Онлайн чтение книги Следы на песке Footprints on the Sand
Глава пятнадцатая

Отпуск пошел наперекосяк с самого первого дня. Чтобы избавить Ральфа от тягот путешествия в поезде и на пароме, Фейт купила билеты на самолет до Парижа. Во время полета Ральф не переставал ворчать:

— Отвратительно. Тебя везут, как сардину в банке. Не успеешь опомниться, а путешествие уже закончилось.

В Париже Фейт в качестве особого и крайне дорогого сюрприза для отца забронировала номер в отеле «Крийон». Но Ральфу там не понравилось. Он без конца жаловался на персонал («холуи, лизоблюды») и на еду («сплошная мешанина»), поэтому Фейт была рада, что через два дня они могут оттуда уехать. Помогая отцу в поисках потерявшейся перчатки, она то и дело поглядывала на часы.

— Я куплю тебе новые перчатки, папа. Мы опаздываем на поезд.

— Не могу же я просто так бросить здесь вполне приличную пару перчаток. Нечего ворчать, Фейт. Опоздаем на этот поезд, сядем на следующий.

— Но у нас уже куплены билеты! В вагон первого класса!

— В первый класс? Зачем ты это сделала? Во втором классе попутчики гораздо интереснее, я всегда тебе это говорил. Кстати, куда мы едем? — спросил Ральф, сверкнув глазами.

— В Бордо. А во вторник мы поедем в Ниццу и проведем три дня там, затем — в Марсель. Потом мы четыре дня будем гостить у Николь, затем…

— Я не хочу ехать в Бордо. У меня о нем плохие воспоминания. В двадцатые годы мы с Поппи держали там бар, ты помнишь, Фейт? Я хочу в Бретань. — Ральф протиснулся за спинку кресла и через минуту выбрался оттуда, триумфально сжимая в руке перчатку. — Я никогда не видел знаменитых каменных столбов в Карнаке. Я всегда хотел посмотреть на них.

— Но, папа, — возразила Фейт. У нее засосало под ложечкой — такое часто бывало во время разговоров с отцом. — Мы не можем ехать в Бретань. Я все спланировала заранее — гостиницы, поезда, все.

— Ты не можешь спланировать все! — зарычал он. — Какое может быть удовольствие от поездки, если все идет по плану?

— Папа…

— Самые лучшие моменты в жизни — те, что случаются неожиданно! Неужели ты не знаешь этого, Фейт?

В итоге они отправились в Бретань — в битком набитом вагоне второго класса, в одном купе с кюре, монахиней, сельскохозяйственными рабочими и школьниками. Ральф спорил с кюре и монахиней о религии и объяснял рабочим устройство ирригационной системы, которой он пользовался на своем огороде. Потом вынул из кармана фотографию и показал ее всем пассажирам купе.

— Это мой сын, Джейк. Мальчик сейчас путешествует — быть может, вы встречали его?

Попутчики цепляли на нос очки, рассматривали фото и качали головами. Фейт прикусила губу и отвернулась к окну.

В Юэльгоа они гуляли вдоль озера и ели в кондитерской пирожки с черносливом. В Роскофе бродили по берегу, глядя на серое штормовое море и рыбачьи лодки, покачивающиеся на волнах. В Карнаке Ральф обошел всю длинную линию менгиров, то и дело трогая ладонью древние камни с нескрываемым изумлением на лице.

Они останавливались на ночлег в маленьких пансионах, переезжали с места на место на автобусах и поездах. Однажды, когда выдался погожий день, Ральф настоял на том, чтобы взять напрокат велосипеды. Фейт крутила педали с замирающим сердцем, стараясь не отстать от отца, который бесстрашно бросался в поток машин. Она все реже смотрела на часы и не задумывалась о том, какое сегодня число и день недели. В Кемпере она купила старинные кружева и керамические миски, расписанные в изумительных красных, синих и зеленых тонах, а в лавке старьевщика обнаружила отрезы старой парчи, несколько пар пожелтевших шелковых чулок и свернутые в рулон, обтрепавшиеся по краям афиши довоенных певцов.

Кто-то сказал ей, что в Ване есть крытый средневековый рынок, и они направились туда, чтобы побродить по узким средневековым улочкам. Тамошние лавки напоминали пещеры с сокровищами. Фейт забыла о Ральфе, забыла о «Холли-Блю» и о загадочном шантажисте. Роясь в дырявых свитерах и заношенных корсетах, она откопала вечернее платье сливового цвета на тонких бретельках и кружевную юбку викторианских времен. Чем глубже зарывалась она в кучу старой одежды, тем сильнее стучало сердце. Наконец она вытащила свое сокровище и, расплатившись с хозяином лавки, понесла добычу на солнечный свет. Увидев Ральфа, сидящего за столиком уличного кафе напротив, Фейт закричала:

— Посмотри, что я нашла, па!

Машины со скрежетом затормозили, когда она бросилась через дорогу.

— Это же Поль Пуаре, явно под влиянием балетных костюмов Лео Бакста!^{[54]Лев (Лео) Бакст (1866–1924) — русский живописец, график и театральный художник, один из ведущих декораторов «Русских сезонов» Дягилева в Париже.}

Ральф прищурил глаза.

— Я видел «Шехерезаду» в Париже в тысяча девятьсот десятом году… или это было в одиннадцатом?

Фейт села и осторожно, с благоговением развернула платье.

— Какие изумительные цвета, па. Да, я понимаю, что сейчас оно не производит впечатления, но просто потому, что оно грязное. Когда я его почищу…

— Разве я не говорил тебе, Фейт, что мы не зря съездим в Бретань? — самодовольно проговорил Ральф. — Хозяин кафе только что сказал мне, что, возможно, видел Джейка несколько лет назад, правда, у него волосы, видимо, были длиннее и он выглядел старше, и не казался таким уж высоким, но ведь и наша фотография не слишком хорошего качества. Я ясно могу представить, как Джейк бродил здесь, а ты? Прекрасная новость. — Ральф положил три ложки сахара в маленькую чашечку кофе и, улыбаясь, повторил: — Прекрасная новость.

«Я продержусь до конца летнего семестра, — думал Оливер, — а потом скажу родителям, что бросаю медицинскую школу». Он еще не решил, то ли нарочно завалить экзамены и тем самым отрезать пути к отступлению, то ли сдать как можно лучше, чтобы не дать повода сомневаться в своих способностях, а уж затем объявить об уходе.

Элизабет предлагала ему поговорить с родителями еще до отъезда в Эдинбург. «Легче сказать, чем сделать», — думал Оливер, сидя в поезде и глядя на уплывающий назад Лондон. Он никогда или почти никогда не говорил родителям правду, он всегда говорил им то, что они, по его мнению, хотели услышать. Оливер боялся, что его решимость может поколебаться, как только он столкнется с обидой матери и замешательством отца. До сих пор его симпатии склонялись на сторону матери, но эмоциональные предпочтения сместились после того, как он заподозрил, что у нее есть любовник. Правда, первоначальная уверенность исчезла, и иногда Оливер спрашивал себя, не истолковал ли он неправильно совершенно невинный разговор.

Под гнетом подозрений он отправился в колледж раньше срока, заявив, что ему надо работать. Но возвращение в Эдинбург не принесло облегчения. «Что, черт побери, — в отчаянии думал Оливер, — я буду делать, если брошу медицинскую школу?» Перспектива жить дома ужасала его, а любая достойная карьера требовала либо капитала, либо долгих лет учебы, либо того и другого вместе. Деньги, завещанные дедушкой, предназначались для получения профессии врача, других средств у Оливера не было.

Собственная нерешительность раздражала его. «Мне уже девятнадцать лет, — говорил себе Оливер, — а я все еще беспокоюсь о том, что подумают обо мне мама и папа!» Он мечтал, чтобы произошло что-нибудь драматическое, катастрофическое, что сделало бы его решение очевидным. Шагая из лекционной аудитории в больницу, а из больницы — в меблированные комнаты, где он жил, Оливер рисовал в воображении, как улицы Эдинбурга вздрагивают от землетрясения или как смерч врывается в духоту дома на Холланд-сквер.

Но его ждала катастрофа совсем другого свойства. Оливер был у себя в комнате, лежал в постели и читал роман «На дороге»,^{[55]Роман американского писателя Джека Керуака (1922–1969), в котором отражено мировоззрение битничества. Роман получил шумную известность в конце 50-х гг.} сожалея о том, что живет не в Америке (он предпочел бы жить где угодно — в Канаде, в Австралии, — только не в этом чертовом Эдинбурге), когда хозяйка постучала в дверь и позвала его к телефону. Оливер спрятал книгу под подушку и спустился вниз.

Телефон находился в прихожей, самой неуютной части дома, где стояли резиновые сапоги, висели мокрые куртки и постоянно ходили туда-сюда люди. Оливер взял трубку.

— Алло?

— Оливер? Это Элизабет.

После его возвращения в колледж Элизабет несколько раз писала ему длинные письма, страстное содержание которых не сочеталось с ее округлым школьным почерком. Ответные письма Оливера были более сдержанны: он всегда представлял, что кто-то критически наблюдает за ним из-за спины, — вероятно, это был пережиток школы-интерната.

— Лиззи? — Оливер удивился. — Я не думал, что ты знаешь мой номер.

— Я спросила у оператора. — Возникла пауза. — Дело в том, что…

Что-то в ее тоне смутило Оливера; он повернулся спиной к хозяйке, которая замешкалась в прихожей.

— Лиззи? С тобой все в порядке? Где ты?

— Я дома. Папа ушел на прогулку, а я осталась, сказала, что болит голова.

Снова пауза. Распахнулась входная дверь и вошли два студента, смеясь и громко болтая. Оливер сердито покосился на них.

— Оливер? Ты меня слышишь? — Голос Элизабет звучал где-то очень далеко. — Дело в том, — начала она снова, — что есть одна проблема…

Миссис Фелпс-Браун была последней пациенткой Гая; распрощавшись с ней и закрыв дверь, он посмотрел в свой ежедневник — слава Богу, вечер свободен — и направился домой. Гай предвкушал, как устроится в кресле у камина, съест бутерброд с сыром (в последние дни Элеонора, занятая благотворительными делами, редко ужинала вместе с ним), почитает хорошую книгу и ляжет пораньше спать. Боже, как скучно, думал он, шагая по Чевиот-стрит. Уныние кружило над ним, как большая черная птица.

Но мечты о тихом и спокойном вечере рассеялись, едва он вошел в гостиную дома на Холланд-сквер и увидел сидящих там Оливера и Элеонору.

— Оливер? — удивленно произнес Гай.

Тот встал, не вынимая рук из карманов спортивной куртки, сделал шаг или два навстречу, затем снова отступил назад.

— Я рад видеть тебя, Оливер, но… ведь сейчас июнь… ты должен быть в Эдинбурге… скоро экзамены…

Его перебил резкий голос Элеоноры:

— Скажи ему.

Гай посмотрел на жену. Она сидела неестественно прямо, с бледным лицом, плотно сжав губы.

— Скажи ему, Оливер, — повторила она.

— Что он должен мне сказать?

— Я не буду сдавать экзамены, папа.

Гай растерянно моргнул.

— Может быть, я что-то перепутал? В своем последнем письме ты писал… — Но он не смог вспомнить, о чем писал Оливер в последнем письме. В последние недели, а может, и месяцы никаких писем не было.

— Я не вернусь в Эдинбург.

Увидев решительное выражение на побелевшем лице сына, Гай наконец-то начал понимать, о чем идет речь. Сердце неприятно сдавило, и он опустился в кресло.

— Это вздор! — сердито сказала Элеонора. — Объясни ему, Гай, что он несет вздор.

Оливер избегал смотреть в глаза матери.

— Никакой это не вздор. Я не собираюсь возвращаться в медицинскую школу. Я уже сказал об этом своему преподавателю.

Гай слышал слова, но не мог сразу понять их значение. Это напоминало известие о внезапной смерти. Смерти его надежд: он всегда полагал, что Оливер пойдет по его стопам. То, что Оливер станет врачом — как оба деда и сам Гай, — никогда даже не ставилось под сомнение. Это был единственный вопрос, в котором между ним и Элеонорой было полное согласие. Глядя на Оливера, Гай понял, насколько неустойчива ситуация: одно неверное слово, и будущее изменится до неузнаваемости.

— Сядь, Оливер. Давай обсудим это.

Оливер, насупившись, сел на диван.

— Я бросил школу, вот и все. Я ненавижу медицину. Всегда ненавидел.

«Этот слегка пренебрежительный тон специально рассчитан на то, чтобы вызвать мое раздражение», — подумал Гай.

— Ты видишь, Гай? — воскликнула Элеонора. — Что ты сидишь и смотришь? Почему ты не скажешь ему, что это просто смешно? — Она повернулась к сыну. — Оливер, ты не должен так говорить. Ты всегда хотел быть врачом.

Оливер уставился в пространство широко раскрытыми синими глазами.

— Это вы всегда хотели, чтобы я стал врачом. А я терпеть не могу медицину, я же сказал вам. Эти запахи… эти страдания.

Гай решил, что он понял, в чем дело. Он тоже мог припомнить подобные чувства. Он подошел, сел на подлокотник дивана рядом с сыном и мягко проговорил:

— У каждого студента-медика когда-нибудь возникают сомнения. У меня они тоже были.

— Ты говоришь об этом, как о какой-то религии, папа, — с сарказмом сказал Оливер. — О потере веры.

— Я помню, как я в первый раз удалял гланды — я чуть не потерял сознание. — Гай осторожно положил руку на напряженное плечо сына. — А что касается человеческих страданий — да, это самое тяжелое в нашем деле. Но ведь ради этого мы и работаем. Мы имеем возможность сделать жизнь лучше, облегчить мучения людей, воплотить в жизнь свои идеи…

— Ты говоришь о себе? — Оливер неприятно улыбнулся, и рука Гая соскользнула с его плеча. — «Сделать жизнь лучше… облегчить мучения» — какая нравоучительная болтовня. Ты говоришь об идеях — но ведь это чушь. — Презрительная улыбка не сходила с его лица. — Посмотри на себя, папа. Какие у тебя идеи? Что для тебя медицина, как не возможность пополнить банковский счет?

Гай ни разу не ударил Оливера, пока тот был ребенком, но испытал сильное желание сделать это сейчас. С трудом сдержавшись, он сказал:

— Не смей говорить так со мной, Оливер. Ты не имеешь на это права.

И сам почувствовал, как напыщенно и неубедительно звучит его голос. Пытаясь успокоиться, он отошел к окну. Небо все еще было светлым, на горизонте виднелись пятна сиреневых туч. «Что для тебя медицина, как не возможность пополнить банковский счет?» Гай сжал кулаки.

— А на что ты собираешься жить? — спросил он, не оборачиваясь. — Деньги, оставленные дедом, предназначены для обучения в медицинской школе. Или ты рассчитываешь, что я буду содержать тебя?

— В этом нет необходимости, папа. Все будет в порядке.

Что-то в тоне Оливера заставило Гая повернуться и посмотреть на сына.

— Видишь ли, я собираюсь жениться, — сказал Оливер и улыбнулся.

Гай услышал, как ахнула Элеонора. Сам он смог лишь невнятно повторить последнее слово, произнесенное сыном.

— Жениться?

— Да, папа.

— Ты не можешь — даже не думай!.. Жениться! — Протесты Элеоноры напоминали отрывистые автоматные очереди.

Гнев Гая снова прорвался на поверхность.

— Так вот, значит, в чем дело? Ты решил, что влюбился в какую-то девчонку, и ради этого намерен бросить карьеру? Господи, Оливер, я считал, что у тебя больше здравого смысла. Подумай как следует! Будь практичен! Пройдут годы, прежде чем ты получишь финансовую независимость.

— Лиззи — наследница хорошего состояния, поэтому мне не придется думать о деньгах. Разве это плохо? — Глаза Оливера блеснули. — Я больше не буду зависеть от тебя, папа. Мне не придется клянчить на новый костюм или на то, чтобы уехать на недельку-другую из этой сырости. Я буду свободен.

Он подошел к буфету, достал бутылку шерри, наполнил три бокала и поставил один перед Элеонорой.

— Разве вы не довольны? Разве вы не хотите поздравить меня?

— Поздравить! — Элеонора отпихнула бокал в сторону. — С чем? С тем, что ты собираешься сломать себе жизнь из-за какой-то шлюхи?

Гай увидел, что глаза Оливера вспыхнули гневом, и поспешно сказал:

— Речь, видимо, идет о том, что ты хочешь обручиться? — Он взял бокал из рук Оливера, поскольку отказ выглядел бы слишком нарочитым. — Тогда это другое дело — мы не станем возражать против помолвки, правда, Элеонора? — «Ранняя помолвка и ответственность, которую накладывает этот шаг, пойдут Оливеру на пользу», — решил он.

— Речь идет о свадьбе, папа, — холодно возразил Оливер. — Я женюсь.

Гай увидел в лице сына решительность и упрямство, которые так часто обезоруживали его в Элеоноре.

— И как давно ты ее знаешь… как ее зовут?

— Лиззи, — ответил Оливер. — Лиззи Кемп.

Оливер продолжал говорить: «Если полностью, то Элизабет. Элизабет Анна Кемп. Звучит аристократически, ты не находишь, папа?», но Гай его почти не слышал. Комнату заполнила навязчивая барабанная дробь. Гай не сразу понял, что это бокал, зажатый в его руке, стучит о подоконник. Взглянув на Элеонору, он увидел, что она бела, как мел. Ее рот был полуоткрыт, как будто заявление Оливера в буквальном смысле лишило ее дара речи. За все годы их мучительного брака Гай не мог припомнить ни одного случая, когда бы ему удалось заставить жену так надолго замолчать.

Оливер, споткнувшийся посредине своего монолога, озадаченно переводил взгляд с отца на мать и обратно.

— В чем дело? Что я такого сказал?

— Оливер… Повтори имя твоей невесты.

— Лиззи. Ее зовут Лиззи, — недоуменно повторил он.

Элеонора молча смотрела на Гая, словно умоляя опровергнуть эту кошмарную новость.

— Как ее фамилия, Оливер?

— Лиззи Кемп. Черт, почему вы на меня так смотрите? — сердито спросил он.

— Ее отец…

— Занимается чем-то в Сити. Исключительно респектабельный человек. — Оливер попытался вернуться к прежней браваде. — Великолепный загородный дом. Чертовски огромный. И она — единственная дочь.

— Дэвид Кемп?

Оливер кивнул, и вопль Элеоноры заглушил все остальное.

— Ты его знаешь, папа? Встречался с ним в клубе или где-то еще? Я пока что с ним не знаком. Кажется, год или два назад ему дали рыцарское звание, так что теперь он сэр Дэвид Кемп, но…

Элеонора схватила бокал и залпом выпила шерри. Чужим, еле слышным голосом она проговорила:

— Он хочет жениться на дочери Николь Мальгрейв. — И вдруг сорвалась на визг: — Ты не можешь на ней жениться! Ты не женишься на ней!

Потрясенный Оливер резко возразил:

— Я женюсь, на ком захочу, черт побери!

Элеонора немного пришла в себя. Пошатываясь, она подошла к сыну.

— Тебе девятнадцать лет, Оливер. А этой девушке… этой девушке…

— Семнадцать.

Если бы сознание Гая не было парализовано шоком, он мог бы подсчитать это сам.

Глаза Элеоноры победно блеснули.

— Пока тебе не исполнится двадцать один год, Оливер, ты не сможешь жениться без нашего согласия. А мы его не дадим.

— Дадите, мама, — жестко сказал Оливер. — Дадите. Не только согласие, но и благословение. И отец Лиззи тоже.

Гай понял, что сын не пойдет на уступки, что он готов к жесткому открытому противостоянию.

— Никогда, — прошептала Элеонора. — Никогда.

— Тебе придется сделать это, мама. Дело в том, что я должен жениться на Лиззи. — Оливер улыбнулся. — Она беременна.

Воцарилась тишина. Затем Элеонора повернулась к Гаю.

— Ты, конечно, находишь все это забавным? — дрожащим голосом проговорила она.

— Совсем нет, — удивленно ответил он.

Он хотел добавить что-то вроде: «Я шокирован, как и ты», но увидел, что она его не слушает.

— Видимо, ты считаешь, что я заслуживаю всего этого из-за Фредди…

Гай не понимал, о чем она говорит, и не мог вспомнить никого по имени Фредди. Элеонора смотрела на него, вытаращив глаза.

— Сядь, пожалуйста, — сказал он. — Я принесу тебе воды. Я понимаю, что это тяжелый удар…

Она остановила его, схватив за рукав.

— Ведь это ошибка, Гай? Скажи мне, что это ошибка.

Гай не мог говорить, он лишь покачал головой. Пальцы Элеоноры крепче вцепились в ткань пиджака.

— Нет, — громко сказала она. — Нет, я не допущу этого. Я не позволю, чтобы мой сын женился на дочери этой женщины.

— Послушай, Элеонора, — устало проговорил Гай, — Элизабет ждет ребенка от Оливера. Слишком поздно. Мы ничего не сможем сделать.

Глаза Элеоноры полыхнули ненавистью. Она прошептала:

— Они победили, да? — И бросила в его непонимающее лицо: — Эти Мальгрейвы. В конце концов они победили.

— Элеонора…

— После всего, что я сделала для тебя, после всего, что я сделала для Оливера… Этот дом, твоя карьера, гости… Я всегда исполняла свой долг, я делала то, что положено… — Ее голос снова сорвался на визгливый тон. — А теперь мы должны жить в их мире — среди них, с их неопрятной одеждой и отсутствием манер… Мне пришлось стоять сегодня в метро — никто не уступил мне место. А эти торговцы? А служанки — неряшливые, безалаберные… ни «спасибо», ни «пожалуйста», гадкий язык… — Она захлебывалась, слова сбивались, путались, но из этой неразберихи вдруг вырвался отчаянный вопль: — Мой сын и ее дочь! Эта сучка — хитрая пронырливая сучка! Такая же, как ее мать! Как эта сука Фейт! Все они шлюхи — тащат в постель каждого мужика, который им приглянулся! Господи! Чтоб они все сгинули!

Гай ударил ее по лицу, ладонью, со всего размаха. Он услышал, как хлопнула дверь, простучали быстрые удаляющиеся шаги Оливера. Элеонора смотрела не мигая, ее открытый рот зиял широким темным овалом. Потом она повалилась на диван и зарыдала. А Гай бросился на поиски сына.

Он нашел его на скамейке, под пыльными лавровыми деревьями в скверике напротив дома. Оливер сидел, опустив голову, прижав ладони ко лбу. Когда Гай окликнул его, он поднял голову. Лицо его было бледно.

С убежденностью, которой на самом деле не испытывал, Гай сказал:

— Не волнуйся, Оливер, она скоро успокоится. Это просто шок.

Оливер сунул руки в карманы куртки и отвернулся. Гай сел рядом с ним.

— Нам надо поговорить.

— Разве мы не достаточно разговаривали? Мама не хочет, чтобы я женился на Лиззи, а я все равно на ней женюсь, и этим все сказано.

— Я должен рассказать тебе о Мальгрейвах. — Увидев, что ему удалось привлечь внимание сына, Гай продолжил: — Видишь ли, Элеонора не хочет, чтобы ты женился на Элизабет Кемп, потому что много лет назад у меня был роман с ее матерью, Николь Мальгрейв.

Все это казалось сейчас неправдоподобным. Гай говорил о себе как о другом человеке, жившем в другой стране. И хотя он хорошо помнил, как увидел Николь и по ошибке принял ее за Фейт, как в тот вечер выпал снег, скрывший разрушения от бомбежек, было невозможно вернуть чувства, которые он испытывал тогда.

Наступила долгая тишина. Потом Оливер, слабо улыбнувшись, сказал:

— Ну, это уж чересчур, папа, — выдумать такое.

— Это правда. Это случилось очень давно. Тебе тогда было два года, а Элизабет была совсем малышкой.

— А-а. Что ж, хорошо хотя бы, что мы не брат и сестра. Никакого кровосмешения. — Оливер прищурился. — Это был бы единственный способ удержать меня, так?

— Ну, что ты, Оливер.

Гай хотел дотронуться до плеча сына, но не решился.

— Как ты встретил ее, Оливер? Где ты познакомился с Лиззи Кемп?

Повисла пауза, затем Оливер сказал:

— В «Холли-Блю». Это магазин, который ее тетя держит в Сохо. Там мы и встретились.

— «Холли-Блю», — прошептал Гай.

Господи, «Холли-Блю». Раковина прошлого действительно раскрылась.

— Как-то давно я нашел в твоем бумажнике карточку этого магазина, — пояснил Оливер. — Я решил, что ты что-то покупал там… — Он замолчал, потом вдруг произнес: — Фейт. Мама что-то сказала про Фейт…

«Эти девки Мальгрейв… все они шлюхи… чтоб они сгинули…»

— Ты знаком с Фейт, папа?

Лимит правды на сегодняшний день был исчерпан. Гай не мог признаться: «Знаешь, Оливер, с Фейт у меня тоже был роман…»

— Я знаю всех Мальгрейвов, — сказал он. — Ральфа и Поппи — Поппи погибла во время войны. И их детей — Фейт, Джейка и Николь. — Он сделал глубокий вдох. — С Николь Мальгрейв — Николь Кемп — у меня был любовный роман, который начался в декабре сорок первого года. Я мог бы попытаться найти какие-то объяснения или оправдания, но вряд ли тебе это будет интересно. Николь бросила мужа и маленькую дочь и ушла жить ко мне. Это длилось недолго, и в конце концов я вернулся к Элеоноре. Николь уехала за границу. Кажется, после этого она несколько раз была замужем. — Стараясь быть объективным, он добавил: — Теперь ты понимаешь, почему матери трудно смириться с твоей женитьбой на Лиззи.

— Да. Боже мой, — печально рассмеялся Оливер. — Да.

Гай вспомнил истерику Элеоноры, слова, которые гнев и ревность исторгли из ее груди, звонкий звук удара ладонью по ее бескровному лицу. Его рука еще болела. Ужасно, что Оливер видел это.

— Если бы ты хоть как-то предупредил нас… Намекнул, что встречаешься с кем-то… что ты влюблен…

Гай умолк, осознав, какая огромная трещина выросла между ним и сыном за прошедшие несколько лет. Он почувствовал глубокий стыд и обиду.

— Я не хотел, чтобы так получилось, — пробормотал Оливер. — Я не планировал этого.

— А медицинская школа? Почему ты не сказал мне, что тебе там не нравится?

Оливер пожал плечами.

— Не знаю, — промямлил он. — Я не знал, как это сделать.

Гай был не в состоянии скрыть боль.

— Ты боялся поговорить со мной откровенно?

Оливер поморщился, потом сказал задумчиво:

— Наверное, я просто не хотел ломать привычный образ жизни. Считал, что все должно идти так, как идет. Иногда забываешь о том, что можно что-то изменить, сделать лучше.

«Он скрывал от меня большую часть своей жизни, — подумал Гай, — так же, как я сам прятал от него самые ценные воспоминания, свои страхи и неудовлетворенность».

— Так, значит, ты… дружишь с Фейт?

Оливер кивнул.

— Как она? — не мог не спросить Гай. — Как Фейт?

— Хорошо. Думаю, очень хорошо.

— А Джейк?

Ему не терпелось узнать все новости. Мальгрейвы так много значили для него; он только сейчас понял, что, отдалившись от них, намеренно отрубил часть своей жизни.

— Джейк — это дядя Лиззи? Он умер. Она говорила мне, что он утонул. — Увидев, что Гай изменился в лице, Оливер, в первый раз за весь вечер, рбеспокоенно посмотрел на него. — Прости, папа. Я не хотел расстроить тебя. Ты дружил с ним?

— Очень. — Ему было трудно говорить.

— Мне пора, я опаздываю, — сказал Оливер. — Меня ждет Лиззи. — Он осторожно положил руку на стиснутые пальцы отца. — Ты себя нормально чувствуешь, папа?

Гай заставил себя улыбнуться и кивнуть, но за этой улыбкой была пустота и безнадежность. Глядя вслед Оливеру, он понял, что потерял сына, так же как до этого потерял Фейт, Джейка и Николь. Даже если считать разговор, который только что состоялся, началом восстановления дружбы между ним и сыном, все равно это произошло слишком поздно. Скоро Оливер станет женатым мужчиной, у него будет свой ребенок. Они с Элеонорой уже не могут претендовать на первое место среди привязанностей Оливера. Гай сидел в пыльном сквере, пока не зашло солнце, а затем пошел домой, поскольку не смог придумать ничего другого.

Оливер направился в кафе «Черная кошка». Он всегда терпеть не мог метро из-за темноты и духоты, поэтому шел пешком по людным тротуарам, сунув руки в карманы и опустив голову.

Элизабет ждала его внизу, за тем же столиком, что и обычно. Он понял, что она ждет уже давно: булочка с сыром превратилась в гору крошек, а недопитый остывший кофе подернулся тошнотворного вида молочной пенкой. Услышав его шаги, Лиззи резко вскинула голову.

— Было ужасно? — спросила она.

Оливер сел напротив.

— Довольно-таки.

Он попытался улыбнуться, но губы не слушались. Элизабет протянула руку, но он отдернул свою.

— Сигареты есть?

Элизабет покачала головой, глядя на него огромными темными глазами.

— Сейчас принесу.

Она вышла из-за стола и через минуту вернулась с пачкой сигарет и коробкой спичек. Оливер разорвал целлофан, и сигареты высыпались из пачки. Он не без труда зажал одну между губами, затем последовала унизительная борьба со спичками.

— Черт, — пробормотал он, когда первая спичка сломалась, не зажегшись. — Черт, черт, черт! — Голос его начал срываться на повышенный тон, горсть спичек высыпалась на колени.

— Дай, я зажгу, — предложила Элизабет.

Но он уже встал, опрокинув стул. На них стали оборачиваться.

— Идем отсюда, — сказал он и побежал вверх по ступенькам.

Под гудки автомобилей он перешел улицу и направился к реке.

Дойдя до набережной, Оливер оперся локтями о высокий парапет и прижался лбом к рукам. Почувствовав, что Элизабет гладит его по волосам, он проговорил:

— Прости. Я не думал, что будет так.

— Это не важно, что они думают, — мягко сказала Элизабет. — Главное, что мы есть друг у друга, правда?

Он поднял голову и посмотрел на нее. Лицо Элизабет казалось более худым, под глазами появились темные круги.

— Мама не одобрила все это. Возникла неожиданная трудность.

Лиззи молчала, не сводя с него глаз.

— Небольшая палка в колесах. — Он хотел рассмеяться, но не смог. — Видишь ли, твоя мать и мой отец…

— Моя мать и твой отец? — повторила Элизабет. — Что? Что, Оливер?

— У них был роман, — сказал он, снова опустив голову.

— О-о.

Не услышав ничего другого, Оливер повернулся и уставился на Элизабет.

— И это вся твоя реакция? О-о?

— Когда это случилось? Когда у них был роман?

Мозг Оливера, работавший с нетипичной медлительностью, не сразу нашел ответ. Затем, припомнив подробности ужасного разговора с родителями, он сказал:

— Когда ты была младенцем. В декабре сорок первого года. Да, именно так. Это длилось несколько месяцев. Видимо, увлечение военного времени.

— Мама ушла от папы в ноябре сорок первого года.

— И тебя это не смущает?

Элизабет задумалась.

— Нет. Нет, не особенно. — Она посмотрела на него своими ясными карими глазами. — Видишь ли, у мамы было множество мужей и любовников. Папа называет их обожателями. Они все ужасны, и каждый раз появляется новый обожатель. Вообще-то, папа редко говорит о них или о том, что произошло между ним и мамой, но тетя Фейт рассказывала мне кое-что. Понимаешь, мама хочет найти идеального мужчину.

— Идеального? — переспросил Оливер.

— Идеального для нее. Чтобы он был потрясающе красив, модно одевался, чтобы любил ту же музыку, что она, и те же книги.

— Как смешно, — сказал Оливер. — Идеальных людей нет.

— Разве? Я думаю, это зависит от того, как посмотреть. Если любишь кого-нибудь достаточно сильно, тебе начинает нравиться то, что любит этот человек, потому что это часть его. В любом случае, — Элизабет сочувственно посмотрела на Оливера, — для меня мама всегда была такой, какая она есть, и я к этому привыкла. Тебе сложнее, ты воспринимал родителей определенным образом, а теперь тебе придется посмотреть на них по-другому.

Он вдруг почувствовал себя гораздо моложе, чем она, несмотря на то, что был на полтора года старше.

— О Боже! — с отчаянием проговорил он и сел на скамейку. — Значит, тебя не смущает, что наши родители… что они…

Элизабет стояла у него за спиной и ласково гладила его волосы.

— Это было так давно, Оливер.

Ее руки успокаивали. Он закрыл глаза.

— Нас это совершенно не касается, — сказала Элизабет. — Единственное, что меня волнует, так это то, что папе будет неприятно.

— Я не знаю, как теперь предстану перед ним…

— Сначала я с ним поговорю. Не беспокойся.

— Наверное, он меня убьет.

Элизабет прижалась щекой к его макушке.

— Наверное, он захочет тебя убить, но не убьет, потому что я скажу ему, как сильно я тебя люблю. И как мы будем счастливы вместе.

— А может быть, они ссорились из-за этого? — вдруг сообразил Оливер. — Из-за того, что отец…

Элизабет обогнула скамью, села Оливеру на колени и обвила руками за шею.

— Если ты влюбишься в кого-нибудь еще, я ее возненавижу, Оливер. И ужасно рассержусь на тебя.

Сквозь мягкое тепло ее карих глаз блеснула стальная решимость. Оливер потер рукой лоб и задумчиво проговорил:

— Понимаешь, это снимает с меня вину. Я всегда думал, что они ненавидят друг друга из-за меня. Что я во всем виноват.

— Бедный Оливер. — Она начала целовать его. — Разве мог ты быть виноват? Разве ребенок может быть в чем-то виновен? — Она взяла его за руку и прошептала: — Вот. Потрогай. Что бы ни случилось с нами, он ни в чем не виноват.

Пробившись сквозь слои одежды — рубашку, майку, джинсы, — ладонь Оливера коснулась ее гладкой кожи. Живот Элизабет был плоским, еще не округлившимся.

— Я читаю книгу об этом, — сказала она. — Через несколько недель я уже смогу чувствовать, как он шевелится.

Глядя в ее глаза, Оливер увидел огромную, безусловную радость.

Николь снимала дом в Маре-Пуатвен. Вокруг было множество ручейков и речушек, затененных ивами и заросших изумрудно-зелеными водорослями. Вместе с Николь жили две собаки, несчетное количество кошек, канарейка в клетке, лохматый ослик и Стефан.

Николь нашла Стефана в Риме.

— Он наполовину поляк, наполовину итальянец, — пояснила она. — Признайся, что ты не встречала более потрясающего мужчины.

Фейт согласилась, что Стефан очень красив.

— И он божественно играет на фортепьяно, правда, слегка злоупотребляет педалью. Мне приходится петь очень громко. — Николь наполнила воздухом грудь, изображая, как она поет в ночном клубе.

Перед отъездом во Францию Фейт обещала Энни, продавщице «Холли-Блю», что будет звонить каждый день. Но в доме Николь не было телефона, и Фейт пропустила пару дней — ей не хотелось ехать ради этого в Ньор. Она вдруг поняла, что не может вспомнить, когда отдыхала в последний раз. Она много спала, много ела и каталась с Николь на лодке, лениво наблюдая, как красивый Стефан работает шестом. Ее любимым занятием было бродить по окрестным рынкам и антикварным лавкам.

Как-то, разбирая свой чемодан, она обнаружила на дне пачку документов, касающихся магазина, с которыми она собиралась поработать во время отпуска. Фейт удивленно уставилась на них, а потом засунула обратно в чемодан. Ее потрясло то, что она совсем не скучает по «Холли-Блю». Она даже стала подумывать о том, чтобы продлить отпуск еще на недельку или две. Потребность продолжить путешествие, поехать на юг оказалась неожиданно сильной. Фейт спрашивала себя, не связано ли ее нежелание возвращаться в Лондон с анонимным шантажистом. Она не могла не признать, что случай с крысой все-таки нарушил ее душевное равновесие и надолго лишил спокойного сна. Ругая себя за трусость, Фейт не раз принимала решение немедленно заказать обратные билеты. «Надо вернуться домой и снова взять в руки бразды правления магазином, — убеждала она себя. — Надо купить скромный уютный дом в Лондоне и переехать туда жить». Но каждое утро ее решимость таяла под яркими лучами солнца.

А потом пришла телеграмма от Дэвида. В ней сообщалось, что Элизабет выходит замуж за Оливера Невилла.

Дэвид и Элизабет гуляли по саду Комптон-Деверола.

— В церкви, Лиззи, — сказал Дэвид. — На этом я настаиваю. Ты будешь венчаться в церкви.

— Но мы не верим ни в какого бога, папа, — попыталась объяснить Элизабет. — Мы с Оливером оба атеисты.

— Мне все равно, атеистка ты или язычница, Лиз. Но все Кемпы со времен реформации венчались в нашей деревенской церкви, и ты тоже будешь венчаться там.

— Но на это уйдут недели! Оглашение имен…^{[56]Оглашение имен вступающих в брак производится в церкви три воскресенья подряд.} и все остальное! Мы хотели получить разрешение…

— Нет. — Голос Дэвида был тверд. — Свадьба моей дочери должна пройти как положено. Придется подождать пару месяцев.

— Но это будет ужасно, папа! Родители Оливера… и мама… И потом, уже будет заметно, — смущенно добавила она.

— Об этом нужно было думать до того, как… — Он остановился, увидев выражение лица дочери. — Прости, родная. Мне не следовало говорить этого.

— Ладно, папа. — Она взяла его под руку. — В церкви так в церкви. Хотя ты знаешь, что я ненавижу все эти платья с оборками. — Помолчав, Лиззи робко спросила: — Оливер тебе понравился, папа?

Дэвид, сунув руки в карманы, стоял на границе своих владений и смотрел на дом и земли. Он улыбнулся, пытаясь скрыть от дочери чувство потери.

— Сказать по правде, Лиззи, нет, не понравился. Я считаю его красивым беспринципным мерзавцем. Но раз ты решила выйти замуж за мерзавца, мне придется примириться с этим. И, может быть, со временем, если он не будет обижать тебя, я научусь относиться к нему более терпимо.

Элеонора сказала Гаю, что уходит от него.

— Мы встречаемся с Фредди уже почти два года, Гай. Я оставалась с тобой из-за Оливера, но теперь Оливер для меня потерян, поэтому нет смысла продолжать все это. — Увидев непонимание в его лице, она раздраженно воскликнула: — Уилфрид Кларк, Гай! Неужели ты не знал?

Он безмолвно покачал головой.

— Ты дашь мне развод, Гай. Можешь сослаться на мою неверность — мне все равно. Сразу после развода мы с Фредди поженимся. Тебе придется подыскать другое жилье, поскольку этот дом записан на мое имя. Постарайся перевезти свои вещи в течение двух недель. — Она окинула его критическим взглядом. — Тебе надо взять себя в руки, Гай. Ты совсем распустился.

Она застегнула жакет, взяла сумочку и перчатки и пошла к двери.

— А как же свадьба? — растерянно спросил Гай.

Элеонора даже не обернулась.

— Какая свадьба? Я не знаю ни о какой свадьбе.

Дверь громко хлопнула. Гай поймал свое отражение в зеркале над камином. Элеонора права — он совсем распустился. Сегодня утром, не найдя чистой рубашки, он надел вчерашнюю, уже не свежую. Проведя рукой по подбородку, он понял, что забыл побриться. Он даже не помнил, когда в последний раз ел.

Последний разговор с Оливером преследовал его. Что бы он ни делал, слова и фразы непрерывно звучали у него в голове настойчивым предупреждающим звоном. «Великолепный загородный дом. Огромный. И она — единственная дочь». Гая передернуло от неприкрытой меркантильности Оливера. Неужели он, желая для сына лучшего, слишком легко согласился с представлениями Элеоноры о том, что значит «лучшее»? Неужели сделка, которую он заключил с женой после романа с Николь Мальгрейв, была продолжением безрассудства, еще большим грехом, чем уже совершенный?

Оливер продемонстрировал ему, как он ошибался. Попытка рассказать сыну об идеалах, которые он когда-то лелеял, выглядела как бессмысленная болтовня попугая. Страсти, принципы — он потерял и то, и другое. Гай не позволил себе отвернуться от этого раздражающего образа в зеркале. Ему было уже трудно представить себя молодым, вспомнить того впервые попавшего на Континент юношу, у которого в Бордо украли деньги и паспорт. Ему не удавалось восстановить в памяти свою первую встречу с Ральфом, свой первый взгляд на Ла-Руйи. О, конечно, он был способен визуализировать картинки прошлого, застывшие во времени, как фотоснимки в альбоме, но не мог ощутить, что чувствовал тогда.

«Вспоминай, — шептал он себе, — вспоминай». Ему хотелось разбить зеркало над камином, прижать к лицу осколки, чтобы боль пробудила чувства. Но драматизм и театральность всегда были чужды Гаю. Он мог только расцарапывать прошлое, надеясь на то, что если тереть шрам достаточно долго, то появится боль.

Однако в памяти всплыли более утешительные фрагменты. Он вспомнил тепло руки сына, когда они сидели рядом на скамейке в сквере. Оливер тогда сказал: «Я считал, что все должно идти так, как идет. Иногда забываешь о том, что можно что-то изменить, сделать лучше». Гай понял, что он тоже застрял в привычной колее, что топчется на месте. Он вспомнил молодого человека, с которым познакомился на вечеринке у Уилфреда Кларка, любовника Элеоноры. Только сейчас Гай признался себе, что в тот вечер столкнулся лицом к лицу с самим собой — молодым, увлеченным. «Там нужны врачи, доктор Невилл! Очень нужны». Сердце Гая забилось быстрее. Он сел к столу, опершись подбородком о кулаки, и задумался, не поздно ли в его годы сделать вторую попытку.

На обратном пути из Франции Фейт все время думала: «Это моя ошибка, это я виновата в том, что Лиззи выходит замуж за Оливера Невилла». Став свидетельницей первой встречи Оливера и Элизабет, она должна была отослать племянницу на другой конец земли. И никогда больше не пускать Оливера на порог «Холли-Блю».

В Лондоне они разделились: Ральф вернулся в Норфолк, Николь поехала в Комптон-Деверол, а Фейт — к себе, в «Холли-Блю». Но радости от возвращения домой она не почувствовала. И магазин, и квартира казались холодными, чужими, неприветливыми. Фейт немедленно начала наводить порядок, но без особого энтузиазма.

Через неделю после возвращения посреди ночи ее разбудил громкий звук. Спустившись на цыпочках вниз, она обнаружила, что кто-то бросил в витрину кирпич. В свете уличного фонаря осколки стекла, попавшие на выставленные в витрине платья, блестели, как бриллианты. Через дыру тянуло сквозняком. Фейт позвонила в полицию, потом убрала мусор и заперла на замок дверь, отделявшую квартиру от магазина. Она снова легла в постель, но уснуть не смогла. Похоже, спокойное и размеренное существование, которое она создала для себя, закончилось. И, что было гораздо, гораздо хуже, Фейт уже не могла понять, хочет ли она, чтобы все шло по-прежнему.

Фейт приехала в Херонсмид, чтобы вместе с Ральфом отправиться в Комптон-Деверол. Она спланировала поездку до мелочей, но в последний момент все планы пошли кувырком: несмотря на начало августа, полил дождь, а Ральф забыл, куда он положил зонт и свадебный подарок. После получасовых поисков и то, и другое обнаружилось в сарае.

Из-за этой задержки они опоздали на поезд из Холта и, естественно, не успели вовремя на пересадку на вокзале Ватерлоо. Когда поезд остановился в Рединге, Ральф настоял на том, чтобы пойти в вокзальный буфет за чаем и бутербродами: «Я не завтракал, Фейт, я не смогу вынести это безобразие без завтрака», оставив Фейт в вагоне переживать, как бы дежурный не махнул флажком до того, как отец вернется. Приехав в Солсбери, Фейт обнаружила, что их никто не встречает, такси не видно, идет дождь, а стрелки часов неумолимо бегут вперед.

— Чертова страна, — ворчал Ральф. — Чертова погода. Не нервничай, Фейт.

Они прошли примерно полмили, потом их подобрал автобус и довез почти до места. Пробежав по аллее, они оказались на пустом церковном дворе. Через древние стены церкви доносилось пение. Ральф широким шагом взошел на крыльцо и, протиснувшись внутрь, тут же начал громко подпевать.

Фейт успокоила дыхание только к тому моменту, когда Оливер и Элизабет пошли по проходу. «Как прелестна Лиззи и как красив Оливер!» — думала она, пытаясь найти в сумочке приготовленный рис. Она повертела головой, ища глазами Ральфа, но он куда-то исчез. Мокрые от дождя волосы Фейт слиплись на шее в крысиные хвостики. Платье из шелка, вручную расписанного Кон, не было водостойким: желтовато-зеленая краска растворялась в воде, превращаясь в бирюзу и оставляя голубоватые следы на коже. Толпа нарядно одетых гостей двинулась на улицу. Кто-то наступил ей на ногу, чей-то локоть ткнул ее под ребро. Фейт повернулась и оказалась лицом к лицу с Гаем Невиллом.

«Я — призрак на этом торжестве», — думал Гай. Хорошо, что все устроилось таким образом, что он не станет смущать Кемпов своим присутствием слишком долго.

Гай сидел один на пустой скамье. Он надеялся, что Элеонора передумает и придет, и когда посреди церемонии открылась входная дверь, обернулся, ожидая увидеть ее. Но вместо Элеоноры в церковь вошли Ральф и Фейт.

И сразу все встало на свои места. Он мгновенно вспомнил, как в первый раз вошел в кухню в Ла-Руйи. Это была уже не фотография, а настоящий фильм, восстановленный в деталях, со звуками, взглядами, запахами. Букет полевых цветов, который он вручил Поппи. Ее красивое, нежное, усталое лицо. Звуки фортепьяно в отдалении и чье-то пение, врывающееся в душу. Он вспомнил эту огромную пыльную кухню, паутину, натянутую между пустыми винными бутылками под раковиной, кошку, свернувшуюся в лужице солнечного света, льющегося из окна…

Он понял, что тогда, много лет назад, он влюбился. Слепо, безвозвратно, в первый раз в своей жизни. Он понял, что любил всех их, только по-разному. Ральфа, Поппи, Фейт, Джейка, Николь. И, конечно, Ла-Руйи. Хотя за прошедшие годы его страсть изменилась, она не оставила его полностью. Эти люди давали то, чего ему не хватало в жизни.

Служба закончилась. Гай поздравил Оливера и Элизабет и затем, когда новобрачных поглотила толпа друзей и родственников Кемпов, начал пробираться туда, где стояли Мальгрейвы. Гости столпились у выхода, с трудом просачиваясь через узкую дверь на крыльцо, и в какое-то мгновение Гай потерял из виду Ральфа и Фейт. Он тревожно взглянул на часы, потом снова осмотрелся и вновь заметил светловолосую голову и синевато-зеленый рукав. Проскользнув мимо всхлипывающих старых тетушек и шумных детей, он поравнялся с Фейт.

Он заговорил с ней, но его слова потонули в общем гвалте.

— Что ты сказал, Гай? — переспросила она.

— Я сказал, что ты прекрасно выглядишь! — громко повторил он.

Другие гости пихали его, Фейт что-то говорила, но он не мог расслышать и только смотрел, как шевелятся ее губы, словно в немом кино.

— Давай выйдем на улицу, — крикнул он и, взяв под руку, повел к выходу.

Но когда они оказались во дворе, Гай растерялся. Он столько хотел сказать ей, но все слова, которые приходили в голову, казались самонадеянными и дерзкими. Разве смел он заговорить с ней о любви после того, как столько раз разочаровывал ее? Разве мог он, помня выражение ее лица во время их последней встречи, признаться, что один лишь взгляд на нее только что возродил его душу?

— Оливер рассказал мне о смерти Джейка, — сумел произнести он. — Трудно поверить, что его нет.

Фотографы устанавливали камеры, гости выстраивались группами, чтобы сделать снимок на память. Кто-то окликнул их и помахал рукой, приглашая присоединиться.

— Джейк утопился, — сказала Фейт. — Тело так и не нашли. — Ее слова были сухими, холодными. — Он просто вошел в море у побережья Корнуолла, недалеко от школы, где преподавал. Одежда осталась лежать на скале, аккуратно сложенная. Это не похоже на Джейка, правда?

Гай хотел обнять ее, смягчить боль, которую он увидел в ее глазах, но кто-то громко произнес его имя, и, обернувшись, Гай увидел, что к ним идет Ральф.

— Папа продолжает верить, что Джейк жив, — поспешно сказала Фейт. — Я стараюсь не говорить с ним об этом.

— Гай! — крикнул Ральф. — Гай Невилл! Как восхитительно!

Едва не задушив Гая своим необъятным мокрым пальто, Ральф заговорил о проповеди: «Приторно-сладкие лицемерные изречения. Терпеть не могу этих чертовых попов!»

Гай снова посмотрел на часы и увидел, что стрелки движутся с невероятной скоростью.

— Гай, идем с нами в Комптон-Деверол. Банкет будет там.

— Боюсь, я не смогу быть на банкете.

— После того как я столько времени выслушивал эту религиозную болтовню, мне просто необходимо выпить. Ты должен составить мне компанию.

— Честно говоря, я пытаюсь бросить пить. И потом, я не хочу никого смущать своим присутствием.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— О Николь.

— Ах, об этом. — Ральф пренебрежительно махнул рукой. — Все давно забыли.

Гай повернулся к Фейт. Он чувствовал себя так, как будто его разрывают надвое.

— Дело в том, что мне надо ехать, — объяснил он.

Улыбка на лице Фейт погасла.

— Если я не уеду сейчас, то опоздаю на самолет, — в отчаянии сказал Гай.

— Уезжаешь? — В голосе Ральфа звучала зависть. — Куда?

— В Африку, — ответил Гай.

— В Африку, Николь! На два года! Более далекого места и придумать нельзя. — Фейт посмотрела в окно. Лужайка позади Комптон-Деверола была усеяна столами, стульями и брошенными зонтиками. Они с Николь выдержали парадный обед и торжественные речи в большом зале, а потом уединились в маленькой гостиной, на диванчике у окна. — Впрочем, это уже неважно. Все закончилось много лет назад.

Николь поставила на столик бокал с шампанским.

— И что ты намерена предпринять?

— Предпринять? Почему я должна что-то предпринимать?

— Но… Ты ведь всегда хотела быть с Гаем.

— Боюсь, прошло слишком много времени. — Ее мысли вернулись к разговору на церковном дворе. — Помнишь тот ресторан, в который мы обычно ходили в Эксе? Папа говорил, что там готовят лучшее кассоле^{[57]Рагу из бобов с мясом, запеченное в глиняной посуде.} в Провансе. Каждый раз, когда мы ужинали там, нам приходилось ждать часами, но папе было все равно, потому что он напивался, а мама тоже не возражала, поскольку она могла просто сидеть и отдыхать, и ей не надо было готовить обед. Но для нас это было невыносимо.

Николь кивнула, припоминая:

— Джейк обычно умирал от голода.

— А к тому моменту, когда обед подавали, мы уже не могли съесть ни кусочка. Папа ужасно сердился, а мама думала, что мы заболели. Но мы были здоровы, просто у нас пропадало желание есть, потому что мы слишком долго ждали.

Фейт вспомнила свою последнюю встречу с Гаем в маленьком кафе, где почти не было посетителей — лишь какие-то юнцы в кожаных куртках и мужчина в кепке. Тогда она запретила Гаю звонить ей, приходить к ней, даже узнавать ее на улице. И вот теперь, когда она так хотела поговорить с ним, когда каждый атом ее существа жаждал поделиться с ним успехами и разочарованиями этих лет, прошедших после разлуки, он взял и уехал в Африку.

Она посмотрела на Николь.

— Наверное, у нас с Гаем получилось то же самое. Мы слишком долго ждали.

— Глупости, Фейт. Это совсем не то же самое. Ты не можешь устать любить. Любовь не скисает, как молоко в бутылке.

— И кроме того, я подозреваю, что Гай во всем винит меня.

— В чем?

— Во всем этом. — Она показала жестом на лужайку. Было слышно, как где-то в глубине дома Ральф поет песенку про мадемуазель из Арментьера. — Если бы я запретила Оливеру приходить в «Холли-Блю»…

— Перестань, Фейт. — Николь обмакнула в шампанское печенье и сказала, жуя: — Быть может, Оливер — это как раз то, что надо Лиззи. Она ведь тоже Мальгрейв. Внешне она похожа на Дэвида, но внутри она такая же, как мы. Мне потребовались годы, чтобы понять это, но теперь я знаю, что права. Она страстная. И если бы не Оливер, она могла бы угодить в тюрьму за участие в какой-нибудь чертовой демонстрации против атомной бомбы. А так вся ее страстность будет направлена на Оливера и, конечно, на ребенка. И потом, мы с тобой обе были влюблены в Гая. Так что нет ничего удивительного в том, что Элизабет влюбилась в его сына. — Николь улыбнулась сияющей улыбкой. — Спасибо за платье, Фейт. Оно великолепно. Я боялась, что Лиззи захочет венчаться в джинсах и свитере.

— Кон придумала фасон, а я сшила. Фата старинная — принадлежала еще бабушке Дэвида.

— Я тоже венчалась в этой фате, помнишь? — сентиментально вздохнула Николь. — Ну что ты грустишь, Фейт? Это же свадьба! Ты должна веселиться.

— Дело в том, — проговорила Фейт после короткого молчания, — что я не могу представить, чтобы они были счастливы.

Вопреки ожиданиям Фейт, Николь не спешила рассеивать ее страхи.

— Конечно, они очень молоды. — Она откинула со лба светлый завиток. — Я не исключаю, что все это покажется Лиззи невыносимым, как и мне. Но, с другой стороны, у нее более постоянная натура, ты так не считаешь?

— Трудно представить менее постоянную натуру, чем у тебя, Николь, — сухо заметила Фейт.

Николь не обиделась.

— Странно, правда? Я никогда не думала, что стану такой. Скорее наоборот. — Она нахмурила лоб. — Лучше настроиться оптимистично. Может быть, Лиззи способна любить всю жизнь одного мужчину, как ты, Фейт. Сейчас это трудно понять.

— А как у тебя со Стефаном? — спросила Фейт.

Николь вздохнула.

— Боюсь, он мне не подойдет.

— Правда? Почему?

— Он чавкает за обедом.

— Попробуй воспитать его…

— Я пыталась, поверь. Он был бы идеален, если бы не суп. — Николь хихикнула. — Тебе не кажется это смешным… ты и я… ты такая практичная, Фейт, а я всегда была безнадежно романтична. — Ее голубые глаза искрились от смеха. — И при этом ты влюблена в единственного мужчину целую вечность, а я…

— В поисках своего Единственного влюблялась в дюжины других, — закончила Фейт, тоже смеясь.

— Некоторые из них были просто ужасны. Помнишь Мигеля?

— Он играл на гитаре… довольно плохо…

— А Саймон? Он писал сонеты. — Николь затряслась от смеха. — А Руперт — он был потрясающе красив, но мне кажется, вряд ли он по-настоящему любил женщин…

— А этот русский…

От смеха у Фейт по щекам потекли слезы. Николь, немного успокоившись, сказала:

— Вообще-то, я нашла своего Единственного много лет назад, но тогда я была слишком глупа, чтобы понять это.

Фейт вытерла глаза.

— Это Дэвид?

— Конечно. Понимаешь, по натуре я — бродяга, как и Ральф. И то, о чем я, как мне казалось, мечтала — красавец возлюбленный, прекрасный дом, карьера певицы, — пришло ко мне так быстро, что я этого не оценила. То есть сначала я, конечно, была довольна, но потом все это мне наскучило. Знаешь, Фейт, я пела в таких отвратительных местах. В маленьких клубах, где приходилось переодеваться в дамском туалете. В обветшалых театрах с шаткой сценой. Временами публика была пьяна, временами играла в карты, а случалось, что публики вообще не было.

Она замолчала и сделала несколько глотков шампанского. Потом спросила:

— Ты знаешь, что Гай и Элеонора разводятся?

Фейт узнала об этом от Лиззи, во время примерки свадебного платья. И чуть было не проглотила булавки, которые держала во рту.

— Да. Элеонора изменила ему, — прошептала она.

Николь снова начала хихикать.

— Можешь представить, как аккуратно она снимает свой твидовый костюм перед тем, как броситься в объятия своего любовника?

Когда они обе перестали смеяться, Николь неожиданно сказала:

— Как жаль, что здесь нет Джейка! Без него все не так. Он бы спорил с папой, танцевал с Лиззи, а все ее прыщавые подружки тут же влюбились бы в него. Представляешь, как было бы весело!

У Фейт защипало глаза. «Слишком много шампанского», — решила она.

— Ты думаешь?.. — Она внимательно посмотрела на Николь. — Папа до сих пор убежден…

— Я не знаю, — грустно сказала Николь. — Я действительно не знаю.

Элизабет снимала свадебное платье. Вообще-то, считалось, что в этом деле невесте должна помогать мать, но матери рядом не было, поэтому помогал Оливер.

Он расстегнул молнию и обвил Элизабет руками за талию.

— Тебя это смущает? — с неожиданной тревогой спросила она.

— Что?

Элизабет похлопала себя ладонью по животу. Во время церемонии ей пришлось нести довольно большой букет.

— Это.

Не отвечая, Оливер сдвинул платье с ее плеч, обхватил ладонями груди и со вздохом наслаждения уткнулся в них лицом.

— Оливер, сюда могут войти.

Он поднял голову, но только для того, чтобы глотнуть воздуха и сказать:

— Ну и что? Теперь нам это позволено.

Чтобы привыкнуть к этой мысли, требовалось время: ощущение запретности еще не ушло.

— Мне придется надеть этот ужасный костюм. В нем будет так жарко.

— Вообще-то, — продолжил Оливер, словно не слыша ее последних слов, — я просто обязан это сделать.

— Почему?

Свадебное платье соскользнуло на пол, напоминая огромный пышный кремовый омлет.

— Чтобы брак считался законным, мы должны вместе лечь в постель.

От этих слов у Элизабет пересохло во рту. Последние два месяца она провела в Комптон-Девероле и только сейчас поняла, как соскучилась по его ласкам.

— Я считаю, что твой отец совершил замечательный поступок, поехав работать в Африку, — неожиданно сказала Элизабет. — Наверное, ты ужасно гордишься им.

Оливер, начавший стягивать с нее трусики, на мгновение остановился.

— Пожалуй, — с некоторым удивлением признал он.

— Как тебе сегодняшний день? — спросила она.

— Свадьба? Жуть. Совершенная жуть.

— Вот именно, — с жаром согласилась она. — Самый длинный и самый утомительный день в моей жизни.

Оливер ласкал языком ее пупок. На секунду подняв голову, он сказал:

— Как ты думаешь, их все еще влечет друг к другу — твою мать и моего отца, с поправкой на возраст, конечно?

Элизабет скорчила гримасу.

— Они оба слишком стары для этого, — твердо сказала она.

Оливер начал целовать ее слегка округлившийся живот. Она задрожала и закрыла глаза. Его золотистые волосы щекотали ей бедра.

— О, Оливер, — проговорила она. — Нам ведь не обязательно ждать, пока мы приедем в гостиницу, правда?

Ральф, совершенно пьяный, сидел на ступеньках, громко разговаривая с друзьями Элизабет по антиядерному движению. В большом зале граммофон играл рок-н-ролл и гости танцевали. Элизабет и Оливер уехали на медовый месяц в Корнуолл. Величественное спокойствие Комптон-Деверола нарушалось топотом ботинок, громкими голосами, бумажными флажками. Дождь давно прекратился, и на террасе кто-то бренчал на гитаре. Часть гостей бродила по саду, оставляя бокалы на клумбах. Несколько юношей, видимо, приятели Оливера по колледжу, делали на кухне коктейли из остатков шерри и шампанского, украшая бокалы вишнями и ломтиками ананаса. «Несмотря на усилия Дэвида, — подумала Николь, — свадьба получилась скорее в духе Мальгрейвов».

Гости потихоньку разъезжались, огни машин исчезали в березовой аллее. Николь прошлась по комнатам. Странно, но здесь, как нигде в другом месте, она чувствовала себя дома. Временами, лежа на средиземноморском пляже или накладывая грим в грязной задней комнатушке какого-нибудь клуба в Лос-Анджелесе, она тосковала по этим гулким, наполненным тенями коридорам и по запаху берез под дождем.

Николь отыскала Дэвида в портретной галерее.

— Когда-то мне казалось, — проговорила она, подходя ближе, — что они не одобряют меня.

— Мои предки? — Он повернулся к ней и улыбнулся. — Вовсе нет. Они бы обожали тебя, а меня сочли бы занудой.

Они остановились у портрета одного из Кемпов, жившего в начале XVII века.

— Не могу представить тебя с серьгой в ухе и локоном на лбу, — сказала Николь, беря Дэвида под руку.

— Вот об этом я и говорю. — Он посмотрел на нее. — Я сбежал в поисках тишины. А ты зачем сюда пришла?

— Искала тебя, разумеется. — Она провела по его лицу тыльной стороной ладони. — Бедный Дэвид. Тебе противно все это?

— Семь часов, — сказал он. — Эта чертова свадьба продолжается почти семь часов.

— Не волнуйся, — ласково проговорила она. — Элизабет будет счастлива. Я это знаю.

— Она так юна! Еще школьница. — Он покачал головой. — А этот мальчишка…

— Фейт очень хорошо отзывалась об Оливере. А она неплохо разбирается в людях. Гораздо лучше, чем я. — Николь с нежностью посмотрела на Дэвида. — Мне никогда не удавалось понять, на кого можно положиться, а на кого нет.

Он наклонился и поцеловал ее. После паузы Николь сказала:

— Не переживай так сильно, Дэвид. Ради Лиззи. И, может быть, ради меня. Я мало о чем сожалела, но о том, что было между мной и Гаем, я действительно сожалею. Немного.