ослаб, оставшиеся бревна выскользнули из петли и в беспорядке повалились в трюм. Скользкие и тяжелые, они, падая в трюм, раскатывались там во все стороны. Рабочие взбирались повыше, цеплялись за боковую обшивку. Одно из бревен упало стоймя посреди трюма. Восемь человек с ужасом смотрели на него, ожидая, в какую сторону оно упадет, не соображая, куда бежать, куда деваться. Несколько секунд продолжалось это мучительное, страшное ожидание, прежде чем длинное бревно покачнулось и, чуть не задев пожилого рабочего, упало на пол. А Карл в это время сидел где-то в углу, опершись на свой багор, и ничего не замечал вокруг.

Однажды он пришел на пароход таким мрачным, что Волдис не решался спросить его о чем-либо. До самого обеда он не сказал ни слова, сердито и рассеянно выполнял свою работу. Трюм уже был настолько загружен, что приходилось класть штабеля — вкатывать бревна в три-четыре слоя, почти до палубы. Это был самый трудный день. Железная палуба раскалилась, как огонь; негде было спастись от солнца. Рабочие не успевали разобрать один бунт, как над люком уже висел другой. К полудню в люке скопилась большая груда неубранных бревен, а лебедчик продолжал сваливать все новые и новые бунты — уберут, мол, за обеденный перерыв!

— Берегись! — покрикивал он.

И в люк сваливалось семь-восемь новых бревен.

Казалось, Карл не слышал возгласов лебедчика. Другие отскакивали в сторону, а он равнодушно наблюдал, как груда бревен расползалась под тяжестью новых. Один из еловых комлей сдвинулся и покатился вниз, прямо к Карлу.

Карл метнулся в сторону, хотел добежать до боковой обшивки, но нога застряла в щели между двумя бревнами. Он присел, пытаясь вытащить ногу, однако было уже поздно.

Все произошло молниеносно. Короткий вскрик, хруст костей — и все смолкло. Люди сбежались к Карлу, не произнося от волнения ни слова. Карл лежал навзничь, с закрытыми глазами. Он потерял сознание. По лицу его струился холодный пот.

У люка, крича и размахивая руками, бегал какой-то человек.

— Почему вы не развязываете бунт? — кричал он, но никто ему не отвечал.

Бревно упало Карлу на правую ногу и лежало поперек колена. Общими усилиями удалось оттащить его в сторону, кто-то попытался освободить ступню Карла из щели. Карл застонал.

Поднялась суматоха. К люку сбежались люди, появился форман.

— Что там такое? Сильно придавило?

На секунду Карл открыл глаза, огляделся вокруг, сгоряча хотел вскочить, но беспомощно упал на руки Волдиса. По лицу его градом катился пот, лицо бледнело все больше и больше.

— Ну как, сможет он сам выйти из трюма? — крикнул сверху форман.

Волдис, уложив потерявшего сознание товарища на бревнах, вскочил, весь побагровев, и, не находя от волнения слов, проговорил:

— Воды! Дайте воды! И вызовите скорую помощь! У него же сломана нога!

Работу приостановили. Сделали из двух досок нечто вроде платформы и при помощи лебедки подняли на палубу. Принесли воды, брызнули в лицо Карлу, смочили ему губы. Карл открыл глаза.

— Очень больно? — спросил Волдис.

— Вся нога горит, как будто ее прижигают раскаленным железом. Но не так уж страшно. — Он попытался улыбнуться, но улыбка тут же застыла, и лицо сразу опять стало серьезным.

Подъехал автомобиль. На палубу поднялись санитары с носилками.

— Кто-нибудь должен поехать с ним в больницу, — сказал форман. — Кто его знает?

— Я поеду, — отозвался Волдис.

К пароходу подъехал и стивидор Рунцис на своем лимузине.

— Что там опять случилось? — обратился он к форману, заметив носилки и санитаров. — Опять, наверное, какой-нибудь пьяница забрался под бунт? Вот полюбуйтесь, до чего доводит пьянство! — а у самого нос краснел и багровел от сотен мелких, пропитанных алкоголем жилок.

— Конечно! — отозвался форман. — По собственной неосторожности.

Волдис слышал этот короткий разговор. Внезапный приступ гнева затуманил ему глаза. Покраснев и весь дрожа, он повернулся к стивидору:

— По-вашему, он ради удовольствия лег под бревно? В таком случае, я бы посоветовал вам самому попробовать, что это такое!

Гладко выбритое круглое лицо стивидора покраснело, пухлые пальцы вынули изо рта сигару, глаза выкатились из орбит. Этот господин нервничал, он потерял способность разговаривать: его высмеял какой-то рабочий!

— Кто? Как? Что? — задыхался он. — Как фамилия этого человека? Форман, как зовут этого человека? Витол? Чтобы я больше не видел этого Витола. Ни на одном пароходе! Слышите?

— Как вам будет угодно, хозяин.

Волдис рассмеялся. Сильное возбуждение придало ему спокойствие. Его прогоняют с парохода, но ему сейчас все безразлично. Он еще раз обернулся к стивидору:

— Не думайте, что вы избегнете расплаты! Я знаю, что вы не собираетесь учреждать богадельню для этих, «не-ос-то-рож-ных». Пусть они скитаются по свету, пусть нанимаются в ночные сторожа, если их возьмут, пусть нищенствуют и садятся в тюрьму, если их не примут в другом месте. Вы ведь ради этих людей не откажетесь от очередной бутылки шампанского!

Волдис сел в машину скорой помощи. Зарычал мотор. Карл пришел в себя. Он протянул руку и крепко-крепко сжал пальцы Волдиса. Автомашина мчалась по неровной дороге, качаясь и подпрыгивая. Малейший толчок вызывал новые приступы жгучей боли в сломанной ноге.

Была ли тому причиной невыносимая боль в ноге, или что-то другое болело еще больше, но внезапно глаза Карла наполнились слезами. Он крепко сжал зубы, стараясь подавить приступ слабости, рот судорожно кривился от сдерживаемых рыданий, вздрагивали щеки. Некоторое время он не мог ничего выговорить. Волдис склонился к нему, не выпуская из рук натруженную, испачканную маслом руку своего друга.

— Успокойся, все будет хорошо.

Тихие, успокаивающие слова подействовали, как подлитое в огонь масло. Глазами, полными слез, Карл посмотрел на Волдиса.

— Волдис… выдавил он с трудом и оборвал. — Волдис, теперь я должен отказаться от всего. Калека не имеет права ни на что. Калеке… остаются… объедки.

— Ты вовсе не калека, успокойся. Ногу вылечат, кость в этом месте будет еще прочнее.

— Не успокаивай… Я не ребенок. Все понимаю. Я теперь неполноценный человек. Кому я теперь нужен? Эх!.. Смокингу повезло…

Он все еще думал об этой женщине! Знал, что борьба проиграна, и все же думал.

— Смокинг счастливее меня… — Он горько улыбнулся. На щеках показалось несколько капель влаги, возможно, это был пот.

Автомобиль остановился у городской больницы. Любопытные прохожие смотрели, как санитары выносили человека. Из одного сапога сочилась кровь и редкими густыми каплями падала на носилки. Несколько капель упало и на посыпанную гравием дорожку.

***

Волдис пришел домой и переоделся. Возвращаться на пароход не имело смысла — он был уволен. Возможно, кто-то уже работал на его месте. Ну уж нет, просить прощения он не пойдет, этого хозяева не дождутся. За что он должен просить прощения? За несколько слов правды, сказанных стивидору?

Волдис поехал в Задвинье, чтобы рассказать соседям Карла о случившемся несчастье. Родных у Карла не было. Он жил на одной из окраинных улиц, в маленькой квартире второго этажа. Волдис раньше бывал здесь.

Из-за резкости характера Карл не пользовался здесь особой любовью. Квартирная хозяйка и соседи довольно равнодушно приняли известие о его увечье. Хозяйка, судя по желтому цвету ее лица и обтянутым скулам, страдавшая катаром желудка, только кивнула головой и облизала кончиком языка уголки губ.

— Это хорошо, что вы пришли сказать. Мы заявим в полицию. Квартиру пока сдавать не будем.

Вспомнился полный отчаяния взгляд Карла. Бедный друг! Может быть, тебе ампутируют ногу и ты будешь ходить на деревяшке. Тебе разрешат играть на шарманке или предоставят место в убежище для инвалидов. А может быть, все обойдется — хирургия ведь творит чудеса. И тем не менее Милия для тебя потеряна. Ты сказал: калекам остаются объедки. Милия не объедок… а может быть, и объедок. Кто как понимает это.

Милия… Что она скажет? Не будет ли это для нее радостным известием? Карл — калека, и она свободна от всяких обязательств по отношению к нему. Нельзя же требовать, чтобы она принесла себя в жертву калеке. Да, это событие облегчило ее положение. Бревно решило все.

Милия… И все же ей придется пожалеть. Она виновата. Из-за нее Карл был таким рассеянным. Думая о ней, он вовремя не заметил опасность. Надо нарушить ее душевный покой, чтобы сон бежал от нее ночью, чтобы постоянно что-то грызло и терзало ее сердце.

Волдис направился к Риекстыням. Чем ближе подходил он к их дому, тем нелепее казался ему его план мщения. Но у калитки ему не пришлось долго раздумывать, так как Милия находилась в это время в саду.

Тот же гамак висел между теми же яблонями. Та же самая женщина качалась в нем, показывая голые колени. Только человек, который раскачивал гамак и, тяжело вздыхая, смотрел на нее, носил длинные волосы, как артист. И у него были тонкие-тонкие, прозрачные пальцы.

Милия выскочила из гамака с радостным восклицанием, не выказывая ни малейшего смущения.

— Какая приятная неожиданность, господин Витол! — вскрикнула она, схватив Волдиса за руки и бросив одновременно быстрый взгляд на своего поклонника. — Разрешите познакомить вас: господин Витол — господин Пурвмикель.

Пурвмикель встал и подал руку. Волдис пытливо посмотрел на молодого человека. Он кое-что слышал о нем. Пурвмикель преподавал литературу в средней школе и писал стихи, которые изредка печатались. Значит — поэт.

«Так, так… — думал Волдис. — У нее уже были рабочие, сержанты, даже чиновники. Только поэта не хватало, теперь заполнен и этот пробел. Будет ли этот тип в ее коллекции последним? Если нет, то каким будет следующий экземпляр?»

Молодой поэт охотно бы сказал что-нибудь, но не мог сразу подыскать подходящую тему. Ведь разгадать вкус незнакомого человека — это более трудная задача, чем найти рифму к словечку «хм».

Волдис избавил его от этого испытания.

— Мадемуазель Милия… — заговорил он. — Мне нужно вам кое-что сказать.

— Пожалуйста, пожалуйста. Надеюсь, ничего такого, что нельзя слышать моим друзьям?

Поэт закашлялся, вынул носовой платок и отошел в сторону.

— Не убегайте же, господин Пурвмикель! — воскликнула Милия, но Пурвмикель уже сосредоточенно нюхал цветы и из скромности сделал вид, что не слышит слов Милии. — Пожалуйста, говорите!

Она опять обратилась к Волдису на «вы».

— Только… пожалуйста, не волнуйтесь, — то, о чем я вам хочу сообщить, довольно трагично! — намеренно будоражил Волдис Милию.

Он не ошибся: если Милии что-нибудь запрещали — она этого хотела, если ей что-нибудь расхваливали — она на это не смотрела. Она походила на козу: если ее выпустить на поросший густой травой луг, она не притронется к сочной траве, а будет тянуться через изгородь или канаву к недоступным ей лопухам. Если перед ней положить охапку сена, — она не будет его есть, но если эту же охапку положить на крышу или подвесить куда-нибудь, — она целый день станет прыгать и тянуться к запретному лакомству.

Милия прижала руки к груди, она не могла дождаться продолжения.

— Карл… — начал Волдис и тяжело вздохнул, опустив голову.

— Что с Карлом? Что он сделал? — Милия краснела и бледнела, охваченная смутным предчувствием.

— Карл… сегодня… — Он опять смолк, как бы подыскивая слова.

Милия, широко раскрыв глаза, схватила Волдиса за руки. И чувство, изменившее теперь ее красивое лицо, было только безграничным, безудержным любопытством.

— Он… покончил с собой? — тихо проговорила она тоном, заимствованным у героинь сердцещипательных мелодрам.

Какое тщеславие у этой женщины! По-кон-чил с собой! Ради нее! Она мечтала о такой рекламе для себя.

— Нет, Карл не настолько глуп, чтобы из-за таких пустяков решаться на самоубийство! — хладнокровно ответил Волдис.

Милия покраснела, как маков цвет. О, она готова была убежать, спрятаться. Какое разочарование! Она готова была расплакаться от злости и стыда.

— Так что же с ним случилось? Говорите скорее!

Она бы топнула ногой, если бы Пурвмикель не смотрел в ее сторону: пока она должна сдерживаться, характер можно будет проявить лишь после свадьбы.

— Карл сломал ногу.

Лицо Милии разочарованно вытянулось, но она быстро овладела собой.

— Какой ужас! Как это страшно! Расскажите, как это произошло. Ах, я даже не могу себе представить!..

— Он лежит в хирургическом бараке, койка двадцать три. Прием посетителей с двух до четырех.

— Он теперь будет хромым?

— Возможно. А теперь извините — мне некогда.

— И вы не расскажете, как это произошло?

— Это только расстроит вас. Разрешите пощадить ваши нервы. Будьте здоровы!

Поэт отнял нос от яблоневой ветки и поклонился. Милия стояла, широко открыв глаза, и теребила обшлаг блузки…

Волдиса уволили. На следующий день он пошел в порт, взяв свой инструмент — багор, и стал бродить в поисках работы. Подступиться к чужим форманам было трудно, у них были свои люди; а из нового профсоюза на каждый пароход посылали по мере надобности штрейкбрехеров. Судов полная гавань, и все же не всем хватало работы.

Волдис вспомнил политику кабаков, совместной выпивки. Да, это помогло бы, но он больше не желал идти этим путем.

Капля за каплей собиралась в душе горечь. Мелкие, крошечные уколы, пустячные занозы чувствовались ежедневно, к ним он притерпелся, забывая о них. Но теперь, после того как искалечило Карла, Волдис почувствовал, что эта горечь превращается в сознательную ненависть. Вот чего и он может достичь своей работой: годами мытариться в порту, спаивать форманов, переносить брань, пока, наконец, на него не свалится бревно или бунт. Тогда он больше не будет нужен, ведь на свете столько здоровых людей!

Нет, он не пожертвует им больше ни капли, не сядет с ними за один стол. Если право на существование приходится приобретать таким путем, тогда оно не нужно. Если человек не может быть человеком, плевательницей становиться не стоит.

Через несколько дней он получил работу в портовом кооперативе. Здесь существовали те же порядки, что в конторах стивидоров, только от заработка приходилось отчислять еще пятнадцать процентов в пользу кооператива. Кто состоял в этом кооперативе? Горсточка рабочих, в прошлом штрейкбрехеров. Из этих пятнадцати процентов составлялась вполне порядочная сумма, распределявшаяся по окончании года исключительно среди пайщиков кооператива. Так рабочие эксплуатировали рабочих. Пример эксплуатации заразителен.

В воскресенье Волдис пошел в больницу навестить Карла.

— Зачем ты принес эту ерунду? — ворчал тот, увидев принесенные Волдисом апельсины и сладости. — Лучше бы притащил какую-нибудь книгу. Подыхаю от скуки.

— Тебя никто не навещал?

— Меня? Кто же ко мне придет, кроме тебя?

— Да, да… Я позабочусь о книгах. Что бы ты хотел почитать: роман или что-нибудь научное?

— Безразлично, что, только хорошее, интересное.

— Ладно, попытаюсь, может быть, даже завтра.

— Если только тебя пустят в больницу.

— Как-нибудь изловчусь. Ну, как нога? Операция прошла успешно?

— Кто его знает. Кость переломлена, оказывается, не в одном месте, а в двух, — сгоряча не разобрались. Сделали операцию. Теперь должно заживать.

— Что они говорят, хромать не будешь?

— Возможно, что не буду. Но я здесь видел людей, которым говорили то же самое, а в конце концов, их выписывали с несгибающейся ногой. Эх, чего там! Мне все равно, я приготовился к самому худшему.

— Ну, ну, опять разволновался.

— Я вовсе не волнуюсь. Все обдумано, все предусмотрено. Согласись, что только полноценному, здоровому человеку стоит жить. Какой смысл жить безногому, слепому, глухому, больному туберкулезом?

— Даже калеке имеет смысл жить.

— А что особенного представляет собой смерть? Только известное событие в неизвестном будущем.

— Довольно об этом. Эти глупости мы выбьем у тебя из головы. Кроме того, если ты что-нибудь сделаешь с собой, кое-кто истолкует это по-своему.

— Несчастная любовь? Ну нет, только не это!

— Многие так поймут. В том числе и она. Ты же не захочешь удостоить эту женщину такой большой чести?

— Конечно, нет.

Они рассмеялись и заговорили о другом. Время, отведенное для приема посетителей, незаметно подходило к концу. Завязалась оживленная беседа, и никто бы не сказал, что Карл своими остротами только пытался заглушить затаенную в глубине сердца тоску.

— Как ты переносишь запах лекарств? — спросил Волдис.

— Сначала тошнило. Всякие карболки, тинктуры, пластыри… Если бы ты знал, как скверно быть таким беспомощным ребенком. Молодые женщины обходятся со мной, как с бесполым существом. Стыдно даже подумать.

— Время истекло! — прервала медицинская сестра больничную идиллию. Раздались звуки поцелуев, кое-где на тумбочках увядали принесенные цветы,

— Тебе, конечно, понадобятся деньги, — сказал Волдис. — На, возьми несколько латов.

— Спасибо. Иногда сюда приносят газеты и фрукты. Когда ты опять придешь?

— Посмотрим, как выйдет. Если не удастся раньше кончить работу на пароходе, приду в следующее воскресенье. А книги постараюсь доставить завтра вечером. Никому не надо передать привет?

Карл горько усмехнулся.

Волдис вышел из палаты. По больничному саду гуляли выздоравливающие. Кое-где между кустов маячили серые фигуры — с забинтованными головами, с висящими на перевязи руками, бледные и хилые. Женщины и мужчины. Страдание… страдание… Все бараки полны страдании. Каждую ночь кого-нибудь уносят в часовню: смерть была здесь частой гостьей.

Впереди Волдиса шла женщина — серый поношенный халат, белые больничные чулки, левая рука висела на перевязи. Она дошла до того места, дальше которого не разрешалось ходить больным, и повернула обратно. Волдис хотел пройти мимо и посторонился, боясь задеть больную руку женщины.

Женщина остановилась и посмотрела на Волдиса. Он взглянул на нее и покраснел — то ли от смущения, то ли от радости.

— Лаума! Ты! — горячо воскликнул он. — Сколько времени мы не виделись!

— Я уж думала, ты не захочешь меня узнать, — улыбнулась Лаума.

— А ведь я решил, что ты уехала из Риги. Ты давно в больнице?

— Недели три. А ты давно в Риге?

— Недели две. Что с тобой?

— Эх, не хочется и говорить о таких вещах. Скучная история.

— Тебе поранило руку?

— Немного. На работе занозила локоть. Стало нарывать, наверное началось заражение крови. Рука распухла, побагровела. Больше недели я ходила в амбулаторию, потом вдруг под мышкой воспалилась железа, сильно распухла. Дергало так, что ночью не могла спать… Но к чему я тебе рассказываю о таких мелочах. Не сердись за мою глупую болтовню.

— Лаума, будь такой же, как прежде. Мы относились друг к другу гораздо проще.

Девушка опустила глаза.

— Рассказывай дальше. Тебе сделали операцию?

— Да, разрезали нарыв. Теперь скоро поправлюсь. Еще одна перевязка и можно будет выписываться. Только… Боюсь, как бы не остаться с негнущейся рукой. Я слышала разговор заведующего бараком с ассистентом. Возможно, какой-то там нерв перестанет действовать. Я не могу выпрямить руку. Сейчас делают массаж и электризацию, но что из этого выйдет — увидим!

Некоторое время они стояли молча. Мимо них деловито сновали санитары и сестры. Поблизости бродили скучающие больные; некоторые с любопытством поглядывали на них.

— Жалко тебя… — сказал еле слышно Волдис, глядя в сторону.

Лаума хотела улыбнуться, но Волдис был так грустен, что ее напускная беспечность исчезла.

— Жалко тебя… — повторил он и на прощанье пожал ей пальцы, на которых шелушилась темная, загрубевшая кожа.

Лаума ничего не ответила. Словно застеснявшись, она спрятала руку под полу халата.

***

— Вас ждет какая-то барышня! — сказала Андерсониете Волдису, встретив его во дворе.

«Конечно, Милия…» — подумал Волдис, подымаясь по лестнице и пытаясь вспомнить, в каком виде он оставил комнату.

Милия сидела, будто позируя фотографу, уставившись на свою сумочку. Когда вошел Волдис, она поднялась навстречу ему, серьезная, почти печальная. Сейчас ей была бы к лицу траурная вуаль. Она бесстрастно протянула Волдису свою теплую руку.

— Вы меня простите за беспокойство, — заговорила она, заметно подчеркивай слово «вы».

— Пока я не испытываю никакого беспокойства, — ответил он и сел напротив Милии. — Чем могу быть полезен?

Милия бросила сбоку быстрый взгляд на Волдиса. Он видел, что ей нелегко начать.

— Да, я хотела попросить о небольшом одолжении… Не думаю, чтобы это вас очень затруднило.

Волдис молча снял пылинку с рукава пиджака.

— Видите, Волдис… я теперь невеста… — проговорила она, наконец.

— Поздравляю… — На другом рукаве, он тоже обнаружил пылинку.

— Вы понимаете мое положение. Мне до некоторой степени неудобно…

Весь костюм Волдиса оказался покрытым пылинками. Занявшись их обиранием, Волдис не находил времени, чтобы ответить. Наконец, когда Милия смущенно замолчала и выжидательно посмотрела на него, он поднял голову.

— Неудобно, вы говорите? В каком смысле?..

— Карл…

— Да, Карл в больнице — ждет, когда срастутся кости.

— Видите, я не хотела бы этого делать тайком…

— Как тайком?

— Но вы же знаете, что мы с Карлом… встречались.

— Да… Я тоже встречался с вами, вы ведь помните?

— Нет, это не то, — она покраснела и отвернулась. — С Карлом было иначе…

— Допустим, что я это знаю, все знаю…

— Тогда хорошо. Вы сами теперь понимаете, что я не могу поступить иначе…

— Вы выходите замуж?

— Да, за господина Пурвмикеля.

«Странно, — думал Волдис. — Своего жениха она зовет господином».

— Ну конечно, — он обернулся к Милии, — вы совершенно свободны.

— Я знаю. Но я боюсь, что Карл… человек больной… нервный… Все может случиться.

— Будьте спокойны! — Волдис встал и начал ходить по комнате.

— Вы думаете, Карл перенесет это? — голос Милии задрожал, но не от волнения — от нетерпения.

— Я его подготовлю…

— Вот об этом я и хотела вас просить.

— Видите, мы одинаково думали. Надеюсь, что и в остальном договоримся.

— То есть?

— Я говорю о том, как его подготовить.

— Ну, понятно, вы ему все осторожно расскажете…

— Безусловно все! — сказал Волдис и остановился. — И по возможности бес-по-щад-но!

— Я не совсем вас понимаю. Мне кажется, больного человека нельзя так…

— Потерпите, мадемуазель Милия, я вам расскажу свой план. Видите ли, к тому, о чем вы хотите сообщить с моей помощью Карлу, его совсем не надо готовить. Он все понял еще в тот вечер, когда вы уходили в театр.

— Ах, как я сержусь на маму за эту глупую ложь!

— Ее ложь открыла то, что вы хотели скрыть. Карл еще в тот вечер знал, что если вы и не стали еще, то скоро станете невестой.

— Волдис, вы смеетесь надо мной. Почему вы делаете ударение на слове «невеста»?

— Это вы сами очень хорошо знаете. Вернемся к делу. Значит, Карл знает. А чтобы у него не возникло нежелательного намерения что-нибудь предпринять, нарушить естественный ход событий, я его под-го-тов-лю. Знаете, как? Слушайте. Если он и попытается что-нибудь сделать, чтобы расстроить ваше будущее счастье (возможно и это), то только потому, что он вас любит и вы ему нужны. Чтобы предотвратить возможные эксцессы (господин Пурвмикель, надо полагать, очень щепетильный человек: поэты-эстеты не выносят грязи), нам надо сделать так, чтобы Карл разлюбил вас, чтобы вы в его глазах перестали быть тем идеальным, чистым существом, каким он вас считает, И поэтому я расскажу ему все!

— Боже мой!

— Я не пожалею себя. Покажу, каким хорошим другом я для него был, нарисую незабываемые часы, проведенные вами у меня, в этой комнате! Этому он поверит. Это будет холодным душем для его пылких мечтаний. Из-за таких женщин мужчины не стреляются. Кто так поступает — тот не мужчина. Вы, конечно, согласитесь, что иначе нельзя. Он должен вас очень презирать, чтобы счесть ниже своего достоинства причинить вред такой особе. Вы, конечно, читали «Даму с камелиями»? Видите, и здесь есть что-то от Маргариты Готье, с той лишь разницей, что вся эта комбинация принесет вам пользу, чего нельзя сказать про даму с камелиями. Один вас возненавидит, чтобы другой мог полюбить.

Милия встала. Она сверкающими глазами смотрела на Волдиса, ногти впились в ладони, она дергала ремешок сумочки и тяжело дышала.

— Мне всегда казалось, что вы не можете быть джентльменом! — с трудом проговорила она и, подняв голову выше, чем обычно, бросилась к двери. — Пить водку — это все, на что способны портовики!.. — добавила она уже в дверях.

Она ушла. А в комнате еще остался запах ее духов. Волдис широко распахнул окно.

***

Через два дня — в то время когда Карлу ломали неправильно сросшиеся кости — Милия совсем тихо обвенчалась. Молодые решили провести медовый месяц в Видземской Швейцарии[40] «Видземская Швейцария» — Так называют район Сигулды, Турайды, Кримулды — сильнохолмистую, поросшую густыми лесами местность Видземе с живописной долиной реки Гауя.. Поэт принялся писать свою первую поэму: такой грандиозный замысел был неосуществим среди камней пятиэтажного города.

Портреты молодоженов были помещены в газете.