Онлайн чтение книги Следы на песке Footprints on the Sand
Глава тринадцатая

Как-то в апреле в среду после обеда они поехали в свою гостиницу в Бэттерси. Запах вареной капусты в холле, скользкое покрывало горчичного цвета. Все, казалось, было прежним, но Фейт чувствовала: что-то изменилось. Они оба словно стремились отчаянно доказать, что все еще находят удовольствие и в пребывании здесь, и друг в друге. Доказать, что осталась страсть, потому что страсть оправдывает все.

Завернувшись в простыню, Фейт подошла к окну. В лучах весеннего солнца крохотный садик, который удивлял ее зимой, казался просто безобразным, символизируя лишь отсутствие надежды.

— О чем ты думаешь? — спросил Гай.

— О том, стоит ли нам продолжать встречаться.

Слова вырвались прежде, чем она успела сдержать их.

— Фейт… — Он сел на постели.

— Прошло пять недель. Пять недель, Гай, — я считала их, — с тех пор, как мы провели вместе более получаса.

— Прости, дорогая. — Он подошел к ней и положил руку на плечо, но она не обернулась. — Ты ведь знаешь, что я должен соблюдать осторожность. В тот раз, когда Оливер…

— Я знаю. Конечно.

Она вспомнила неприятное ощущение, которое испытала, когда на следующий день после исключения Оливера из школы Гай сказал ей по телефону: «Элеонора разыскивала меня весь день… по счастью, она была слишком расстроена, чтобы задавать вопросы».

— Но я устала от необходимости соблюдать осторожность, — тихо проговорила Фейт, так тихо, что Гай не услышал.

Он начал одеваться у нее за спиной.

— В августе Элеонора уезжает с Оливером на две недели. У нас будет куча времени, — примирительно сказал он.

— Дело не в этом, Гай.

— Тогда в чем? — спросил он. — Или твои чувства изменились?

— Я все еще люблю тебя, Гай, — сказала Фейт. — Я всегда буду любить тебя.

«Но в этом больше нет радости, — добавила она про себя. — Только одиночество, угрызения совести и страх».

Гай обнял ее за талию.

— То, что никому не причиняет вреда, не может быть плохо.

Знакомое старое заклинание, но даже оно звучало неубедительно.

— Но как мы можем быть уверены в этом? — воскликнула она. — Мы не можем, Гай! Нам повезло в прошлый раз, вот и все! Мы так легко могли попасться…

— Но ведь не попались. Не попались! — Гай привлек ее к себе и начал целовать. В его прикосновениях чувствовалось отчаяние. — Не говори о разрыве, умоляю, Фейт. Ты так нужна мне.

Он крепко обнял ее, щека к щеке, и замер. Только вздымалась и опускалась его грудь.

— Мы принадлежим друг другу, — прошептал он. — Навсегда. Ты не забудешь об этом?

Поначалу новая школа не понравилась Оливеру. Это было ничем не примечательное здание из красного кирпича на оживленной лондонской улице, где администрация пыталась перенять систему обучения в частной школе — школьные цвета, гимн и прочее, — но из-за отсутствия финансов и твердости взглядов все выглядело лишь жалкой копией. Учеба не вызывала проблем — в классических дисциплинах Оливер был впереди всех, в естественнонаучных немного отставал. Одноклассники его были скорее тупы, чем неприятны. На уроках он по большей части скучал, но так было и в Уайтленде. Так что если бы школа имени короля Эдварда VI не была бы навязана ему отцом в качестве наказания, Оливер не имел бы ничего против.

Чувство оскорбленного достоинства поддерживала в нем мать.

— Папа был неправ, отправив тебя в такое ужасное место. Но, боюсь, тебе придется вытерпеть это, Оливер. Зато мы проведем лето вместе.

Мать, казалось, забыла причину его возвращения домой; ее гнев был направлен только против отца. По вечерам, лежа в постели, он слышал, что родители ссорятся. Оливер затыкал пальцами уши, чтобы не слышать их раздраженных голосов, но и днем в доме на Холланд-сквер стояла напряженная атмосфера необъявленной войны.

Раз в неделю Элеонора водила Оливера в кондитерскую «Лайонз» у Мраморной арки. Обычно Оливер съедал мороженое в стаканчике или шоколадный эклер, а мать наливала себе чай из серебряного чайника. Иногда она рассказывала о войне. Оливеру было скучно слушать ее, потому что она редко упоминала о бомбах, самолетах и других интересных моментах. Иногда делилась воспоминаниями о больнице, где она когда-то работала, что было еще скучнее. И часто, особенно после громких вечерних ссор, она говорила об отце. Она сочувствовала Оливеру, считая, что отец слишком строг к нему, и жаловалась, что временами он бывает суров и с ней. Она рассказала, что в детстве Гай был очень беден, поэтому вырос скупым. И вообще, без ее помощи он и сейчас был бы беден, как церковная мышь. Мать объяснила Оливеру, что раз папа настоял, чтобы он пошел в эту школу, значит, папа любит его не так сильно, как она.

Оливеру хотелось утешить ее, сказать что-то хорошее, развеселить. Доверительные разговоры с матерью свидетельствовали о том, что он уже взрослый. Но временами безвкусная обстановка кондитерской и приглушенные звуки чинных разговоров раздражали его. Ему хотелось убежать отсюда, переворачивая по пути столы и опрокидывая чайники на безукоризненно чистый пол.

Через несколько недель после начала семестра он познакомился с мальчиком по имени Уилкокс. Он был на год старше Оливера и учился в классе для отстающих, то есть не относился к тем, с кем Оливер мог бы подружиться в обычных обстоятельствах. Они встретились в коридоре перед кабинетом директора, где в обеденный перерыв собрались в ожидании наказания ученики, совершившие различные проступки. Уилкокс стоял в очереди следом за Оливером.

— Ты, наверное, не в ту очередь попал, Невилл, — протянул он, прислонившись к стене. — Разве тебе не в тот кабинет, где гладят по головке прилежных мальчиков?

Оливер пожал плечами.

— Что ты такого сделал? — спросил Уилкокс. — Сдал работу на пять минут позже? Забыл почистить ботинки? Или тебе их чистит служанка?

Ботинки Уилкокса, с отстающими подметками, выглядели так, как будто их никогда не касалась сапожная щетка. Маленький, слишком туго затянутый узел на его галстуке сбился в сторону, а плетеный шнур на пиджаке обтрепался.

— Вообще-то, у нас нет служанки, — сказал Оливер.

— Вообще-то, — писклявым фальцетом передразнил его Уилкокс, — у нас нет служанки.

— А здесь я за то, что курил в сортире, — добавил Оливер. Он научился курить в Уайтленде и теперь время от времени таскал сигареты из портсигара отца, считая это своеобразной местью за то, что его отправили в эту школу. — А ты за что? — спросил он у Уилкокса.

— Нагрубил Броунилу, — небрежно сказал Уилкокс. Мистер Броунил, бывший военный с огромными кулаками, преподавал спортивные игры.

— В своей старой школе я насыпал йодистый азот на сиденье унитаза в учительском туалете, и когда директор сел, порошок начал взрываться.

Оливер соврал. Эту проделку выдумал один из его одноклассников, но ни у кого не хватило духу осуществить задуманное. Впрочем, Уилкокс не мог этого знать.

— Прямо под задницей! — расхохотался Уилкокс.

В тот вечер Оливер пробрался в кабинет отца и стащил четыре сигареты из пачки, лежащей в ящике письменного стола. На следующий день он принес их в школу и на перемене предложил одну Уилкоксу.

— Не здесь, дурья башка. Броунил увидит, — сказал Уилкокс, однако положил сигарету к себе в карман.

После уроков Уилкокс поджидал Оливера за воротами школы. Они закурили в пыльном сквере на Грейт-Портленд-стрит. Оливер лежал на спине и смотрел, как голубоватый дым тает в воздухе. Уилкокс закашлялся после первой сигареты, а после второй его вырвало. Придя в себя, он сказал:

— Готов поспорить, что ты живешь в доме вроде этого.

Он показал на красивые дома, окружавшие площадь.

— Да, действительно.

— Твой отец — богач?

— Он — доктор. И дедушка тоже. И я должен стать доктором.

— Счастливчик.

— Почему это? Я терпеть не могу больных, — честно сказал Оливер.

— Тебе будут платить за то, что ты щупаешь титьки у девчонок. — Уилкокс, прищурившись, посмотрел на Оливера. — Или тебе не нравятся девчонки?

— Нравятся. Но я мало кого знаю. У меня нет ни сестер, ни кузин.

— Ты, случаем, не педик? — спросил Уилкокс. — Я бы не хотел лежать на траве рядом с педиком.

Оливер смотрел на него непонимающе.

— Ты что, ничего не знаешь? — раздраженно сказал Уилкокс и пустился в подробные объяснения.

После того как Уилкокс закончил, Оливер почувствовал легкий приступ дурноты. Однако он покачал головой и сказал:

— Нет, мне не нравятся такие вещи. Совсем нет.

Его голос слегка дрожал.

Уилкокс сунул руку в карман и вытащил пачку открыток.

— На, посмотри. Правда, классные?

Это были фотографии девушек без одежды. Рассматривая их, Оливер услышал, как Уилкокс предложил:

— Могу достать и для тебя, если у тебя есть деньги. Обойдется в фунт-другой.

Уилкокс показал Оливеру районы Лондона, которых он никогда раньше не видел. Доки, с их подъемными кранами, лебедками, кораблями. Грузчиков, громко кричащих что-то друг другу, названия портов, написанные на носу кораблей. Буэнос-Айрес… Калькутта… Канберра. Эти слова сами по себе пробуждали в Оливере странное волнение; они манили жарким солнцем, незнакомыми языками и свободой.

Сохо предлагал развлечения другого рода. Об этом районе Лондона Оливер имел не больше представления, чем о какой-нибудь далекой звезде. Он гораздо лучше знал Дербишир в сотне миль к северу, чем Сохо, который находился рядом с его домом. Странная музыка, доносившаяся из-за обшарпанных дверей, валяющийся повсюду мусор, девушки в ярких платьях — все это сначала отпугнуло его, а затем очаровало. Уилкокс рассказал ему о джаз-клубах, которые открыты всю ночь, и о тех заведениях, где девушки раздеваются за деньги. Они попытались проникнуть в одно такое место, но швейцар прогнал их. Уилкокс обвинял во всем Оливера, чей голос все еще иногда срывался с баса на фальцет. По ночам Оливер рассматривал открытки, купленные у Уилкокса. Больше всего ему нравилась девушка цыганской внешности, с черными волосами и огромными темными глазами; ее тяжелые груди свисали в стороны. Смотреть на нее было и приятно, и стыдно одновременно.

Уилкокс рассказал Оливеру о магазине в Сохо, где продают журналы, полные фотографий голых девушек. Он пообещал Оливеру купить такой журнал, если тот достанет денег. Оливер задумался, где спрятать журнал — мать ежедневно наводила порядок в его спальне, но, тем не менее, пошел вечером в кабинет отца и взял фунт из его бумажника.

Когда он вытаскивал фунтовую банкноту, на пол выпала выцветшая, потрепанная карточка. Оливер увидел на ней рисунок бабочки и надпись:

«Правила Мальгрейвов, — напомнил себе Джейк: — никогда не показывай, что тебя что-то волнует». Ему это удавалось: на переменах он болтал с другими преподавателями в учительской, по пятницам водил учеников на крикетную площадку. Он держался, и если пил, то в одиночку.

Но на самом деле многое угнетало его. Он тяжело переживал отъезд Мэри. Ее место заняла худощавая деловитая женщина средних лет, и теперь Джейк гулял вдоль утеса в одиночестве. Однажды он спустился в маленькую бухту и долго бродил среди скал, бросая камешки в море. В глубине его души тихо закипал гнев, и Джейк не стремился его подавить.

Мэри писала ему письма, но он не отвечал. Он не мог высказать боль, которую испытывал, потому что, сделав это, выдал бы свою слабость. Он понимал, что не останется в Хитервуде. Мэри была права, он уедет отсюда. Но он ждал своего часа. Все, что раздражало и возмущало его здесь и раньше — лицемерие, снобизм, потворство насилию, — с отъездом Мэри стало просто невыносимым. Как он понял, Линфилд был лишь симптомом болезни. Хитервуд и места, подобные ему, существовали для того, чтобы делать всех похожими друг на друга. Люди вроде Линфилда процветали в таких условиях. Узость взглядов Хитервуда, серость школы и ее окрестностей пробуждали у Джейка желание бежать отсюда.

Ему впервые пришло в голову, что, если бы его отец провел всю свою жизнь в Англии, он и сам мог бы оказаться в такой школе. Ральф происходил из обычной семьи среднего класса и учился в школе вроде Хитервуда. Если бы он не предпочел другую жизнь, Джейку пришлось бы следовать по стопам отца. Джейк понял, что нужна немалая смелость, чтобы отказаться от всего этого. Впервые за более чем десять лет он начал думать об отце с уважением, а не только с презрением. Он спросил себя, что сделал бы Ральф в его положении, и понял, что отец не стал бы молчать и терпеть происходящее.

Джейк сказал капитану Манди, что на празднике основания школы, который отмечали в конце апреля, хочет вручить свой приз. В школе было принято вручать ученикам призы за успехи в классических дисциплинах, истории, географии, но призов по французскому языку не было. Капитан Манди, убедившись, что Джейк согласен взять на себя все расходы, согласился.

В день основания школы Джейк позавтракал чистым виски. В учительской Стрикленд отозвал его в сторону.

— Среди преподавателей не принято пить до начала мероприятия. Обычно мы дожидаемся, чтобы все закончилось.

— Я выпил только для храбрости.

— Для храбрости? — с подозрением посмотрел на него Стрикленд. — Вас ждет всего лишь послеобеденная скука.

— Мне придется произнести речь. Я еще не вполне освоился с текстом.

Стрикленд положил руку ему на плечо.

— Надеюсь, вы не собираетесь натворить глупостей, Мальгрейв?

Джейк увидел в его глазах искреннюю заботу и решительно помотал головой.

— Я ненавижу выступать на публике. — «Я буду скучать по Стрикленду», — подумал он.

Он съел на обед жесткий ростбиф с жесткими бобами и запил все это виски, незаметно приложившись к фляжке за спинами учеников, родителей и преподавателей. После обеда во время крикетного матча он вздремнул, а потом сел на заднем ряду президиума вместе с другими преподавателями, зевавшими во время речей. Наконец началось вручение призов. Вымпелы за победы в крикете и регби. Премии старостам от наставников. Призы за прилежание. Призы за успехи в математике, поэзии и переводах с латыни.

Капитан Манди кивнул Джейку. Тот, слегка пошатываясь, вышел на трибуну и обвел взглядом собравшихся в зале родителей и учеников.

— Произошло небольшое изменение планов. Я сказал капитану Манди, что хочу вручить приз за успехи в изучении современных языков. Приз Мальгрейва за французский и прочая чушь. Но я передумал. Нашел предмет поинтереснее. Более соответствующий этому заведению. — Джейк улыбнулся. — Я хочу вручить приз Мальгрейва за лицемерие.

Скучающий кашель, шорох и перешептывание стихли.

— Конечно, претендентов очень много. И в первую очередь наш добрый капитан.

— Мальгрейв! — прошипел капитан Манди. — Прекратите немедленно!

Атмосфера в зале наэлектризовалась, остатки послеобеденной апатии мгновенно испарились.

— Итак, беря с вас высокую плату, капитан Манди платит скудное жалованье неудачникам и калекам, которые учат ваших сыновей. Разницу он кладет к себе в карман. Умно, не правда ли? — Джейк потер лоб и сделал вид, что смотрит в свои записи. — Кого еще можем мы выдвинуть на эту престижную премию? Вот, например, мистер Линфилд…

Поднялся гул голосов. Кто-то громко крикнул:

— Этот парень пьян!

— Совершенно верно, — подтвердил Джейк. — Единственный способ выдержать все это. Как бы то ни было — Линфилд. Итак, Линфилд любит маленьких мальчиков. Разумеется, когда я говорю, что он их любит, я не имею в виду, что он их уважает или заботится о них. Я имею в виду, что он любит их бить. Это его возбуждает. Вероятно, ничто другое возбудить его не может. Типично английская жестокость, как говорят на Континенте.

Чья-то рука потянула его за рукав. Джейк с трудом сфокусировал взгляд на Стрикленде.

— Уходи, приятель, ты уже и так достаточно навредил себе, — мягко сказал Стрикленд.

Джейк покачал головой, но его возбуждение начало угасать. Он заставил себя продолжить:

— Я еще не вручил свой приз. Есть и другие кандидаты.

Часть родителей направилась к выходу из зала. Джейк повысил голос:

— Разумеется, вы все перспективные кандидаты. Я говорю о вас, леди и джентльмены.

Несколько человек остановились в проходах.

— Да, это вы, родители этих бедных невежественных детей. — Его голос почти утонул в общем гуле. — В конце концов, именно вы отправили своих детей сюда. Вы знаете, как они плачут о вас по ночам. Вы знаете, что их здесь бьют. Вы замечаете, как меняются они, приезжая домой в конце первого семестра. Они научились не показывать свои чувства, научились притворяться. Вы научили их лицемерию.

— Джейк, — окликнул его Стрикленд.

По другую сторону трибуны стоял учитель физкультуры.

— Хорошо, — сказал Джейк. — Я почти закончил.

Его охватила усталость, головокружительная радость мятежа ушла. Он готов был сжаться в комочек и заплакать. Облокотившись о трибуну, Джейк сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться.

— Не уходите, леди и джентльмены. Я уже собираюсь вручить свой приз. Хотите знать, кому? Себе, разумеется. — Ему приходилось перекрикивать шум. — Я вручаю приз Мальгрейва Джейку Мальгрейву. А кому же еще? За то, что я обманывал себя, считая, что могу вписаться в эту обстановку. За то, что позволил себе мириться с этим. За то, что я ничем не лучше остальных. За…

Чьи-то руки схватили его и стащили с трибуны. Зал гудел. Сквозь шум Джейк слышал голос капитана Манди:

— Пожалуйста, займите свои места, леди и джентльмены! Боюсь, у мистера Мальгрейва случился нервный срыв.

Но хорошо одетые мужчины и женщины продолжали идти к дверям.

Джейка выволокли через боковую дверь. Он стряхнул с себя чужие руки и пошел наверх. Собирая свои вещи, он в последний раз обвел глазами маленькую аккуратную комнату, которая была его домом в течение года. За этим столиком у окна они со Стриклендом играли в шахматы; на ковре перед очагом он обнимал Мэри. Складывая в рюкзак одежду, он услышал, как дверь в комнату отворилась.

— Никогда еще я не видел, чтобы человек с таким удовольствием публично перерезал себе горло.

— Я из тех, кто всегда проигрывает, Стрикленд, — беззаботно сказал Джейк. — Я воевал в Испании в Интербригадах — я не рассказывал вам об этом? И был уверен, что немцы никогда не возьмут Париж. А сейчас я думал, что делаю шаг к реформированию английской школьной системы.

— Ее невозможно реформировать. Она отлично соответствует поставленным перед ней задачам.

Наступило молчание. Джейк взглянул на полку с книгами.

— Возьмите их себе, Стрикленд. Мне они вряд ли понадобятся, и потом, они слишком тяжелые, чтобы возить с собой.

Стрикленд подошел и встал рядом.

— Что вы собираетесь делать?

— Понятия не имею. Вряд ли какая-нибудь другая школа захочет взять меня на работу.

Джейк надел на плечи лямки рюкзака.

— Как у вас с деньгами? — спросил Стрикленд.

Денег у Джейка почти не было, но он сказал:

— Есть немного. Ну, мне пора.

Они пожали друг другу руки.

— Конечно, я буду скучать без вас, — сказал вслед ему Стрикленд, — но, пожалуй, вы поступили правильно. Видели бы вы выражение лица Манди! Это был один из лучших моментов моей жизни.

После уроков Оливер отправился бродить по Сохо. Но сегодня ни сбивчивые завывания саксофона, доносившиеся из-за дверей подвалов, ни безвкусные облупившиеся вывески магазинов не привлекали его внимания. Ссутулив плечи, он зажег сигарету и свернул на узкую улочку из тех, где в темных подъездах прячутся бандиты с пружинными ножами. Оливер расправил плечи, стараясь выглядеть выше, крепче, увереннее. Ему даже хотелось, чтобы на него напали какие-нибудь хулиганы — он бы уложил их наземь, и они бы его зауважали, и все снова стало бы хорошо. Но навстречу попались только две девчонки, которые неумело ковыляли на высоких каблуках, шурша нижними юбками из тафты и хихикая. Сегодня Оливер даже не взглянул на их грудь, как приучил его Уилкокс. Затянувшись сигаретой, он прошел мимо, шаркая подошвами по тротуару.

За домами открылся пустырь. Сквозь заросли колючек и крапивы проступали остатки фундамента, как кости сквозь кожу. Оливеру всегда нравились места, оставшиеся после бомбежек. Он представлял себе, как бомбы падают с неба, проламывая кирпичные стены и черепичные крыши. С каким-то диким восторгом он воображал, что будет, если русские сбросят на Лондон атомную бомбу: вой, свист, огромное облако-гриб, и все это — и обветшалые клубы Сохо, и красивые дома на Холланд-сквер — исчезнет. Какие здания вырастут на развалинах? Может быть, большие, новые, высокие сияющие колонны, как на картинках марсианских городов в книжке «Война миров».^{[46]Роман английского писателя Г.Уэллса (1866–1946).}

Рядом с пустырем был магазин. Скучный магазин одежды. Оливер хотел было пройти мимо, но тут увидел вывеску: «Холли-Блю» — буквы голубого и золотистого цвета. Название показалось ему знакомым, хотя вначале он не мог понять, почему. Но потом вспомнил о карточке, которую нашел в бумажнике отца. Оливер постоял немного у витрины и вошел внутрь.

Яркие цвета на стенах — голубой, розовый, лимонный. На полу разбросаны коврики в приглушенных тонах — бирюзовых и морской волны. Стулья, лампы и тумбочки простой обтекаемой формы. Все так непохоже на помпезную обстановку на Холланд-сквер, где царили темно-красный и бежевый цвета. Оливеру казалось, что он очутился в каком-то другом мире, даже на другой планете.

Вдоль стен стояли вешалки с платьями. На спинку стула было накинуто несколько шарфиков из яркой блестящей ткани. Оливер посмотрел на ценник. Три гинеи. За шарф!

— Вам помочь, сэр? — раздался голос.

Оливер вздрогнул и поднял глаза. Рядом с ним стояла высокая женщина с седыми волосами.

— Я просто смотрю, — сказал он, копируя надменный тон матери.

Женщина отошла к кассе и занялась с покупательницей. Оливер осторожно огляделся. В магазине работали только две продавщицы: та высокая с седыми волосами и более молодая — в зеленом платье. В зале было людно, женщины перебирали платья на вешалках, примеряли их, скрываясь на время в примерочных. Пожилая продавщица заворачивала покупку; зазвонил телефон, трубку взяла та, что в зеленом платье. Оливер стянул шарфик со спинки стула и сунул в карман пиджака. Затем вышел из магазина.

Он заставил себя идти спокойным шагом. Если он побежит, это может вызвать подозрения. Во рту пересохло. Он почти дошел до угла и уже собирался вздохнуть с облегчением, но тут увидел перед собой ее. Светлые волосы и глаза цвета оникса на броши матери: женщина в зеленом платье, женщина из «Холли-Блю».

— Шарфик, пожалуйста, — сказала Фейт и протянула руку.

Он выглядел таким испуганным, что ей стало его почти жалко.

— У нас есть черный ход, — объяснила она. — Короткий путь.

— О, — прошептал Оливер, вынул шарф из кармана и отдал ей. — Вы позвоните в полицию?

— Возможно.

Фейт тоже была озадачена. Магазинные воришки обычно не так юны и не так хорошо одеты.

— О, — снова сказал он. — Пожалуйста, не надо.

«Что же мне с тобой делать? — сердито подумала Фейт. — Вызвать полицию, позвонить твоим родителям или, может, погладить по головке, чтобы ты не плакал?»

— Как тебя зовут? — довольно мягко спросила она.

— Оливер.

— Красивое имя. Итак, Оливер, ты не хочешь, чтобы я обращалась в полицию. Как же, по-твоему, я должна поступить?

Он покачал головой.

— Не знаю.

На нее испуганно смотрели широко раскрытые глаза чудесного синего цвета. На вид мальчику было лет тринадцать-четырнадцать, он был поразительно красив и опрятен.

— Дело в том, — медленно проговорила Фейт, — что я не понимаю, почему ты украл шарфик. По правде говоря, мальчики редко заходят в наш магазин, разве что перед Рождеством, выбирая подарки. — Она прищурила глаза. — Так в чем же дело? Ты хотел его подарить?

Он молча кивнул.

— Своей подружке?

— У меня нет подружки.

— Тогда кому?

В глазах мальчика заблестели слезы. Фейт приняла решение. Через дорогу было маленькое кафе — более подходящее место для разговора, чем тротуар.

— Давай поговорим в спокойной обстановке. Ты ведь любишь глазированные булочки и «Тайзер»,^{[47]Газированный фруктовый напиток.} Оливер? Я очень люблю.

Фейт сделала заказ официантке, давая Оливеру время прийти в себя. Она помнила, как однажды в детстве — ей было лет восемь — она потерялась в Мадриде. Тогда она боялась не только того, что не найдет дорогу, но и расплакаться на глазах у посторонних. Наконец Оливер перестал кусать губы и принялся потягивать газировку через соломинку.

— Расскажи, кому ты хотел подарить этот шарф.

— Маме. Чтобы подбодрить ее.

— Она больна?

Мальчик покачал головой. У него были золотистые волосы, которые блестели, как шелк.

— Мама и папа… — Он снова моргнул и уставился в стол. — Они часто ссорятся.

Слова были еле слышны.

— Бывает, что взрослые ссорятся, — мягко сказала Фейт. — Но это не значит, что они не любят друг друга.

— Они все время ругаются! Я ненавижу это! Для меня это как… — Он запнулся. — Просто ненавижу, и все.

Он начал отрывать кусочки от булочки. Глядя на него, Фейт вспомнила, что чувствовала она сама, когда Ральф и Поппи ссорились. Болезненное, паническое ощущение, страх, что весь ее мир, краеугольными камнями которого были, конечно же, родители, сейчас рухнет.

— Вчера вечером был настоящий скандал. — Оливер подобрал пальцем капли глазури, упавшие на тарелку. Было видно, что он старается говорить как можно более небрежно. — Мы с дедушкой включили радио почти на полную громкость, но нам все равно было слышно.

— Бедный Оливер. Значит, сегодня утром твоя мама была расстроена…

— Она плакала.

— Она плакала, и ты хотел чем-то порадовать ее?

— Да. — Он снова опустил глаза в тарелку и прошептал: — Понимаете, это я во всем виноват.

Фейт забыла про шарф. Ей вдруг стало до боли жаль этого мальчишку.

— Ты не виноват, Оливер, — сказала она. — Детям часто кажется, что родители ругаются из-за них, но это не так.

— Вы не понимаете. — Он поднял полные отчаяния глаза. — Я совершил ужасный поступок.

— Что бы ты ни сделал, Оливер, я уверена, что это не было настолько ужасно, — твердо сказала Фейт. — Ты всего лишь…

— Меня исключили из школы.

Его слова прозвучали как удар. «Меня исключили из школы». Фейт осторожно поставила на стол стакан и сплела пальцы, чтобы остановить дрожь в руках. Оливер, думала она. Тринадцать лет. Исключен из школы. Стащил шарфик в магазине…

— Вот видите, — с вызовом сказал он. — Я же говорил, что это ужасно.

— Тебя исключили за воровство?

Вызов в его глазах сменился стыдом. Он опустил голову.

— Поэтому я дома. Раньше я учился в интернате. А теперь папа настоял, чтобы я пошел в местную школу. Мама этого не хотела. Я сам во всем виноват.

— Оливер, — осторожно проговорила Фейт. — Как твоя фамилия?

Но она знала ответ прежде, чем услышала его.

— Невилл, — сказал он.

Фейт не могла сразу вернуться в магазин — не хотела, чтобы Кон увидела ее опрокинутое лицо. Она уселась на соседнем пустыре, наблюдая за бабочками, порхающими среди высокой травы. Из земли поднимались высокие стрелы еще не расцветшего кипрея. Фейт прижала колени к подбородку и сказала себе: «Все кончено».

Вообще-то, она еще несколько месяцев назад поняла, что конец близок. Но ей не хватало храбрости нанести решающий удар, поставить точку, оборвать последний вздох. Это была медленная смерть, не из-за недостатка любви, а из-за нехватки воздуха. Фейт поняла, что любовь не может существовать в таком изолированном виде, ей нужны другие люди, другие места, энергия для подпитки. Хитрости и уловки, с самого начала сопровождающие их с Гаем роман, множились, а не уменьшались. А любовь не может зиждиться на обмане, поскольку ложь отравляет все.

Фейт спрашивала себя, действительно ли любовь к Гаю предопределена ей судьбой. Простодушная, бесхитростная влюбленность ее детства не казалась ей опасной. Быть может, это неестественно затянувшееся девичье увлечение просто связывало ее со счастливым прошлым? Что, если ей просто не хватало храбрости начать все заново, приняв мир, преображенный войной и событиями в ее семье?

Вечернее солнце ласкало ей плечи и макушку. Фейт немного успокоилась. Долгие месяцы неопределенности и сомнений закончились. Ей осталось сделать последний трудный шаг и затем начать другую жизнь. Она не знала, как будет жить без Гая, но понимала, что должна.

Он позвонил ей на следующий день, вечером. Взяв трубку, Фейт сказала:

— Гай, нам надо встретиться.

По ее тону он догадался, что что-то произошло.

— Где?

— В нашем кафе, завтра, в обеденный перерыв.

Когда она пришла, Гай уже ожидал ее. В кафе было еще только трое посетителей: старик в кепке перед чашкой чая и два парня с прилизанными волосами, в кожаных куртках.

Увидев Фейт, Гай встал.

— Ты пришла сказать мне, что все кончено.

Она уже сотню раз проговорила в мыслях то, что должна сказать, но сейчас, глядя на него, не могла найти слов.

— Я знаю, тебе надоело скрываться, и мне тоже, но…

— Гай, — перебила его она. — Гай, Оливер приходил в магазин.

Он побледнел. Подошла официантка, Фейт схватила меню и заказала первое, что попалось на глаза. Когда они остались одни, он прошептал:

— Оливер? Мой Оливер?

Фейт кивнула. Сейчас, глядя на Гая, она ясно видела сходство между отцом и сыном. Цвет волос и глаз отличались, но тонкие черты Оливер уснаследовал именно от Гая. И в его лице была та же скрытая страстность.

— Как? Я не понимаю… — Гай вдруг изменился в лице. — Он знает?

— Оливер рассказал мне, что ему нравится Сохо — он часто бродит здесь после уроков. — Фейт покачала головой. — Он не знает о нас. Но он нашел карточку с адресом магазина в твоем бумажнике.

— Я сохранил ее. В тот первый раз, когда я купил шарф… я не смог ее выбросить…

Официантка поставила перед ними две тарелки: гренки с сыром и яичницей.

— В моем бумажнике?..

— Он сказал, что хотел занять у тебя денег. — Голос Фейт звучал мрачно. — Вчера в магазине он пытался украсть шарф. Я заметила это и догнала его.

Гай был ошарашен.

— Пытался украсть… Господи. Я думал, что мне удалось положить этому конец.

— Он был расстроен, Гай. Я повела его в кафе и попыталась поговорить с ним. — Фейт сделала паузу перед тем, как нанести очередной удар. — И объяснила ему, что, прежде чем закурить, джентльмен должен спросить разрешения у дамы.

Он вытаращил глаза.

— Оливер курит?

— Да, Гай. — Она свирепо воткнула вилку в желток. По поверхности сыра побежал оранжево-желтый ручеек. — У него была пачка «Вудбинз». А ты не знал, что твой сын курит?

Гай молча покачал головой.

— Из меня получился никудышный отец. — Он достал из кармана сигареты и предложил Фейт; она отказалась. После долгого паузы Гай сказал: — Наверное, мне надо снова поговорить с ним.

— Но не о шарфе, Гай. И не о карточке магазина. Упомянув о них, ты выдашь нас.

— Да. Да, конечно, — потерянно сказал он. — Я об этом не подумал.

— Кроме того, Оливер рассказал мне о карточке по секрету.

Он еще много о чем рассказал ей по секрету, но она не собиралась делиться этими сведениями с Гаем.

— Похоже, вы с ним подружились.

— Он мне очень понравился.

— Неужели? В сложившихся обстоятельствах…

Фейт едва сдержала улыбку.

— Обстоятельства не были благоприятными, но Оливер мне и в самом деле понравился. Несчастный мальчик.

— Несчастный? — затравленно переспросил Гай.

— Знаешь, как ни странно, он напомнил мне Джейка. Такой же способный и красивый и так же отчаянно ищущий одобрения.

— Оливеру не нужно мое одобрение, — с горечью сказал он.

— Ты ошибаешься, Гай. И сам это понимаешь. — Фейт говорила холодно. — Ты знаешь, что он считает себя виноватым в ваших ссорах с Элеонорой?

Гай сжался.

— Бедный ребенок, — пробормотал он. — Бедный ребенок.

С кончика его сигареты упал пепел и рассыпался по нетронутой поверхности яичницы.

— Оливер думает, что вы с Элеонорой ссоритесь из-за того, что его исключили из школы. Но ведь мы с тобой знаем, что это не так?

Гай потушил сигарету о край тарелки.

— Ты намекаешь на то, что я ссорюсь с Элеонорой потому, что люблю тебя? Нет. Мы ругаемся с ней, потому что не любим друг друга.

— А до того, как мы начали встречаться? — Господи, подумала она, какой дурацкий эвфемизм «начали встречаться». — Вы ругались так же часто?

Ее слова прозвучали жестко, требовательно. Гай на мгновение закрыл глаза.

— Нет, — признал он. — Пожалуй, нет.

Наступило молчание. Наконец Фейт сказала:

— До сих пор я не думала об Оливере как о человеке. Для меня это было просто имя. А если тот, кого предаешь, всего лишь имя, то к нему и относишься, как к персонажу какой-то драмы…

Гай застонал и закрыл лицо руками.

— Я убеждал себя, что это никак не отразится на нем… не повредит ему. А он, оказывается, считает себя виноватым…

Старик в кепке прошаркал мимо них к выходу из кафе. Фейт проводила его взглядом, невольно обратив внимание на его застегнутое на все пуговицы, несмотря на жару, пальто.

— У тебя еще есть шанс наладить отношения с сыном, Гай. Он любит тебя, это видно. А что касается нас… Мы не должны больше встречаться. Никогда, Гай. Если мы случайно столкнемся на улице, то будем делать вид, что не узнали друг друга.

— Но что я буду делать без тебя, Фейт? — с мукой в голосе воскликнул он. — Как я буду жить?

— Постараешься стать хорошим отцом. И хорошим мужем.

Фейт взглянула на него в последний раз. Потом взяла сумочку и вышла из кафе.

Покинув Хитервуд, Джейк собирался отправиться на Континент. Он мечтал о солнце, которое пылает высоко в небе, о пыльных виноградниках и о встрече с людьми, которые способны понять и принять его страстность и непосредственность. Он добрался до Саутгемптона, с его шумными доками и все еще искореженными бомбежками улицами, и там, в пабе, наткнулся на старого армейского приятеля. На следующее утро Джейк проснулся с пересохшим ртом, мучительной головной болью и ломотой в спине после ночи, проведенной на скамейке в парке. Приятель бесследно исчез, и бумажник из кармана — тоже.

Остатки страстного негодования, которое поддерживало Джейка последние несколько недель в Хитервуде, покинули его. Теперь он уже мог взглянуть на свои поступки последних месяцев более трезво. И увидел, что не смог помочь никому — ни Джорджу, ни Мэри, ни себе самому. Если бы он действовал по-другому — спокойно, исподволь, — то, возможно, достиг бы лучших результатов. «Вечно ты стремишься к драматическим жестам, старина», — упрекал он себя, бродя по улицам Саутгемптона. Бесплодные драматические жесты. Вечное желание реагировать сердцем, а не головой. До него вдруг дошло, что мир изменился и теперь смотрит на героизм и страсть более холодным и циничным взглядом.

Он позвонил в школу в Нортумберленде, где требовался учитель иностранных языков, но когда его спросили о рекомендациях, повесил трубку. Каждую ночь он видел сны. Они были цветными, сложными и всегда сопровождались торопливым, безумным комментарием где-то в глубине мозга. То он сидел на пляже — вероятно, во Франции. Был день рождения Ральфа, но не лето, потому что небо было холодным лиловым, а море покрывала рябь клочковатых волн. Пришли гости. Женя и Сара, с вытатуированными на запястьях номерами. Он помахал графине де Шевийяр, но не понял, видит она его или нет, потому что ее глаза скрывали темные очки. Ральф протянул ему стакан вина; Николь бросила мяч Минни. Железнодорожник, которого он убил во Франции, улыбался ему: Джейк видел тонкую алую линию поперек его шеи.

Он знал, что скажет Фейт по поводу этих снов. «Найди работу, Джейк. Если ты устанешь, тебе будет не до снов». Он нашел работу в пабе. Он помнил, что Фейт всегда велела ему как следует есть и спать. Но он не мог есть, а призраки не исчезали. Поэтому Джейк начал пить. Когда глоток виски превратился в полбутылки из кладовой паба, его уволили.

Джейк решил поехать в Уэльс, навестить Мэри. Он надеялся, что рядом с ней он сможет справиться с собой. Поскольку в кармане у него было лишь несколько фунтов, он проехал автостопом от Саутгемптона до Суонси, а потом прошел пешком двенадцать миль до школы. Стоял май, и все вокруг казалось таким юным и свежим. Джейк вновь обрел надежду. Он поговорит с Мэри, объяснит ей все, скажет, как сильно любит ее. Он снова встанет на ноги, найдет достойную работу. Если потребуется, сам напишет себе эту чертову рекомендацию.

Школа, где работала Мэри, была расположена в парке. Джейк перелез через забор и пошел по мягким волнистым лужайкам, под отяжелевшими от весенней зелени деревьями. Здание школы, построенное в палладианском стиле, стояло в неглубокой лощине. Видимо, когда-то дом принадлежал богачу, предположил Джейк. Когда он вышел на гравиевую дорожку, петляющую между кучкой коттеджей и гаражей, его окликнули. От одного из коттеджей широким шагом шел мужчина в кепке — видимо, сторож. Он произнес что-то невразумительное по-валлийски. Увидев непонимание на лице Джейка, сплюнул на землю и, на этот раз по-английски, попросил покинуть территорию. Джейк объяснил, что хочет навестить друзей. Сторож сказал, что сейчас каникулы и в школе почти никого нет. В любом случае, сюда не пускают людей такого сорта.

Такого сорта. Джейк почувствовал, как в нем закипает злость, но тут увидел свое отражение в окне ближайшего коттеджа. Грязная, рваная одежда, небритый подбородок. Когда он в последний раз принимал ванну? Был в прачечной? Появиться в таком виде перед Мэри было невозможно. Джейк поднял рюкзак и повернул прочь.

Он вернулся в Саутгемптон просто потому, что не мог придумать, куда поехать. В пабе рядом с доками он взял двойную порцию самого дешевого виски. Какие-то парни пристально разглядывали его — слишком длинные волосы, акцент, от которого так и не удалось избавиться за годы жизни в Англии. Джейк понял, что их, как и его самого, тянет в драку. Он улыбнулся и сжал кулаки.

Фейт полностью перестроила свою жизнь. Гай был частью прошлого, с которым давно следовало проститься. Больше никаких шестипенсовиков. Надо забыть о доме в лесу, который напоминал ей Ла-Руйи, и откладывать деньги на квартиру в Кемден-тауне или в западной части Лондона. Фейт выкинула в мусорное ведро кипу фотографий, открыток, памятных вещей. Она смяла в комок любовные письма Гая и бросила их в печь. Потом поднесла спичку и стала наблюдать, как исчезают в огне серые кружевные обрывки бумаги. Однажды поздно вечером она вынула из гардероба платье «холли-блю». Старая ткань поредела в швах, подол побила моль. Фейт довершила работу, начатую временем: разорвала швы, оторвала рукава и воротник, так что осталась лишь кучка голубых лоскутков.

Она позвонила друзьям, с которыми не встречалась, пока длился ее роман с Гаем Невиллом. С ними она начала ходить в кино, театры, в гости. В элегантном особняке с белыми стенами она пила коктейли и танцевала с незнакомцем. Его губы касались ее волос, незнакомые руки перебирали косточки позвоночника. В полночь они уехали с вечеринки вместе. В его комнате, где стояла пишущая машинка и повсюду лежали книги и кипы бумаг, Фейт провела с ним ночь. Это не было похоже на ту ночь, которую она провела когда-то с Руфусом; теперь она знала, как извлекать удовольствие из таких встреч. «Гай был хорошим учителем», — думала она, глядя в потолок и улыбаясь.

Рано утром ее случайный знакомый встал с постели и принес ей кофе.

— Извини, нет ни молока, ни сахара. Забыл купить. Ничего?

Он сидел голый на стуле у письменного стола и смотрел на нее.

В сером утреннем свете Фейт разглядела его худобу. Взглянув на сваленные на полу книги, она спросила:

— Ты писатель?

— Пишу автобиографию, — ответил он. — Думаю назвать ее «Разрушитель миров». Помнишь, что сказал Оппенгеймер,^{[48]Оппенгеймер (Oppenheimer) Роберт (1904–1967) — американский физик. В годы Второй мировой войны возглавлял работы по созданию атомной бомбы; выступал за использование атомной энергии только в мирных целях.} когда увидел первое испытание атомной бомбы? «Я стал смертью, разрушителем миров». — Он закурил. — Понимаешь, я был военнопленным, когда сбросили бомбу на Хиросиму. Я видел белую вспышку. Когда я закрываю глаза, я часто вижу ее снова. Она похожа на второе солнце.

Фейт выпила кофе и оделась. Когда мужчина спросил ее адрес и номер телефона, она уклонилась от ответа. Она не хотела связывать себя. В выходные Фейт, после месячного перерыва, поехала в Херонсмид. Ей пришлось закусить губу, чтобы остановить поток сердитых восклицаний по поводу творившегося там беспорядка. Гора грязной одежды на полу в спальне, протечка в раковине, из-за которой стиральный порошок и мыло превратились в кашу… Фейт полоскала рубашки Ральфа, звонила водопроводчику, а внутри росло чувство глубокой обиды. Уезжая из Норфолка, она ни разу не взглянула из окна вагона на отца, который махал ей рукой с платформы.

Как-то в пятницу, после обеда, в магазине зазвонил телефон. Фейт сняла трубку и услышала голос Джейка.

— Фейт? Это ты? Прости, Фейт. У меня неприятности.

Он звонил из полицейского участка в Саутгемптоне. Его забрали за пьянство и нарушение общественного порядка. У него не было денег, чтобы заплатить штраф.

Она поехала на машине в Саутгемптон. В честь предстоящей коронации^{[49]Имеется в виду коронация королевы Елизаветы Второй, состоявшаяся 2 июня 1953 года.} там развевались красные, белые и синие флаги. Витрины магазинов украшали вырезанные из журналов фотографии новой королевы. Все это раздражало. Фейт вообще предпочла бы, чтобы сейчас была зима, это больше соответствовало бы ее мрачному настроению.

Она заплатила штраф, и Джейка освободили. Большие багровые синяки на подбородке, черно-желтый фонарь под глазом. «Ему было дано все, — подумала Фейт, — внешность, ум, обаяние, — но все впустую».

— Что ты сделал с собой! — прошептала она дрожащим голосом и быстро пошла к фургону.

На обратном пути в Лондон она гнала фургон что было сил. И только едва не столкнувшись с мопедом, затормозила и остановилась у обочины, чтобы унять сердцебиение. Джейк спал; она не смотрела на него, сосредоточив внимание на дороге.

Припарковав фургон на пустыре рядом с магазином, Фейт услышала:

— Прости. Не беспокойся, я расплачусь с тобой.

Она резко повернулась и захлопнула дверь в магазин, предоставив Джейку одному подниматься в квартиру.

В магазине ее ждала самая утомительная работа. Вытереть пыль с полок, проверить последние поступления, подколоть булавками подолы платьев. Когда она закончила подсчет выручки, позвонил Ральф. Он пространно говорил о погоде, огороде, птичьих гнездах под крышей, но Фейт не слушала. Спустя некоторое время она перебила его, положила трубку и поднялась наверх. Джейк хозяйничал на кухне.

— У тебя не много еды.

— Давно ничего не покупала, — через силу процедила она.

Лицо Джейка было бледно, щеки ввалились. Рука замотана кухонным полотенцем.

— Я приготовил вот это. — Он показал на салат, хлеб и вытряхнутый из консервной банки колбасный фарш, розовый и блестящий. — Надеюсь, сойдет.

— Что у тебя с рукой?

— Порезался, когда открывал банку. — Он показал на колбасный фарш. — Чертова жестянка.

Фейт развернула полотенце. Рана была во всю ладонь.

— Лучше бы попал по запястью, — усмехнулся он. — Перерезал бы вену…

— Не говори глупостей, Джейк, — холодно сказала она и вышла в ванную за пластырем и ватой.

— Прости, Фейт, что я так обременяю тебя… — донеслось до нее из кухни.

Бутылка с дезинфицирующим раствором задрожала у нее в руках. «Моя семья, — подумала Фейт, — действительно стала для меня бременем, клеткой, в которой я оказалась заперта».

Джейк подошел к дверям ванной. На мгновение Фейт увидела в его глазах отчаяние, которое обычно скрывалось за обаянием. Потом почувствовала запах спиртного.

— Ты выпил.

— Всего лишь пару кружек пива в пабе.

— Пятьдесят фунтов, Джейк! — прошипела она. — Мне пришлось заплатить пятьдесят фунтов в суде за твое освобождение! Да еще адвокат пришлет счет. Видимо, ты надеешься, что я его тоже оплачу!

— Я найду работу.

Он был бледен, если не считать разноцветных синяков.

— У тебя была работа!

Джейк опустил взгляд, отвернулся и пошел обратно в кухню, шаря в кармане в поисках сигарет. Он уселся на подоконник — в грязной одежде, небритый.

— Что случилось, Джейк?

— Я ушел из школы два месяца назад.

— Рекорд, ничего не скажешь! — рассмеялась она. — Ты продержался целый год, не так ли? Так что же случилось? — Фейт вспомнила, как в детстве слушала оправдательные речи Ральфа. — Тебе стало скучно? — с насмешкой спросила она. — Или работа не устроила?

— Что-то вроде того, — пробормотал он.

— Если тебе надоела эта школа, почему ты не перешел в другую?

— У меня не было рекомендации.

— А почему?

Джейк избегал ее взгляда.

— Я ушел со скандалом.

— Ты напился? — спросила Фейт после паузы.

— Нет. Это ни при чем.

— Скажи мне правду, Джейк.

Он крутил в руках отрывающуюся пуговицу на манжете куртки.

— Это было принципиальное разногласие.

— Принципиальное? — От злости Фейт едва не потеряла дар речи. — То есть мои сбережения — да и мое будущее — принесены в жертву твоим бесценным принципам?

— Я же сказал тебе, — пуговица оторвалась от манжеты и покатилась на пол, — что верну долг.

— А ты знаешь, сколько раз папа говорил мне то же самое? Когда в трубе загорелась сажа, когда он оставил сумку с продуктами в автобусе, каждый раз, когда приходят счета, по которым надо платить… Смешно, что вы с отцом не ладите. Вы так похожи!

Взгляд Джейка потемнел.

— Фейт, заткнись, ради Бога.

— Ты знаешь, как ты похож на него? — Начав говорить, она уже не могла остановиться. Озвучивание мыслей, которые она обычно прятала на задворках сознания, возбуждало ее. — Вы оба не способны оставаться на одном месте… вечно живете в чужих домах и за чужой счет. У вас так много общего!

— Ну, конечно, — сказал Джейк. — У нас с ним даже была общая любовница.

Она замолчала. Невысказанные слова застыли на ее губах.

— Ты не знала? — улыбнулся он. — Ты не догадывалась, что я спал с Линдой Форрестер?

Фейт тяжело опустилась на стул. Ей стало нехорошо.

— Я думал, ты хочешь знать правду. — Синие глаза Джейка смотрели прямо на нее. — Не надо так ужасаться, Фейт. Хотя, признаюсь, когда я понял, что… иду по его стопам, скажем так, во мне все перевернулось. — Некоторое время он молча курил, потом проговорил: — Разумеется, ты права. Я похож на него. Я давно это понял.

— И поэтому ты его ненавидишь.

— Банальный вывод. — Он задумался. — Я его не ненавижу. Когда-то ненавидел, но не сейчас. На самом деле, мне жаль его.

К глазам Фейт подступили слезы.

— Но не достаточно жаль, чтобы навестить? — Она стиснула пальцы, чтобы не расплакаться.

— Фейт… Что с тобой? Ты какая-то не такая.

Гнев вспыхнул вновь. «Ты какая-то не такая». Да, сейчас она не была доброй верной Фейт, самой надежной из Мальгрейвов, самой разумной из Мальгрейвов, самой скучной из них.

— Вы все, вы вцепились в меня. Вы не даете мне стать свободной. Папа уже старый человек. Он поседел, он иногда болеет. Кто-нибудь из вас — ты или Николь — поинтересовался, кто помогает ему? Кто заботится о том, чтобы у него в доме была еда и уголь для печи? Вам хоть раз приходило в голову, что надо разделить это бремя? — Фейт коснулась пальцами груди, чувствуя, как тяжело бухает ее сердце. — Я ухаживаю за папой все эти годы после смерти мамы, Джейк, я одна…

— Мы тоже зависим от тебя, — медленно проговорил он.

— Зависите! Да вы просто высасываете из меня все соки! «Держаться вместе любой ценой». Для меня эта цена стала слишком высокой, Джейк. Я хотела иметь свою семью, своих детей — и посмотри, что я получила! Сестра увела у меня мужчину, которого я любила, брат делил любовницу с отцом, из-за которого погибла мама… — Она засмеялась странным, надтреснутым смехом. — Господи! Это напоминает какую-то жуткую древнегреческую трагедию!

— Фейт…

Джейк сделал шаг к ней и протянул руку, чтобы обнять, но она предостерегающе сжала кулаки.

— С меня достаточно, Джейк. Ты видишь, я изменилась. В будущем я собираюсь жить так же, как вы все. Я буду думать только о себе и плевать на других. Я буду жить за чужой счет. Я буду защищать свои собственные интересы и придерживаться собственных принципов, не заботясь об ущербе, который это может причинить другим. — Она пристально посмотрела на брата. — Ты позволишь мне сделать это, Джейк? Или через полгода ты снова объявишься и попросишь в очередной раз вытащить тебя из тюрьмы? Ты и папа… — Она повысила голос. — Вы же не даете мне ничего спланировать!

Лицо Джейка выглядело усталым и посеревшим.

— Что ты хочешь услышать от меня, Фейт? Что я должен сказать тебе?

— Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое, — прошептала она. — Чтобы вы все оставили меня в покое. Я хочу иметь свою личную жизнь.

На мгновение Джейк замер, потом опустил голову.

— Тогда обещаю тебе, что никогда больше не побеспокою тебя.

Он поднял свой рюкзак и вышел. Фейт услышала его шаги по лестнице и хлопнувшую внизу дверь. Несъеденный ужин остался на столе. Бросив взгляд в окно, она увидела, что он перешел дорогу и быстро зашагал по улице. Она попыталась открыть оконную раму, но шпингалет заело. Она крикнула, но ее крик не мог быть услышан. А потом фигура Джейка растворилась в сумерках, и, впервые после разрыва с Гаем, Фейт расплакалась. Она плакала о Джейке, о Гае, о Поппи и обо всех, кого потеряла.

Он не винил сестру за то, что она выставила его. Он понимал, что ее обвинения справедливы.

Джейк шел на запад, в сторону Бат-роуд. В Илинге он продал ростовщику часы и авторучку — единственные оставшиеся у него ценные вещи. Почти все деньги он потратил на почтовый перевод, на остаток купил блок писчей бумаги и дешевые конверты. А потом поймал попутный автомобиль до Бристоля.

Ему потребовалось два дня, чтобы добраться от Бристоля до Корнуолла. Легковые машины и фургоны перевозили его с одного места на другое. Города сменились поселками, потом деревушками. Вдоль открытых всем ветрам дорог росли невысокие деревья. Последний участок пути пролегал вдоль побережья Корнуолла. День был ясным, и лишь изредка проплывали дымчатые облачка, ненадолго закрывая солнце. Джейк вспоминал другое, давнее путешествие, когда он ехал на велосипеде из Парижа на юг летом 1940 года. Те кошмарные дни ассоциировались с палящим зноем. Он был рад, что английское солнце не столь горячо и беспощадно. И на этот раз он никуда не спешил и не испытывал страха.

Он добрался до места в полдень. Если отойти немного от берега, то можно было сквозь деревья увидеть Хитервуд. Но Джейк не стал этого делать. Он стоял на вершине утеса, вспоминая день, когда вот так же смотрел на море. Тогда он понял, что страшен только первый шаг. Пройдя по тропинке вдоль обрыва, он подошел к тому месту, где скалы спускались вниз, образуя маленькую бухту. Ветерок был тихим, а море — бирюзово-голубым, совсем как Средиземное.

Джейк сел на камень. Волны лизали песок у его ног. Солнце грело руки и ноги. Было так приятно снять рюкзак и куртку. Некоторое время он просто сидел, глядя на море и предаваясь воспоминаниям, потом достал из рюкзака бумагу и конверты.

Первым делом он вложил извещение о почтовом переводе в конверт, адресованный Фейт. Затем надписал адрес на втором конверте и долго смотрел на чистый лист бумаги. Он не мог придумать, что написать. Что может он сказать отцу, с которым не разговаривал двенадцать лет? Его сознание все еще было затуманено, перегружено событиями недель, месяцев, лет. В конце концов он сложил лист бумаги, положил его в конверт и засунул конверты обратно в рюкзак. Солнце начало припекать, по шее потекли струйки пота. Джейк расшнуровал ботинки и стянул носки. Ноги были стерты до волдырей. Море поднималось, заползая в бухту, шурша по камням. Джейк обмакнул палец ноги в воду. Она была приятно прохладной. Он соскользнул с камня вниз и встал на мягкий песок. Вода ласкала пальцы и лодыжки.

Джейк закрыл глаза от наслаждения. Волны омывали волдыри и синяки, солнце грело спину. Сейчас он не хотел ничего больше. Он открыл глаза: перед ним расстилалось море, огромное пространство, холодное, синее, манящее. Это море соединяется с другими морями, за ним лежат неизведанные континенты. Джейк расстегнул рубашку, снял брюки и положил все это на верхушку камня, рядом с рюкзаком. Потом побрел вперед. Вода плескалась об икры, колени, бедра; наконец, он поплыл. Когда море обняло его, Джейку показалось, что он уплывает от прошлого, начиная все заново.

Вечером накануне коронации в дверь магазина постучали. Открыв, Фейт увидела полицейского и сразу поняла, что случилось что-то страшное. Поднявшись в ее крохотную гостиную, полисмен рассказал, что вещи Джейка — одежду и рюкзак — нашли брошенными на пляже в Корнуолле.

— Они обыскали все бухты и пляжи вдоль побережья, — объяснил констебль.

Фейт поняла, что речь идет о поисках выброшенного на берег тела. На следующий день она пошла к почтовому ящику, сжимая в руке письма к Дэвиду и Николь. Флаги и транспаранты на улицах словно глумились над ней. Дождь бил по мостовым, и ручейки воды текли ей за воротник.

Она не могла спать, не могла есть. В голове похоронным звоном звучали последние слова, которые она сказала Джейку. «Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое». Она поехала в Херонсмид. Ральф встретил ее на платформе. Бросившись к отцу, она уткнулась лицом в пыльные складки его пальто и расплакалась. Похлопав ее по спине, Ральф протянул ей потрепанный серый носовой платок и сказал:

— Не понимаю, чего ты ревешь. Я же сказал тебе по телефону — Джейк найдется.

Они пошли вдоль улицы.

— Напрасно ты с таким упорством твердишь, что он умер, — добавил Ральф. — Ты всегда была упрямой, Фейт. Джейк жив. Я ведь говорил тебе об этом.

Фейт покачала головой.

— Нет, папа. — Она так много плакала, что сейчас ее голос был лишен эмоций. — Джейк утонул. Так считает полиция. Они не знают, был ли это несчастный случай или самоубийство.

— Самоубийство? Что за чушь. С какой стати у Джейка могло возникнуть желание покончить с собой?

Потому что у него ничего не было, подумала Фейт. Не было ценностей, ради которых стоит жить.

— Нет, он не покончил с собой. — Голос Ральфа звучал вызывающе. — Я знаю, что это не так.

— Откуда ты знаешь, папа? — воскликнула она.

Надо было перейти дорогу, и Ральф потащил ее за собой, не обращая внимания на скрип тормозов и лужи. Когда они наконец добрались до противоположного тротуара, туфли Фейт промокли, а дыхание сбилось.

— Джейк написал мне письмо, — с торжеством сказал Ральф.

Полицейские, в поисках объяснений, показывали Фейт письмо Джейка. Конверт с адресом Ральфа и чистый лист бумаги внутри.

Из всех горестных осколков жизни брата, которые ей пришлось перебрать, это безмолвное письмо задело ее больше всего.

Фейт засунула руки в карманы. Облака рассеялись, оставив лишь кружево легкой дымки, через которую просачивались узкие лучи солнца. Если Ральф предпочитает верить, что Джейк жив и простил его, то кто она такая, чтобы лишать его этого утешения?

А Ральф продолжал на ходу читать ей лекцию:

— И как он мог утонуть? Он отличный пловец — я сам его учил.

— Да, папа.

— Прибавь шагу, Фейт, а то мы опоздаем на автобус.

— Да, папа, — повторила она и торопливо засеменила рядом с ним, сожалея о том, что надела туфли на высоком каблуке.

Ральф заставил ее перерыть весь чердак в поисках нотных листов, которые двадцать лет назад дал ему Феликс; Ральф потащил ее с собой на автобусе в Норфолк, в питомник за саженцами винограда, поскольку он хотел делать свое вино; Ральф настоял, чтобы она стояла рядом, когда он, высунувшись из окна, заряжал довоенный дробовик и стрелял наугад по крысам, воровавшим корм у кур. В конце недели, безумно усталая от суеты, которая всегда сопровождала ее поездки к отцу, Фейт, страстно желая тишины и покоя, отправилась на велосипеде вдоль побережья.

Оставив велосипед в Клей-Ай, она взобралась на гребень длинной галечной отмели, которая уходила далеко в море. Несмотря на разгар лета, дул сильный ветер. Фейт решила дойти до Блэкени-Пойнт — самой выступающей точки косы. Она еще не разу не проходила косу пешком; один раз они с Ральфом плавали к мысу на лодке от деревни Блэкени, но во время пеших прогулок Фейт всегда возвращалась обратно с полпути. Расстояние было большим, мешал ветер, дувший с Северного моря, а галька, скользившая под ногами, не давала идти быстро.

Фейт опустила поля шляпы, засунула руки в карманы и двинулась в путь. Тюлени поднимали над волнами серо-зеленые головы, и казалось, бросали на нее мимолетные взгляды, как безучастные русалки. В свинцовом небе кружили чайки. Фейт остановилась в том месте, где они с Гаем когда-то устроили пикник, и поймала себя на том, что ищет глазами огрызок яблока, пробку от бутылки, какое-нибудь свидетельство того, что он и она когда-то существовали. Но, разумеется, там ничего не было, только несколько потемневших обрывков рыбацкой сети да клубок водорослей.

Примерно через час от ходьбы по постоянно расползающейся под ногами гальке у нее заболели лодыжки. Оконечность мыса, затуманенная дымкой, почти не приблизилась, и, хотя Фейт продолжала идти, цель казалась недостижимой. Начался дождь, тонкие холодные струйки били по лицу. Фейт сделала привал на несколько минут под укрытием песчаных дюн. Глядя в море, она спросила себя, смогла бы она поступить, как Джейк, — раздеться догола и войти в серые волны, — и поняла, что нет. Что-то, запрятанное глубоко внутри, заставляло ее продолжать жить, несмотря на разбитое сердце. Упрямая, как сказал про нее Ральф.

Повстречавшийся рыбак поприветствовал ее кивком головы; художник, склонившийся над своим альбомом, даже не поднял взгляда, когда она прошла мимо. А затем она осталась одна, среди чаек и тюленей, и впереди наконец-то стала четко вырисовываться выпуклость суши, поднимающаяся из волн Северного моря, как сжатый кулак.

Она достигла оконечности мыса в середине дня и остановилась, окруженная с трех сторон морем. Дождь наконец перестал, выглянуло солнце, и заросли камышей вдоль берега заблестели под лучами. Фейт села на гальку и сняла туфли. Ноги покрывали пятна мозолей, одежда вымокла до нитки. Живот сводило от голода. «Что за безумие, — подумала Фейт, — пройти вдоль берега в таких туфлях в такую погоду». Откинувшись на спину, чтобы дать отдохнуть ноющему от усталости телу, она вдруг вспомнила о католических церквах Бретани, с их яркими красками, позолотой и гипсовыми святыми. «Это епитимья, — подумала она. — Я несу епитимью, как те женщины в черных платках, стоящие на коленях у алтаря, перебирая свои четки. Как Ральф, прикованный к холодному, негостеприимному берегу страны, которую он когда-то терпеть не мог».

«Я любила Гая, — подумала она. — Я любила Гая и хотела жить с ним, хотела иметь от него детей». Она прикрыла руками глаза, защищаясь от солнца. Фейт поняла, что обманывала себя, говоря, будто ее любовь к Гаю была лишь привязанностью, затянувшейся девичьей влюбленностью. Из-за того, что она потеряла Гая и не смогла перенести эту потерю, ее покинул и Джейк. Она была сердита и опечалена и потому не смогла простить его. А теперь перед ней стояла еще более тяжелая задача. Она должна была попытаться простить себя.

Море начало захлестывать обмелевший пролив между косой и сушей. Фейт втиснула истерзанные ноги в туфли, поднялась на ноги и пошла домой.