Онлайн чтение книги К новому берегу
Глава шестая

1

Новое распоряжение правительства Ульманиса об увеличении срока обучения в средних школах на один год поставило Ильзу и Артура в крайне затруднительное положение: это означало, что Артуру надо учиться еще два года и что старой, поношенной формы не хватит до окончания школы.

Вернувшись в середине лета из усадьбы Урги, Артур оставшееся время каникул проработал на лесопилке, а по воскресеньям ходил с матерью собирать ягоды и грибы. К осени им с большим трудом удалось сколотить средства, чтобы заплатить за учение Артура и купить школьную форму. Понимая, что им дорог каждый сантим, Ян Лидум в письмах из тюрьмы просил Ильзу реже привозить ему передачи, а больше заботиться о сыне, ведь Артур обязательно должен окончить среднюю школу. Но как Ильза могла послушать Яна? Она сократила хозяйственные расходы до последней возможности, себе не покупала ничего, по ночам вязала и вышивала для жен местных богачей скатерти и коврики, так что могла, как и раньше, два раза в месяц ездить в Ригу и носить передачи Яну.

Следующее лето Артур работал на лесосплаве, а осенью снова вернулся в школу. Учебная программа в последнем классе была очень велика, приходилось заниматься целые ночи напролет, подпольная работа тоже требовала с каждым днем все больше и больше времени. Артур руководил теперь одной из самых больших комсомольских групп в округе, и прошлой зимой его выдвинули членом окружного комитета. Учитель Пилаг проработал в городке только два года, затем его перевели в какую-то отдаленную волость учителем начальной школы. Но Артур и за этот короткий срок достаточно вырос и мог самостоятельно вести подпольную работу. Как член окружного комитета, он был связан с представителями партии и указания получал от прикрепленного к его группе опытного партийного товарища.

С каждым днем нарастал террор ульманисовцев; охранка не спускала глаз ни с одного политически неблагонадежного человека. Во всех предприятиях и учреждениях были осведомители, в каждую подпольную организацию старались подослать провокатора, поэтому партия и комсомол еще больше укрепили дисциплину и бдительность. Ответом на террор реакции был новый прилив революционных кадров в подпольные организации. Наперекор всем угрозам и провокациям доморощенных фашистов, рабочий Латвии упорно копил силы для непримиримого сопротивления; батрак гнул спину, но не склонял головы перед угнетателями; трудовая интеллигенция, задыхавшаяся в чаду мракобесия, находила свое место в великой семье борцов.

Мрачное и трудное это было время.

…Стояла поздняя осень.

Артур Лидум готовил отчет окружному комитету комсомола, когда к нему явился нежданный гость — Айвар Тауринь. Последний учебный год в сельскохозяйственном училище он не пользовался летними каникулами: выпускники проходили усиленную практику. И теперь, окончив училище и возвращаясь домой, Айвар остановился в уездном городке, чтобы объяснить Артуру неприятное недоразумение. Адрес Лидума он узнал в его школе.

Бывший сезонный батрак Тауриня встретил Айвара сдержанно, ничуть не скрывая, что это посещение ему неприятно.

— Что вам нужно? — спросил Артур, холодно поздоровавшись с гостем и подождав, пока тот не сел.

Айвар попросил разрешения закурить и протянул папиросы Артуру. Когда тот отказался, закурил сам и в несколько затяжек выкурил половину папиросы. Успокоившись немного, Айвар заговорил:

— Я знаю, вы больше не захотите мне довериться… как в тот раз у реки. Достаточно, если вы согласитесь меня выслушать.

Артур сел по другую сторону стола, смотрел, как мелкий дождь барабанил в окно.

«Что ему еще нужно? Оправдываться или шпионить? — думал он, стараясь сохранить хладнокровие. — Если он пришел оправдываться, значит чувствует себя виноватым. А если пришел выведать мои политические взгляды — второй раз я на его удочку не попадусь».

— Что вам нужно? — повторил Артур.

— Вы убеждены, что вам по моей вине пришлось так внезапно покинуть Урги, — сказал Айвар. — Но это не так. О нашем разговоре я до сих пор не сказал отцу ни слова. И другим ничего не говорил… и не скажу. Можете мне верить, можете не верить, это ваше дело, но слово я свое не нарушил и никогда не нарушу.

— Тогда выходит, ваш отец ясновидец, — мрачно усмехнулся Артур. — Или вы думаете, что я рассказал ему про наш разговор?

— Вы имеете право насмехаться, — продолжал Айвар. — Но я не желаю, чтобы меня без всякой причины считали подлецом. В вашем увольнении я все же косвенно повинен. Встретив отца на станции, я задал ему несколько необдуманных вопросов, а он решил, что меня кто-то подучил так спрашивать. После я мог молчать сколько угодно, отцу достаточно было поговорить с батраками, и нашу прогулку скрыть было невозможно. Значит, я все-таки виновен, но, поверьте, я не хотел вам повредить.

— И это все, что вы хотели мне сказать? — спросил Артур.

— Если вам когда-нибудь будет нужна помощь, какая-нибудь услуга, — ответил Айвар, — я готов сделать все, чтобы искупить свою вину и показать… что я не враг вам.

— Надеюсь, мне не понадобятся ваши услуги, — ответил Артур. — А если бы и случилось так, из ваших рук я ничего не приму. Вы знаете почему.

— Потому что… я хозяйский сын? — спросил Айвар, поднимаясь.

— Но ведь это так и есть! — воскликнул Артур. — Скоро вы, образованный сельский хозяин, станете в Ургах рядом с отцом. Вместо одного погонщика ваши батраки будут иметь двоих. Или я ошибаюсь?

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Артур усмехался. Айвар нервно кусал губы.

— Понимайте это, как хотите, — заговорил наконец Айвар. — Я сказал то, что должен был вам сказать. С меня довольно, что вы это знаете. Будьте здоровы.

— Будьте здоровы… — ответил Артур. Они расстались, не пожав друг другу руки. Взволнованный и угнетенный вышел Айвар из комнаты. Артур подошел к окну и посмотрел, как он, не оглядываясь, шагал по улице. Артур еще раз презрительно усмехнулся, когда представил, что сегодня вечером два человека — Тауринь и его сын, — сидя за богато накрытым столом, будут обсуждать планы на будущее: как выжать побольше доходов из своего хозяйства, из батраков и батрачек.

«Между нами возможна только борьба», — подумал Артур, отходя от окна.

2

Наступило утро, когда Ильза Лидум в последний раз проводила сына в школу. Она не позволила Артуру уйти, пока не сняла с его одежды последнюю пушинку и не осмотрела его с головы до ног. Мать осталась довольна осмотром. У других лучше одежда, новее обувь, но навряд ли кто-нибудь сможет сравниться с ее сыном в стройности, в знаниях, смелости, силе духа.

Когда Артур ушел, Ильза впервые за всю жизнь улыбнулась гордо и уверенно, как победительница.

В честь знаменательного дня она не пошла на работу. Убрала комнату, словно к празднику, расставила полевые цветы в кружках и приготовила обед, какого много лет не готовила: сварила куриный бульон, напекла блинов и сбила земляничный крем. Когда все было готово, Ильза накрыла стол чистой скатертью, придвинула к нему стулья — один для себя, другой для Артура. И хотя еще рано было ждать сына, она села к окну и, не отрываясь, глядела на улицу.

Выпускной акт в средней школе начался проповедью пастора и традиционной молитвой «Отче наш». Потом стал говорить директор школы. Его речь была пересыпана цитатами из Аристотеля, Платона и Канта; он сетовал на лжеучения, которые смущают легковерных и подстрекают членов человеческого общества друг против друга, вызывая взаимное недоверие, вражду и борьбу.

— Не в ссорах и разладе, а в братском согласии заключается счастье нашей жизни, дорогие девицы и юноши. Идя по жизненному пути, всегда помните об этом. И куда бы вас ни занесло, какие бы бури ни проносились над вами, каким бы соблазнам вы ни подвергались, всегда помните: вы латыши! Да будет посвящена вся ваша жизнь прославлению всего латышского — это ваша главная цель. Служите своему вождю и выполняйте его волю. Знания, приобретенные в этих дорогих стенах, применяйте так, чтобы каждый ваш шаг, каждое биение вашего сердца были новым цветком в том венке, который сплела история латышского народа руками Намея,[18] Намей (Намейсис) — «Король Земгалии» — в 1279 году руководил восстанием земгалов против рыцарей Ливонского ордена. Виестура[19] Виестур (Виестард) — правитель Западной Земгалии в начале XIII века. В 1219 году выступил против немецких захватчиков и нанес поражение их войскам под Межотне. и доктора Ульманиса.

В таком духе он говорил целых полчаса и закончил речь прямой угрозой тем, кто ждет хорошего только с Востока:

— Эти вредные плевелы надо искоренять без всякой пощады и жалости, и каждый из вас, обезвредив хотя бы одного лжеапостола, исполнит свой долг патриота. Да благословит вас господь на этом светлом пути!

Не спуская глаз с круглого лица директора, выслушал Артур этот националистический бред, и ни один из присутствующих не догадался, каких усилий стоило ему сдержать негодование.

Когда выпускникам стали вручать аттестаты зрелости, директор долго тряс руку Лудиса Трея и растроганно смотрел в глаза сыну мясника, вероятно надеясь, что отец парня, сидевший в одном из первых рядов актового зала, пришлет ему вечером в знак благодарности за такое внимание круг колбасы или кусок свиного сала. Артуру он сухо сказал: «Желаю успехов», — и поспешил обратиться к следующему выпускнику.

После торжественной части все сфотографировались группой, и пастор тут же в актовом зале открыл запись желающих конфирмоваться этим летом.

Артур переглянулся с товарищами и незаметно вышел.

С аттестатом зрелости в кармане он радостно шагал домой. Спустя полчаса, сидя за обеденным столом, Артур спросил мать:

— А дальше? Что мне делать с этим аттестатом?

Ответить было нелегко. Поехать в какую-нибудь волость помощником писаря? Искать сверхштатную должность служащего в каком-нибудь учреждении городской управы? Без справки из охранки о политической благонадежности никто даже и говорить не захочет с сыном прачки. А они знали, какую справку мог получить юноша, дядя которого сидел в рижской Центральной тюрьме.

— Не унывай… — сказала Ильза. — Я тебя растила не для господ, а для народа. Господам ты не нужен. Иди, Артур, затраченное на учение время не пропадет.

— Зачем ждать, мама? — улыбнулся Артур. — Работа уже есть. Аттестат средней школы может полежать, а мне ждать некогда: я хочу уже сейчас быть полезным своему народу. Ты не будешь возражать, если пойду работать на лесопилку носчиком досок? Старые товарищи дяди Яна согласны принять меня в артель.

— А выдержишь, сынок? С утра до вечера подносить на штабель тяжелые доски — это под силу только закаленному человеку. Раньше времени искривятся твои молодые кости.

— Не искривятся. Я не всю жизнь собираюсь таскать эти доски, а только до осени.

— А осенью?

— Тогда в лес, к лесорубам, — Артур встал, подошел к матери и обнял ее. — Мама… разве носчики досок и лесорубы не должны слышать ни одного правдивого слова… о великой борьбе?

— Разве это… задание? — спросила Ильза тихо.

— Да, мама, задание, — ответил Артур. — Потому его и поручили мне, что молодые кости смогут это выдержать. Я горжусь, что меня посылают на такое трудное дело. В следующем письме обязательно как-нибудь сообщи об этом дяде Яну.

— Если это так, я согласна, — задумчиво произнесла Ильза. — Когда ты начнешь работать?

— С понедельника. Несколько дней могу полодырничать: спать, гулять и есть.

— Уж так ты и будешь лодырничать?… — улыбнулась Ильза.

Артур вышел из дому, когда коровы возвратились с пастбища и жизнь уездного городка, которая не отличалась ни быстрым темпом, ни значительными событиями, незаметно погружалась в идиллический покой субботнего вечера. Соорудив из пышных волос замысловатые прически и скрыв летний загар под густым слоем пудры, сидели у растворенных окон надушенные, упитанные маменькины дочки. Они кокетничали с франтоватыми молодыми людьми, которые стояли на улице с черными лакированными тросточками, с большими белыми или красными цветками в петлицах. Приказчики, делопроизводители городских учреждений, конторщики и бракеры с лесопилки, от которых за версту пахло бриолином, изощрялись в остроумии перед жаждущими замужества девицами. Иному удавалось уговорить свою даму выйти из дому, и они, медленно прогуливаясь, направлялись к центру городка, тогда как более застенчивые пары, дойдя до старого парка на холме, проводили там несколько счастливых часов под густыми ветвями лип, каштанов и дубов. Навстречу Артуру шла молодежь — недавние товарищи по школе и соседские парни со своими девушками. Далеко в вечерней тишине громко и беззаботно звучали их молодые голоса. В иных девичьих глазах вспыхивал робкий призыв, нежность, и если бы только Артур захотел, он бы коротал этот вечер не один. Но сейчас его не могли пленить ни призывно смеющиеся глаза девушек, ни шумная ватага ребят, с которыми он раньше любил поозоровать, — в лесу за кладбищем его ждал человек, с ним надо было встретиться без свидетелей. Нарядившись в форму, с самодовольным, чванливым видом шагали молодые айзсарги. Они не считали нужным обращать внимание на обыкновенных смертных, услужливо уступающих им дорогу. Начальник местного пункта охранки совершал обычную вечернюю прогулку с красивой овчаркой. Как всегда в субботние вечера, на одном из подоконников в доме мясника Трея на подносе стыли сдобные булочки со сбитыми сливками. Жена мясника не таила под спудом свое благополучие: пусть глядит весь город, пусть все знают, какое изобилие царит в этом доме!

Мелкие мечты и мелкое честолюбие, подобно легкому ветерку, веяли по улицам городка, и, пожалуй, у доброй половины гуляющих, вынесших напоказ согражданам новые костюмы и платья, не было большей радости в жизни, как заметить в глазах встречных холодный огонек зависти. Но, несмотря на это, вечер был изумительно прекрасен, и у многих людей на лицах сияла улыбка, как будто они опьянели от весеннего воздуха. Улыбался даже начальник пункта охранки, ведя на поводке свою собаку.

«Если б ты только знал, начальник ищеек, с кем я сейчас встречусь… — думал Артур, медленно проходя мимо. — Тогда бы ты не повел на прогулку свою собаку, а сам бы, как пес, бегал со своими полицейскими и айзсаргами по лесу, обнюхивая следы. Если б ты только знал, чванливый дурень!»

Но начальник пункта охранки даже не взглянул на юношу.

3

Зимой Айвар несколько месяцев учился на шоферских курсах в Риге. Ко дню получения шоферского свидетельства Тауринь купил грузовик, и они приехали домой на своей машине.

Сразу после окончания весеннего сева Айвар две недели готовился к конфирмации, слушал религиозные поучения старого Рейнхарта, вызубрил наизусть катехизис со всеми десятью заповедями и символ веры, В одно из ближайших воскресений его конфирмировали в приходской церкви вместе с другими юношами и девушками Пурвайского прихода.

В день конфирмации Айвар получил в подарок хороший мотоцикл с прицепной коляской, давно обещанный Тауринем. Были и другие подарки от родственников приемных родителей, от сыновей и дочерей соседних землевладельцев: сборник духовных песнопений в черном кожаном переплете, евангелие, сборник речей Ульманиса, трость с серебряной монограммой, несколько альбомов для фотографий и стихов, Самый роскошный альбом для стихов подарила дочь крупного кулака Майга Стабулниск; на первой странице красовалась ее собственноручная запись: «Любовь — самое прекрасное украшение жизни».

Весной Майга окончила семинарию домоводства и слыла в Пурвайской волости чуть ли не самой богатой невестой. Супруги Тауринь старались обратить внимание Айвара на эту «интересную, миловидную девушку». О женитьбе, понятно, пока речь не шла — Айвару еще надо было отбыть полтора года обязательной военной службы, но, как говорят, порядочный хозяин зимой готовит телегу к лету, поэтому заботы Тауриней о будущей подруге жизни для приемного сына нельзя было считать преждевременными.

Чтобы не перечить родителям, Айвар иногда по вечерам отправлялся к Стабулниекам и катал на мотоцикле Майгу, а раза два в месяц он танцевал с нею на вечеринках: этого было достаточно, чтобы соседи глядели на них как на будущую супружескую пару и чтобы Эрна Тауринь была спокойна за выбор сына.

Рослая румяная блондинка, с круглым лицом, Майга Стабулниек — утвердись она когда-нибудь хозяйкой в Ургах — была бы полной противоположностью старой хозяйке, от которой остались только кожа да кости. Рейнис Тауринь и раньше не питал особой любви к своей жене, а в последние годы в Урги всегда нанимали смазливых кухарок, и хозяйка смотрела сквозь пальцы на то, что ее супруг нег-нет да и навестит прислугу в ее маленькой комнатке. Но Тауринь высоко ценил практический ум своей жены. Злые языки говорили, что у Рейниса Тауриня есть связи и вне дома — с какой-то буфетчицей из трактира и с моложавой женой аптекаря, к которой он заезжал раз в неделю (в те дни, когда аптекарь ездил в Ригу за товаром для аптеки). Эрну эти сплетни не беспокоили: пока дело не доходило до публичного скандала, она не считала нужным вмешиваться в интимную жизнь мужа.

Майга Стабулниек не пленила Айвара, но молодому красивому человеку отнюдь не было стыдно появляться с нею на людях. Майга кое-что читала, кое-чего наслушалась в обществе, кое-чему научилась в школе и могла непринужденно болтать за столом и быть довольно приятной партнершей в танцах.

Эрна Тауринь ясно видела, что Айвар не влюблен в ее избранницу, но считала это несущественным: подумаешь, каким счастьем наслаждаются те, кто женится по пламенной любви! Главное, чтобы все выглядело прилично, остальное устроится само собой.

Выполняя волю родителей, Айвар носился на мотоцикле по большаку, а за его спиной сидела светловолосая девушка, ухватившись обеими руками за его плечи (сидеть сбоку, в прицепной коляске, Майга не любила). Когда мотоцикл проносился мимо какой-нибудь деревенской женщины или девушки, они провожали Майгу неодобрительными взглядами и говорили: «Невеста ветра… так несется, так несется, будто за смертью, даже с юбкой не может справиться».

Понятно, с их стороны это была только зависть — кому не лестно стать хозяйкой в Ургах.

Иногда случалось, что Айвар по целым неделям не появлялся в Стабулниеках, и Майга напрасно глядела по вечерам на дорогу — не покажется ли мотоцикл с красивым юношей, о котором она мечтала ночи напролет. Бывали у Айвара мрачные периоды, когда он не мог избавиться от странных мыслей о жизни и о своем месте в ней. Он не мог забыть разговора с Артуром Лидумом в его маленькой комнатке. Снова и снова в ушах у него звучали, подобно осуждению, слова Артура, с каждым днем все больше оправдывались его предсказания: «Вместо одного погонщика ваши батраки получат двоих». В эти дни тяжких раздумий Айвар был мрачен и неразговорчив; взявшись за какую-нибудь трудную работу, он впрягался в нее как вол, надеясь физической усталостью заглушить сомнения. Но он был слишком умен, чтобы таким способом обмануть себя.

«Почему мы не можем быть друзьями? — иногда спрашивал себя Айвар. — Ну и что ж, что мы живем в разных условиях? Мы еще не успели ничего сделать, жизнь у нас только начинается, почему же нам стоять на противоположных берегах? Неужели дружба, настоящая человечность не в состоянии перебросить мост через этот поток вражды?»

Раньше в часы таких сомнений Айвар искал облегчения в обществе Лангстыня, но старый садовник лежал в земле, а у юноши не было больше друзей, которым он мог бы открыть свое сердце. Будь даже жив Лангстынь, навряд ли он сумел бы теперь помочь Айвару: ведь к концу жизни старики живут больше воспоминаниями о прошлом.

Иногда Айвар садился на мотоцикл и на весь день пропадал из дому. Он предпринимал дальние поездки через несколько волостей, случалось, заезжал и в уездный город, но еще раз навестить Артура у него не хватало духу. Мотоцикл несся по большаку с бешеной скоростью, оставляя за собой тучи пыли и неистовый лай встревоженных собак, но нигде мотоциклисту не хотелось остановиться, посидеть на краю дороги и послушать голоса окружающей жизни, которыми был полон мир.

В одно августовское воскресенье Айвар возвращался из уездного городка. Он ехал незнакомой дорогой через Айзупскую волость. Был теплый солнечный день. На убранных нивах стояли скирды хлеба, иной нетерпеливый крестьянин, не глядя на воскресенье, махал косой. В некоторых местах уже пасли скот на запущенных лугах, где после первого сенокоса отаву не растили: скотина вытаптывала луг. «Много ли травы вырастет здесь следующим летом?… Кочка на кочке, как бородавки на лице». Сердце образованного сельского хозяина не могло мириться с этим.

Впереди показалась усадьба. Справа от дороги, на пригорке, стоял хозяйский дом со службами, слева — маленькая, старая батрацкая избушка. Айвар остановил мотоцикл и некоторое время осматривал усадьбу. Странно: казалось, что каждая мелочь была здесь ему знакома. Где-то в глубине его сознания запечатлелась эта картина. Подъезжая к дому, Айвар уже наперед знал, что будет через десять, пятнадцать и сотню шагов. У маленькой батрацкой избушки он слез с мотоцикла, и его охватило непонятное волнение: этот дровяной сарайчик в углу двора он когда-то видел. «За тем холмиком должен находиться пруд…» — подумал Айвар. Он поднялся на холмик и остолбенел от неожиданности: внизу блестел пруд, в точности такой, какой он представил себе. Он продолжал бродить по чужой усадьбе, и все ему было знакомо, он все здесь припоминал. Айвару казалось, что он видит сон.

Что-то здесь все больше и больше очаровывало его: маленькая батрацкая лачужка стала невыразимо милой, так и казалось, что из нее вот-вот выйдет женщина в белом платочке или широкоплечий мужчина с густой шевелюрой, в старых, стоптанных постолах.

Наконец он понял: в этом месте он когда-то — давным-давно — жил!

— Вы кого-нибудь ищете? — раздался за спиной Айвара голос, тоже показавшийся ему знакомым. Айвар обернулся и увидел плотного старика с совершенно седой бородой, закрывавшей только подбородок.

— Нет… — смутившись, ответил юноша. — Просто так, остановился. Мне эта усадьба кажется знакомой.

— Это Лаверы, — пояснил старик, — Айзупские Лаверы.

— Вы давно здесь живете? — спросил Айвар.

— Всю свою жизнь прожил здесь, молодой человек.

— А кто жил в этой маленькой избушке раньше?

— Многие жили, разве их всех вспомнишь. Часто меняются. Поживут несколько лет и ищут другого места. А вы откуда?

— Из Пурвайской волосги, дедушка…

— Это далеко… — глубокомысленно покачал головой старик.

«Лаверы… — думал Айвар, садясь на мотоцикл. — Так вот где я когда-то жил…» Он уехал, взглянув на остров счастья своего раннего детства, когда у него еще были родные отец и мать, свой теплый уголок за печкой и маленький друг, с которым он играл и катался по замерзшему пруду. Его детский мир на мгновение ласково улыбнулся ему.

В Ургах его ждал знакомый Тауриня — офицер связи полка айзсаргов Стелп.

— Не желаешь принять участие в одной интересной операции? — спросил Стелп, здороваясь с Айваром.

— Что за операция? — спросил Айвар.

— Сегодня ночью мы будем охотиться за коммунистами, — заговорил шепотом Стелп. — У них в лесу какая-то сходка, один из наших втерся в их организацию и знает точно место и время. Надо всех их разом накрыть. В мою задачу входит окружить лес с севера. Интересное будет приключение. Если хочешь, поедем с нами.

Айвара охватило отвращение. Сославшись на усталость, он отказался.

Через несколько дней Стелп опять заехал в Урги. Оказалось, что, несмотря на помощь провокатора, большинству участников сходки удалось уйти. Айзсарги и полицейские арестовали только троих.

— Знаете, кто оказался в числе этих троих? — сказал Стелп. — Некий Артур Лидум — ваш бывший сезонный рабочий! Оказывается, он был самым опасным коммунистом во всем уезде. Секретарь комсомола — подумайте только! А когда-то разгуливал здесь, на виду у нас.

— Вот и хорошо, что его поймали, — радовался Тауринь. — Пусть поживет на казенных хлебах.

Когда Стелп ушел, Тауринь сказал приемному сыну:

— Видишь, Айвар, что это за птица. Я был прав, когда говорил, что с ним не следует встречаться. А ты еще не хотел мне верить. Ну да ладно, теперь он не будет больше мутить воду.

Айвар молчал. Разве он мог сказать Тауриню, что ему жаль смелого парня, ставшего добычей охранки. И Айвар еще неделю не показывался в Стабулниеках и не катал по большаку Майгу — это было все, что он мог себе позволить, не вызывая подозрения приемных родителей. Так он и поступил, но достиг лишь того, что Майга сама, найдя какой-то пустячный предлог, появилась в середине недели в Ургах, и Айвару пришлось потом проводить ее домой.

— Что с тобой? — спросила Майга. — Почему ты не появляешься у нас?

— У меня было много работы… — уклончиво ответил Айвар.

Майга поняла, что он лжет, но все же была любезна и выразила желание поехать с ним в следующее воскресенье на легкоатлетические соревнования в соседнюю волость.

4

Инга Регут и Артур Лидум сидели в одной камере, вместе с другими шестнадцатью заключенными. Когда Артура перевели после суда в общую камеру, Инга уже просидел в тюрьме два года и считался здесь старожилом. До провала он некоторое время работал в подпольной комсомольской организации, которой руководил Артур Лидум, поэтому они сейчас встретились как старые товарищи.

Инга рассказал Артуру о тюремном режиме, о методах террора и слежки, применяемых тюремной администрацией, и подробно охарактеризовал каждого надзирателя. За несколько дней Артура вооружили всеми знаниями, необходимыми новичку, чтобы он с самого начала знал, как себя вести, не нарушая принятого коллективом распорядка и традиций и не давая тюремной администрации повода для новых гнусностей и зверских расправ. Надо сказать, что о тюремном режиме Артур уже многое знал раньше по рассказам Яна Лидума и некоторых товарищей по подпольной работе, поэтому он был хорошо подготовлен для жизни в заключении. Попав в другие жизненные условия, где каждый шаг регламентировался и где человеку ежеминутно давали чувствовать его бесправие и полную зависимость от враждебной власти, Артур ни на мгновение не поддался унынию и малодушию. Как и раньше, на воле, он верил в неизбежную победу трудового народа; у него не было никаких сомнений — все было ясно с начала до конца.

Заключение не было и не. могло быть перерывом в великой борьбе: она продолжалась и здесь, только в ином виде, чем за тюремными стенами, на свободе. Палачи старались сломить силы борцов, уничтожить их духовно и физически, но борцы не только сохраняли силы, но и непрерывно накапливали их, зная, что рано или поздно они понадобятся для строительства нового, свободного мира. Они учились овладевать знаниями, в тюремном мраке ковали то оружие, которым впоследствии придется воспользоваться в решающей битве.

Так же, как Ян Лидум, Артур с утра до вечера просиживал за книгами, и благодаря этому в его жизни даже сейчас не было ни одного бесцельно прожитого дня. Он был счастливее многих своих товарищей по заключению: у него было законченное общее образование. Теперь Артур ежедневно по нескольку часов занимался с Ингой Регутом и еще двумя юношами, которые решили путем самообразования пройти курс средней школы. В то же время товарищи по камере интересовались всем, что происходило в мире, переживали все события, отзвук которых долетал до тюрьмы.

Через полгода товарищи с воли прислали Артуру книгу, которая теперь ходила из камеры в камеру. Это было бессмертное произведение Николая Островского «Как закалялась сталь» — чудесное повествование о благородстве, о сказочной силе духа, о неустрашимой борьбе настоящего человека, об его несгибаемом мужестве. Миллионы людей, потрясенные до глубины души, читали эту книгу, которая казалась былиной о сверхчеловеческом подвиге легендарного великана, а в то же время это было самой настоящей действительностью. Так же как все, с восхищением прочли Артур Лидум а Инга Регут благородную повесть о жизни Павки Корчагина, и у них появилось лишь одно желание: быть такими, как Павка! Хоть немного походить на него и совершить подвиг во имя счастья угнетенных людей.

Переплетенная в пеструю обложку какого-то занимательного переводного романа, эта книга обошла всю тюрьму. Ее прочли в одиночках и коллективно в общих камерах. Как светлый гимн, проникла она в сердца борцов и наполнила их новой силой, новой верой и новой жаждой борьбы. Политзаключенные решили отправить Николаю Островскому коллективное письмо.

В одной из общих камер написали первоначальный текст, письма на папиросной бумаге, бисерным шрифтом; спрятанное в соломинке из матраца, оно пропутешествовало из камеры в камеру. Его обсуждали и дополняли новыми строчками, новыми, глубоко прочувствованными словами. Наконец, оно пришло в камеру, где находились Артур Лидум и Инга Регут.

По поручению товарищей Артур приписал к письму несколько строк, и неделю спустя один из товарищей по камере, отбывший срок заключения, вынес письмо из тюрьмы. Но пока оно совершало сложный путь, несгибаемый борец окончил свой жизненный подвиг, так и не прочитав братского привета и слов товарищеской благодарности от заключенных латвийских революционеров.

«Ваша книга, дорогой товарищ, заставила нас забыть, что мы находимся в тюрьме, — она разрушила стены, наполнила нас чудесной силой и ясностью… — говорилось в письме. — И в то же время нам захотелось скорее вырваться отсюда, чтоб понести эту силу и ясность тем тысячам, которые задыхаются под железной пятой фашизма. Долго с добрым чувством мы будем вспоминать часы, когда мы собирались и читали вашу книгу.

Павка Корчагин — как дорог и мил он нам! Он стал своим, родным, нашим лучшим товарищем, мы страстно желаем походить на него.

Мы не боимся трудностей борьбы за пролетарскую революцию в условиях фашизма. Нас не остановят никакие смертельные угрозы, не устрашат пытки охранки, годы каторги, невыносимые условия работы и жизни в 'тюрьме. Мы сравнительно легко переносим долгие годы вынужденного отрыва от активной борьбы только потому, что эти годы учат нас еще сильнее ненавидеть врага и вооружают идеологическим оружием нашей классовой борьбы.

Подобно великому человеку прошлого, который, переборов свою глухоту, создал чудесную Девятую симфонию,[20]Имеется в виду Людвиг ван Бетховен (1770–1827) — гениальный немецкий композитор. Павка Корчагин своим несчастьем создал счастье другим. Слепой писатель озарил ярким светом путь борьбы и подвига. И Павка не одинок, он не избранник, а представитель молодого поколения человечества — об этом свидетельствует то, что в Советском Союзе рабочий становится Человеком с большой буквы…»

Так думали и чувствовали Артур Лидум и его товарищи. Так же думал и чувствовал в одной из камер той же тюрьмы Ян Лидум и многие другие, которых пытались сломить те, кому пока еще принадлежала власть в Латвии. Но никому не дано побороть жажду свободы и справедливости. Нет такой силы. Только глупец и одержимый могут питать такие надежды.

5

Во второй половине 1937 года Айвар ушел на действительную военную службу. Он должен был призываться годом раньше, но Тауринь хотел, чтобы приемный сын закрепил на практике в Ургах свои знания, приобретенные в Приедоле. Тауриню не стоило больших трудов отодвинуть срок призыва, а также обеспечить Айвару самые лучшие условия при прохождении военной службы. Чтобы приемного сына не услали в какой-нибудь отдаленный гарнизон, Тауринь навестил в Риге кое-кого из начальников военного ведомства, а влиятельное лицо из «Крестьянского союза» позвонило уездному воинскому начальнику. Этого было вполне достаточно, чтобы Айвара зачислили в один из пехотных полков, расквартированных в Риге.

В роте, куда был зачислен Айвар, он пробыл всего несколько недель. Потом его откомандировали учиться в инструкторскую роту. Через полгода он закончил обучение, и его произвели в капралы. Тауринь прислал денег, и один из лучших рижских портных сшил Айвару парадный мундир. Вскоре его послали на курсы заместителей офицеров,[21]Военные курсы для солдат, имеющих среднее образование, дававшие право командовать взводом и ротой во время войны. и он их кончил с отличием. В свою основную роту Айвар вернулся почти через год в чине сержанта — заместителя офицера.

В хромовых сапогах, в хорошо сшитом диагоналевом мундире молодцеватый сержант почти не отличался от младших офицеров полка — лейтенантов и старших лейтенантов, которые охотно приняли его в свое общество. Прослужив один месяц сержантом, Айвар наконец принял третий взвод роты и командовал им до окончания срока его обязательной службы. Ему были присвоены почти все права младшего офицера, только жить он должен был в казарме вместе со своими солдатами.

Пехотный полк, в котором служил Айвар, считался одним из самых «крепких», его офицерский и инструкторский состав был укомплектован сыновьями состоятельных отцов: кулаков, домовладельцев, торговцев и зажиточных горожан. В событиях 15 мая этот полк сыграл значительную роль, и сейчас его рассматривали как надежную опору фашистского режима. Командный и инструкторский состав представлял хорошо спаянное ультранационалистическое ядро, и делалось все, чтобы ультранационалистические настроения впитала вся солдатская масса. Почти каждую неделю во всех ротах офицеры-пропагандисты из штаба армии читали лекции о внутреннем и международном положении, в которых главное внимание было сосредоточено на двух великих державах — Великобритании и Советском Союзе. Великобританию изображали как мощное в экономическом и военном отношении государство, кровно заинтересованное в так называемом Балтийском пространстве. О Советском Союзе рассказывали фантастические нелепости, стараясь внушить слушателям ложное представление о жизни советского народа, о Красной Армии, которая якобы беспомощна в современной войне. Солдатам пытались привить убеждение, что Латвия — одно из самых счастливых государств в мире, с сильным, справедливым государственным устройством и самым высоким жизненным уровнем, что латвийская армия представляет огромную силу и ей никого не следует бояться. И все больше входили в раж кулацкие сынки, все выше и выше задирали они носы, — пестрый петух националистической спеси и шовинизма кричал свое «кукареку» от пограничной реки Зилупе до Лиепаи.

Айвар заходил иногда в гарнизонный офицерский клуб, где имел честь сидеть за одним столом с лейтенантами, старшими лейтенантами и капитанами, которые относились к нему, как к своему.

— Если мы будем держаться вместе, нас никто не одолеет, — рассуждали они. — У коммунистических агитаторов нет никаких перспектив перетянуть на свою сторону массы рабочих и батраков. Латыш — прирожденный индивидуалист, и никакими коммунами его не прельстишь. Он любит патриархальные нравы: хозяин и работодатель для латышского рабочего все равно что отец, глава большой семьи, которого надо любить и уважать. Мы должны стараться, чтобы эти здоровые нравы еще крепче укоренились в сознании наших воинов.

Офицеры пили водку, закусывали миногами и рассказывали друг другу о своих победах над женщинами — словом, держались почти так же, как когда-то «молодые волки» в приедольском училище. Айвар скоро понял, что все эти лейтенанты и капитаны в сущности те же волки, только у них уже выросли крепкие клыки хищников. В тесном кругу они рассказывали анекдоты про Ульманиса и Валяй-Берзиня,[22] Валяй-Берзинь — прозвище Берзиня — министра общественных дел в ульманисовской Латвии, одного из заправил фашистской клики. зубоскалили о промахах некоторых «вождей» на публичных собраниях, но в этом сказывалось лишь желание пофорсить собственной независимостью. Кадровых офицеров несколько раздражала конкуренция айзсаргов, их усиливавшееся влияние, все заметнее проявлявшееся в последнее время, но ошибся бы тот, кто стал бы искать в этих настроениях элементы оппозиции, — это было лишь всегдашним стремлением офицерской касты занимать первое место среди равных. И надо сказать, Ульманис учитывал эти настроения: Новый год он всегда встречал в рижском офицерском клубе, и первый его тост был за «нашу славную армию, на которую мы можем надеяться как в светлые дни мира, так и в ненастные дни военной бури».

Командир батальона подполковник Экис был хорошим знакомым Рейниса Тауриня и иногда приглашал Айвара на ужин. Ему приходилось занимать разговорами госпожу подполковницу и в промежутках слушать рассказы офицеров о том, как они в бане намыливали спину командиру полка и как вместе пили водку после того, как удачно порыбачили вблизи летних лагерей.

Раза два в неделю Айвар ходил в театр, оперу или кино, а остальное свободное время занимался спортом и много читал по вопросам мелиорации. Не зная, придется ли когда-нибудь применять на деле эти познания, Айвар изучал все, что имело отношение к осушению болот и культивации заболоченных земель: может быть, позже, когда он станет самостоятельно хозяйничать в Ургах, он разрешит этот давно наболевший вопрос об осушении Змеиного болота.

Айвар не был неженкой и тяготы военной службы переносил гораздо легче, чем многие его сослуживцы, но ему претило подчеркнутое барство и чванство офицеров, которые они на каждом шагу давали чувствовать подчиненным. В их глазах рядовой солдат был представителем низшей расы, и от него требовалось только одно: слепое подчинение. Строевые' учения напоминали дрессировку зверей и проходили в атмосфере грубости и унижения человеческого достоинства.

Особенно отличались сверхсрочники-инструкторы, которых рядовые прозвали стародавней кличкой, установившейся с царских времен, — «шкурами». Поэтому Айвара особенно неприятно удивило предложение батальонного командира остаться после обязательной службы на сверхсрочную.

— Ваш отец с успехом сможет еще несколько лет управляться с хозяйством один. Армия нуждается в новых кадрах. Вы легко можете получить звание лейтенанта и через несколько лет станете старшим лейтенантом. Армия вас хорошо обеспечит. Служба интересная и раскроет перед вами новые перспективы. Как вы на что смотрите?

— Решение этого вопроса от меня не зависит, — ответил Айвар. — Надо поговорить с отцом. Сомневаюсь, чтоб он согласился на это.

Он знал — Тауринь не согласится, а если бы даже и согласился, Айвар твердо решил не оставаться. Что угодно, только не военная служба!

Экие написал Тауриню, и тот ответил таким решительным «нет», что батальонный командир уже не пытался уговаривать Айвара. Если бы у Тауриня было несколько сыновей, одного из них он, несомненно, хотел бы видеть в офицерском звании, но у него один Айвар, а без него в Ургах больше нельзя обойтись. Майга Стабулниек тоже с нетерпением ждала возвращения Тауриня: ее приданое давно было готово, даже материал на подвенечное платье куплен.

Осенью 1939 года Айвар демобилизовался и уехал домой.

По мнению Рейниса и Эрны Тауринь, он был вполне подготовлен для той жизни, которую они давно предназначили ему.

6

Сразу после возвращения Айвара Эрна Тауринь начала говорить, что мундир ему больше к лицу, чем штатский костюм, а Рейнис Тауринь торопил вступить в организацию айзсаргов.

— Пока ты не станешь айзсаргом — не будешь настоящим человеком, — сказал он.

— Только что избавился от одной оравы начальников, от всяких там больших и малых командиров, и опять выполняй приказания каких-то господ в мундирах! — сердито ответил Айвар. — Хотя бы годик дали отдохнуть от всех этих прелестей…

— Ну что ж, можно подождать до весны, — согласился Тауринь. — Только не забывай, что когда-нибудь тебе все равно придется это сделать. Что это за хозяин, если он не айзсарг? В обществе у него не будет никакого веса, и уважением он не будет пользоваться. Вот я… у меня все, что человеку нужно и что можно пожелать за свои заслуги.

Когда поздней осенью Рейнис Тауринь праздновал в обществе офицерского состава полка айзсаргов свой пятидесятилетний юбилей, ему вручили орден «Трех звезд» и прекрасное охотничье ружье. Командир полка Риекст произнес поздравительную речь, в которой превозносил заслуги Тауриня перед «Латвией 15 мая» и от имени всех присутствующих поблагодарил крупного землевладельца. В тот вечер было произнесено много тостов, выпито много вина и съедено много яств. Под утро пьяные айзсарги пели «Гордую песню», «Ястреба Даугавы» и стреляли в воздух из револьверов.

Айвару было грустно и противно наблюдать все это. Он с содроганием подумал о том, что через некоторое время ему придется стать членом этой компании, часто встречаться с этими хвастливыми эгоистами и пошляками, и юноша почувствовал себя обреченным, его охватило отчаяние.

Утром он вместе с Рейнисом Тауринем на мотоцикле возвращался домой из уездного города — больная Эрна не смогла принять участие в юбилее мужа.

— Вот каковы настоящие люди и какова настоящая жизнь, — сказал Тауринь приемному сыну. — Сейчас ты этого, пожалуй, еще не сумеешь оценить как следует, но поживи с ними годиков десять, тогда поймешь.

Айвар задумался. Он думал о той роковой случайности, которая связала его с Ургами, с Эрной и Рейнисом Тауринями и еще со многими людьми; они претили ему, как претила орава пьяниц в клубе уездного полка айзсаргов, или были безразличны, как Майга Стабулниек, но с ними ему придется прожить всю жизнь. И неужели ничто на свете не сможет порвать эту проклятую связь?

В ту зиму Айвару несколько раз приходилось участвовать в охотах. Там он познакомился со многими известными людьми: старшими лесничими, купцами, врачами и агрономами. Каждая такая охота завершалась обедом и основательной выпивкой, после чего начинались бесконечные охотничьи рассказы и болтовня о мировой политике. В этих разговорах откровенно проявлялась ярая ненависть к Советскому Союзу и презрение к простым людям. Айвар скоро понял, что причиной этой ненависти был животный страх перед народом и боязнь возможной перемены государственного строя. Любая прогрессивная мысль, каждое слово о демократии, о социальной справедливости и революции приводили этих людей в бешенство: с перекошенными лицами и пеной у рта они ругались самыми грубыми словами, грозились расправиться с бунтовщиками, кричали о тюрьмах и виселицах, и тогда во всей неприглядности выявлялось их хищническое нутро.

Айвар не мог понять ненависть этих людей к своим согражданам, так же как не понимал их страх, потому что сам не испытывал его. Он находился как бы между двумя непримиримыми враждебными мирами и все еще смотрел на них взглядом стороннего наблюдателя.

Время от времени Тауринь получал циркуляры и информационные бюллетени, с помощью которых штаб айзсаргов стремился поддержать воинственный дух среди командного состава. Особенно много таких бюллетеней получал он в начале 1940 года, в связи с так называемой финской кампанией и расквартированием советских гарнизонов в западных районах Латвии. Это походило на рев разъяренного быка. В каждом бюллетене содержались недвусмысленные намеки на предстоящую войну с Советским Союзом и указания на то, что Англия и Франция стали на сторону Финляндии; говорилось и о решающей роли трех прибалтийских государств в предстоявшем конфликте. Подбадриваемый и науськиваемый империалистическими державами Запада, пигмей размахивал жестяной сабелькой и угрожал великану:

«Я тебя растопчу, разорву в клочья, а свои пограничные столбы перенесу к берегам Волги. Бойся меня, ибо я могуществен!»

Это было тревожное время. Трудовому народу, как и всегда, было ясно, что только с Востока, со стороны Советского Союза, он может ждать своею освобождения; кто бы ни пришел с Запада, ничего хорошего ждать не приходилось: и Германия, и Англия, и Франция могли стать только угнетателями латышского народа. Труднее было определить свою позицию правящей клике — сельской и городской буржуазии Латвии. Ей было ясно, что назревают большие события и теперь не удастся остаться в стороне. Присутствие в Латвии советских гарнизонов злило буржуазию, тем более что рабочий класс и прогрессивная интеллигенция стали смелее и беспокойнее. Когда, подстрекаемая Англией и Францией, маннергей-мовская Финляндия спровоцировала вооруженный конфликт с Советским Союзом, латвийская буржуазия по существу была готова пойти по стопам Финляндии, только очень уж неблагоприятно для самих зачинщиков конфликта развивались события там, на севере. Может быть, надежнее будет ставка на Гитлера? Он тут же, рядом, от Восточной Пруссии до Риги рукой подать… И действует куда энергичнее, чем эти англичане.

— Что-то зреет… что-то обязательно будет… — с тревогой перешептывались властители этой маленькой, угнетенной страны. — Куда же податься в конце концов?

Больше всего они боялись своего народа — ведь знает кошка, чье мясо съела.

Зимой самые надежные айзсарги и уволенные в запас армейские инструкторы получили приглашение вступить в добровольческие группы и отправиться в Финляндию на помощь Маннергейму. Получил такое приглашение и Айвар Тауринь, но у него не было ни малейшего желания проливать кровь за каких-то лапуасцев.[23] Лапуасцы — финские фашистские военные формирования типа гитлеровских штурмовиков, латышских айзсаргов, эстонских кайцелитовцев и др.; название получили от местности Лапуа в Эстерботнии — центра кулацко-фашистского движения в Финляндии. Из их уезда уехало только несколько айзсаргов, в числе их — сын мясника Лудис Трей.

Майга Стабулниек признала решение Айвара весьма разумным: молодому человеку, который в ближайшем будущем поведет к алтарю свою избранницу, не было никакого расчета уезжать на чужбину и подвергать себя смертельной опасности. Пусть финны сами расхлебывают горячую кашу, которую заварили, а мы лучше потанцуем на вечеринках и поговорим о нашей будущей жизни…

У Майги были все основания спешить со свадьбой, это было ясно всем соседям. От праздной жизни и на хороших хлебах кулацкая дочка начала толстеть. Преждевременно накопившийся жир грозил уничтожить даже ту малую долю привлекательности, которой она располагала. Пришлось взять в тиски пышную грудь и могучие бедра, чтобы сохранить если не стройность фигуры, то хотя бы девичий облик. Старая Стабулниеке успокаивала дочь: она сама до свадьбы была очень полной, но первый ребенок сделал ее опять умеренно стройной Майга могла бы иначе совладать с преждевременной пышностью, но что поделаешь, если у нее такой чудесный аппетит и такое отвращение к физическому труду? На что это будет похоже, если хозяйская дочь с дипломом семинарии домоводства будет разбрасывать на поле навоз, косить траву или вязать снопы!

Айвар по-прежнему навещал усадьбу Стабулниеки, в хорошую погоду катал Майгу на мотоцикле, но о свадьбе не заикался. Взгляды Майги с каждым днем становились все отчаяннее, а вздохи все громче; сидя за его спиной на подушке мотоцикла, она все время прижималась к нему, но он даже ни разу не попытался ее поцеловать. Самой проявить инициативу? И так уж завистливые языки болтают, что она вешается Айвару на шею.

Айвар не чувствовал к этой девице ничего похожего на любовь. Он ездил к Стабулниекам только из чувства долга. Он терпеливо жертвовал собой приемным родителям и встречался с этой девушкой потому, что это входило в планы двух зажиточных семей. Может, он пойдет с Майгой к алтарю, если этого потребуют общие интересы семей Тауриней и Стабулниеков, но никогда не полюбит ее, как не любит и сейчас. В глубине души Айвар желал, чтобы сердце Майги в один прекрасный день повернулось к другому парню, — он бы воспринял это как подарок судьбы.

Жизнь пока что протекала спокойно и однообразно, Айвара не волновали сильные чувства, сон его не тревожили отчаянные и страстные мечты. Работа, бессодержательный отдых, Майга… и в перспективе какая-то сделка, в которой ему отведена определенная роль.

7

В одно майское воскресенье в Пурвайском приходе шла конфирмация. Вокруг церковной ограды застоявшиеся лошади переминались с ноги на ногу, грызли от скуки коновязь. Пока в церкви шло богослужение, у входа толпилась кучка любопытных — друзей и родных конфирмующихся: некоторым не хватало места в маленькой церковке, а другим не хотелось слушать шамканье старого Рейнхарта.

Айвар тоже приехал посмотреть на хорошо известный церемониал и поздравить конфирмующихся сегодня соседских парней и девушек. В ожидании выхода конфирмованных на колокольне разместился духовой оркестр полка айзсаргов. Многие ожидающие держали в руках цветы, коробочки и сверточки с подарками, конверты с поздравительными открытками. Айвар тоже приготовил несколько поздравительных карточек, альбомов для стихов и издание гетевского «Фауста» в роскошном переплете — книга эта предназначалась дочери заведующего школой. Его пригласили на обед несколько семейств, но так как всюду все равно не поспеешь, он решил никуда не ходить — тогда никто не обидится.

Когда оркестр заиграл хорал, толпы ожидающих бросились к церковным дверям, образовав живую изгородь по краям дорожки. Торжественной и медленной поступью парами выходили из церкви конфирмованные — девушки в белых платьях, юноши в черных костюмах. Началась веселая суета, рукопожатия, поцелуи, поздравления. Матери конфирмованных всхлипывали, а молодые парни, из которых многие впервые надели крахмальные воротнички и галстуки, держались серьезно и прямо, точно аршин проглотили.

Айвар быстро покончил с поздравлениями, отдал кому следует подарки и поздравительные открытки, только не мог избавиться от одной из них, предназначавшейся Анне Пацеплис. Он видел Анну мельком раза два, поэтому сейчас не мог ее узнать в белом праздничном наряде. Тщетно пытаясь определить, которая из шестнадцати девушек может быть Анной, он в конце концов обратился за помощью к знакомым. Один парень показал ее. Она вышла из церкви в последней паре вместе с какой-то дочерью батрака и сразу затерялась в толпе. Айвар с трудом протиснулся к ней.

В простом белом платье, стройная и гибкая, с пышными темными волосами, она взглянула на Айвара, будто не понимая, зачем он подошел к ней. Большие, серые глаза под темными бровями глядели робко, лишь временами зажигаясь внезапным сиянием и снова потухая, и тогда лицо девушки казалось мрачным, потемневшим.

— Анна Пацеплис? — спросил Айвар, и неизвестно почему сердце его сжалось, а взгляд не мог оторваться от лица Анны.

— Да… — тихо ответила Анна.

— Разрешите поздравить вас в день конфирмации и пожелать много счастья в вашей будущей жизни… — пробормотал Айвар шаблонную фразу, ясно понимая, что говорит совсем не то, что нужно сказать этой молодой девушке, с которой он разговаривает впервые. Он как бы опьянел от очарования. Взяв натруженную руку Анны, он пожал ее так легко, будто она была из хрупкого хрусталя. Отдав поздравительную открытку, Айвар смущенно улыбнулся девушке и, не спуская с нее глаз, отошел в сторону. Все в Анне бесконечно понравилось ему: серьезное, красивое лицо, каждое ее движение, голос, простая прическа… Когда взгляд девушки, отыскивая кого-то в толпе, невзначай задержался на Айваре, сердце его забилось.

«Милая…» — подумал он, впервые за свою жизнь чувствуя себя счастливым и несчастным.

Конфирмованные собрались у церкви, чтобы сфотографироваться. Айвар издали наблюдал за группой молодежи. Ему казалось, что девушка в простом наряде, отодвинутая назад состоятельными хозяйскими дочками, сияет среди всех, как солнышко.

Юноша видел, как Анна села в старую рессорную тележку между своим отцом, плечистым крестьянином с густыми седеющими усами, и младшим братом Жаном. Больше никто из домашних Анны в церковь не приехал. Когда тележка скрылась за поворотом, Айвар сел на мотоцикл и поспешил окольным путем опередить их. Ему пришлось сделать по проселочной дороге крюк в шесть километров, но мотоцикл прошел их в четверть часа. Айвар сел на краю дороги рядом со своей машиной и стал ожидать, когда на большаке появится старая рессорная тележка. Наконец она показалась. Айвару вдруг неизвестно отчего стало неловко, он хотел вместе с мотоциклом спрятаться в кусты. Но желание еще раз взглянуть на Анну удержало его. Когда тележка проезжала мимо, он осмелился бросить на девушку лишь мимолетный взгляд и сразу же отвернулся, но и этого мгновения было достаточно, чтобы образ Анны с новой силой запечатлелся в его памяти и перевернул душу.

— Милая, прекрасная… — шептал он, глядя ей вслед. — Почему я не знал тебя раньше? Как слепой ходил по свету, не видел, что ты рядом…

Он долго еще сидел на краю дороги и мечтал. В сущности, это было только началом мечты, ее первой картиной — светлой, солнечной и увлекательной. Но Айвар уже предчувствовал завтрашнюю драму. Он стал на запретный путь. Где-то темнели грозные фигуры Тауриня и Стабулниека, горячее дыхание Майги обжигало его затылок. Задуманная двумя семьями сделка превратилась сегодня в проклятие, все его существо отказывалось примириться с нею! Нет! Я не принесу себя в жертву вашим низменным целям! Ваша усадьба со всем скотом и машинами не стоит одной улыбки на милом лице Анны!

С глаз Айвара словно спала завеса, и перед ним раскрылись новые, неизвестные горизонты. За один день изменились все вещи на земле и его отношение к ним. Через полчаса Айвар ветром промчался мимо Стабулниеков и продолжал нестись с той же скоростью еще несколько километров, пока дорога не свернула в лес. Весело и тревожно было на сердце: не поймали, даже не заметили! И никогда больше не поймаете!

Весь вечер Айвар бродил возле Змеиного болота, но ему не удалось увидеть Анну даже издали. Весь следующий день он провел в поле, граничившем с землей Сурумов, и часто поглядывал на дом, где жила Анна. Один раз он увидел ее издали, но она даже не посмотрела в сторону Айвара и опять скрылась. Однажды, вскоре после троицы, он снова сел на мотоцикл и поехал кататься. На этот раз был выбран новый маршрут, ведущий мимо усадьбы Сурумы. Какая-то седая женщина с большой бородавкой на щеке посмотрела из-за угла на проезжающего Айвара, высморкалась с помощью пальцев и повернулась к нему спиной. Больше он никого не видел.

Домой Айвар возвращался уже поздно вечером. Одно из окон старой избы Сурумов было освещено. У стола, склонившись над книгой, сидела Анна. Долго глядел на нее Айвар, шептал ласковые слова, надеясь, что она посмотрит в его сторону, но книга ей была милее, чем одинокий парень, стоявший на дороге.

От наблюдательных глаз Тауриня не укрылось странное поведение Айвара. Заметив, что приемный сын больше не навещает Стабулниеков, а скитается на своем мотоцикле по лесам и вдоль Змеиного болота, он посоветовался с женой.

— Мне кажется, что мальчишка втюрился, только неизвестно, в какую юбку… — сказал хозяин.

— У него же есть невеста, Майга.

— Но он к ней больше не ездит.

— Куда же ему больше ездить? — улыбнулась Эрна.

— Слишком часто начал бродить около избы Сурумов. У них недавно конфирмовали дочь. Довольно миловидная.

— С Майгой ей не сравняться.

— Это тебе так кажется, а у Айвара может быть другой вкус. Хотела бы ты породниться с той болотной голытьбой?

— Этого еще не хватало! — Эрна возмущенно посмотрела на мужа. — На порог таких голодранцев не пущу. А ты думаешь, что увлекся всерьез?

— А кто его знает, — пожал плечами Тауринь. — Одно ясно: если мы его в этом году не женим на Майге, потом нечего и думать об этом. Майга тоже не может взять себя в руки: жрет больше, чем следует, и уродует себя.

— Тогда надо положить конец этому ухаживанию, — предложила Эрна. — На Янов день справим свадьбу. Это можно устроить, только надо сейчас же договориться с пастором, иначе он не успеет сделать оглашение в церкви.

— На Янов день не выйдет, но к осени обязательно, — рассудил Тауринь. — Сейчас надо отпраздновать обручение. Если Айвар обручится с Майгой, ему уж ничего не останется, как жениться на ней.

— Ну, тогда сделаем так, — согласилась Эрна. — Ты сам будешь говорить с ним?

— Лучше поговори ты, — сказал Тауринь. — У женщин в таких случаях язык гибче.

— Ладно, я поговорю с ним.

Эрна взялась за дело в тот же вечер. Тауринь поспешил поужинать и удалился в охотничью комнату. Оставшись вдвоем с Айваром, Эрна лукаво улыбнулась и начала:

— Как ты думаешь, Айвар, не пора ли тебе кончать с холостяцкой жизнью? Майга может еще умереть от тоски.

— Не умрет, — ответил Айвар, внезапно покраснев. — Но я не собираюсь на ней жениться. О таких вещах у нас разговора не было.

— На ком же ты думаешь жениться? — приемная мать зло сощурила глаза.

— Пока ни на ком. Поживу еще годика два холостым.

— И ты думаешь, что Майга согласится ждать тебя столько времени?

— Я ее и не заставляю ждать! — Айвар начал нервничать. — Пусть хоть завтра выходит замуж. Мне от нее ничего не нужно.

— А нам с отцом нужно. Нам нужна невестка. Если ты думаешь, что мы позволим тебе жениться на любой смазливой рожице, — ты очень ошибаешься. Мы с отцом знаем лучше, что тебе надо.

— Возможно… — ответил Айвар, вставая из-за стола. — Но мужем Майги Стабулниек я никогда не буду.

Он вышел из комнаты, даже не пожелав матери покойной ночи.

Приемные родители решили оставить его на некоторое время в покое, — может, горячка пройдет и он, обдумав все более хладнокровно, в конце концов поймет, что родители правы. Только плохо, что Стабулниеки могут всякое подумать: уже третью неделю Айвар к ним глаз не показывает.

Наконец в начале июня Айвару удалось встретить Анну на дороге. В своем будничном платье она показалась ему еще прекраснее, чем в белом праздничном наряде. Айвар поздоровался. Опасаясь, что девушка пройдет мимо, сразу спросил, не хочет ли она вечером прокатиться на мотоцикле.

Анна удивленно взглянула на него.

— Прокатиться? В такое время… господин Тауринь? Кто же в Сурумах будет доить коров?

— Тогда, может быть, в другой раз… в воскресенье? — не отступал Айвар.

— И в воскресенье нельзя, — ответила Анна. — Скоро начнется сенокос, тогда все дни будут заняты.

Анна ушла, оставив Айвара одного на дороге.

«Она не хочет быть моим другом. Я не нравлюсь ей. Но как мне жить без ее дружбы?» — с отчаянием думал Айвар.

Ему стало холодно в этом мире, где не было тепла, любви, дружбы — только яростная борьба и жестокость. Ему так хотелось склониться головой к человеку, который так же одинок, как он, но сегодня и это ему было заказано.

— Я буду любить тебя всегда… — шептал Айвар. — Ты можешь не отвечать мне, избегать меня, — я всю жизнь останусь твоим.

Ему не было дела до того, что в это время происходило на белом свете. Живя в узком мирке личных чувств и мечтаний, он не интересовался исторической грозой, надвигающейся на «Латвию 15 мая» и на его собственную жизнь. Ему казалось, что это к нему не относится. Но когда раздались первые громовые раскаты, встрепенулся и он, поняв, что остаться в роли стороннего наблюдателя ему не удастся, — жизнь требовала, чтобы каждый человек ответил на вопрос: кто ты такой?