Онлайн чтение книги Ненависть
VIII

Марья Петровна съ Мурой и Ниной спали въ спальнѣ у Ольги Петровны. Шура у Жени. Женя уступила кузинѣ свою узкую дѣвичью постель, надъ которой висѣлъ на стенѣ, на голубой лентѣ съ широкимъ бантомъ, писанный на эмали художественный образъ Казанской Божіей Матери. Женя устроилась на маленькомъ диванчикѣ, къ которому былъ привязанъ стулъ.

На письменномъ столѣ горѣла маленькая электрическая лампочка подъ шелковымъ синимъ абажуромъ. Отъ нея мягкій и нѣжный ровный свѣтъ падалъ на изголовье Жениной постели. Шура сидѣла на ней, облокотившись на высоко поднятыя подушки. Волосы цвъта спѣлой ржи были скручены небрежнымъ узломъ и переброшены лисьимъ хвостомъ на грудь, на бѣлую не смятую ночную сорочку. Маленькiе локоны вокругъ лба свѣтились серебрянымъ нимбомъ. Глаза въ тѣни волосъ казались темными и огромными. Полное, гибкое тѣло по кошачьи мягко изогнулось на постели. Въ свѣтѣ лампы виднѣе стала молодая грудь подъ голубыми ленточками прошивокъ. Несказанно красивой показалась Шура Женѣ.

— Тебя такъ написать, — сказала Женя. Совсѣмъ картинка Греза будешь.

— Скорѣе Фрагонара или Маковскаго, — улыбаясь спокойной лѣнивой улыбкой сказала Шура. — Ну полно… Глупости… Кто теперь меня напишетъ?.. Вѣкъ не тотъ.

— Какой-же такой вѣкъ? Развѣ не будутъ насъ любить?.. Почитать наши таланты, восхищаться нами? Страдать по насъ? Преклоняться передъ чистой дѣвичьей красотой?.. Ты вѣдъ, Шура, и сама не замѣчаешь, какая ты прелесть!..

— Любить насъ?.. Пожалуй, что и не будутъ… Желать насъ — да… Издѣваться надъ нами… Да… Заставятъ насъ работать, подъ предлогомъ равноправія съ мужчинами… да…

— Откуда ты это взяла?..

— Все отъ Володи. Онъ вѣдь меня просвѣщать все хочетъ, завербовать въ свою партію. А какая это партія — Господь вѣдаетъ.

— Какъ интересно?

— Нѣтъ… Совсѣмъ неинтересно… Да вотъ, слушай. Я давно приставала къ Володѣ, чтобы онъ познакомилъ меня со своими товарищами. Тамъ вѣдь много и женщинъ бываетъ — курсистокъ, работницъ съ фабрикъ. Онъ какъ-то уклонялся. Онъ хотѣлъ, чтобы я была только съ нимъ.

— Ревновалъ?..

— Кто его знаетъ…

— Ну, разсказывай, Шурочка. Ты не очень спать хочешь?.. Я отъ одного ожиданія твоего разсказа какъ волнуюсь, воображаю, каково было тебѣ!

— Да я очень волновалась. Отъ этого я плохо соображала, что происходитъ и очень смутно все помню. Точно во снѣ все это мнѣ приснилось. Это было, какъ мнѣ кажется, разрѣшенное, легальное собранiе. Кажется оно было пристегнуто къ какому-то литературно-поэтическому кружку. По крайней мѣрѣ тамъ была какая то толстая писательница, которая должна была потомъ читать свои произведенія, были и какіе то странные и совсѣмъ мало воспитанные поэты.

— Поэты?.. Господи!..

— Это было на Невскомъ. Гдѣ то недалеко отъ Владимірской, кажется даже, что это было въ залѣ газоваго общества. Былъ слякотный вечеръ, Володя встрѣтилъ меня на вокзалѣ.

— Володя встрѣтилъ!.. Подумаешь, Шурочка, какая честь!..

— Мы поѣхали на трамваѣ до Невскаго, потомъ шли пѣшкомъ. Помню, на панеляхъ была жидкая, сѣрая, растоптанная грязь и мы оба скользили по ней. Было очень много народа и мнѣ казалось, что всѣ на насъ смотрятъ. Мы поднялись прямо съ улицы на четвертый этажъ по скудно освѣщенной лѣстницѣ и Володя провелъ меня изъ тѣсной прихожей въ маленькую узкую комнату. Тамъ за длиннымъ столомъ, накрытымъ клеенкой сидѣло человѣкъ пятнадцать. Мнѣ никого не представляли, ни съ кѣмъ не знакомили. Точно вошли, въ вагонъ что-ли? Помню — очень яркое, рѣжущее глаза освѣщеніе лампочекъ безъ абажуровъ, гулъ многихъ голосовъ, говорившихъ одновременно, кто стоялъ, кто сидѣлъ. Грязь на столѣ. Граненые стаканы съ чаемъ и пивомъ, бутылки, хлѣбъ, неопрятная масленка съ остатками масла, кожура отъ колбасы и противный запахъ пива и дешевой закуски. Валяются окурки. Кажется, еще было сильно наплевано кругомъ.

— Бррръ, — брезгливо поморщилась Женя. — Вотъ такъ Володя!.. А дома, чуть что не такъ, посуду швыряетъ.

— Дома онъ — баринъ… Тутъ — товарищъ, — тихо сказала Шура. Такъ вотъ… Кто-то кричалъ: — «нѣтъ, коллега, онъ не «акмеистъ», онъ просто бездарный поэтъ». Ему отвѣчали и по моему не впопадъ, — «называть Блока футуристомъ — позор!..».[1]Акмеисты — отъ греческаго слова «акме» — вершина — группа поэтовъ, основанная Сергѣемъ Городецкімъ и Н. С. Гумилевымъ въ 1912-мъ году. Почти одновременно появились и футуристы съ Игоремъ Сѣверянинымъ и Манковскімъ. Сидѣвшая посерединѣ стола толстая дама — она то и оказалась писательницей, — курившая толстыя мужскія папиросы, сказала густымъ точно мужскимъ голосомъ: — «ну уже и позоръ! Вы всегда преувеличиваете Блѣдный». Увидавъ Володю она поднялась со своего мѣста и протягивая черезъ столъ руку Володѣ сказала: — «что-же, коллеги, начнемъ. Виновникъ торжества на лицо. Идемте въ залъ». Какой то человъ-къ, которому Володя указалъ на меня, корридоромъ провелъ меня въ залъ. Тамъ было полно народа и очень душно. Собственно говоря мнѣ некуда было сѣсть, но мой спутникъ шепнулъ что-то студенту, сидѣвшему во второмъ ряду стульевъ и онъ уступилъ мнѣ мѣсто. Садясь я оглянулась. Въ залѣ было много людей по виду простыхъ, рабочихъ, должно быть. Bcѣ они были принаряжены, въ чистыхъ пиджачкахъ, въ цвѣтныхъ сорочкахъ съ галстухами и съ ними дѣвушки тоже просто, дешево, но парадно принаряженныя. Напротивъ интеллигенція, студенты и эти вотъ «поэты» были подчеркнуто небрежно одѣты. Барышни въ неряшливыхъ кофточкахъ, стриженыя, растрепанныя, съ горящими глазами, экзальтированныя. Передо мною сидѣла пара, хоть на картину: — онъ — студентъ въ красной кумачевой рубашкѣ, на выпускъ, подпоясанный ремнемъ, въ студенческой тужуркѣ на опашь, красный, рыжій, толстый, потный, едва-ли не жидъ, она тоже жидовка, рыхлая, все у нее виситъ, блузка подъ мышками насквозь пропотѣла и точно немытая. Передъ нами нѣчто вродѣ эстрады. На ней столъ, и за столомъ сидитъ человѣкъ пять, самая молодежь… Туда, сейчасъ-же вышелъ Володя. Его встрѣтили апплодисментами.

— Апплодисментами!.. Воображаю, каъ ты имъ гордилась!

— Онъ поклонился и сѣлъ. Потомъ и, какъ мнѣ показалось довольно долго, впрочемъ я такъ волновалась, что у меня совсѣмъ утратилось ощущеніе времени, выбирали предсѣдателя и президіумъ. Предсѣдательницей выбрали писательницу, она сухо поблагодарила за избраніе и сѣла за середину стола. Развернула какую то бумагу и скучающимъ голосомъ произнесла: — «объявляю собраніе открытымъ. Слово предоставляется товарищу Владиміру Матвѣевичу Жильцову».

— Подожди… Какъ былъ одѣтъ Володя?..

— Какъ всегда. Въ своей курткѣ съ отложнымъ воротникомъ. Шея и грудь открыты. Онъ всталъ, нагнулся впередъ, голова задрана кверху, одна рука въ карманѣ.

— Какъ онъ говорилъ?.. Онъ же долженъ хорошо говорить. Дедушка считался лучшимъ проповѣедникомъ. О чемъ же онъ говорилъ?..

— Быть можетъ потому, что все таки я продолжала очень волноваться, я плохо какъ то запомнила его рѣчь. Да многаго и не поняла. Какъ могли его понимать рабочіе?.. Говорилъ онъ складно, пожалуй, хорошо, безъ запинки. Но постоянно повторялся, точно вдолбить хотѣлъ свою мысль, и очень уже долго. Больше двухъ часовъ. Я устала.

— А тѣ?.. Слушатели?..

— Было… Какъ тебѣ сказать — благоговѣйное молчаніе. Нахмуренный брови, серьезные суровые глаза устремлены на Володю. Отъ него ждутъ чего то. Иногда раздастся подавленный вздохъ. Кто-то захотѣлъ закурить. На него цыкнули… «Не смѣй курить!.. Слушай, что говоритъ».

— О чемъ-же говорилъ Володя?

— Онъ говорилъ о Богѣ и о матерьялизмѣ. Онъ говорилъ о полной свободѣ современнаго человѣка, свободе прежде всего отъ семьи и Государства. Онъ ловко, такъ сказать, жонглировалъ что-ли, евангельскими текстами. Онъ говорилъ о смерти и что со смертью все уничтожается, что нѣть никакой души и слѣдовательно и никакой посмертной жизни. Онъ издѣвался надъ православной религіей и надъ спиритами. Онъ грубо и жестко разсказывалъ о сожженіи покойниковъ въ крематоріи, объ опытахъ отысканія человѣческой души и ея — онъ такъ и сказалъ — «химической субстанціи». Ее не нашли, заключилъ онъ. Если слушать только его слова — ничего особеннаго, то что называется «запрещеннаго» въ его рѣчи не было: въ газетахъ часто хуже пишутъ, но, если вдуматься во весь смыслъ его рѣчи, — въ ней было такое дерзновенное кощунство, такое издевательство надъ всѣмъ тѣмъ, что мы привыкли съ дѣтства почитать, что стало для насъ священнымъ и неприкосновеннымъ, надъ церковью, надъ семьею, надъ матерью и надъ материнскимъ чувствомъ. Онъ ни разу не назвалъ имени Государя, а вмѣстѣ съ темъ вся его рѣчь была проповѣдь ненависти къ Государю, къ церкви и семьѣ. По временамъ, когда онъ слишкомъ рѣзко и цинично отзывался о священномъ для насъ, «поэты» довольно ржали, и легкіе апплодисменты раздавались со стороны интеллигентной части аудитории. Когда онъ кончилъ были опять апплодисменты и опять апплодировала только интеллигентная часть. Ее, видимо, захватило дерзновение Володи. Рабочiе, казалось, были подавлены и не разобрались во всемъ томъ, что было сказано, такъ все это было смѣло и ново. Послѣ Володи писательница читала свой разсказъ. Я совсѣмъ не помню его содержанія. Разсказъ показался мнѣ блѣднымъ. Слушали ее невнимательно. По залу слышались тихіе разговоры. Дѣвушки работницы хотѣли танцовать. Когда писательница, наконецъ, кончила свое чтеніе Володя спустился ко мнѣ и сказалъ: — «пойдемъ. Тебѣ нечего здесь оставаться». Молча мы вышли и спустились по пустой и скучной лѣстницѣ. Наверху топотали ногами. Тащили что-то тяжелое, вѣроятно, устанавливали пьянино и прибирали стулья. На Невскомъ было очень людно и шумно. Мчались трамваи. Не говоря ни слова дошли мы до Владимірской. Когда свернули на нее и стало меньше пѣшеходовъ кругомъ, Володя обратился ко мнѣ: — «ну, какъ, Шура?.. Поняла ты меня?..». Я промолчала. Рыданіе подходило клубкомъ къ моему горлу и я боялась выдать себя. Мы приближались къ остановкѣ трамвая. Я не пошла къ ней и мы продолжали шагать по Владимірской. — «Это новая религія», — сказалъ Володя. — «Она будетъ сильнеѣ христiанства. Это и есть чистый соціализмъ»… Я все молчала. Мы проходили мимо магазина гробовыхъ дѣлъ мастера. Окна были въ немъ освещены и мне особенно мрачными показались выставленные въ немъ гробы, венки и принадлежности погребенія. — «Это, Шура будетъ… Да!.. Будетъ»!.. — говорилъ Володя и, страннымъ образомъ, слова его сливались въ моемъ представленіи съ гробами и съ мыслью о неизбѣжности и лютости смерти… — «Какъ ни боритесь вы со своими городовыми и казаками, какъ ни загоняйте народъ казацкими нагайками въ Россійскій Государственный застѣнокъ… Это будетъ!.. Партія сильнѣе правительства. Партія всемірна. Это вамъ не Христово скверненькое ученіе — это соціализмъ чистой воды!..» — я собрала всѣ силы, чтобы не показать своихъ слезъ и сказала: — «Замолчи, Володя!.. Ты и самъ не понимаешь, что говоришь… Это великій грѣхъ…». — Онъ какъ-то странно хихикнулъ и сказалъ: — «Грѣхъ?.. А что такое — грѣхъ?..». — «Оставь, Володя», — сказала я. — «Ты самъ отлично знаешь что такое грѣхъ? Въ твоихъ словахъ… Во всемъ, что я сейчасъ слышала и видѣла, прежде всего не было красоты. Зачѣмъ ты меня сюда водилъ, ты знаешь, что для меня — красота!.. Все это было просто — гадко…». Володя засмѣялся. — «Hѣтъ, это, ужъ, ахъ оставьте… Довольно красоты… Красоты вамъ не будетъ… Этихъ чистыхъ линій, бѣлыхъ колоннъ, золотыхъ куполовъ подъ небомъ… Какъ можетъ это быть, когда рабочій угнетенъ и голоденъ, когда онъ забитъ капиталистомъ, когда его удѣлъ вонючая берлога. Кровавымъ потомъ рабочихъ покрыто лоно земли. Вездѣ царитъ произволъ!.. Прибавочная цѣнность!.. придется вамъ проститься съ нею, господа капиталисты. Мы построимъ свои дворцы и храмы. Грандiозно все это будетъ, но гнуть будетъ къ землѣ, давить будетъ, а не возноситься кверху къ какимъ то тамъ небесамъ. Намъ неба не надо!..».

— Мы шли мимо Владимирской церкви. Съ голыхъ вѣтвей окружающаго ее сада падали тяжелыя ледяныя капли. Оттепель продолжалась. Огни уличныхъ фонарей тускло отражались въ золотыхъ куполахъ маленькихъ часовенъ. Стройны и воздушны были линіи собора и высокой колокольни, ушедшихъ отъ улицы вглубь сада. Молча прошли мы мимо собора. Я перекрестилась. Володя равнодушно отвернулся. Я опять прошла мимо остановки трамвая. — «Ты опоздаешь на поѣздъ», — сказалъ мнѣ Володя. — «Володя», — сказала я, — «оставь меня одну, Дай перегорѣть во мнѣ всему тому, что я узнала сегодня». Онъ фыркнулъ и остановился закуривать папиросу. Я невольно стала подлѣ него.

— «И ты» — сказалъ онъ, — «какъ дядюшка казацкій есаулъ — вотъ еще мракобѣсъ! — прогоняешь меня. Такъ попомни. Первые христіане тоже всѣми были гонимы. И правительствомъ и близкими». — Я собрала всѣ свои силы и какъ только могла спокойно сказала: — «это не то. Тамъ была религія любви»… Володя приподнялъ надъ головою фуражку и со страшною силою сказалъ: — «здѣсь ненависти!.. Ты меня поняла!.. И отлично это будетъ. Ихъ надо ненавидѣть!.. Ихъ топтать надо!.. гнать!.. истреблять!.. Ненависть!.. Ты узнаешь когда нибудь, какъ можетъ быть сильна ненависть. Она сильнѣе любви». — «Но любовь побѣдитъ», — сказала я и круто повернула назадъ къ трамваю. Онъ не пошелъ за мною, и мы разстались, не сказавъ слова прощанія, не пожавъ другъ другу руки. Я будто видѣла, какъ онъ шелъ, хмурый и злой, съ опущенной головой по темной Большой Московской. Я сѣла въ трамвай. Мнѣ было безотчетно жаль Володю».