Онлайн чтение книги Двадцатые годы
6

По утрам прохладно. Вода в рукомойнике — аж в дрожь! К печке бы!

Печи топили соломой. Золотой аржаной соломой. Пук золотой соломы — и полыхает уже, горит, играет, блещет в печи жаркий огонь… Большое искусство — вытопить печь соломой, и чтоб угар выветрился, и тепло не ушло, и лежанка нагрелась…

— А ну, ребята, быстро!

Павел Федорович гонит Петю и Славушку за соломой.

Петя послушно рванулся, и Славушка вслед за ним.

Омет за огородом, гора соломы, таскать — не перетаскать.

— А ты что здесь делаешь?

Позади, со стороны поля, так, что не увидишь не подойдя, мальчишка, не так чтоб велик, но и не мал, вровень Славушке.

— А ничо!

Перед мальчишкой ворох соломы, надерганной из омета.

— Воруешь?

— А вам не хватит?

— Чужую солому?

— Лишняя — не чужая!

— Откуда ты знаешь, что лишняя?

— Э-эх, вы… кулачье!

— Как ты сказал?

— Кулачье.

Тут сбоку вынырнул Петя, сразу оценил ситуацию.

— Дать?

Дать — в смысле того, чтоб дать по физиономии.

Он бы тотчас бросился петушонком на воришку, но тот сам отступил.

— Подавитесь вы своею соломой!

— Своим не подавишься, а вот чужим…

Славушка запнулся: свое, не свое… Разве это свое? И вообще, при чем тут свое…

— Чего свою не берешь?

— Возьми!

Мальчишка ткнул рукой в пространство за своею спиной.

Там, куда он указал, тоже стоял овин, тоже высился омет соломы, но все в сравнении с астаховским добром выглядело убого: здесь просторная рубленая рига, целый крытый двор, два омета, каждый с двухэтажный дом, а там плетневый трухлявый овин на просвист всем ветрам, и омет, стог, стожок, поджечь — сгорит, не заметишь.

— Чего ж у вас так?

— Да у нас даже лошади нет… — Парнишка мрачно посматривал в сторону. — Тут на все про все не натопишься.

Он не оправдывался, не извинялся, просто объяснял суть вещей.

И Славушка вдруг подумал, что ведь у него самого с Петей нет ничего-ничего, даже трухлявого овина нет, и ему жаль стало парнишку, не от хорошей жизни поплелся тот за чужой соломой.

— Да ты бери, бери, набирай, — примирительно сказал Славушка. — Петя, помоги…

Они втроем надергали соломы, связали одну охапку, другую.

Парнишка потянул свою.

— Ого! Спасибо. Вы хоть и кулаки, а не жадные.

Славушка обиделся:

— Какие кулаки?

— Ну, помещики.

— Да разве это наше?

Славушка ногой пихнул солому.

— Папаши вашего брательника…

— Какие же они кулаки?

— А как же… — Парнишка прислонился спиною к соломе. — Мой папаня у них не один год в работниках жил.

— Ну это до нас, — примирительно сказал Славушка. — Теперь новые законы, всяк должен работать на себя.

— Закон! — возразил парнишка. — Рази его соблюдают?

— А как же не соблюдать?

— А так… — Парнишка вздохнул глубоко, уныло, по-взрослому. — Ну я пойду… — Он еще сомневался, что ему дадут унести надерганную солому. — Ето, как ее… — Он кивнул на охапку. — Возьму?

— Бери, бери, а потом выходи, — поощрил его Славушка. — Тебя как зовут?

— Колька.

— Выходи хоть сюда, на огород.

Славушка и Петя подождали, покуда Колька доволок охапку до своего огорода, и поволокли свою, веря, что пуд соломы все-таки легче, чем пуд чугуна.

Славушка остановил в сенях Павла Федоровича, тот всех знает в селе, вплоть до грудных детей, кто у кого родился, как назвали, как растет, чем досаждает…

— Что за Колька, Павел Федорович?

— Колек много. Какой Колька?

— На огороде встретил.

— У нас на огороде?

— У нас.

Павел Федорович встревожился.

— Крал чего?

— Не заметил.

— Крал. Чего еще ему делать? Только нечего, повыкопано все. Увидишь — приглядись.

— А вы знаете его?

— Соседи наши. Ореховы.

— А они что, воры?

— Ну… Воры не воры… Нищета…

— А почему думаете, что крал?

— Потому что нищета.

— А почему нищета?

— Лодыри. Не любят работать. Встретится — присмотрись…

Славушка ждал появления Кольки, слонялся по лужайке, отделяющей деревенскую улицу от астаховского дома до тех пор, пока не мелькнула за углом тень Кольки.

Славушка цокнул языком, Колька откликнулся.

— Чего так долго?

— Полдничали.

Славушка не понял.

— Что?

— Обедали.

— Время к ужину…

— А у нас обед за ужин заходит, весь день шти.

У Славушки отлегло от сердца, они сами в Москве сидели на одних щах из мороженой капусты, щи возбудили сочувствие.

— Откуда ты взял, что мы кулаки?

— Эвон сколько у вас добра накоплено.

— Да это ж не наше. Моя мама сама работает.

— Много учителям платят!…

Они испытывали друг друга, то, что говорил один, было непонятно другому, это-то и вызывало взаимный интерес.