Онлайн чтение книги Ненависть
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Въ Сараево… — Это гдѣ-то въ Боснiи… въ Сербiи, какой-то гимназистъ Принципъ, 15-го iюня убилъ австрiйскаго наслѣдника принца эрцгерцога Фердинанда и его жену. Обыкновенное, «очередное» политическое убiйство.

Матвѣй Трофимовичъ говорилъ объ этомъ вскользь, какъ о злободневномъ газетномъ извѣстiи, напечатанномъ большими буквами на первой страницѣ.

Послѣ обѣда въ столовой остались Матвѣй Трофимовичъ, Женя, Шура, гостившая у тетки и Володя. Матвѣй Трофимовичъ досталъ красноватый резиновый кисетъ съ табакомъ, наполнилъ черешневый чубучокъ, придавилъ табакъ большимъ пальцемъ, разжегъ спичкой и въ самомъ благодушномъ настроенiи раскурилъ трубку. Онъ перешелъ къ открытому окну и сѣлъ подлѣ него. Володя, заложивъ руки въ карманы, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, Женя сѣла въ углу, Шура, сидя за неубраннымъ столомъ вышивала. Ольга Петровна гремѣла у буфета чашками — готовила вечернiй чай.

— А вѣдь, чортъ возьми, — сказалъ, останавливаясь противъ отца, Володя, — война таки будетъ.

— Ну?.. Почему? — протянулъ, затягиваясь трубкой, Матвѣй Трофимовичъ и скосилъ на сына глаза. — Кому она нужна?

— Какъ почему?.. Такъ вѣдь Австрiя этого такъ не оставитъ. Она потребуетъ наказанiя не только самого Припципа…

— Да, его, чаю, уже и повѣсили, — равнодушно сказалъ Матвѣй Трофимовичъ.

Володя вскипѣлъ. Нѣсколько мгновенiй онъ топтался на мѣстѣ, шипя и фыркая словно индюкъ и не находя что отвѣтить отцу.

— Вамъ только вѣшать, — наконецъ, вскричалъ онъ въ негодованiи. — Когда увлеченный человѣкъ идетъ на подвигъ, на вѣрную смерть — его вѣшаютъ. Когда обезумѣвшiй отъ страха передъ капральской палкой солдатъ бѣжитъ на штурмъ — его награждаютъ георгiевскимъ, или еще тамъ, чортъ знаетъ, какими крестами… Будетъ война!.. О!.. эти славянофилы!.. Защитники угнетенныхъ славянъ!.. Сколько разъ они уже впутывали Россiйскаго дурачка въ кровопролитныя войны во имя освобожденiя никому ненужныхъ болгаръ и сербовъ…

— Ну что ты, право, кипятишься и говоришь глупости. Какая тамъ война?.. Кому она нужна… Почему ультиматумъ?.. Ну, скажемъ, предъявитъ Австрiя ультиматумъ — Сербiя и выполнитъ его. Сама виновата, зачѣмъ не доглядѣла…

Володя съ тупымъ любопытствомъ смотрѣлъ на отца. Онъ понималъ, почему гимназисты назвали Матвѣя Трофимовича — «косинусомъ». Въ 1905 году, когда шумѣла русская интеллигенцiя и разбивалась по партiямъ, въ учительской — Володѣ это разсказывали старшiе гимназисты, — были споры, кому въ какую партiю писаться. Большинство примыкало къ конституцiонно — демократической — «кадетской партiи», шли еще въ октябристы, учитель чистописанiя объявилъ себя трудовикомъ. — Спросили Матвѣя Трофимовича: — «а вы куда?» — «Я», — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — «я — математикъ и астрономъ. Для меня важно только то, что дважды два — четыре, что а плюсъ б, возведенное въ квадратъ равно а квадратъ плюсъ два аб плюсъ б квадратъ, что косинусъ»… Дружный смѣхъ преподавателей прервалъ его. Матвѣй Трофимовичъ никуда не записался — онъ остался «дикимъ». Онъ не голосовалъ ни за Муромцева, ни за Родичева, онъ не читалъ никакихъ бюллетеней или воззванiй — онъ сталъ для учителей и гимназистовъ отвлеченной математической величиной — «косинусъ»…

Володя съ презрительнымъ сожалѣнiемъ посмотрѣлъ на отца. «Что съ него спрашивать?.. Рыцарь двадцатаго числа. Чиновникъ!..»

— Что съ тобою говорить, — сказалъ онъ. — Опять по требованiю Николая пойдуть русскiе рабочiе и крестьяне умирать за то, чего сами не знаютъ. Несокрушимый милитаризмъ!.. Генеральское фанфаронство! Но, посмотримъ еще, какъ отнесется къ этому народъ… Тѣ времена прошли, когда народъ молчалъ — бо благоденствовалъ. Теперь онъ не благоденствуетъ и не молчитъ.

Володя посмотрѣлъ на часы.

— Однако… вотъ что, мама… Я долженъ сейчасъ ѣхать въ городъ. Это извѣстiе все таки можетъ быть чревато послѣдствiями… Мнѣ надо поговорить съ моими друзьями… Возможно, что ни сегодня, ни завтра я не вернусь… Ну… да это обычно. Безпокоиться не о чемъ.

Володя, ни съ кѣмъ не простившись, вышелъ изь столовой и одѣлся. Шура увидала въ окно, какъ онъ быстро зашагалъ по пыльной дорогѣ къ желѣзно-дорожной станцiи.

* * *

Какъ пришибленная непогодой птичка сидѣла въ своемъ углу Женя. Давно-ли она мечтала о мирѣ? И вдругь — страшное слово — война!.. Война это значитъ, что дядя Тихонъ Ивановичъ, который съ полкомъ стоитъ на австрiйской границѣ, дядя Дима — и уже, конечно, Геннадiй Петровичъ пойдутъ на войну.

То, что говорилъ Володя ей было непонятно. Кто такiе славянофилы — она не знала… Гдѣ эта самая Боснiя и несчастное Сараево?.. Все это оказывалось страшнѣе и сложнѣе самыхъ страшныхъ экзаменовъ. Корочка чернаго хлѣба, пожалуй, тутъ и не поможетъ. Кому, какъ и о чемъ молиться?.. Чтобы Австрiя не напала на Сербiю? Но тамъ какой-то Принципъ убилъ все таки эрцъ герцога и его жену?… Кому это было нужно?.. И почему, почему это должно коснуться Россiи?… Почему за это убiйство должны расплачиваться дядя Дима, дядя Тиша?… Геннадiй Петровичъ?.. И она должна отдать свое робкое, только что зародившееся счастье?… Широко раскрытыми глазами, въ которыхъ затаилась большая печаль и забота, Женя смотрѣла на окно. Она видѣда сѣдѣющую голову отца въ озаренiи румянаго заката, видѣла, какъ таялъ голубоватый дымокъ въ ясномъ воздухѣ и чувствовала, какъ запахъ табака мѣшался съ ароматомъ цвѣтущаго жасмина.

— А я скажу, — ни къ кому не обращаясь, сердито проговорилъ Матвѣй Трофимовичъ, — я скажу, что теперь, вотъ, не императоры… не государи… не генералы… рѣшаютъ судьбы войны и мира… наши судьбы… а такiе вотъ, прости Господи!.. Володи!..

Шура блестящими, большущими темными глазами внимательно посмотрѣла на дядю, но ничего не сказала.

— Бѣда быть отцомъ взрослаго сына, который умнѣе тебя, — продолжалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Новые люди!.. Эти новые люди и Эвклидову геометрiю отмѣнятъ!.. Параллельныя линiи у нихъ сойдутся… Тьфу!.. Побѣжалъ у какихъ-то друзей искать совѣта… Своего ума не хватило. А отецъ?.. Ни къ чему отецъ… Наливай что-ли Леля чай…

Матвѣй Трофимовичъ молча, угрюмо мѣшалъ ложечкой чай въ стаканѣ. Заботная мысль была у него на лицѣ.

II

Душевный миръ Жени былъ нарушенъ.

Приближался Ольгинъ день — 11-го iюля — обѣ семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ готовились къ празднику именинъ Ольги Петровны. Изъ цвѣточной прозрачной бумаги клеили китайскiе фонари для иллюминацiи сада и дома. Гурочка готовилъ фейерверки. Женя и Шура тайно приготовляли подарки для именинницы. Все это было радостное, нѣжное, сладко волнующее и въ это вошло тяжкое, страшное слово война. Вся радость была сорвана, свѣтлый мiръ потускнѣлъ.

Изъ Гатчины прiѣхали Антонскiй съ Шурой. Борисъ Николаевичъ былъ озабоченъ и угрюмъ. Володя только что прiѣхалъ изъ Петербурга. Онъ былъ, напротивъ, веселъ.

Женя съ тоскою смотрѣла на него. Она думала: — «какъ все перемѣнилось за эти дни! Куда дѣвалось теплое iюльское солнце?.. Запахъ скошенной травы не радовалъ, но несъ какую-то неопредѣленную тоску. Жасминъ не благоухалъ…» Лилъ проливной дождь. Въ длинныхъ желтыхъ лужахъ вдоль дорожки сада блѣдные вспыхивали пузыри, предвѣщая ненастье. Сѣрое небо точно валилось на землю. Мокрыя и нахохлившiяся березы были невыразимо печальны. Дрозды и воробьи куда-то попрятались. Намокшiе жасмины роняли желтоватые лепестки цвѣтовъ. Цвѣточная клумба казалась грязной.

Володя на сто восемьдесятъ градусовъ перемѣнилъ свои убѣжденiя. Давно-ли чертыхался онъ и проклиналъ войну и государей — теперь онъ находилъ, что война неизбѣжна и необходима. Папа — милый «косинусъ», — думала Женя, «ну что онъ въ этомъ дѣлѣ понимаетъ…» — говорилъ о тяжелыхъ пушкахъ и аэропланахъ, о большой военной программѣ и о планахъ войны… Смѣшно было слушать его. Суетился и непривычно взволнованно кричалъ дядя Боря. Его носъ сталъ багрово-сизымъ, что означало у него крайнюю степень волненiя.

Женя слушала, печально глядя въ унылый садъ и ничего не могла понять. Сознавала она, что улетѣло ея милое счастье, что она, какъ раздавленная на дорогѣ бабочка. Не поднять ей больше крыльевъ радостной ея мечты. Никакая молитва, никакая «корочка» ей не поможетъ.

— Ну что ты говоришь, — раздраженно говорилъ Матвѣй Трофимовичъ, пыхая трубкой. — Борисъ Николаевичъ, мы не можемъ… Мы не должны воевать. Большая военная программа и на половину не выполнена. Армiя не снабжена полевыми тяжелыми пушками. Мало пулеметовъ. Аэропланы только только появляются у насъ. И противостать величайшей военной державѣ, сорокъ четыре года въ полномъ мирѣ готовившейся къ войнѣ. Это невозможно… Это самоубiйство… Государь долженъ это понимать.

— Именно потому, что мы не готовы — Германiя и объявитъ намъ войну, — сказалъ Антонскiй. — Старыя рыцарскiя времена безслѣдно миновали. Теперь никто не скажетъ «иду на васъ», но именно захватитъ врасплохъ, когда намъ неудобно, а имъ удобно — вотъ когда объявляютъ войну и императоръ Вильгельмъ этого, конечно, не упустить.

— Не объявилъ же онъ намъ войну въ 1904-мъ году, когда Японiя напала на насъ?

— Германiя была тогда еше не готова. Кромѣ того Императоръ Вильгельмъ самъ боится желтой опасности и не хотѣлъ побѣды Японiи надъ Россiей.

— Мы можемъ уклониться отъ войны, сославшись на Гаагскiй трибуналъ.

— Уклониться?.. Какъ ты можешь это говорить? А нашъ вѣчный, исконный долгъ защиты славянъ? А наши интересы на востокѣ?.. Такъ нагло нарушила ихъ Германiя своею Багдадскою дорогой. Наша торговля на востокѣ сведется къ нолю. Мы потеряемъ свой престижъ въ Персiи. Все это, милый Матвѣй Трофимовичъ, не пустяки.

— А Богъ съ ней, со внѣшней то торговлей. Мало что-ли у насъ внутреннихъ рынковъ. Дай Богъ ихъ удовлетворить.

— Наконецъ, Царское слово. Союзъ съ Францией насъ обязываетъ быть солидарными съ нею.

— Ну… А если?.. Не дай Богъ… Пораженiе?..

— Во!.. во! — закричалъ Володя, потирая руки. — Самое то, что нужно для блага народа. Побѣдоносная война — это было-бы такое величайшее несчастье.

— Ты самъ не понимаешь, что говоришь, — сердито сказалъ Матвѣй Трофимовичъ и застучалъ трубкой о столъ, выколачивая пепелъ.

— Ну, ужъ, хватилъ, — воскликнулъ и Борисъ Николаевичъ, тоже, видимо возмущенный. — Это ты, братъ того!.. Герценомъ пахнетъ. Совсѣмъ, какъ наши полоумные студенты, которые во время Японской войны посылали телеграммы Микадо съ пожеланiемъ побѣды.

— И правильно дѣлади.

— Какой-то минимальный патрiотизмъ все таки нуженъ.

— Никакого!.. Слушайте: — если-бы въ 1904 году Россiя разгромила Японiю, заняла бы Японскiе острова, уничтожила Японскiй флотъ — какое это было-бы торжество самодержавiя!.. Мы откатились бы назадъ на двѣсти лѣтъ. Возможна-ли была тогда хотя-бы нынѣшняя куцая конституцiя?.. Удалось-бы тогда добиться броженiя въ войскахъ, забастовокъ на заводахъ и созыва Государственной Думы?.. Нѣтъ… Такое «громъ побѣды» раздавалось-бы, такъ «веселился-бы храбрый Россъ», что всѣ «свободы» были-бы подавлены суровою рукою побѣдителя и его побѣдоноснаго войска.

— Ну, положимъ!..

— Такъ и теперь, въ надвигающейся и въ неизбѣжной уже войнѣ мы должны желать пораженiя Россiи и Германiи — двухъ самыхъ большихъ имперiалистическихъ странъ.

— Ахинея!

— Чепуха!

— Съ ихъ пораженiемъ и тутъ и тамъ вспыхнутъ революцiи и сгинетъ проклятый царизмъ. Наконецъ, и у насъ будетъ республика!

— Замолчи, Володя. Этому учили тебя твои друзья? Страшно и тошно слушать тебя. Я вѣрю въ здравый смыслъ народа, въ народнуго душу, въ патрiотизмъ народныхъ массъ. Нѣмецъ ненавидимъ въ народѣ. Противъ нѣмца пойдутъ не такъ, какъ шли противъ японца, который былъ слишкомъ далекъ и непонятенъ народу.

— Нѣтъ, отецъ. Патрiотизмъ, о которомъ ты говоришь не будетъ… не будетъ и не будетъ!.. До этого не допустимъ!..

— Брось, Володя, — серьезно началъ Антонскiй, — есть въ жизни Государства моменты, когда надо оставлять совсѣмъ теорiю, какъ бы высока она нѣкоторымъ и ни казалась и когда долгъ каждаго, кто бы онъ ни былъ, хотя-бы и крайнiй соцiалистъ — отстаивать Родину, ибо Родина все таки выше партiи. Бери въ этомъ отношенiи примѣръ съ французовъ. Въ минуту нацiональной опасности они умѣютъ забыть партiйную рознь и предстать передъ врагомъ, какъ нацiя. Мы должны быть такими-же.

Слушала это Женя и думала: — «вотъ было у нея счастье и нѣтъ его больше. Укатились ясные дни сладкихъ мечтанiй и чуть зародившейся и ничѣмъ еще не проявленной любви. Жени Жильцовой нѣтъ. Нѣтъ будущей артистки — пѣвицы — есть какое то «общее дѣло», гдѣ въ совершенно непонятный ей клубокъ, который не ей распутать, сплелись интересы столькихъ иностранныхъ государствъ — Сербiи и Францiи, Англiи и Россiи, гдѣ какая-то Багдадская дорога — чья она? легла поперекъ ея чистаго дѣвичьяго счастья. И надъ всѣмъ этимъ сталъ грозный и страшный и такой ненавистный Императоръ Вильгельмъ, который жаждетъ уничтоженiя Россiи, а съ нею и ея — Жени». Такой маленькой, ничтожной и несчастной почувствовала себя Женя, что даже не смѣла она молить Бога… Да и о чемъ? — все такъ неясно, все такъ перепутано, все такъ недоступно ея дѣвичьему уму! И хотѣла она только одного: — скорѣе, скорѣе повидаться съ Геннадiемъ Петровичемъ и сказать ему все, что она должна ему сказать, все то важное и необыкновенное, что она теперь чувствуетъ и сознаетъ и что, если и не спасетъ ее въ надвигающемся хаосѣ — то дастъ ей смыслъ жить и силы дожидаться какого-то конца.

Вѣдь неизмѣнно будутъ… должны быть! свѣтлые дни и послѣ ненастья проглянетъ опять ясное, яркое, теплое солнце, высушитъ лужи и засiяетъ на синемъ безоблачномъ небѣ.

Милостивъ Господь!

III

Въ томъ подавленномъ настроенiи, въ какомъ находилась Женя, она не могла оставаться въ Пулковѣ, гдѣ былъ Володя. Ей все казалось, что Володя опять заговоритъ о томъ ужасномъ, о чемъ не могла она слышать — о пораженiи Россiи. Россiи!!.. Но вѣдь Россiя — это ея папа и мама, это дяди и тетки, сестры и братья… Это Геннадiй Петровичъ!.. Наконецъ — это самъ Володя!.. Какъ можетъ онъ это говорить? А еще самый умный!.. Россiя — это боготворимый Государь… Это перезвоны колоколовъ въ церквахъ, это такой родной звонъ сереброкупольнаго Гатчинскаго собора, съ дѣтства волнующiй и дорогой. Россiя это Прiоратскiй паркъ, съ его аллеями, березами, дубами, соснами и елями, съ его тихимъ озеромъ, съ весенними фiалками. Россiя это — Петербургъ, это сама она и ея будущая слава артистки. Безъ Россiи нѣтъ ничего… Нѣтъ самой жизни. Какъ это жить, если не станетъ Россiи? Гдѣ?… Какъ?.. Нѣтъ все это что-то такое невозможное, что ея умъ не воспринималъ этого.

Она проснулась въ комнатѣ Шуры раннимъ утромъ и, не одѣваясь, подошла къ окну и отдернула занавѣску.

Она не ошиблась — въ Гатчинѣ было легче.

Сквозь разорванныя тучи еще скупо свѣтило утреннее солнце. Просыхающее шоссе паромъ курило. Лужи высыхали на глазахъ, обнажая камушки, красный битый кирпичъ и стекло. Воробьи возились и чирикали въ густыхъ кустахъ кротекуса.

Женя одѣлась и вышла въ палисадникъ.

Все было, какъ всегда… Все было по прежнему. Страшные призраки войны сюда не проникли.

Надъ головою стрекотали и гудѣли пропеллерами аэропланы Гатчинской самолетной школы. Они опровергали слова папы, что въ Россiи нѣтъ аэроплановъ. Воть сколько ихъ летаетъ… Одинъ, другой… третiй… Откуда-то отъ Обелиска доносилась бодрая военная музыка. На сосѣдней дачѣ тяжело нависли балконныя занавѣси и легкiй паръ струился отъ нихъ. Разносчикъ съ лоткомъ, полнымъ цвѣтущихъ гелiотроповъ, левкоевъ и резеды проходилъ мимо. Онъ приподнялъ лотокъ надъ головою и нараспѣвъ произнесъ: -

— Цвѣтики, цвѣтовъ!.. А не пожелаете?.. Хороши цвѣточки!..

Сладкiй духъ цвѣтовъ шелъ за нимъ. Съ сосѣдней улицы доносился звонкiй распѣвный голосъ селедочницы.

— Селедки голландски, селе-одки!..

Нѣтъ, нѣтъ — жива была Россiя. Жизнь шла, какъ всегда, какъ сотни лѣтъ, какъ съ самаго основанiя Гатчины. Какой тамъ разгромъ и пораженiе! Вонъ, какъ бодро играегь далекая музыка. Вчера говорили о миролюбiи Государя, о томъ, что по его мысли создался Гаагскiй трибуналъ, чтобы предупреждать и не допускать войнъ. Въ Петербургѣ ожидается прiѣздъ французскаго президента. Вотъ и уладятъ всѣ спорные вопросы безъ всякой войны.

И дома у тетки Марьи Петровны все было такъ обыденно и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ уютно просто, мирно и радостно. Шура пила чай въ столовой. Горничная прибирала ихъ спальню. Мура и Нина качались въ саду на качеляхъ и весело чему-то своему смѣялись. Тетя Маша была такъ радушна и ласкова. Кругомъ были миръ, тишина и спокойствiе. Гроза пронеслась, умолкли дождевые шумы, свѣтлѣе становилось небо. Ожила природа и страшныя слова Володи казались просто дурнымъ сномъ.

Женя подошла къ роялю и весело запѣла свои упражненiя.

* * *

Въ четыре часа совсѣмъ неожиданно пришелъ Геннадiй Петровичъ. Женя встрѣтила его на стеклянномъ балконѣ.

— Господи!.. Какъ я счастливъ, Евгенiя Матвѣевна, что вы въ Гатчинѣ.

Странное волненiе охватило ихъ обоихъ. Въ этомъ волненiи какъ то само собою вышло, что Женя — она этого совсѣмъ не хотѣла, не думала объ этомъ — подняла руку и Геннадiй Петровичъ поцѣловалъ ее. Его губы показались горячими и мягкими усы. Женя вспыхнула и не знала, что сказать.

— Я такъ боялся, что вы въ Пулковѣ, - продолжалъ Геннадiй Петровичъ, — въ Пулково мнѣ уже никакъ было-бы не поспѣть. А мнѣ такъ многое надо вамъ сказать.

— Что случилось, Геннадiй Петровичъ?..

И вдругъ прежняя тревога и страхи вернулись къ Женѣ. Опять начались сомнѣнiя въ мирѣ, опять точно померкло небо. Едва владѣя собою и задерживая Геннадiя Петровича на балконѣ Женя сказала:-

— Почему вы такъ говорите? Почему вы не могли-бы поспѣть въ Пулково? Почему?..

У нея дрожали колѣни.

— Я уѣзжаю, Евгенiя Матвѣевна.

— Куда?.. Зачѣмъ?..

— Наша школа расформирована, и мы всѣ получили предписанiя немедленно вернуться къ своимъ частямъ.

«Немедленно» показалось Женѣ почему то страшнымъ и внушительнымъ словомъ. Она въ какомъ то печальномъ раздумьи повторила: -

— Немедленно…

— Я долженъ ѣхать въ Омскъ, въ распоряженiе войскового начальства.

— И вы ѣдете?.. Когда?..

— Черезъ часъ я ѣду въ Петербургь, чтобы завтра утромъ попасть на Сибирскiй экспрессъ.

— Вотъ какъ, — голосъ Жени звучалъ безнадежною грустью. — А Баянъ?..

— Баянъ уже поѣхалъ утромъ съ вѣстовымъ. Отправка его и помѣшала мнѣ поѣхать въ Пулково. Да, какъ видите, все къ лучшему.

— Все къ лучшему… Вы думаете…

— Я пришелъ проститься съ вами, съ вашей тетушкой и вашими кузинами… Поблагодарить ихъ за ихъ ласку… Богъ знаетъ, когда и какъ мы съ вами увидимся.

— Что-же это?.. Война?..

Геннадiй Петровичъ не успѣлъ отвѣтить — Марья Петровна и Шура вошли на балконъ и разговоръ сталъ общимъ.

Нѣтъ, войны еше не было, но она могла быть и офицеры должны быть при своихъ частяхъ.

Задолго до отхода поѣзда Геннадiй Петровичъ поднялся уходить. Ему нельзя было сегодня опоздать. Шура и Женя пошли проводить его. Чуткая Шура — она казалось понимала все, что происходило въ душѣ Жени — сѣла на скамейкѣ у станцiи, Женя ходила по перрону съ Геннадiемъ Петровичемъ. На станцiи почти никого не было. Прошелъ офицеръ кирасиръ въ бѣлой фуражкѣ съ голубымъ околышемъ и дружелюбно обмѣнялся воинскимъ привѣтствiемъ съ Геннадiемъ Петровичемъ и это обычное привѣтствiе показалось, въ томъ состоянiи въ какомъ находилась Женя, чѣмъ то особеннымъ. Точно подчеркивали они свою общность, свою товарищескую спайку… для войны!..

Двѣ барышни дачницы въ мордовскихъ костюмахъ съ пестро расшитыми передниками гуляли съ длиннымъ гимназистомъ въ коломянковской блузѣ и сѣрыхъ штанахъ. Отъ нихъ пахло пудрой и духами.

По обѣимъ сторонамъ станцiи были лѣса. Прямо напротивъ, на слегка всхолмленномъ полѣ, на его дальнемъ концѣ, блестѣли крыши аэропланныхъ ангаровъ и подлѣ возились люди. Они казались маленькими букашками. Съ полустанка «Звѣринецъ» доносились паровозные свистки.

Все было мирно. Гурдинъ, нагнувшись къ уху Жени, успокоительно говорилъ прiятнымъ тихимъ голосомъ. Онъ былъ спокоенъ, и хотѣлось ему вѣрить.

— Мобилизацiя… Конечно, можетъ быть и мобилизацiя… Но во всякомъ случаѣ она еще не объявлена и будетъ объявлена или нѣтъ — кто это знаетъ? Нашъ Государь миролюбивъ и безконечно любитъ Россiю… Ну, если только Государь повелитъ — будетъ война — будетъ и побѣда.

— Побѣда?..

— Несомнѣнно.

Мимо прошли барышни съ гимназистомъ. Барышни смѣялись, гимназистъ извивался между ними и, наклоняясь то къ одной, то къ другой, громко сказалъ, чтобы и Женя его слышала: -

— Межъ двухъ розъ репейникъ росъ.

— Это вы-то репейникъ? — хохотали барышни, — Очень даже просто.

Они разошлись. Гурдинъ и Женя примолкли. Въ каждомъ шла своя внутренняя работа. Они шагали въ ногу, и мѣрно поскрипывалъ сухой гравiй платформы подъ ихъ ногами. Надо было слишкомъ много сказать. Слишкомъ мало было для этого времени.

— Если ничего не будетъ, я сейчасъ-же и вернусь, я попрошу отпускъ.

Опять встрѣтились гимназистъ съ барышнями.

— Ахъ, оставьте, пожалуйста, — говорила высокая блондинка съ вѣнкомъ изъ васильковъ на русой головѣ. — Ни одному слову вашему я не вѣрю.

— Да ничего подобнаго, — басилъ гимназистъ.

Они прошли и снова Женя и Гурдинъ были какъ-бы одни.

— Если будетъ война… Обѣщайте мнѣ, Евгенiя Матвѣевна… Обѣщайте, что вы дождетесь меня. Конечно… Если не калѣкой… не инвалидомъ.

— Зачѣмъ вы это говорите… Вы знаете, что я всегда… при всѣхъ обстоятельствахъ буду вамъ вѣрна… Я буду васъ ждать… Всегда…

— Богь не безъ милости — казакъ не безъ счастья.

— Какъ вы думаете?.. Это будеть долго?.. Война?..

— Кто можетъ это сказать?.. Бывали войны, которыя тянулись много лѣтъ.

— Много лѣтъ, — тяжело вздохнула Женя. — Слушайте — пишите мнѣ.

— Какъ только позволятъ обстоятельства… Мы, казаки, всегда будемъ впереди. Не всегда будетъ возможность послать письмо.

— Впереди… Это такъ опасно… Все равно — пишите. Пишите все, что вы думаете… что будете переживать… Я буду все съ вами… Это очень важно. Оч-чень.

— Я буду писать.

— Но… если ни одного письма отъ васъ не будетъ… Мало-ли тамъ почему… Все равно знайте… Я васъ дождусь… Какой бы вы ни были — прiѣзжайте… Все это очень серьезно…

Съ глухимъ и — показалось Женѣ — тревожнымъ гуломъ подкатилъ поѣздъ къ платформѣ. Шура подошла къ Геннадiю Петровичу. Стали прощаться. Геннадiй Петровичъ стоялъ на ступенькѣ вагонной площадки.

— Ну… — сказала Женя и какимъ то дѣтскимъ, точно безпомощнымъ движенiемъ потянулась руками къ Геннадiю Петровичу. Тотъ быстро скинулъ фуражку и нагнулся къ дѣвушкѣ. Женя горячо обняла его и крѣпко поцѣловала въ губы.

Звякнули вагонныя цѣпи, сначала тихо и медленно, потомъ громче и скорѣе загудѣли колеса, запѣли свою дорожную скучную пѣсню. Геннадiй Петровичъ стоялъ все на той же ступенькѣ и махалъ фуражкой. Женя смотрѣла на него. Пронзителенъ и печаленъ былъ взглядъ ея потемнѣвшихъ глазъ.

Домой дѣвушки шли аллеями Прiоратскаго парка. Онѣ шли мимо тѣхъ самыхъ полянъ, гдѣ прошлою весною такъ богато цвѣли фiалки. Подъ ними, длиннымъ серебрянымъ блюдомъ тянулось озеро. Вѣтеръ набѣгалъ на него и муаровыя волны колебали зеркальную гладь. И такъ же, какъ въ ту весну, стая бѣлыхъ утокъ плыла по озеру, оставляя за собою сверкающiй длинный слѣдъ.

Тихо сказала Женя: -

— Ты знаешь, Шурочка, вотъ иду я знакомыми мѣстами, тѣми, гдѣ ходила столько лѣтъ и мнѣ кажется, что это уже не я иду. Что я уже совсѣмъ, совсѣмъ не та, что была тогда, когда первый разъ встрѣтила Геннадiя Петровича и отдала ему фiалки. Точно та Женя съ растрепанной косой была кто-то другая или ея совсѣмъ не было. Она умерла… Что это такое?.. Какъ это объяснить? Неужели и дальше такъ будетъ? Ты понимаешь меня Шура?..

— Да… Я понимаю тебя.

— Такъ мало прошло времени… И что-же, наконецъ, случилось?..

— Молись Богу, Женя. Все будетъ такъ, какъ Ему угодно.

— Такъ, Шура. Вѣрно, Шура. Но почему мы такiя маленькiя, жалкiя и въ этихъ большихъ дѣлахъ никто, никогда о насъ не вспомнитъ и не пожалѣетъ насъ?..

Дома, въ залѣ, стояли зеленыя, лѣтнiя, iюльскiя сумерки. Шура сѣла съ работой у окна. Женя подошла къ роялю и стала играть. Сначала она играла тихо, неувѣренно, потомъ взяла одинъ аккордъ, другой и, вдругъ, съ нечеловѣческою печалью, со страшнымъ надрывомъ растерзанной души запѣла пѣсню Сольвейгъ изъ Пеера Гинта Грига. -

Пѣвучiя рулады неслись, замирая. На дачѣ стояла глубокая тишина. Марья Петровна остановилась въ дверяхъ и не дыша слушала племянницу. Мура и Нина притихли въ саду. На сосѣдней дачѣ, гдѣ обѣдали, перестали гремѣть посудой. Встревоженная, измученная тоскою разлуки Женина душа выливала въ пѣснѣ свое неутѣшное горе.

Въ горькихъ рыданьяхъ Женя упала на клавиши рояля.

— Господи!.. — сквозь слезы вскрикивала она распухшими губами, — Господи!.. Ну, зачѣмъ все это?… За что?..

Марья Петровна и Шура взяли подъ руки Женю и повели ее въ спальню. Женя всхлипывала, кусала губы и не могла удержать слезъ, ручьями лившихся изъ потемнѣвшихъ глазъ.

Ее раздѣли и уложили въ постель. Она долго плакала и тряслась подъ одѣяломъ лихорадочною дрожью. Шура сидѣла надъ нею.

Война еще не была объявлена, но для Жени она уже началась.

IV

Надежда Петровна Вехоткина читала, вѣрнѣе, просматривала газеты лишь вечеромъ, «на сонъ грядущiй». Съ отъѣздомъ въ январѣ мужа въ полкъ она осталась одна на своемъ куренѣ. Все ихъ большое хозяйство легло на ея женскiя плечи. Она не жаловалась. За восемнадцать лѣтъ замужества это уже третiй разъ она провожала мужа на службу. Первый разъ, совсѣмъ молодой она ѣздила съ мужемъ вь полкъ и прожила первые три года замужества шумной и веселой полковой жизнью. Послѣ — надо-же было смотрѣть кому нибудь за хозяйствомъ — она уже всегда оставалась дома, прiѣзжая къ мужу только зимою въ глухое время, недѣли на двѣ. Дома не перечесть, что было рабтоы. Квочки смѣняли одна другую на гнѣздахъ. Однѣ насѣдки ходили съ крошечными въ желтомъ пуху циплятами, другiе подростали и непрерывно и нещадно дрались молодые пѣтушки, Въ закутѣ лежали двѣ свиньи съ поросятами. Весною три кобылы ожеребились. На паевой дѣлянѣ косили сѣно, пшеница наливалась колосомъ, ячмень и овсы поспѣвали, вотъ вотъ придетъ пора и ихъ косить. Огородъ, фруктовый и ягодный сады несли свои заботы У немногихъ хуторянъ были свои машины и къ Надеждѣ Петровнѣ непрерывно приходили казаки просить то сѣнокосилку, то конныя грабли. Народъ не переводился на ея просторномъ базу.

Шла заготовка на зиму варенiй и соленiй — дня не видѣла Надежда Петровна. Она носила на головѣ бѣлый платокъ «кибиткой», какъ носятъ казачки, чтобы не загорѣть и все таки въ бронзу ударили щеки и покраснѣлъ носъ, потемнѣла шея. Босикомъ съ подоткнутой юбкой она въ полѣ такъ управлялась вилами и граблями, что старые казаки только крякали отъ удовольствiя… — «Ну и Есаульша!..»

Но вечеромъ, когда «длинный день покончилъ рядъ заботъ», когда все живое, «вопiющее, взывающее и глаголющее» будетъ удовлетворено пищей, угомонится, уляжется по базамъ и конюшнямъ, усядется по насѣстамъ, когда начнетъ спадать на дворѣ сытный запахъ навоза и парного молока и крѣпче понесетъ изъ сада полынью, хмѣлинами и сухою «богородичною травкой», Надежда Петровна настежь открывала окно и садилась подлѣ него въ мягкое кресло. За окномъ медленно надвигались прозрачныя сумерки. Со степи дышало запахомъ цвѣтущихъ хлѣбовъ, слышнѣе былъ лягушиный концертъ съ леваднаго пруда, по хутору начинались пѣсни, у сосѣдей, Чукариныхъ, въ хатѣ охрипшiй граммофонъ игралъ «Маршъ Радецкаго» и звонко щелкали на улицѣ костяшки айданчиковъ.[5]Бараньи кости, которыми казаки играютъ въ бабки. Сытый, довольный смѣхъ раздавался по хутору.

Надежда Петровна пальцемъ срывала бандероль съ «Новаго Времени» и быстро просматривала газету. Она смотрѣла «покойниковъ» въ черныхъ рамкахъ — не умеръ-ли кто близкiй или знакомый, потомъ читала передовую и телеграммы.

Ея глаза остановились, перечли еще и еще разъ боевую зажигательную, горячую статью извѣстнаго публициста. Газета упала на колѣни. Надежда Петровна долго сидѣла, повернувъ лицо къ окну и глубоко задумавшись. Краски погасли въ небѣ. Тихая кроткая ночь спускалась надъ землею. Первыя звѣзды несмѣло загорались. Голоса людей смолкали на хуторѣ. Граммофонъ играть пересталъ. Мальчишекъ, игравшихъ въ айданчики, матери отозвали по домамъ. Въ наступившей тишинѣ слышнѣе стало стрекотанiе кузнечиковъ. Три голоса, гдѣ то на самой окраинѣ хутора пѣли знакомую ей полковую пѣсню. Два казака, должно быть постарше, вели пѣсню и съ ними ладилъ молодой чей-то голосъ, заливавшiйся звонкимъ подголоскомъ.

Они пѣли: -

«Да вотъ оно что», — подумала Надежда Петровна. — «Тихонъ-то мой на самой границѣ»…

Она поднялась съ кресла и, не зажигая огня, въ сумракѣ добралась до постели и въ глубокой задумчивости раздѣлась и легла… Она ни на мгновенiе не заснула. Лежала тихо.

Заботныя женскiя мысли тяготили ее.

* * *

Съ первыми кочетами она встала. Только начинался день. Звѣзды мерцали, тихо угасая. Надъ степью лежала прозрачная мгла. Надежда Петровна быстро одѣлась и, не будя ни служанки, ни рабочихъ прошла черезъ поваленные гуменные плетни, мимо зарослей пахучей сѣдой полыни на хуторъ. Ущербный мѣсяцъ висѣлъ надъ мѣловымъ кряжемъ горы, уже розовѣвшимъ далекими отраженiями восхода. Жестяная крыша амбара голубѣла на сосѣднемъ дворѣ, и за нею слышались утреннiе хриплые голоса.

Хуторской атаманъ Колмыковъ, вчера взявшiй у Надежды Петровны конныя грабли убирался ѣхать на дѣляну. Къ нему со своими заботами и направилась Надежда Петровна.

Съ каждымъ мигомъ яснѣе становились постройки и предметы на большомъ дворѣ Колмыковскаго куреня. У сараевъ самъ Колмыковъ съ сыномъ запрягалъ лошадей въ грабли. Онъ обернулся на стукъ калитки, зрячими казачьими глазами изъ подъ насупленныхъ, косматыхъ сѣдыхъ бровей посмотрѣлъ, кто идетъ въ столь раннiй часъ и сейчасъ же призналъ сосѣдку и куму. Онъ оставилъ грабли и подошелъ къ есаульшѣ.

— Здорово живете!.. Что такъ спозаранку, хозяюшка?..

— У меня къ вамъ дѣло, Николай Финогеновичъ.

— Ай случилось чего?.. Пойдемъ тогда, мамаша, у хату.

Въ хатѣ, въ печи, ярко пылала солома, жена Колмыкова возилась съ рогачами, готовила кормить мужа и сына.

Колмыковъ провелъ Надежду Петровну въ сосѣднюю горницу, на чистую половину. Тамъ стояла прибранная парадная постель и на ней въ два ряда горою лежали подушки. Утреннiй свѣтъ вошелъ въ нее черезъ небольшое оконце, свѣжiй степной вѣтерокъ отдувалъ кисейную занавѣску. Надъ окномъ въ орѣховой рамочкѣ висѣла фотографiя самого Колмыкова на конѣ въ Лейбъ-Атаманскомъ мундирѣ.

Колмыковъ подалъ гостьѣ соломенный стулъ, самъ остался стоять у дверей.

— Вы читали послѣднiя газеты, Николай Финогеновичъ?..

— Такъ… «Областныя» проглядывалъ. О гулевомъ скотѣ объявленiя… Ну и кто что про войну пишутъ…

— Вы думаете, у насъ, Николай Финогеновичъ, будетъ война?..

— Да ить, кто-же про то знаетъ, вѣдаетъ, мамаша. Единъ токмо Богь. А Онъ, рази намъ скажетъ чего?..

— Я читала вчера Петербургскiя газеты и мнѣ стало прямо страшно.

— А что?.. Чего тамъ ишшо пишутъ?..

— Страшно за Тихона Ивановича.

— Такъ ить вѣрно… Я знаю… И то на самой, на границѣ Австрицкой. Ежели чего, въ первую голову. Мобилизацiя шесть часовъ. Ночью разбудили — проздравили, а на утро и нѣтъ ихъ.

— Я вотъ и думаю, Николай Финогеновичъ, не поѣхать ли мнѣ повидаться?.. Провѣдать?.. Ну и если Господь судилъ… собрать въ походъ чего надо.

Старый казакъ задумался, присѣлъ на скамью и долго смотрѣлъ въ окно, за которымъ разгоралось, въ пурпуръ ударяло, огнемъ жаркимъ пылало на востокѣ небо.

— А что-же, мамаша… И правда такъ. По хутору гутарятъ и такъ и эдакъ… Конечно, бываетъ — одна брехня… А только… не приведи Богъ, ежели чего такого не прилучится… Вотъ твоя совѣсть, значитъ и спокойна… Простимшись… По Божецки.

— Время-то горячее.

— Такъ оно для всѣхъ, мамаша, горячее. Вы того, копнить не начинали…

— Какое… Сегодня кончаемъ.

— Ну вы вотъ чего. Вы объ этомъ не сумлѣвайтесь. Хозяйство, оно дѣло наживное. Голову имъ не морочьте. Я за вашимъ хозяйствомъ по сосѣдски присмотрю. Коли гдѣ понадобится — мiромъ поможемъ. Всѣ навалимся, въ разъ уберемъ и въ стога помечемъ… Другой разговоръ. Хлѣба косить пора приходитъ. У васъ какъ съ машиной?..

— Маленькая поправка нужна. Хотѣла на этой недѣлѣ заняться.

— Однако кузнецъ могетъ?

— Я показывала. Берется.

— Ну, такъ и ѣзжайте съ Богомъ. Вашъ Павелъ, работникъ совѣстливый. Ну и я заглядать буду по сосѣдски кажинный день. Закладайте коней въ бричку и айда на станцiю. Богъ дастъ, коли благополучно — такъ черезъ недѣлю и обратно будемъ васъ ождать. Поѣзда ить нынѣ дюжа скорые. Не какъ прежде на коняхъ маршировали.

— Ну, спасибо, Николай Финогеновичъ. Такъ я на васъ надѣюсь.

— Не извольте безпокоиться, мамаша. Его благородiю поклонъ и нашимъ хуторскимъ, кого повидаете, привѣтъ отъ Тихаго Дона.

Николай Финогеновнчъ проводилъ есаульшу до тесовыхъ воротъ, поглядѣлъ ей вслѣдъ, перекрестился, взгромоздился на высокое желѣзное сѣдло грабель и тронулъ лошадей.

Золотое солнце всходило ему навстрѣчу, надъ степью.

V

Въ городскомъ Петербургскомъ платьѣ и шляпкѣ — Шура въ прошлый прiѣздъ одѣвала тетку — въ легкой кофточкѣ, Надежда Петровна ничѣмъ не напоминала бойкую хозяйку казачку, но походила на молодую помѣщицу. Работникъ Павелъ подергивалъ возжами, сытыя кобылки бѣжали рѣзво и, безпокоясь объ оставленныхъ дома жеребятахъ, заливисто, звонко, призывно ржали.

Кругомъ была все такая же мирная, полная спокойнаго труда картина, такая красота лѣтней работы, что Надежда Петровна стала забывать ночные страхи и заботы.

Когда спустились къ Дону на паромъ, кругомъ стояла полуденная тишина, Дремотно на бѣлый песокъ набѣгала тихая волна, цѣлуя берегъ. Черные челны лежали кверху днищами. На кольяхъ висѣли сухiя, сѣдыя сѣти, Ивовый вентерь съ проломленнымъ сѣрымъ бокомъ валялся на пескѣ. Долго не могли добудиться паромщика. А потомъ, то поднимался, то падалъ въ свѣтлую воду скользкiй, липкiй канатъ и скрипѣли доски парома. Вода чуть журчала, раздаваясь въ стороны. Лошади тянулись къ ней.

«Нѣтъ», — подумала Надежда Петровна, — «какая тутъ можетъ быть война… Кому она нужна?.. Эка благодать-то какая!»

На станцiи никого пассажировъ не было. Сонный кассиръ, знакомый Надежды Петровны, какъ и всѣ въ этомъ краю знали другъ друга, — продалъ ей билетъ и сказалъ: -

— Мужа навѣстить ѣдете. Хорошее, знаете, дѣло. Только и у васъ и у нихъ самая страда. Маневры, поди начинаются.

Поѣздъ мчался по степному, пригрѣтому солнцемъ простору. Вагоны отстукивали колесами какую-то мелодiю и Надеждѣ Петровнѣ все слышался «Маршъ Радецкаго», который игралъ вчера вечеромъ Чукаринскiй граммофонъ. Голубая занавѣска у окна отдувалась вѣтромъ, падала на лицо, щекотала щеки, мѣшала смотрѣть. Кругомъ были золотыя поля пшеницы, ячмень въ прозелень ударялъ и стояли высокiе ровные овсы. Ряды бабъ въ бѣлыхъ платкахъ и цвѣтныхъ юбкахъ, казаки въ пестрыхъ рубахахъ косили хлѣбъ. У межи стояли тяжелыя подводы, бѣлые волы, опустивъ слюнявыя морды, дремали подлѣ, на «холодкѣ«подъ арбою въ тряпьѣ лежалъ ребенокъ, собака стерегла его, стояли глиняные кувшины съ молокомъ, лежала краюха хлѣба, завернутая въ суровую холстину. Поля перемежались погорѣлою степью. Вылетитъ изъ сухой чепыги чибисъ, взмахнетъ серебрянымъ крыломъ и зачертитъ по синему небу странный и быстрый узоръ.

Остановки были рѣдки, но, — такъ по крайней мѣрѣ казалось Надеждѣ Петровнѣ — очень долго стояли на какихъ-то глухихъ степныхъ станцiяхъ. Надежда Петровна смотрѣла на скучную бѣлую каменную постройку вокзала въ кружевной тѣни высокихъ бѣлыхъ акацiй, на стройныя раины, окружавшiя мощеный булыжникомъ дворъ, на садикъ съ узорнымъ заборчикомъ изъ старыхъ рельсовыхъ накладокъ, съ высокими махровыми мальвами, табакомъ въ цвѣту, громаднымъ ревенемъ съ лапчатыми листьями на малиновыхъ мясистыхъ стебляхъ и съ цѣлыми зарослями цвѣтущей шапками вербены. Повитель и душистый горошекъ повисли по забору и пряный запахъ цвѣтовъ мѣшался съ терпкимъ запахомъ каменно-угольнаго дыма.

На низкой песчаной платформѣ — никого. Выйдетъ сонный начальникъ станцiи въ растегнутомъ чечунчовомъ кителѣ и выгорѣвшей на солнцѣ красной фуражкѣ, сторожъ станетъ у звонка. Въ раскрытое окно внизу стучитъ телеграфъ. Гдѣ-то впереди шипитъ паровозъ и съ жестянымъ стукомъ падаетъ водонапорная труба. Откуда то доносятся вялые, сонные голоса. Кто-то изнутри зданiя спросилъ: — «давать отправленiе?» Начальникъ станцiи ушелъ въ контору, но поѣздъ еще долго стоялъ. Потомъ незамѣтно тронулись, передъ глазами Надежды Петровны, вызывая головокруженiе, поплыли постройки и садъ станцiи, застучали колеса и маршъ Радецкаго зазвучалъ въ ушахъ Надежды Петровны, сливаясь съ ритмомъ стука колесъ.

Какая тамъ — война!.. Глубокiй миръ, прекрасный трудъ, крѣпкiй, сытый сонъ были кругомъ, по всей Русской землѣ. Врали газеты. Война была выгодна только имъ, а не этимъ мирнымъ хуторянамъ-казакамъ.

* * *

Ночью синее, въ золотыхъ звѣздахъ небо висѣло за окномъ. Степь была черна и таинственна. Крѣпкiе волнующiе запахи хлѣбнаго сѣмени подымались отъ разогрѣвшейся, разомлѣвшей за день земли.

Утромъ въ окно вагона мелькали частыя села, перелѣски, лѣса, стало люднѣе на станцiяхъ. Подвалило и пассажировъ — но всѣ они были мирные, обыденные, спокойные. Студенты и барышни ѣхали въ какую-то экскурсiю и говорили о томъ, что увидятъ. Незамѣтно какъ-то бѣлыя церкви съ православными голубыми, сѣрыми и зелеными куполами смѣнились стройными, высокими костелами, съ красными кирпичными колокольнями, рвущимися къ небу. Въ вагонѣ зазвучала польская рѣчь. Больше и гуще стали лѣса, чаще каменныя постройки…

Польша…

Въ полдень Надежда Петровна прiѣхала на станцiю Травники. И здѣсь, такъ близко отъ Германской границы все так-же была мирная тишина и полуденная дремота. Жидъ извозчикъ, въ длинномъ лапсердакѣ подрядился отвезти ее въ городъ, гдѣ стоялъ полкъ ея мужа. Пара лошадей мѣрно зацокала подковами по каменной дорогѣ. Хвойные лѣса стояли по сторонамъ, задумчивые, дремотные и… — мирные. Пахло смолою, спиртнымъ запахомъ можжевельника и мохомъ. Въ Красноставѣ, въ богатой, прекрасной, польской цукернѣ Надежда Петровна напилась кофе, закусила пирожными и покатила дальше.

Тихiй мирный вечеръ надвигался, когда она въѣхала въ городъ, такъ памятный ей по сладкимъ воспоминанiямъ первыхъ лѣтъ ея замужества. Она не была въ немъ пятнадцать лѣтъ, но такъ мало перемѣнился городокъ, что она узнавала въ немъ каждую мелочь, каждый домъ. Больше, раскидистѣе, могучѣе и красивѣе стали вѣковыя липы у стараго костела, внизу у рѣчки. Глубоко подъ ними легла прохладная синяя вечерняя тѣнь. Разрослись каштаны въ гарнизонномъ саду. Надежда Петровна безъ труда отыскала маленькiй домикъ на окраинѣ города, гдѣ стоялъ ея мужъ, какъ тогда, такъ и теперь.

Деньщикъ — казакъ съ сосѣдняго хутора — она его еще мальчишкой знала — выбѣжалъ и обрадовался Есаульшѣ.

— Его высокоблагородiе дома?..

— Никакъ нѣтъ… Они на стрѣльбѣ… Да заразъ и придутъ. Пожалуйте, барыня.

Онъ подхватилъ ея плетеную ивовую Казанскую корзину и мѣшокъ съ домашнимъ гостинцемъ и повелъ въ домъ.

Низкая походная койка, чисто накрытая сѣрымъ суконнымъ одѣяломъ, стояла у стѣны. Уздечка и сѣдельный уборъ висѣли надъ нею. Въ углу, на особой подставкѣ стояло сѣдло, на столѣ въ простѣнкѣ лежали бумаги, сотенныя книги, газеты, чернильница и за нею ея портретъ въ плюшевой рамѣ, въ старомодномъ платьѣ, въ томъ самомъ, въ которомъ она была, когда онъ дѣлалъ ей предложенiе. Все было, какъ и тогда, когда она жила съ нимъ въ полку.

Крѣпкое и нѣжное чувство любви защемило сердце Надежды Петровны, и оно молодо забилось въ предвкушенiи близкаго свиданiя.

Деньщикъ принесъ умыться.

Въ открытыя окна доносилась стукотня ружей. Выстрѣлъ за выстрѣломъ слѣдовали черезъ равные промежутки, Слышались давно ей знакомые сигналы и далекая солдатская пѣсня. Но и все это военное дышало такимъ миромъ, что Надежда Петровна не хотѣла и думать о войнѣ. «Дня четыре, до вторника, перебуду, а тамъ и домой. И ему мѣшать не буду и сама къ своей тяжелой лѣтней работѣ, къ трудамъ по уборкѣ урожая вернусь»…

— Про родителевъ моихъ чего не слыхали?.. — спрашивалъ деньщикъ, поливая ей на руки изъ жестяного кувшина свѣжей ключевой водой. — Живы, здоровы? Ай нѣтъ?

Она отвѣтила.

— А хлѣба косить не зачинали?

— У насъ еще нѣтъ, а дорогой ѣхала, видала — косятъ.

— Тутъ поляки тоже чего-й-та встамошилисъ, кругомъ убираютъ. И не дозрѣлъ, а убираютъ.

Мимо по улицѣ со стрѣльбы шелъ взводъ казаковъ. Шли не въ ногу, напростяка, по домашнему, громко разговаривали и четко раздавались ихъ голоса въ тихомъ вечернемъ воздухѣ.

— Онъ его въ боевую… Скажи, пожалуйста, какой грѣхъ!.. Можетъ онъ и не хотѣлъ промахи то дѣлать, а рука дрогнула… Въ боевую это не пѣсни играть.

— Старайся друго-разъ станица.

Они прошли и сейчасъ-же Надежда Петровна услышала знакомые, быстрые шаги и мягкое позваниванiе шпоръ. Кто-то, видно, предупредилъ Тихона Ивановича, и онъ бѣгомъ пробѣжалъ палисадникъ и вскочилъ на крыльцо.

— Наденька… Вотъ сюрпризъ!.. Очаровательно!.. Щегольковъ… Живо готовь намъ съ барыней ужинъ и чай. Разстарайся, какъ знаешь.

— Слушаю, ваше высокоблагородiе.

Деньщикъ исчезъ. Надежда Петровна очутилась въ крѣпкихъ объятiяхъ мужа. Освобождаясь отъ его рукъ, со щеками горящими отъ дороги и свѣжаго умыванья, отъ крѣпкихъ поцѣлуевъ она опросила: -

— Тиша, скажи?.. Что у васъ?.. Какъ?.. Ты знаешь, почему я примчалась. Что у васъ?..

— Въ сущности — ничего… — Лицо Тихона Ивановича стало серьезнымъ. — Всѣ мы подъ Богомъ ходимъ и какъ распрекрасно, что ты догадалась прiѣхать. Если, что будетъ — Богъ знаетъ свидимся-ли когда и какъ?»

Все было по прежнему мирно въ природѣ. Выстрѣлы на стрѣльбищѣ смолкли. Солнце спускалось за недальнiе лѣса. Вечерняя прохлада вливалась въ комнату, а Надеждѣ Петровнѣ казалось уже все по иному.

Въ сосѣдней комнатѣ деньщикъ гремѣлъ посудой, звякнулъ канфоркой самоваръ. Надежда Петровна пошла доставать домашнiй гостинецъ.

— Значитъ, ты все таки ждалъ меня?..

Тихонъ Петровичъ глазами показалъ на деньщика, накладывавшаго на стеклянное блюдце темное вишневое варенье.

— Сама варила, — сказала Надежда Петровна, мѣняя разговоръ. — Въ этомъ году не такъ богато уродилась черешня. Зато сливы будетъ — сила, и французская и венгерская. Ажъ теперь вѣтви гнутся отъ плодовъ, подпорки ставимъ.

— Что Колмыковъ?..

— Онъ и благословилъ меня поѣхать. Сѣна убрали. Хлѣба косить раньше будущей недѣли не будемъ. Кругомъ такой миръ у насъ. Приволье.

Тихонъ Ивановичъ тяжело вздохнулъ. Денщикъ поставилъ блюдце съ вареньемъ подлѣ чайнаго прибора и спросилъ:

— Еще чего прикажете?..

Тихонъ Ивановичъ оглядѣлъ столъ. Все было въ порядкѣ. Молодчина Щегольковъ успѣлъ всѣмъ разстараться, Холодная курица, крынка простокваши, свѣжiе огурцы, гора прекраснаго бѣлаго хлѣба, привезенное Надеждой Петровной сало, домашнiе коржики, варенье — все было чинно разставлено на свѣжей скатерти. Для барыни лихой деньщикъ досталъ отъ хозяевъ-евреевъ чашку.

— Спасибо. Все хорошо. Больше ничего не надо. Ступай въ сотню на ужинъ.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородiе. Щегольковъ еще разъ, не безъ артистической гордости, окинулъ слаженный имъ ужинъ и вышелъ изъ горницы.

— Такъ, что-же?.. — съ тоскою въ голосѣ спросила Надежда Петровна.

— Кушай, милая. Съ дороги, чай, проголодалась. Можетъ быть, все это и вздоръ. Нашего брата казака-солдата не разъ такъ дергаютъ. Да… О войнѣ говорятъ… и пишутъ… И много… Но все это разговоры, какiе всегда были. Мнѣ передавали служившiе прошлый терминъ офицеры, въ 1911-мъ году говорили еще больше. Полкъ на самую границу выходилъ, анъ — ничего и не было. И теперь. Сказали, что общiй сборъ будетъ отмѣненъ… Ну, значитъ, война… Но вотъ на прошлой недѣлѣ полки наши пришли, и дивизiя собралась, какъ всегда. Соревнуемъ въ красотѣ, въ отчетливости службы и лихости. Назначены офицерскiя скачки. Все, какъ водится… Значитъ, все спокойно. Вчера вызвали въ штабъ полка. Провѣряли мобилизацiонные планы. Сегодня утромъ запрягали и прокатывали обозъ. Скажешь — война?.. Ничего подобнаго… Командиръ полка у насъ новый. Горячъ, ревностенъ, вспыльчивъ, всюду лѣзетъ, всѣхъ подтягиваетъ. Отчетливый!.. Вотъ и завтра, въ шесть утра, на маневръ выступаемъ.

— Пойдешь?..

— А какъ-же?.. Ты думаешь — жена прiѣхала — и службу по-боку… Нѣтъ, моя милая, теперь не то, что было пятнадцать лѣтъ тому назадъ… До Японской войны. Да и тогда тянули… Только тогда — равненiе, да сомкнутые строи, все ящиками водили, въ лавѣ сумбуръ, вой, гичанье, стрѣльба и джигитовка… Теперь?.. Нѣтъ… Что говорить, если война — мы къ ней вотъ какъ готовы. Все у насъ есть и всему мы научены по тяжелому боевому опыту. Посмотришь полкъ — пожалуй, и не узнаешь… Кр-р-расота!.. Тѣ-же казаки, а не тѣ. Чукарина помнишь?..

— Еще третьяго дня ихъ граммофонъ вечеромъ слушала.

— Такой молодчина урядникъ… Укрась нашъ хоръ своимъ голосомъ… Какъ бывало. Нашъ батюшка недурной хоръ изъ офицеровъ и полковыхъ дамъ сладилъ — да не достаетъ главнаго — кто бы всѣхъ за собою велъ…

— Хорошо. Попробую. Но нужно раньше спѣться.

— Хоръ за часъ до всенощной собирается. Мы вмѣстѣ придемъ. Я тебя со всѣми познакомлю. Да почитай ты и такъ всѣхъ знаешь. Томилинъ регентомъ. Жена сотника Сѣнина первый голосъ.

— Такъ она-же обидится,

— Ну вотъ еще! Чего тамъ обижаться. Съ ея-то голосомъ, да на тебя обижаться. Помнишь, какъ у твоего отца пѣвали?..

— Ну, ладно. Попробую, если только претензiй на меня не будеть. Скажутъ: — вотъ прiѣхала, какая фря… Есаульша!

— Теперь видишь, какая у насъ война.

Тихонъ Ивановичъ задернулъ занавѣски оконъ, заложилъ задвижку дверей, подошелъ къ женѣ, крѣпко обнялъ ее за талью, приподнялъ сильными загорѣлыми руками и посадилъ къ себѣ на колѣни.

— Ну!.. — сказалъ онъ.

— Ну, — тихо, слабѣющимъ, томнымъ голосомъ отвѣтила она.

Ихъ губы слились въ нѣжномъ и жадномъ, ишущемъ поцѣлуѣ.

VI

Надежда Петровна пѣла въ субботу на всенощной и въ воскресенье у обѣдни. Ее познакомили съ командиромъ полка и съ тѣми офицерами, кого она не знала. Вечеромъ она была въ гарнизонномъ саду. Музыка играла въ ротондѣ. Офицеры всей дивизiи и ихъ жены гуляли по саду. Жена командира полка завладѣла Надеждой Петровной. Узнавъ, что та родилась и выросла въ Пегербургѣ, жена командира, сама Петербургская, перебирала общихъ знакомыхъ и вспоминала гимназическую жизнь, рождественскiя елки, катанье на масляницѣ на вейкахъ, балаганы, Петербургскiя дачи. Она хорошо знала Гатчину и слыхала про Антонскихъ.

— Дачу ихъ, во всякомъ случаѣ знаю, — говорила она, сидя съ Надеждой Петровной рядомъ, на скамейкѣ, - Хорошо помню и дворцовый паркъ, гдѣ столько разъ гуляла. Помните эхо?.. Серебряный прудъ?.. Пятачки мы въ него бросали… Какая все это прелесть… И вотъ…

Трубачи играли что-то веселое и бравурное. Мимо ходили офицеры, дамы, гимназисты, кадеты. Вдоль балкона офицерскаго собранiя висѣли цвѣтные бумажные фонари, и когда iюльскiй вечеръ сталъ темнѣть, ихъ зажгли.

Сотникъ Лунякинъ шелъ съ барышней, дочерью войскового старшины Сидорова и жеманно говорилъ, помахивая тонкимъ стэкомъ: -

— Вы посмотрите, Марья Григорьевна. Ну совсѣмъ… совсѣмъ феерiя! Эти фонарики!.. Что-то въ нихъ испанское… Это прямо, какъ стихотворенiе Александра Блока. Вы помните?… «Когда надъ ресторанами»…

По ту сторону дорожки войсковой старшина Полубояриновъ говорилъ Тихону Ивановичу: -

— Бѣлье, Тихонъ Ивановичъ, непремѣнно самъ все пересмотри. Ты нашу казуню лучше моего знаешь. Только попусти, за шкаликъ водки жиду казенную рубаху смѣняетъ… А теперь время такое…

Трубачи заиграли вальсъ. Въ сосѣдней аллеѣ въ полутьмѣ кружились пары, щелкали ритмично шпоры и, выходя на освѣщенное керосино-калильнымъ высокимъ фонаремъ мѣсто, вспыхивалъ длинный шлейфъ бѣлой юбки.

Надъ темными, густыми каштанами, въ узорчатой прорѣзи листвы было густое синее небо и на немъ, надъ самой Надеждой Петровной блистали семь звѣздъ Большой Медвѣдицы.

Недвиженъ былъ воздухъ. Душно и томно пахло духами, цвѣтами и ароматомъ сжатаго хлѣба, скирдовъ и пыльной, согрѣтой земли.

VII

Надежда Петровна осталась до слѣдующаго воскресенья. Батюшка упросилъ еще разъ спѣть въ церкви.

Въ четвергъ Надежда Петровна и Тихонъ Ивановичъ рано улеглись спать. Вся эта гарнизонная, полковая обстановка такъ напоминала имъ ихъ первые годы супружества, что казалось, что и не было этихъ восемнадцати лѣтъ тяжелыхъ хозяйственныхъ заботъ, рожденiя сына, воспитанiя его, отправки въ корпусъ, но все было, какъ тогда… Она не замѣчала сѣдинъ, пробившихъ тутъ и тамъ все еще густые волосы Тихона Ивановича, забыла свои увядающiя щеки и помягчѣлыя губы. Вдругъ въ эту тихую iюльскую ночь показалось, что по старому они оба молоды, что опять съ ними крутое счастье раздѣленной горячей любви и она совсѣмъ такая, какая стоитъ на портретѣ въ плюшевой рамкѣ. Долги, горячи и страстны были ихъ поцѣлуи въ тишинѣ уснувшаго въ усталомъ снѣ мѣстечка. За окнами заставленными ставнями ихъ сторожила теплая лѣтняя ночь, раскидавшая по небу алмазный звѣздный узоръ. Тишина была полная. Нигдѣ ни одна собака не брехала.

Передъ полуночью Надежда Петровна заснула такимъ покойнымъ, крѣпкимъ сномъ, какимъ и дома рѣдко спала. И вдругъ, сквозь сонъ услышала настойчивый стукъ въ дверь. Она проснулась и, какъ это часто бываетъ съ разоспавшимся человѣкомъ не могла сразу сообразить, гдѣ же она находится. Ей казалось, что она у себя на хуторѣ. Она лежала, однако, на незнакомой, чужой постели, принесенной отъ хозяевъ. На маленькомъ столѣ горѣла свѣча, у противоположной стѣны молча одѣвался ея мужъ. Она все поняла.

Вдругъ мучительно забилось ея сердце и нѣсколько мгновенiй у нея не хватало воздуха для дыханiя.

— Что?.. Война?…

Она сидѣла на постели, схватившись за грудь. Слова вышли невнятныя, но Тихонъ Ивановичъ ее понялъ.

— Войны пока нѣтъ. Прибѣгалъ вѣстовой отъ адъютанта. Объявлена мобилизацiя.

— Куда-же ты?

— Въ канцелярiю, потомъ въ сотню.

Тихонъ Ивановичъ наскоро умывался. Надежда Петровна вставала и помогала ему. Они крѣпко обнялись.

— Прощай… Тутъ… Надо уложить вьюки. Щегольковъ знаетъ, что куда… Я утромъ пришлю сотенную двуколку забрать вещи. Такъ прощай.

— Храни тебя Богъ. Не зайдешь еще?..

— Наврядъ-ли. Надо быть при сотнѣ.

— Можетъ, чаю напьешься?

— Сюда не поспѣю. Въ сотнѣ съ казаками напьюсь. Надежда Петровна торопливо крестила мужа, благословляя его въ походъ… Поцѣловала… Еще и еще разъ… Пора… Да, вотъ оно когда… Всегда казалось невозможнымъ. Никогда не вѣрила, что придетъ этотъ грозный и вмѣстѣ съ тѣмъ печальный часъ. Никогда объ этомъ не думала.

Наскоро одѣвшись Надежда Петровна вышла на улицу. Она не могла оставаться въ комнатѣ.

Тихая торжественная iюльская ночь шествовала по пути, озаренному звѣздами. Но уже входили въ ея тишину постороннiе тревожные шумы. Гдѣ то хлопнуло окно и забрунжало стекло въ жидкой рамѣ, раздался крикъ, другой, третiй, кто-то кого-то звалъ, что-то приказывалъ. Проскакалъ на неосѣдланной лошади казакъ. И зашевелилось, заговорило, зашумѣло непривычными ночными шумами взбудораженное мѣстечко.

* * *

Въ шесть часовъ утра Надежда Петровна пошла на площадь, гдѣ строились полки, выступавшiе въ походъ. Послѣ безсонной ночи пуста и бездумна была ея голова. Въ ушахъ какъ то гнусаво, какъ пѣли на хуторѣ казаки въ тотъ вечеръ, когда она рѣшилась ѣхать сюда, звучала знакомая пѣсня. -

— Онъ съ походомъ насъ проздравилъ,

Отдавалъ строгiй приказъ.

Вотъ и идетъ она «проздравлять съ походомъ»… Поздравлять съ чѣмъ?… Съ войной?.. Да… Военная служба не шутка… Какъ хорошо все-таки она сдѣлала, что поѣхала къ мужу.

Едва прошла высокое бѣлое зданiе городской гимназiи съ ея густымъ садомъ, какъ увидала полки, построенные на плацу. Впереди пѣшiе казаки устанавливали налой. Священникъ облачался въ ризы. Пѣвчiе собирались у налоя. Надежда Петровна подошла къ нимъ.

Въ утреннемъ, влажномъ воздухѣ какъ то особенно серьезно и печально звучали сигналы, которые всѣмъ хоромъ играли трубачи. Съ полей несло запахомъ жнивья, сѣмянъ и хлѣба.

Въ сѣро-зеленыхъ рубашкахъ, надѣтыхъ первый разъ, со складками примятыми аммунишей, въ новыхъ шароварахъ, какъ на парадъ, на подобранныхъ лошадяхъ стройными рядами стояли полки. Выблеснули на утреннемъ низкомъ солнцѣ шашки, вкладываемыя въ ножны, качнулись пики, люди сняли сѣрыя фуражки и строй словно освѣтился розовымъ свѣтомъ загорѣлыхъ, чисто вымытыхъ лицъ.

Начался молебенъ.

Надежда Петровна пѣла знакомыя молитвы, но ловила въ нихъ новый тайный, сокровенный до сихъ поръ смыслъ. Недалеко отъ нея фыркали лошади. И такъ страстно хотѣлось, чтобы время остановилось и никогда, никогда не кончился-бы этотъ молебенъ.

Пошли кропить полки святого водою. Надежда Петровна шла сзади съ хоромъ и полнымъ голосомъ пѣла: — «Спаси Го-осподи люди Твоя и благослови достояiе Твое»…

На флангѣ сотни она увидѣла своего мужа на караковомъ жеребцѣ, томъ самомъ, за котораго на Рождествѣ отдали помѣщику Петру Федоровичу семьсотъ рублей, Онъ крестился навстрѣчу священнику и серьезно и сосредоточенно было его лицо. Новую силу вливала Надежда Петровна въ слова молитвы.

— «Побѣ-ѣды благовѣрному Государю Нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруяй»…

Алмазныя брызги святой воды летѣли навстрѣчу рядамъ. Лошади мотали головами. Казаки крестились.

Сколькихъ, сколькихъ изъ нихъ знала Надежда Петровна! На лѣвомъ флангѣ съ двумя бѣлыми нашивками на темносинемъ номерномъ погонѣ стоялъ Чукаринъ и улыбался ей одними глазами. Ея хуторецъ!.. Она знала его мальчишкой, учила его въ школѣ и съ нимъ пѣла въ хуторской церкви. Да всѣ были ей какъ родные. Вотъ такъ же и сынъ ея Степанъ пойдетъ… на войну…

— «И Твое сохраняяй Крестомъ Твоимъ жительство»… Безконечны были ряды. Сколько ихъ!.. Тысячи идутъ въ безвѣстную даль… Откуда нѣтъ возврата…

Обошли полки, пулеметную команду и батареи. Батюшка заспѣшилъ, на ходу разоблачаясь и передавая крестъ и кропило причетнику. Казаки накрылись фуражками. Переднiй полкъ тронулся. Трубачи заиграли бодрый маршъ. Отъ недальнихъ лѣсовъ звонкое откликнулось эхо.

Надежда Петровна стояла съ дамами и дѣтьми возлѣ дороги. Между зеленыхъ яблонь-кислицъ двигались длинной змѣею, въ колоннѣ по три, полки. Жаркiй день наступалъ. Пыль шла съ полками, не относимая въ сторону. Въ сотняхъ вызвали пѣсенниковъ.

— Вася, гляди, вонъ и твой папа… Видишь?.. Смотри хорошенько… Можетъ и не увидишь потомъ….- заплакала молодая сотница…

— И-и, Дарья Сергѣевна, чего тамъ горевать? Можетъ и по хорошему обойдется. Милостивъ царь.

— Нѣтъ ужъ пошли… пошли… Пошли наши голубчики. Теперь когда и какъ кто возвернется.

Веселый маршъ казался печальнымъ. Домашнiя ссоры, недоразумѣнiя и обиды куда-то отошли, и тѣ, кто еще вчера казался постылымъ стали безконечно дорогими и милыми.

Уходятъ.

Приближалась сотня Тихона Ивановича. Чукаринъ запримѣтилъ Надежду Петровну, лихо избоченился, поверяулся къ пѣсенникамъ и завелъ звонкимъ далеко несущимся теноромъ: -

Тихонъ Ивановичъ подъѣхалъ къ женѣ. Кругомъ посторонились.

— Прощай, дорогая.

Онъ пропустилъ сотню мимо себя и, когда тронулъ рысью, догоняя голову колонны, женскiе голоса полковыхъ дамъ раздались ему вслѣдъ: -

— Счастливаго пути, Тихонъ Ивановичъ!

— Храни васъ Христосъ!

— Воюйте на славу, родные!

Свѣтлымъ строемъ на сѣрыхъ лошадяхъ надвинулась пятая сотня. Впереди пѣсенниковъ ерзгая гудѣлъ бубенъ и со звономъ потрясался увѣшанный мохрами и лентами пестрый бунчукъ. Стройно пѣли казаки: -

Замирала вдали веселая пѣсня и слышенъ былъ только гулъ бубна да звонкiй присвистъ лихого запѣвалы.

Отъ усталости, отъ безсонной ночи, а болѣе того отъ непривычнаго волненiя и тоски у Надежды Петровны ноги подкашивались. Сухими печальными глазами смотрѣла она, какъ золотыми искрами блеснули и разсыпались, теряясь въ строю сотень трубачи, замѣтила, какъ умолкли далекiя пѣсни и отъ головной сотни впередъ, вправо и влѣво прямо по полямъ побѣжали походныя заставы и скрылись въ лѣсу дозоры.

Звенѣли, громыхая по каменной мостовой пушки казачьихъ батарей. Онѣ только вытягивались изъ города, а полкъ Тихона Ивановича уже скрывался въ таинственномъ, зеленомъ сумракѣ, пронизаннаго солнцемъ громаднаго Лабунскаго лѣса.

И уже ни одного казака не стало видно на вившемся къ лѣсу шоссе и только надъ лѣсомъ, кое гдѣ, курила высокая рѣдкая пыль, приближавшаяся къ Австрiйской границѣ, а Надежда Петровна, полковыя дамы и дѣти все стояли на окраинѣ плаца, все ждали чего-то…

* * *

— Пойдемте, Надежда Петровна.

Жена командира полка беретъ подъ руку Надежду Петровну и онѣ идутъ молча къ городку и входятъ въ тѣнь его садовъ и бульваровъ. Гимназисты шумной толпой, дѣлясь впечатлѣнiями видѣннаго, входятъ во дворъ гимназiи. Въ мѣстечкѣ пусто и неуютно, какъ въ квартирѣ, откуда толька что вынесли покойника. По дворамъ валяется солома, бумаги, битое стекло. Казармы пусты. Въ открытыя двери конюшенъ видны пустые станки, съ поваленными, брошенкыми жердями вальковъ.

Въ шесть часовъ вечера за офицерскими семьями прiѣхалъ автобусъ, и жены и дѣти казачьихъ офицеровъ покинули обжитыя квартиры и поѣхали, бросая имущество, мыкать горе и ждать результатовъ и конца войны.

Въ эту недѣлю все перемѣнилось на желѣзныхъ дорогахъ и во всей Россiи. Дворъ станцiи Травники былъ запруженъ подводами. Поѣзда пришлось ожидать шесть часовъ. Обычное росписанiе было нарушено, шли воинскiе поѣзда. Надеждѣ Петровнѣ пришлось добираться до своего хутора кружнымъ путемъ, и вмѣсто полутора сутокъ, она провела въ дорогѣ цѣлую недѣлю.

Навстрѣчу шли, тянулись, длинными составами стояли на станцiяхъ безконечные поѣзда красныхъ товарныхъ вагоновъ. На платформахъ — повозки съ поднятыми оглоблями и дышлами, орудiя, ящики. На станцiяхъ толпы запасныхъ. Въ вагонахъ сѣрыя толпы солдатъ, пѣсня, мѣдный зовъ сигнала, бряцанiе котелковъ, пахучiя кухни, скатанныя шинели, молодыя и старыя лица. Вся Россiя поднялась навстрѣчу врагу.

Донъ былъ неузнаваемъ. Куда дѣвался миръ его полей?

На церковныхъ колокольняхъ мотались красные флаги мобилизацiи. На станцiяхъ кишѣло казаками.

Никто не выѣхалъ за Надеждой Петровной на станцiю и она съ трудомъ раздобыла подводу, чтобы доѣхать къ себѣ. На хуторѣ — безлюдье. Работникъ Павелъ ушелъ по призыву, Николай Финогеновичъ уѣхалъ въ окружную станицу — онъ попадалъ въ полкъ третьей очереди. Только дѣти, подростки и старики оставались на хуторѣ. Бабы уѣхали, кто провожать мужей, кто въ степь исполнятъ мужскую работу.

Одна бродила по своему куреню Надежда Петровна и только подъ вечеръ, когда бабы вернулись съ полей, къ ней забѣжала дочь Колмыкова.

— Вотъ, какъ, мамаша, обернулось-то! Весь Донъ поднялся. Полковъ чисто несосвѣтимая сила идетъ на желѣзную дорогу. Но вы, мамаша, ни о чемъ не сумлѣвайтесь… Вотъ и вамъ по настоящему въ жалмеркахъ[6]Жена казака, ушедшаго на службу, оставшаяся дома — «соломенная вдова». гулять довелось… Ну да ничего. Батяня о васъ наказывалъ, чтобы вамъ всѣмъ мiромъ помогли пшеничку убрать. Пособимъ вамъ и вы насъ своимъ совѣтомъ не оставите.

Домашнiя заботы, тяжелая непривычная работа захватила Надежду Петровну и за ними она стала позабывать войну.

VIII

Туркестанскiй Стрѣлковый полкъ, въ которомъ служилъ Дмитрiй Петровичъ Тегиляевъ спускался съ горъ въ пустыню и подходилъ къ большому селенiю Зайцевскому. Онъ шелъ походомъ безъ малаго на полторы тысячи верстъ.

Рота за ротой, въ сѣрыхъ рубахахъ съ малиновыми погонами, въ лихо надвинутыхъ на бровь фуражкахъ, съ винтовками, круто подобранными на плечѣ — развратный способъ таскать винтовки на ремнѣ тогда еще не привился русской пѣхотѣ, - широкимъ, бодрымъ, вымаханнымъ далекими переходами шагомъ, шли Туркестанцы по пыльной лессовой дорогѣ среди песчанаго плоскогоръя, усѣяннаго черными камнями и жидкими пучками сѣроватой верблюжьей травы. Только, можетъ быть, во Французскомъ Иностранномъ Легiонѣ, въ Африкѣ, гдѣ такъ же велики переходы, можно видѣть такой-же машистый и широкiй, свободный шагъ, такихъ подтянутыхъ, стройныхъ, тренированныхъ большими походами солдат.

Штабсъ-капитанъ Тегиляевъ, знаменитый охотникъ на тигровъ и кабановъ, съ весны принялъ первую роту. Высокiй, какъ и его сестры, но не такой полнотѣлый, какъ онѣ, подтянутый, выправленный, юношески стройный, со скатанной шинелью черезъ плечо онъ шелъ, легко ступая рядомъ со своимъ младшимъ офицеромъ, подпоручикомъ Песковскимъ. За ними Широкимъ строемъ шли стрѣлки. Вороты рубахъ были разстегнуты, вещевые мѣшки сняты. Ихъ везли сзади на обывательскихъ подводахъ. Роты шли налегкѣ. Сорокъ два градуса Реомюра и яркое Азiатское солнце пустыни, что палитъ съ восхода до заката съ бездоннаго синяго неба- не шутка! Выступили утромъ до свѣта, и къ девяти часамъ сдѣлали двадцать верстъ. До пяти отдыхали въ горномъ ущельи у колодцевъ съ горьковатой водой, варали обѣдъ, пили по Азiатскому обычаю безъ конца чай, а сейчасъ, къ закату заканчивали тридцативерстный переходъ.

Въ бродъ, широкимъ строемъ перешли головной арык, заросшiй кустами джигды, камышами и танкими плетнями дикаго винограда. За арыкомъ пошли сжатыя поля ячменя и пшеницы, а за ними уже маячили высокiя раины и густыя яблочные сады Зайцевского. Пряный духъ яблокъ, столь характерный запахъ осенью Семирѣченскихъ селенiй, потянулъ навстрѣчу. Дорога входила на прямой широкiй проспектъ, обсаженной деревьями улицы селенiя.

— Барабанщикъ ударь!.. Взять ногу! Пѣсенникамъ пѣть! — скомандовалъ Дмитрiй Петровичъ,

По старинному пѣхотному обычаю, свято хранимому Туркестанскими, Сибирскями и Кавказскими полками, барабанщикъ забилъ «козу», — рота подтянулась, круче подобрала ружья, шагъ сталъ крѣпче, дружнѣй. Запѣвало выбѣжалъ передъ строй.

Широкая тѣнистая аллея тополей и акацiй безъ конца тянулась по взгорью между садовъ и большихъ глинобитныхъ хатъ, крытыхъ гдѣ желѣзомъ, гдѣ камышомъ. Бѣлыя, тесовыя, тополевыя ворота были распахнуты настежь, у колодцевъ стояли женщины съ бадейками и шайками, съ плетеными корзинами, полными сочныхъ Семирѣченскихъ яблокъ-ранетъ, кистями винограда и большими ломтями сѣроватаго ситнаго хлѣба. Усердное приношенiе жителей роднымъ «солдатикамъ». На поворотахъ мѣломъ было написано: — «командиръ 2-го батальона», «пулеметная команда», «7-й роты 1-й и 2-й взводы», каждому было указано свое мѣсто. Квартирьеры безъ амуницiи и ружей въ пропотѣлыхъ рубахахъ ожидали свои части. Кое-кто потянулся было изъ рядовъ за яблоками и виноградомъ, но высокiй фельдфебель Шпигальскiй окрикнулъ:

— Куда полѣзли!.. Чего не видали?.. Дождись своей квартеры…

Барабанщикъ пересталъ бить и — точно дожидался этого — раздался мягкiй, чаруюшiй встрѣчающихъ бабъ баритонъ. Ефрейторъ Затыринъ завелъ пѣсню:

Вся рота дружно сотней голосовъ съ уханьемъ, съ присвистомъ подхватила:

Стрѣлки подняли головы и съ веселой, лукавой усмѣшкой посматривали на Семирѣченскихъ бабъ поселенокъ и казачекъ. Тутъ, тамъ раздались шутки. Хоръ одушевленно гремѣлъ:

Лише, шире, свободнѣе становился шагъ. Точно плыли въ низкой пыли сѣрые ряды стрѣлковъ и задорнѣе, ярче, веселѣе гремѣла пѣсня:

Розовая пыль золотымъ туманомъ стояла надъ селенiемъ. Ротные квартирьеры Левицкiй и Курошъ подбѣжали къ ротѣ.

— Сюда, ваше высокоблагородiе…

— Р-рота… стой!..

Вихремъ, въ одинъ прiемъ, по гвардейски сорванныя слетѣли съ плечъ винтовки.

— По квартирамъ маршъ!

Дмитрiй Петровичъ, снявъ фуражку и платкомъ вытирая запотѣлый лобъ вошелъ на чистый дворъ. Старикъ крестьянинъ встрѣтилъ его.

— Пожалуйте, ваше благородiе. На прошлой недѣлѣ своихъ сыновъ проводили — будьте во имя ихъ, ради Христа, гостями дорогими.

Снявъ ременную амуницiю, шашку и револьверъ Дмитрiй Петровичъ сѣлъ на бѣлыя, чистыя ступени деревяннаго крыльца.

Песковскiй присѣлъ рядомъ. Закурили папиросы. Сизый дымокъ завился въ прозрачномъ воздухѣ. Кругомъ по дворамъ гомонили солдаты. Дребежжа черпакомъ и ведеркомъ, роняя на землю горячiе угли, проѣхала походная кухня. Ротная двуколка завернула во дворъ. Усталая лошадь тихо заржала, предвкушая отдыхъ. Деньщики доставали изъ повозки походныя койки. Хозяйка на заднемъ крыльцѣ раздувала самоваръ. Тонкiй смолистый запахъ сухого саксаула потянулъ ладаннымъ духомъ и смѣшался съ крѣпкимъ и терпкимъ запахомъ яблоковъ, горою наваленныхъ подъ навѣсомъ. Въ пролетъ воротъ былъ виденъ за улицей пологiй скатъ широкой долины, громадныя скирды хлѣба и за ними, казалось, совсѣмъ близко высокiе массивы снѣговыхъ горъ.

— Триста верстъ отмахали за эти двѣ недѣли, — сказалъ Песковскiй, — а все никакъ не уйдемъ отъ своихъ горъ. Еще тысячу надо пройдти, а у меня подметки уже никуда.

— Отдай Равинеру. Онъ тебѣ за ночь новыя набьетъ, — пуская дымъ колечками, сказалъ Дмитрiй Петровичъ.

— Я сказалъ Бурашкину, спать ляжемъ, чтобы снесъ.

— Ты сейчасъ дай. А то — подъемъ въ четыре часа. Смотри босымъ идти не пришлось-бы.

— Очень уже все это непонятно солдату, Дмитрiй Петровичъ.

— Что непонятно?..

— Тысячу верстъ похода сломать на своихъ на двоихъ, потомъ недѣли двѣ по желѣзной дорогѣ тянуть будутъ… Для чего? Вотъ мнѣ ефрейторъ Курослѣповъ на большомъ привалѣ и говоритъ: — для чего намъ воевать?.. Неужели и сюда Германъ со своей войною доберется?

— Ты его за пустые разговоры на часъ въ боевую поставилъ-бы — вотъ это дѣло было-бы! Еще и ефрейторъ. Я отъ Курослѣпова такого не ожидалъ.

— Дмитрiй Петровичъ, ты, ради Бога, чего худого не подумай. Просто такъ это къ слову пришлось. Мысль естественная у простого человѣка.

— Просто такъ!.. Естественная!… - передразнилъ Дмитрiй Петровичъ. — Не солдатская это мысль. Кто нибудь внушилъ ее Курослѣпову.

— Не думаю. Да вѣдь Суворовъ учитъ, что каждый воинъ долженъ понимать свой маневръ.

— Не къ тому онъ это, Гриша, учитъ… Совсѣмъ не къ тому. Слыхалъ и я… И не солдаты… А нашъ братъ офицеръ говорили — пока дойдемъ, да доѣдемъ и война кончится… «Понималъ свой маневръ»… Бѣда, Григорiй, если каждый солдатъ станетъ обсуждать все «какъ» и «почему»?.. Что?.. Почему?.. Куда его ведутъ?.. Почему воевать, когда нашему краю никто не угрожаетъ? Общее дѣло забудемъ. Это бѣда — хуже войны. Бѣда, если каждый гражданинъ со своей обывательской горки станетъ судить Государя и Правительство… Какъ полагаешь, имъ то, чай, съ горы виднѣе, чѣмъ намъ.

— Но, Дмитрiй Петровичъ… Насъ офицеровъ, итакъ упрекаютъ въ обывательщинѣ, въ равнодушiи къ государственнымъ и мiровымъ вопросамъ.

— Государственные, мiровые вопросы!.. Ахъ, шутъ ты гороховый!..

Дмитрiй Петровичъ замолчалъ и долго смотрѣлъ, какъ золотымъ туманомъ, ровно пологомъ задергивалась пустыня и какъ гдѣ то далеко, далеко въ лиловыя горы садилось солнце. Онъ докурилъ папиросу, бросилъ смятый изжеванный окурокъ во дворъ и сказалъ тихо, точно про себя.

— Обывательщина!.. Кто говоритъ то это, милый Григорiй Николаевичъ?.. Врагъ Россiи говоритъ это, чтобы смутить «малыхъ сихъ». Надо ему свернуть, на бекрень сдвинуть наши мозги. Посѣять сомнѣнiя въ рѣшительный часъ битвы и сорвать побѣду… Философiя это.

— Нѣмцы?.. Нѣмцы?.. Я нѣмцевъ никого не видалъ и не знаю.

— Нѣмцы что!.. Русскiй солдатъ всегда нѣмцевъ бивалъ… Есть врагъ много пострашнѣе нѣмцевъ… Дiаволъ.

Песковскiй съ удивленiемъ посмотрѣлъ на своего ротнаго. Уже не спятилъ-ли онъ отъ жары, да усталости. Дмитрiй Петровичъ ясными сѣрыми глазами, не мигая, смотрѣлъ на заходящее солнце. Красные угольки горѣли въ темныхъ зрачкахъ. Сухое бритое лицо ударило въ бронзу.

— Да… Дiаволъ… Мiровые вопросы… Обывательщина… Не намъ съ тобою мiровыми вопросами заниматься. Наше дѣло маленькое… Мiровые вопросы рѣшатъ и безъ насъ. Мудрость жизни, счастье народа въ довѣрiи своему Правительству и въ томъ, чтобы каждый по совѣсти дѣлалъ свое дѣло, не озираясь на сосѣда… А такъ, если яйца начнугь курицу учить — что будетъ… Толку не будетъ. Съ сосѣдняго двора — все раздражающѣе и сильнѣе сталъ доходить запахъ горячихъ щей. Шумнѣе тамъ былъ солдатскiй говоръ. Вдругъ раздалась короткая команда и полтораста голосовъ дружно запѣли въ унисонъ:

— Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ…

— Пойдемъ, Григорiй. Ужинъ готовъ. Похлебаемъ со стрѣлками солдатскихъ шей… Такъ-то, братъ, лучше будетъ… А мiровые вопросы ефрейторскимъ умомъ рѣшать?.. Никуда это не годится.

И, смягчая жесткость словъ, крѣпкимъ пожатiемъ руки Песковскаго выше локтя, Дмитрiй Петровичъ поднялъ его и повелъ со двора.

IX

Шура и Женя вѣрно отмѣтили, что Володя на 180 градусовъ перемѣнилъ свой взглядъ на войну. Сдѣлалъ это онъ, конечно, не самъ, не своимъ умомъ дошелъ до этого, но получилъ на это указанiя партiи.

Въ тотъ самый iюньскiй вечеръ, когда первый разъ въ ихъ домѣ заговорили о возможности войны, Володя поѣхалъ къ Драчу. Онъ всегда останавливался у него, когда были у него сомнѣнiя, когда хотѣлъ онъ уйдти отъ семьи и посвятить всего себя партiйной работѣ.

Ѣхалъ онъ, полный самаго крѣпкаго миролюбiя и ненависти къ войнѣ. Какъ соцiалистъ и демократъ онъ долгомъ своимъ почитал быть антимилитаристомъ, пацифистомъ, ярымъ ненавистникомъ войны. Война пережитокъ дикаго средневѣковья, феодальныхъ привычекъ, царизма, никакъ недостойный соцiализма. Бросать народъ, то есть рабочихъ — пролетарiатъ на убой въ угоду Вильгельмамъ и Николаямъ — никакъ не отвѣчало марксизму. Онъ зналъ, что и партiя, въ лицѣ Петербургскихъ ея представителей, раздѣляла эти взгляды. Уже были брошены ея агенты, составлены «пятерки», посланы агитаторы по заводамъ, чтобы въ нужную минуту забастовками сорвать войну, по деревнямъ поѣхала молодежь — препятствовать, когда будетъ надо мобилизацiи.

Володя засталъ Драча дома въ хмуромъ, мрачномъ, молчаливомъ настроенiи. Пиво и хлѣбъ съ колбасой ожидали Володю. Со страстью, съ пыломъ молодости Володя заговорилъ о военныхъ слухахъ, о подготовкѣ къ войнѣ, о священной обязанности каждаго соцiалиста помѣшать этой имперiалистической войнѣ, начатой «царизмомъ». Драчъ прищурился какъ-то презрительно и сказалъ:

— Ничего ты, братокъ, въ этомъ дѣлѣ не понимаешь. Совсѣмъ не оттуда вѣтеръ дуетъ.

— Скажи, если что знаешь.

— Скажу, когда надо будетъ.

Какъ ни допытывалъ Володя Драча — больше ничего онъ не могъ отъ него добиться.

— Ты вотъ что — не спѣши домой. Поживи у меня — тогда все доподлинно узнаешь. Ждемъ гонца отъ самого.

— Отъ кого?

— Отъ самого… Отъ Ленина, — едва слышно сказалъ Драчъ.

Володя остался у Драча. Въ грязной, неприбранной квартирѣ было уныло и скучно. Держать прислугу Драчу не позволяли убѣжденiя, да, можетъ быть, и средствъ на это не было, самъ же онъ считалъ ниже себя стелить постель и вытирать пыль — это все «усложняло жизнь» по его мнѣнiю, и въ двухъ комнаткахъ въ большомъ и грязномъ домѣ, заселенномъ рабочими, на Телѣжной улицѣ было грязно и лѣтомъ душно и непрiютно. До одури играли въ шашки, до тошноты пили пиво, трескали огурцы и ѣли вареную колбасу, часами валялись на жесткихъ вонючихъ постеляхъ. Иногда спорили на отвлеченныя темы, читали вмѣстѣ Маркса, и Володя удивлялся малому развитiю Драча. Володя зналъ, что это ничего недѣланiе и была — политика .

— Мы, какъ пожарные, — говорилъ Драчъ, — можетъ, мѣсяцъ проспимъ, ничегошеньки не дѣлая, за то уже, какъ пожаръ, — здравствуйте — пожалуйста — явимся на работу, какъ стеклышко.

Какъ то пришелъ къ нимъ Малининъ и показалъ телеграмму: — «прiостановите закупку шерсти. Точка. Шлемъ оптовика съ цѣнами. Точка. Карасевъ».

Володя ничего не понялъ, Драчъ и Малининъ ему объяснили, что надо прекратить работу, препятствугощую войнѣ и ожидать кого-то съ инструкцiями изъ Центра.

На Петербургскихъ заводахъ были волненiя. Рабочiе предъявляли экономическiя требованiя, устраивали забастовки. На Шлиссельбургскомъ трактѣ были повалены фонарные столбы, остановлены вагоны желѣзной дороги, строили неумѣло баррикады. Гвардейская кавалерiя была вызвана изъ Красносельскаго лагеря для подавленiя рабочихъ волненiй. Въ городѣ было неспокойно. Это безпокойство усиливалось еще тѣмъ, что въ Петербургъ ожидался Французскiй Президентъ Пуанкаре и нельзя было показать ему столицу въ смятенномъ видѣ.

Все это приказано было прекратить и идти «въ ногу» съ Правительствомъ. Никакъ этого понять не могъ Володя. Наконецъ, было назначено собранiе на квартирѣ Малинина.

Были приняты чрезвычайныя мѣры предосторожности. На улицѣ и на дворѣ дежурили отвѣтственные члены партiи, чтобы во время предупредить объ опасности. На собранiе были допущены только самые вѣрные члены партiи.

Малининъ былъ раздраженъ и озабоченъ. Его обидѣло и задѣло, что Центръ не ему поручилъ разработать директиву партiи, а прислалъ посторонняго человѣка. Володя давно подмѣтилъ, что въ партiи при всемъ кажущемся равенствѣ ея членовъ, строго соблюдалась какая то iерархiя и Малинину было оскорбительно уступать свое мѣсто, хотя бы и временно, кому-то другому.

Говорили, что у прiѣзжаго, строго законопирированнаго былъ какой-то особенный «мандатъ», не внушающiй никакихъ сомнѣнiй и письмо отъ самого Ленина.

Засѣданiе было назначено на восемь часовъ, но прiѣзжiй явился только къ десяти.

Это было человѣкъ неопредѣленнаго возраста, неопредѣленной нацiональности, какой-то подлинно «интернацiональный» человѣкъ. Скорѣе всего — болгаринъ. У него было чисто выбритое лицо сѣровато-оливковаго цвѣта, съ сизыми тѣнями на верхней губѣ и щекахъ. Онъ былъ хорошо, по заграничному одѣтъ, у него были темныя, но не рабочiя руки, которыя онъ все время зябко потиралъ, хотя и на воздухѣ и въ комнатѣ было жарко даже до духоты.

Всѣ встали при его входѣ, хотя этого, напримѣръ, для Малинина никогда не дѣлали. Онъ неловко, крайне небрежно, поклонился и жестомъ предложилъ садиться у стола. Тяжелый, сумрачный, пронзительный взглядъ его обвелъ всѣхъ присутствующихъ и, какъ показалось Володѣ, нѣсколько дольше остановился на немъ и на Драчѣ.

Наступило напряженное молчанiе ожиданiя. Прiѣзжiй, онъ никому не былъ названъ ни по имени, ни по партiйной кличкѣ, сидѣлъ, уставившись глазами въ одну точку и точно самъ ожидалъ какого-то доклада. Въ комнатѣ со тщательно занавѣшенными одѣялами окнами было очень душно и до тошноты накурено. Сизыя струи табачнаго дыма стояли полосами подъ потолкомъ. Пахло согрѣвшимся пивомъ и нечистымъ потомъ. Плотный Балабонинъ платкомъ вытиралъ лобъ и лицо. Коротневъ въ ожиданiи подался на стулѣ всѣмъ корпусомъ впередъ. У Драча на лицѣ было восхищенiе, ротъ былъ открытъ и онъ ждалъ отъ прiѣзжаго точно какого то чуда.

Наконецъ, заговорилъ Малининъ. Слегка заикаясь онъ началъ:

— Наши партiйцы — апостолы новой вѣры… Марксизмъ — еванiгелiе нашего вѣка. Мы ждемъ, товарищъ, отъ васъ откровеннаго слова и поученiя.

Тотъ все молчалъ.

— Вы прiѣхали къ намъ съ новыми инструкцiями. Я получилъ телеграмму, которая меня и моихъ товарищей повергла въ большое смущенiе, пришлось перестраивать всю работу и мѣнять всѣ директивы, при настоящемъ настроенiи рабочихъ и вообще пролетарiата — это очень не просто. Въ центрѣ, повидимому, не отдаютъ себѣ отчета въ тѣхъ настроенiяхъ, которыя удалось установить въ рабочей массѣ.

— Въ Центрѣ все знаютъ… Тамъ смотрятъ широко и надолго. Голосъ незнакомца звучалъ глухо. Онъ говорилъ чисто по русски, но съ легкимъ акцентомъ, какъ могутъ говорить иностранцы, хорошо знающiе Русскiй языкъ, или Русскiе, очень долго жившiе заграницей.

Всѣ ждали, что онъ скажетъ дальше, но онъ опять замолчалъ и, казалось, и не думалъ продолжать.

— По нашимъ свѣдѣнiямъ, — сказалъ Малининъ, — война неизбѣжна. Императоръ Вильгельмъ рѣшилъ ее начать. Императоръ Николай еще колеблется, но ожидаемый прiѣздъ президента французской республики долженъ положить конецъ его колебанiямъ. На дняхъ должна быть объявлена мобилизацiя. Начатые нами безпорядки могутъ ей серьезно помѣшать.

— Мѣшать не надо… напротивъ. Въ общемъ и цѣломъ постановлено, что война нужна… Она ускоритъ осуществленiе задачъ третьяго интернацiонала… Надо только во время повернуть ее къ пораженiю. Требованiе: — не мѣшать, а помогать правительству.

— Воть какъ, — сказалъ Малининъ.

— Будить патрiотизмъ?..

— Да.

— Не опасная это будетъ игра?..

— Въ рабочихъ патрiотизма нѣтъ.

— Но крестьяне?

— У нихъ патрiотизмъ мѣстный. На этомъ въ свое время и съиграемъ.

Прiѣзжiй помолчалъ и сказалъ негромко, но вѣско.

— Намъ нужна ненависть… Ненависть всѣхъ ко всѣмъ… Вотъ въ чемъ наша религiя, та новая религiя, о которой вы сказали. Неудачи войны… Войны необычайно кровопролитной и жестокой — объ этомъ постараются сами капиталистическiя державы — возбудитъ ненависть солдатъ къ офицерамъ и генераламъ. Армiя поколеблется… Въ обществѣ ненависть къ правительству, презрѣнiе къ государю… Поняли? Вотъ когда… Ненависть къ самой Россiи!

— Ненависть къ Россiи? Трудненько будетъ. Я самъ изъ крестьянъ. Я знаю, какъ свое село любитъ каждый крестьянинъ.

— Свое село… Да, можетъ быть… Это не существенно. Но Россiю? Да объ этомъ вамъ безпокоиться не приходится. Это за насъ сдѣлаетъ интеллигенцiя. Кружки писателей и поэтовъ охотно пойдутъ клеветать на Россiю, на власть, на крестьянъ и на офицеровъ и генераловъ. О государѣ и говорить не приходится. Его сотремъ въ порошокъ, окружимъ такой ненавистью, что сами же «вѣрноподданные» ему измѣнятъ и отдадутъ на смерть и поруганiе. Они Бога своего отдали, такъ что имъ Государь!

— Вотъ еще Богъ… О, это все не такъ просто. Въ Россiи, если начинать бунтъ — первое надо Бога упразднить… убить всякую вѣру… А какъ это сдѣлаешь?..

— Мысль не новая и не ваша.

— Я за это и не стою. Для меня она новая и ясная.

— Это еще Бакунинъ сказалъ. Это вы у Достоевскаго читали. Мысль студента Шатова. Старо! Теперь въ Русскомъ народѣ Богъ не тотъ.

— Богъ у него всегда одинъ. Богъ и Николай Чудотворецъ.

— Когда начнутся пораженiя… голодъ… отступленiя… кода нѣмецъ желѣзной пятой станетъ на горло и молебны не помогутъ, когда «поэты» станутъ богохульствовать подъ рукоплесканiя интеллигентной толпы и Богъ поколеблется въ народныхъ умахъ. Богъ и съ Нимъ Николай Чудотворецъ.

— Можетъ быть… Но… Все это потребуетъ новыхъ средствъ. Мы потратились на забастовки. Партiйная касса пуста.

— Деньги будутъ.

— Откуда?.. — въ громадномъ волненiи спросилъ Балабонинъ.

— А вамъ не все равно.

Прiѣзжiй поднялся. Онъ все сказалъ, что надо. Онъ прiѣхалъ не для того, чтобы отвѣчать на вопросы. Онъ считалъ ихъ праздными и ненужными.

— Войнѣ быть. Правительству не мѣшать организовывать войну. Усвоили?..

Онъ никому не подалъ руки, какъ то неопредѣленно отвѣтилъ на поклоны собравшихся и, ткнувъ пальцемъ на Володю, Гуммеля и Драча сказалъ:

— Прошу выйдти со мною въ сосѣднюю комнату.

Въ кабинетѣ Малинина было темно и окно было открыто. Гуммель хотѣлъ внести лампу, но прiѣзжiй остановилъ его.

— Закройте только окно, чтобы — неслышно.

Онъ сталъ въ глубинѣ комнаты. Володя, Драчъ и Гуммель противъ него въ позахъ учениковъ передъ учителемъ.

— Владимiръ Жильцовъ?..

— Я.

— Вы будете… будете… Леонидъ Гранитовъ. Поняли?.. Усвоили?..

Володя молча поклонился.

— Товаришъ Драчъ?..

— Я.

— Вамъ мѣнять фамилiю не надо. Прошлое безупречно

— Чистое пролетарское происхожденiе, — заторопился Драчъ.

Прiѣзжiй даже не посмотрѣлъ на него. Онъ перевелъ тяжелый взглядъ черныхъ глазъ на Гуммеля,

— Товарищъ Гуммель?..

— Я.

— Такъ и будетъ. Вы поѣдете со мною заграницу въ Центръ.

Онъ поклонился на этотъ разъ опредѣленно и съ видомъ человѣка, осчастливившаго другихъ, пожаловавшаго маршальскiе жезлы пошелъ изъ комнаты.

И странное дѣло. Когда выходили Драчъ и Володя и подлинно оба чувствовали себя точно именинниками, точно были они офицерами, вотъ только что пожалованными офицерскими чинами. Они шли вмѣстѣ на Телѣжную въ вонючую квартиру Драча. Лѣтнiй дождь лилъ. По домовымъ жолобамъ вода шумѣла, сливаясь въ кадки. Пустынны были улицы. Мутными желтыми кругами расплывались въ дождевыхъ полосахъ уличные фонари. Они ничего не замѣчали. Праздничные голоса пѣли въ сердцѣ Володи. Когда они вошли на совершенно пустую Полтавскую, гдѣ были сѣнные магазины, Драчъ остановился, толкнулъ въ бокъ Володю и весело захохоталъ.

— А, — воскликнулъ онъ, — въ Центръ!.. Заграницу!.. Елки-палки!.. Вотъ это я понимаю. А знаешь за что?..

— Не знаю.

— Фортуна, чортъ тебя совсѣмъ подери!.. За Далекихъ!..

— Ну, — какъ то недовольно промычалъ Володя.

— Вотъ тебѣ и ну! Елки-палки!.. Здравствуйте пожалуйста. Право надо по немъ панихиду намъ отслужить. Вотъ, гдѣ это обернулось то! Тамъ цѣнятъ!.. Тамъ это вотъ какъ понимаютъ… Которые люди рѣшительные и которые такъ просто — дворянская слизь… Далекихъ — это не болтологiя. Ты посмотри, кто на верхушкѣ? Болтуны?.. А что?.. Здравствуйте пожалуйста — товарищъ Джугашвили — Сталинъ — Тифлисское казначейство грабилъ, думаешь, мало людей накрошилъ… А что?.. Тамъ кровушку любятъ… Слыхалъ — ненависть!.. Понялъ: — ненависть! Это тебѣ не «люби ближняго своего»… Это, елки-палки, ненавидь, не бойся!.. Дерзай!.. Кровь, что вонючая вода. Товарищъ Финкельштейнъ Валлахъ-Литвиновъ — жохъ, елки-палки, — деньги заграницей обмѣнивалъ, въ тюрьмѣ французской сидѣлъ, не сладкая, поди, малина. Поди и били его тамъ. За то теперь!.. О-оо!!. Вотъ и мы съ тобой за Далекихъ куда попали, на верхушку! Такъ и впредь будемъ! Понялъ, товарищъ Гранитовъ?.. Не фунтъ изюма. Елки-палки. Тотъ Сталинъ… сталь и ты не хуже — гранитъ!.. Ночуешь у меня?..

— Да.

— А то бы къ дѣвочкамъ?.. а?.. На радостяхъ то?.. Въ генералы пожалованы!.!. Заграницу!..

— Уклонюсь пока. Надо съ мыслями собраться, да завтра хочу къ своимъ съѣздить.

— Ты-бы къ своимъ-то по малости.

— Неужели ты думаешь, — съ негодованiемъ сказалъ Володя, — меня дома свернутъ?..

— Свернуть, не свернутъ, а все — всѣ эти папы, да мамы, сестры, да братья, а тамъ еще любимая какая дѣвушка подвернется — кислая это матерiя для стопроцентнаго коммуниста. Дѣвочки куда проще, пошелъ, какъ стаканъ свѣжей воды выпилъ, и гуляй дальше.

— Ты меня, Драчъ, въ этомъ не учи, безъ тебя знаю, а характеръ мой и нервы изъ стали… Не даромъ я теперь и навсегда — Гранитовъ, — съ превеликой гордостью сказалъ Володя.

— Ну, какъ знаешь. Вотъ тебѣ ключъ отъ квартиры, а я по своему отпраздную свое повышенiе… По пролетарски.

На другой день Володя поѣхалъ въ Пулково, а черезъ два дня опять покинулъ родительскiй домъ, чтобы уже никогда въ него не вернуться.

X

Этотъ сдвигъ на сто восемьдесятъ градусовъ наблюдалъ и Борисъ Николаевичъ Антонскiй. Лѣтомъ свободный отъ уроковъ, взвинченный, взволнованный газетными извѣстiями и статьями, слухами и толками о войнѣ онъ зачастилъ въ Петербургъ, чтобы наблюдать за жизнью столицы.

Въ знойный iюльскiй день онъ видѣлъ, какъ въ Царской коляскѣ, запряженной парой великолѣпныхъ сѣрыхъ рысаковъ, со всѣхъ сторонъ окруженный казаками въ красныхъ мундирахъ, въ высокихъ киверахъ съ косыми бѣлыми султанами, съ пиками у бедра, ѣхалъ по Невскому проспекту французскiй президентъ въ черномъ цилиндрѣ. Онъ очень запомнилъ всю эту картину. Какъ въ клѣткѣ изъ живыхъ людей неслась коляска и гулко щелкали копыта казачьихъ лошадей по камнямъ и по свѣже политому торцу. Борисъ Николаевичъ видѣлъ молодое, розовое, безусое лицо офицера, ѣхавшаго на могучей рыжей лошади съ открытою пастью у задняго колеса коляски и видѣлъ какъ напряженно остро тотъ посматривалъ впередъ, на народъ и на президента. Точно опасался чего-то. Къ коляскѣ выбѣгали какiе то люди, точно нарочно одѣтые какими-то «пейзанами», можетъ быть — дворники, можетъ быть, агенты охранной полицiи. Жидкое ура провожало президента. И во всемъ этомъ была какая-то неувѣренность въ чувствахъ и настроенiяхъ народа, быть можетъ, даже боязнь за самую жизнь президента. Столица переживала полосу безпорядковъ и забастовокъ на заводахъ, какъ говорили, поднятыхъ нѣмецкими агентами. Какъ далеко это было отъ того энтузiазма, какой былъ въ дни «Кронштадта», когда впервые по Петербургу на законномъ основанiи гремѣла «марсельеза». Борисъ Николаевичъ понималъ, что казаки эти были не почетный эскортъ гостя Императора Николая II, но надежная его охрана.

Душнымъ вечеромъ Борисъ Николаевичъ стоялъ въ толпѣ въ Александровскомъ паркѣ, у Народнаго Дома и смотрѣлъ, какъ оттуда выходили гости — французскiе морскiе офицеры и матросы съ корабля, на которомъ прибылъ въ Петербургъ Пуанкаре. Французы съ трудомъ пробивались черезъ стѣснившую ихъ толпу. Полицiя была безсильна и какъ то нерѣшительна. Толпа была опредѣленно враждебна французамъ. Изъ нея раздавались крики и угрозы. У нѣкоторыхъ контръ-метровъ были сорваны погоны, у матросовъ были разорваны куртки. Какъ будто-бы народный энтузiазмъ перешелъ какiя то границы… И было ясно — взвинченный газетными статьями уличныхъ листковъ «народъ не хотѣлъ войны…

Каково же было удивленiе Антонскаго, когда онъ попалъ въ тѣ же Петербургскiя народныя толпы въ день объявленiя манифеста о войнѣ.

Антонскiй на трамваѣ подъѣхалъ къ Невскому. Онъ еще не читалъ утреннихъ газетъ и ничего не зналъ. Трамвай остановился и было видно, что надолго. Дальше нельзя было ѣхать: — весь Невскiй отъ домовъ до домовъ былъ запруженъ народною толпою.

Антонскiй вышелъ изъ вагона. Быстраго взгляда было достаточно, чтобы убѣдиться, что эго былъ и точно подлинный народъ. Не дворники, которыхъ могла согнать полицiя, не члены «Союза Русскаго Народа», или «Союза Михаила Архангела», но настоящiе рабочiе — городской пролетарiатъ. Черные картузы, заломленные на затылокъ, испитыя, худощавыя, прокопченныя дымомъ мастерскихъ лица, пестрыя рубахи, рабочiя блузы — Путиловцы, Обуховцы, рабочiе Судостроительной верфи, Торнтоновской мануфактуры, тѣ, кто въ 1905-мъ году шелъ съ Гапономъ, тѣ, кто всегда протестовалъ, никогда не былъ доволенъ, кто всегда волновался и былъ армiей лѣвыхъ партiй. Это они всего нѣсколько дней тому назадъ тѣснили и мяли французскихъ моряковъ, выказывая свое неодобренiе правительственной политикѣ.

Толпа остановилась. Ея голова вливалась на Аничковъ мостъ, болѣе узкiй, чѣмъ Невскiй проспектъ и, сдавившись у входа, задержалась.

Яркое солнце заливало мостъ, Надъ толпою высились Клодтовскiя статуи, стоявшiя у моста — чугунные вздыбленные кони и юноши ихъ обуздывавшiе. И тамъ въ солнечныхъ блескахъ, на фонѣ голубого неба разблистались колеблемыя вѣтромъ золотыя церковныя хоругви. На мостъ чинно и торжественно, какъ подобаетъ церковной процессiи, подымалось золоторизное духовенство.

Невольно Антонскiй вспомнилъ всю Гапоновскую исторiю и какъ такой-же крестный ходъ былъ встрѣченъ у Зимняго дворца залпами гвардейской пѣхоты и атаками конницы. Волненiе охватило его. Онъ сталъ пробираться въ первые ряды. Мощный хоръ гудѣлъ и переливался по Невскому. Сверкая отраженными лучами, слѣпя глаза открывались окна домовъ и магазиновъ, въ нихъ были люди, махали платками, шалями, шарфами.

Прижатые къ панелямъ остановились извощики. Трамваи застыли на рельсахъ — ихъ обтекала толпа.

У Мойки снова задержались. Дальше Невскiй былъ узокъ и когда выходили на громадную площадь у Зимняго Дворца отставшiе бѣгомъ догоняли голову колонны и толпа заливала всю площадь.

Въ порывахъ жаркаго вѣтра, въ синемъ небѣ трепеталъ надъ дворцомъ золотисто-желтый Императорскiй штандартъ съ чернымъ двуглавымъ орломъ. Въ широкiй пролетъ между дворцомъ и садомъ показался Голубой просторъ Невы и новый Дворцовый мостъ. Передъ Антонскимъ высились коричнево-малиновыя стройныя громады Зимняго Дворца. Ни караула, ни войскъ передъ нимъ не было. Только часовые стояли неподвижно у бѣлыхъ съ черными полосами будокъ.

Толпа залила всю площадь.

И тогда на балконѣ второго этажа, надъ Салтыковскимъ подъѣздомъ блеснула стеклами внезапно отворившаяся дверь, и на балконъ вышелъ Государь-Императоръ съ Императрицей.

Мгновенно тысячи головъ обнажились. Толпа рухнула на колѣни.

Громадный хоръ запѣлъ:

* * *

Антонскiй шелъ въ людскихъ толпахъ къ вокзалу. Народъ расходился, разливаясь по улицамъ, разрываясь на клочья, какъ сбитая вѣтромъ грозовая туча. Одни обгоняли Антонскаго, другiе шли рядомъ съ нимъ, не обращая на него никакого вниманiя. Антонскiй слышалъ взволнованные голоса.

— То бастовали… безпорядки дѣлали… безобразничали… А теперь.

— Да, бастовали. Какъ намъ не бастовать?.. Изъ чего мы работаемъ?.. Изъ чего каторжную жизню ведемъ?.. Что-бы только хлѣбушко наработать… А ежели съ дѣтями?.. Капиталистъ — онъ себѣ наживаетъ… Во дворцахъ живетъ… А нашъ братъ рабочiй?.. Ранняя могила — вотъ евоный дворецъ.

— Пьянствовали-бы поменьше, такъ и себѣ чего ни на есть наработали-бы.

— Наработаешь?.. Рабочему человѣку безъ этого, чтобы выпить ни-и-какъ, господинъ, нельзя. Ты не кори рабочаго, трудящаго человѣка, ты его пожалѣй.

— Хотѣли, господинъ, на свое повернуть. Коли, царь не смотритъ, думали — безъ его обойдемся.

— Ну и опять люди смущали. Добивайтесь, говорили, своихъ правовъ. Должны быть у васъ свои права. Въ борьбѣ, говорили, обрѣтешь ты право свое.

— А теперь на колѣняхъ?

— Ну и что-жъ — на колѣняхъ. Вотъ гляди — колѣнки прорвалъ, на каменьяхъ стоялъ. Не жалко. Потому теперь врагъ… Врагь на насъ нападаетъ… Врагъ! Нѣмецъ, однимъ словомъ… Отпоръ ему надоть дать. То было дѣло наше, какъ-бы сказать, семейное, а нонче всея Рассеи касаемо!.. Рассеи!.. Понялъ это? Подъ Вильгельмову палку не пойдемъ… Это, братъ, никакъ невозможно… Немыслимо даже это.

Они обогнали, наконецъ, Антонскаго.

«А вѣдь это?..», — думалъ Антонскiй, — Володи?.. да, Володи сдѣлали эти Овидiевы метаморфозы. Кругомъ повернули мышленiе этихъ людей. Отъ забастовокъ протеста и красныхъ тряпокъ къ иконамъ, Царскимъ портретамъ и патрiотическимъ манифестацiямъ. Значитъ имъ, соцiалистамь, нужно это. Имъ, а не кому другому оказалась нужна война. Имъ — соцiалистамъ… И всегда такъ и было. Во вѣки вѣковъ. Французскую революцiю дѣлалъ не народъ, не толпа Сенъ-Антуанскаго предмѣстья — а вотъ эти маленькiе интеллигентскiе кружки, общества, философы, энциклопедисты, масонскiя ложи, писатели, поэты… Да и тутъ не обошлось безъ всего этого. Они подготовили все это. Они дали возможность крутить народными мозгами куда хочешь… А мы проглядѣли. Мы сами восхищались снобирующими купцами, жертвующими на революцiю, благотворительными дамами, устраивающими свои салоны, гдѣ создается государство въ государствѣ. Вотъ и Володя тамъ роль играетъ. А кто надъ нимъ? При всей своей Русской болтливости они умѣютъ хранить тайны своей партiи. А мы?.. Распустились мы очень. Теперь — поди, довольны. Весь народъ съ нами. Посмотримъ во что все это выльется?..».

Антонскiй поѣхалъ въ Пулково. Ему хотѣлось подѣлиться своими мыслями съ Матвѣемъ Трофимовичемъ. Ему эти мысли казались глубокими и правильными.

* * *

Борисъ Николаевичъ засталъ Ольгу Петровну въ слезахъ.

— Что случилось?

— Да вотъ… Охъ и не могу я… Пусть вамъ Матвѣй объяснитъ… Пройдите къ нему. Въ моей головѣ это не вмѣщается. Стара я что-ли стала…

Шура сидѣла съ работой на балконѣ. Женя ей читала вслухъ. Въ ушахъ Бориса Николаевича все еще колебались колокольные звоны и слышалось торжественное, молитвенное пѣнiе многотысячной толпы. Солнце свѣтило ярко. Небо было безъ облака. А на дачѣ казалось сумрачно. Точно черная туча ее накрыла. Горе вступило въ нее. Тяжело было видѣть слезы Ольги Петровны, сдержанное, скрытое горе чувствсвалось въ нарочитой занятости барышень.

Матвѣй Трофимовичъ встрѣтилъ Антонскаго на порогѣ кабинета.

— Пройди… пройди… Очень ты кстати…, - говорилъ онъ дрожащимъ отъ волненiя голосомъ и мялъ въ рукахъ листокъ сѣроватой бумаги. — Садись… Радъ… Радъ тебя видѣть… Объясни ты мнѣ, что все это?

— Но что-же случилось? — повторилъ вопросъ Антонскiй.

— А вотъ… На, читай… Читай вслухъ и пойми все… Объясни намъ, — выкрикнулъ срывающимся, лающимъ голосомъ Матвѣй Трофимовичъ.

— «Отецъ», — началъ читать Антонскiй и поднялъ глаза на Матвѣя Трофимовича… Тотъ перебилъ его:

— Чувствуешь?.. Не папа… Не-е… Нѣтъ… Отецъ!..

— Ну это… Будь благодаренъ… При его взглядахъ онъ могъ тебя и просто «Матвѣй Трофимовичемъ» назвать. Пожалуй, даже болѣе стильно вышло-бы. А они очень въ этомъ любятъ свой стиль. Итакъ… «Отецъ» … Не такъ плохо. Все таки онъ фактъ признаетъ. Нынче склонны и самый фактъ отрицать. «Прошу обо мнѣ не безпокоиться и понапрасну не волноваться. Не суетиться и меня нигдѣ не искать, тѣмъ болѣе черезъ полицiю. Я почелъ нужнымъ временно уѣхать. Владимiръ Жильцовъ»…

— Ни слова о матери, о сестрѣ о братьяхъ…

— Ну… Это…

— Нѣтъ, каковъ!.. И это тогда, когда идетъ призывъ подъ знамена, когда его товарищи по университету добровольно поступаютъ въ военныя училища и солдатами на войну. Что-же это такое?.. Дезертирство?.. Каково матери?.. Мнѣ?.. Каково дѣду?.. Сынъ, внукъ — дезертиръ!..

Гробовая тишина стала въ комнатѣ. Антонскiй стоялъ, опустивъ голову. Въ этотъ часъ онъ не жалѣлъ, что у него только дочери. Его большой красный подагрическiй носъ сталъ фiолетовымъ, глаза точно вылѣзли изъ орбитъ и тупо смотрѣли въ землю. Неслышными шагами прошла въ кабинетъ Шура и стала говорить тихо и наружно спокойно.

— Володя имѣлъ обыкновенiе дѣлиться со мною многими и многими своими мыслями. Не знаю, зачѣмъ… Можетъ быть надѣялся, что я увлекусь его ученiемъ.

— Какимъ ученiемъ?… — спросилъ, поднимая голову Матвѣй Трофимовичъ.

— Это очень сложно. Не опредѣлишь однимъ словомъ. Въ тотъ послѣднiй вечеръ, когда Володя былъ съ нами и говорилъ о войнѣ, онъ зашелъ ко мнѣ. Не знаю почему, но онъ былъ въ этотъ вечеръ особенно откровененъ со мною. Точно хотѣлъ, чтобы я поняла его и оправдала.

— Просто онъ влюбленъ въ тебя. И, можетъ быть, ему только съ тобою и было тяжело разстаться.

— Но, папа!.. Такiе люди, какъ Володя любви не признаютъ и не знаютъ. Они забронированы отъ нея своими черствостью и эгоизмомъ.

— Пожалуй ты права. Прости, что перебилъ тебя. Такъ что-же открылъ тебѣ Володя?..

— Онъ сказалъ, что настоящая война должна обратиться въ классовую войну и прежде всего привести къ крушенiю трехъ могущественныхъ имперiй. Это у нихъ гдѣ-то предрѣшено. Власть въ Россiи должна перейдти въ руки пролетарiата. Для этого необходимы — разгромъ и пораженiе Русскихъ армiй. — Все это онъ говорилъ съ такимъ возмутительнымъ спокойствiемъ, что я не нашлась даже, что и возразить.

— Что тутъ возразишь, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Чисто бредъ сумасшедшаго.

— Iудо-масонскiя выдумки. Но я думаю — больше того. Тутъ есть нѣчто отъ дiавола, — сказалъ Антонокiй.

— Онъ сказалъ мнѣ еще, что они, то есть, ихъ партiя отнюдь не демократы. Они перестали таковыми быть. Онъ сказалъ, что при осуществленiи коммунизма исчезаетъ государство въ его цѣломъ и съ нимъ вмѣстѣ исчезаетъ и демократiя, какъ часть государства. Пролетарiатъ стремится къ уничтоженiю классоваго дѣленiя, къ полному уничтоженiю того, что принято называть государственнымъ строемъ, а слѣдовательно и къ уничтоженiю демократiи. Это онъ мнѣ два раза повторилъ, хотѣлъ, видно, чтобы я хорошенько запомнила. Неприкосновенность личности, — продолжалъ онъ, — свобода слова и печати, свобода собранiй и коалицiй, уравненiе женщинъ въ правахъ съ мужчинами, всеобщее избирательное право, парламентаризмъ — все это Володя назвалъ ненужными побрякушками, буржуазными предразсудками, достойными меньшевиковъ, то есть второго интернацiонала.

— Ну, конечно… Чистый марксизмъ…, - сказалъ Матвѣй Трофимовичъ.

— Шигалевщина какая-то, — промолвилъ Антонскiй.

— Соцiалисты, — говорилъ онъ, — лакеи буржуазiи, прихлебатели капиталистовъ. Онъ говорилъ еще, и все мнѣ повторялъ о разницѣ между демократiей буржуазной и демократiей пролетарской. Французская демократiя, говорилъ онъ, — есть демократiя эксплоатируемыхъ классовъ, публично — правовое насилiе рабочихъ и крестьянъ. Они-же хотятъ просто физически уничтожить эксплоататоровъ всеобщей силой народа — рабочихъ и крестьянъ.

— Всероссiйскiй погромъ учинятъ, только не еврейскiй, а еврейскими руками разгромятъ всю Россiю, — сказалъ задумчиво Антонскiй.

— Они хотятъ создать какую-то пролетарскую демократiю, какъ онъ сказалъ, хижинъ и рабочихъ кварталовъ.

— Все ложь! Ложь!.. Обманъ малыхъ сихъ. На спинахъ ихъ поѣдутъ негодяи интернацiоналисты, безбожники и прохвосты, — сказалъ Антонскiй.

— Володя по его словамъ, идетъ въ передовой отрядъ пролетарiата, который возьметъ власть въ свои руки и поведетъ народъ къ чистому соцiализму.

— Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, — тихо проговорилъ Матвѣй Трофимовичъ.

— Я это ученiе давно знаю, — сказалъ Антонскiй, — только всегда считалъ его утопическимъ. Но теперь вижу, что за это кто-то серьезно взялся… Думаю, что не безъ нѣмецкихъ денегъ и людей оттуда, изъ вражескаго стана, все это навязывается тупымъ мозгамъ обнаглѣвшаго, испуганнаго войною Русскаго простолюдина.

— Все таки… кто-же онъ?… — какъ то жалобно, тонкимъ голосомъ сказалъ Матвѣй Трофнмовичъ. — Кто-же онъ?.. Дезертиръ?.. У меня сынъ дезертиръ?.. Какъ я съ этимъ въ гимназiю явлюсь?.. Вѣдь послѣ этого, что удивляться, если однажды и дважды два станетъ пять…

— Доживемъ и до этого, — мрачно сказалъ Антонскiй. — Нѣтъ онъ не дезертиръ. Онъ много хуже… Онъ партiйный работникъ ! У него нѣтъ Родины. У него третiй интернацiоналъ! Онъ — большевикъ!.. Однако все таки, надо признаться, смѣлый человѣкъ, если въ такiе откровенности пошелъ.

— Что-же тутъ смѣлаго?.. Онъ отлично зналъ, что Шура не донесетъ и, если кому скажетъ, то только намъ двоимъ… А мы тоже никогда не донесемъ. Они и донесутъ, и предадутъ и все сдѣлаютъ подлое и гадкое… Боже!.. Боже!.. Боже!.. Какое ужасное время!.. Война… И эти страшные, новые люди съ новою не христiанскою, дiавольскою моралью.

Матвѣй Трофимовичъ закрылъ лицо руками и горько, какъ маленькiй ребенокъ заплакалъ.

XI

Самыхъ семей Жильцовыхъ и Антонскихъ, то есть Ольги Петровны, Матвѣя Трофимовича, Жени, Гурочки и Вани, Бориса Николаевича и Марьи Петровны съ ихъ дѣвичьимъ царствомъ война коснулась мало. Ихъ жизнь совсѣмъ не перемѣнилась.

На войну пошли дядя Дима и Тихонъ Ивановичъ. Но имъ это такъ и полагалось. Они были — «военными». Съ того самаго дня, когда десятилѣтними мальчиками надѣли они на себя кадетскiя куртки и ушли изъ семей, они обрекли себя на боевое служенiе Родинѣ. У нихъ была своя особая семья — полковая, армейская, войсковая. Дядя Дима къ тому-же былъ холостымъ. Онъ и своимъ то писалъ рѣдко, и на него не обижались. Гдѣ-же ему писать? Онъ полковою охотничьею командой завѣдуетъ… Вотъ теперь роту получилъ… Въ семьѣ протоiерея Петра отлично понимали, что рота для ихъ Димочки тоже самое, что семья.

Въ бою на Вислѣ, за Александрiей дядя Дима былъ тяжело раненъ въ грудь и остался въ строю. Онъ писалъ: — «мнѣ нельзя было уйдти — развалилась-бы рота. Мой младшiй офицеръ подпоручикъ Песковскiй былъ убитъ. Фельдфебелю оторвало ногу, половина роты погибла и я не могъ ее оставить безъ себя. Фельдшеръ перевязалъ меня и я остался на позицiи. Мы взяли тысячу плѣнныхъ»… Это даже и за подвигъ не сочли въ семьѣ Жильцовыхъ. Иначе и быть не могло. Димочка былъ офицеръ… Туркестанскiй стрѣлокъ… Какъ же могъ онъ иначе-то поступить?..

Гурочка видѣлъ, какъ густыми колоннами вели по Петербургу австрiйскихъ плѣнныхъ въ синеватыхъ шинеляхъ и съ гордостыо думалъ: — «это дядя Дима взялъ»…

Дѣдушка молился особо: — «помоги Господи, воинамъ Димитрiю и Тихону». Воинамъ!!.

Наденька писала изъ станицы. Въ самыхъ строкахъ ея письма, казалось, искрился и игралъ ея бодрый и ласковый смѣхъ: — «вотъ и я стала настоящей «жалмеркой». А знаешь ты, Оля, что это такое?.. Это жена казака, ушедшаго на службу и оставшаяся одна въ станицѣ. А на войну когда ушелъ такъ и тѣмъ паче — жалмерка! Тихонъ мой молодчина, отличается. Казаки раненые прiѣзжали, сказывали — съ сотней австрiяковъ атаковалъ, всѣхъ порубилъ и покололъ, никого на разводъ не оставилъ. Къ Георгiевскому кресту представленъ. Привезли мнѣ ментикъ австрiйскiй на бараньемъ мѣху. Ловкiй такой ментикъ и теплый. Буду въ немъ на базы ходить — скотину кормить. Добыча!.. Въ войсковые старшины его производятъ за доблести его. Вотъ и буду я самая настоящая — штабъ-офицерша… Знай нашихъ…».

И по прежнему тетя Надя была вся въ хозяйствѣ. Она писала: — «одно время, какъ всѣ наши поуѣхали на войну пошатнулся мой куренекъ… Боялась и съ хлѣбомъ не управлюсь. Урожай-же былъ отмѣнный. Жатки не поспѣвали. Лошадей у насъ позабрали по мобилизацiи. Одолжались у сосѣдей. Слава тебѣ Господи, по христiански живемъ, Бога не забыли. Молотили на двухъ машинахъ. Птицу запустила. Однако къ Рождеству гуси и индюки вамъ будутъ отличные. Воловъ сдала интендантству. Могла-бы и не сдавать Но больше — изъ патрiотизма. Надо ихъ, страдальцевъ нашихъ какъ ни есть продовольствовать. Гусей въ этомъ году Богъ послалъ преизобильно. Осенью, какъ повалили ко мнѣ со степи, какъ загагакали, ну просто — несосвѣтимая сила!.. Съ рабочими было трудно. Нынче гутарятъ по хутору будто австрiйскихъ плѣнныхъ, которые изъ славянъ, будутъ давать въ наймы. Хорошо это было-бы. Я бы тогда гулевой земли десятинки четыре прiарендовала. Очень я стала жадна до земли. Люблю когда своя родитъ. Сынъ Степанъ меня радуетъ. Совсѣмъ оправился отъ Володиныхъ бредней, въ портупеи произведенъ. Ускоренно кончаетъ юнкерское — скоро въ офицеры попадаетъ и идетъ на войну. Пусть и мужъ, и сынъ у меня за Родину постараются».

Ольга Петровна читала и гордилась. Не посрамили батюшку, отца Петра… Вотъ только Володя? Кто былъ на дѣлѣ Володя отъ нея скрыли. Она считала его дезертиромъ, или, какъ стали говорить — «уклоненцемъ»… Хорошаго мало! Позоромъ онъ ложился на всю ихъ честную семью и потому, когда Гурочка вдругъ заявилъ, что онъ, какъ только кончитъ гимназiю идетъ въ военное училище и на войну, мать не только не протестовала, но заплакала отъ охватившаго ее непонятнаго ей самой волненiя и, прижавъ къ груди, говарила:

— Гурочка, милый!.. За Володю, за Володю!.. Ясный мой соколикъ…

Женя — она въ свою восемнадцатую весну стала прелестной, прищурила громадные голубые глаза и проговорила груднымъ низкимъ музыкальнымъ голосомъ:

— Ты у насъ — герой!

Ни тѣни насмѣшки не было въ словахъ сестры.

Еще былъ военный — Геннадiй Петровичъ, но о томъ, что онъ уже какъ-то вошелъ въ ихъ семью знали только Шура, да Женя, и по молчаливому соглашенiю не говорили объ этомъ никому. Геннадiй Петровичъ написалъ двѣ открытки. Узнали, что и онъ отличался, отбилъ германскiй разъѣздъ, взялъ въ плѣнъ офицера и отобралъ лошадь — «хорошую лошадь, однако, хуже моего Баяна»…

Ну еще-бы!.. Баяна!.. На которомъ Геннадiй Петровичъ джигитовалъ для Жени. Такой другой лошади, по мнѣнiю Жени, не могло быть на свѣтѣ. Потомъ писалъ еще, что онъ въ армiи Самсонова. И изъ газетъ уже знали о катастрофѣ съ армiей Самсонова, и писемъ больше не было.

Женя горячо сжимала руку своей двоюродной сестры и шептала ей:

— Ты не думай, Шурочка… Если онъ «Ужъ въ небѣ — я тамъ его найду»…

Бриллiантами горячихъ слезъ горѣли глаза Жени. Падали слезы на прекрасныя щеки и текли къ подбородку и что-то было такое жалостное, обреченное въ Женѣ, что Шура не выдерживала и крѣпко прижимала къ себѣ сестру.

Судьба!..

Женя съ осени поступила въ консерваторiю. Ей пророчили блестящее будущее. Сцена ей была обезпечена… И эти мечты объ артистической славѣ стирали боль по ушедшемъ Геннадiѣ. Артистка!.. Ар-тис-тка!.. Женя въ умѣ по слогамъ произносила это слово. Сколько въ немъ было колдовской силы, сколько магiи, очарованiя. Кружилась голова. Она шла къ роялю и пѣла, пѣла… Послѣ упражненiй брала ноты и начинала пѣсню Сольвейгъ. Голосъ крѣпъ — страсть слышалась въ немъ. Потомъ слезы. Темнокудрая головка упадала на клавиши. Женя рыдала.

Всѣхъ удивила Шура. На второй годъ войны она оставила хорошее мѣсто художницы на Императорскомъ фарфоровомъ заводѣ и поступила сначала на курсы сестеръ милосердiя, а потомъ въ солдатскiй госпиталь. Она не стремилась на «фронтъ», гдѣ къ тяжелой работѣ сестры примѣшивается слава и подвигъ воинскiй, но пошла въ тыловой госпиталь, этимъ подчеркивая, что она ничего для себя лично не ищетъ. Она стала настоящей сестрою и не одного солдата своими неусыпными заботами она отвоевала отъ смерти. Для Бориса Николаевича и Матвѣя Трофимовича война и совсѣмъ не принесла никакихъ перемѣнъ. Гимназiи продолжали работать. Дважды два оставалось — четыре. И только въ дни, когда приходили извѣстiя о нашихъ побѣдахъ, о взятiи Львова, или Перемышля, о сотняхъ тысячъ плѣнныхъ, или когда писали о нашемъ вынужденномъ недостаткомъ снарядовъ отступленiи — глухо волновалось черное море гимназистовъ и трудно было ихъ загнать въ классы. Кто нибудь скажетъ: — «мнѣ папа писалъ съ войны» и забыта классная дисциплина и всѣ слушаютъ о чемъ писалъ живой свидѣтель съ войны . Въ такiе дни «Косинусъ» становился у доски спиною къ классу и тонко отточеннымъ мѣлкомъ вычерчивалъ изящные «Пиѳагоровы штаны», или наставлялъ цѣлый рядъ буквъ и цифръ въ большихъ и малыхъ скобкахъ и когда онъ поворачивался къ классу, тамъ уже стояла полная тишина вниманiя. Ученики сидѣли, уткнувшись въ тетради и списывали изображенное «Косинусомъ». А тотъ, заложивъ руки въ карманы черныхъ панталонъ, размѣреннымъ голосомъ стараго математика говорилъ:

— Какiя-бы побѣды ни одерживала Россiйская Императорская армiя, какiя-бы неудачи ей по волѣ рока ни приходилось испытывать, словомъ, что-бы ни случилось въ нашемъ мiрѣ — законы математики всегда останутся неизмѣнными и квадратъ, построенный на гипотенузѣ всегда будетъ равенъ суммѣ квадратовъ, построенныхъ на катетахъ. Благоволите смотрѣть на этотъ чертежъ: — треугольникъ авс…

Труднѣе было положенiе Антонскаго. У него краснѣлъ его подагрическiй носъ и онъ чувствовалъ, что разсказъ о сѣмянодольныхъ не можетъ бытъ никому интересенъ, когда Россiйскiя армiи побѣдоносно вошли въ сдавшiйся Перемышль. Тогда онъ повышалъ голосъ и говориль:

— Мало кто знаетъ о той роли, которую играють на войнѣ животныя — лошади и собаки…

Слова «на войнѣ«электрическимъ токомъ пробѣгали по классу и возбуждали нужное Антонскому вниманiе.

Кое-кто изъ восьмого класса ушелъ въ военное училище, кое-кто бѣжалъ изъ младшихъ классовъ прямо съ содатами на войну, но это были единицы. Большинство продолжало зубрить по прежнему и временами педагоги забывали, что идетъ мiровая война.

Еще того меньше ощущалась война Ольгою Петровной и Марьей Петровной. Правда, хозяйничать становилось все труднѣе и труднѣе. Многаго уже нельзя было достать на рынкѣ или въ магазинахъ, появились карточки, а вмѣстѣ съ ними и скучныя очереди передъ учрежденiями, раздававшими карточки и передъ магазинами и складами, но тутъ широко пришла на помощь изъ своего хутора Наденька. Она присылала сестрамъ при всякой оказiи и муку, и птицу, и тѣмъ скрадывала недостатокъ припасовъ въ городѣ. Продукты дорожали, но правительство шло на помощь своимъ чиновникамъ и по мѣрѣ вздорожанiя продуктовъ шла прибавка жалованья, выдавали добавочныя и пособiя и въ хозяйствѣ это вздорожанiе не отражалось совсѣмъ. И, если что ихъ безпокоило, то это перемѣна въ городѣ, ставшемъ очень многолюднымъ, шумнымъ и веселымъ. У обѣихъ были дочери и обѣ боялись теперь пускать ихъ однихъ въ вечернее время. Развеселая шумная толпа, ученики всевозможныхъ курсовъ и училищъ завоевывали постепенно и мирную Гатчину и создавали тревогу для Марьи Петровны.

XII

Съ первыхъ же дней войны въ угоду союзникамъ и своему настроенному узко-патрiотически обществу Высочайшею властью державный Санктъ-Петербургъ былъ переименованъ въ обывательскiй Петроградъ. Точно смолкъ кимвалъ звенящiй и гулъ пальбы и перезвонъ колоколовъ, которые слышались въ самомъ словѣ Санктъ-Петербургъ!.. Будто та «военная столица», чьей «твердыни дымъ и громъ» воспѣлъ Пушкинъ перестала быть военно-парадной столицей побѣдъ надъ врагомъ и дружнаго сожительства народа съ Царемъ. Яркiя краски державнаго прошлаго были смыты съ нея и поблекла позолота Императорскихъ временъ. Санктъ-Петербургъ была Имперiя, Петроградъ — демократiя. Это какъ то быстро и особенно сильно почувствовалъ Борисъ Николаевичъ.

Петроградъ сталъ много грязнѣе Санктъ-Петербурга. Дворники, про которыхъ говорили, что они, сгребая снѣгъ, «дѣлаютъ Петербургскую весну», были призваны подъ знамена и ушли. Петербургская весна стала запаздывать. Солидныхъ и важныхъ швейцаровъ замѣнили небрежныя и злыя швейцарихи. На улицахъ, даже на Невскомъ проспектѣ, зимою были ухабы, на панеляхъ растоптанный снѣгъ и грязь. Было скользко ходить, и нигдѣ не посыпали пескомъ. Въ домахъ стало грязно. Постепенно, сначала какъ-то незамѣтно, потомъ все больше и больше солдатская толпа въ сѣрыхъ шинеляхъ и сѣрыхъ папахахъ, распушенная и грубая, заполнила всѣ улицы Петрограда. Точно вотъ тутъ сейчасъ-же за городомъ былъ и самый фронтъ… На льду Невы у Петро-Павловской крѣпости стояли мишени и съ Невы доносилась ружейная и пулеметная стрѣльба.

Часто на улицахъ была слышна польская рѣчь. Это прибыли изъ занятой непрiятелемъ Польши бѣженцы и принесли съ собою свое неутѣшное горе, свое военное разоренiе и озлобленiе противъ Русскихъ и властей. То та, то другая гостинница, общественное зданiе, или частный домъ, оказывались «реквизированными» для нуждъ войны. Нѣкоторыя гимназiи были заняты подъ госпитали и въ другихъ занимались въ двѣ смѣны — одна утромъ, другая вечеромъ. Все болѣе и болѣе война показывала свой грозный ликъ.

Ольга Петровна съ ужасомъ замѣчала, что что-то уже слишкомъ много появилось по улицамъ Петрограда всевозможныхъ кинематографовъ, «иллюзiоновъ», «электриковъ», кабарэ, у подъѣзда которыхъ висѣли пестрыя афиши съ краснорѣчивою надписью: «только для взрослыхъ» и гдѣ по вечерамъ толпились солдаты, гимназисты, какiя то дѣвушки и откуда раздавался смѣхъ и развеселая музыка.

Какъ удержать отъ всего этого Женю, Гурочку и Ваню?..

Распровеселые водевили, гдѣ высмѣивались педагоги и ученье, какъ «Ивановъ-Павелъ», или гдѣ разсказывалось о способахъ уклониться отъ военной службы, какъ «Вова приспособился», легкiе куплетцы, шаловливыя пѣсенки, все это рождалось, какъ поганые грибы послѣ дождя и казалось, такъ невинно. Но внимательно присматривавшiйся ко всему этому Борисъ Николаевичъ замѣчалъ, что и тутъ была работа какихъ то кружковъ и преслѣдовали эти кружки отнюдь не нацiональныя, не патрiотическiя цѣли. И тогда онъ думалъ о большевикахъ и о Володѣ.

Ольга Петровна была въ ужасѣ: — Женя, вернувшись изъ консерваторiи, напѣвала:

— Откуда ты это Женя?..

— На улицѣ слышала…

На фронтѣ были кровь, величайшiя страданiя, слава побѣдъ и позоръ пораженiй — здѣсь улица, а съ нею и пролетарiатъ понемногу прокладывали себѣ дорогу и утверждали нѣчто легкое, небрежное, «наплевательское», насмѣшливое надъ всѣмъ святымъ, что бѣдной Ольгѣ Петровнѣ стало страшно за Россiйскiя судьбы.

А тутъ еще подлила тревоги въ ея сердце сестра Наденька, собственною персоною прiѣхавшая съ хутора на Рождество, чтобы привезти всякаго съѣстного своимъ на праздники. Она прiѣхала утромъ, когда всѣ, кромѣ Ольги Петровны были въ гимназiи и, расцѣловавшись съ сестрою, покачала головой и сказала:

— Ну, что, Ольга… Конецъ?..

— А что такое?..

— Да Петроградъ -то вашъ! Не узнаю! Какъ перемѣнился. Содомъ и Гоморра! Толпы!.. Какой народъ! Суета! По Невскому солдаты идутъ съ пѣснями. Развѣ допускалось это раньше, чтобы на улицахъ столицы и пѣть? И что поютъ?.. Срамота. Прислушалась, запомнила. Да вотъ — слушай:

— Уже и не помню что дальше… Какая чепуха!.. Это вмѣсто чего нибудь патрiотическаго. Гдѣ же наши то Поли Деруледы, наши Державины и Ломоносовы? Поэтамъ нашимъ стыдно что-ли патрiотическое сочинять? Небось, стиховъ князя Касаткина-Ростовскаго не хотятъ больше пѣть, какого-то идiотскаго «соловья» придумали!.. Нѣтъ, Ольга, въ прежнее время такого не позволили бы пѣть. Возьми моего Тихона, да онъ на изнанку бы вывернулся, кабы такую пѣсню у него въ сотнѣ запѣли… А это что такое — кабарэ?.. Какъ будто спиртные напитки на время войны запрещены, такъ при чемъ же тутъ кабарэ?.. Кто же за этимъ смотритъ?.. Горе не бѣда!.. Меня это самое то «горе не бѣда» мое штабъ-офицерское сердце, какъ ножомъ рѣзануло. Вѣдь это-же столица! Тутъ всей Россiи примѣръ, а тутъ «соловей пташечка»… и кабарэ!.. Тьфу!.. Помнишь въ наше время про правительство говорили: — «куда мы идемъ?..», съ издѣвательствомъ говорили. Теперь я васъ, ту вотъ самую толпу, эту вотъ «демократiю» спрошу: — куда вы то идете»?.. Тьфу!.. Дiавольское навожденiе. Я то думала — церкви переполненныя народомъ, панихидное пѣнiе и благовѣстъ тихiй и мѣрный, зовущiй, напоминающiй, что происходитъ, а вмѣсто того — «соловей пташечка», — и Ольга Петровна еше разъ и еще рѣшительнѣе сказала: — Тьфу!!.

XIII

На Рождество, какъ и въ прошлые годы, подгородные крестьяне понавезли на рынки елки. Мягокъ былъ зимнiй вечернiй сумракъ и въ немъ особенно сильно почувствовали Женя и Гурочка терпкiй, смолистый запахъ елокъ, такъ многое имъ напомнившiй. И хотя и говорила Ольга Петровна, что не время теперь елки устраивать, когда война столько горя несетъ — не могла устоять просьбамъ дѣтей, и у Жильцовыхъ готовилась елка. Только на этотъ разъ подарки готовили не другъ для друга, но для «солдатиковъ», которыхъ должна была привести на елку изъ своего лазарета Шура. Каждому готовили тарелку со сластями, пакетъ съ табакомъ, пачку папиросъ, портъсигаръ, стальную зажигалку, теплую шерстяную фуфайку, двѣ рубашки и вязаный шарфъ. Но по прежнему дѣлали это все любовно и по указанiю Шуры надписывали каждому солдату его подарокъ.

Шура привела солдатиковъ и въ церковь ко всенощной, гдѣ имъ уступили первыя мѣста. Потомъ всѣ пришли на елку и, какъ и всегда, Женя, Гурочка, Ваня, Мура и Нина зажигали елку, немного стѣсняясь солдатъ.

Въ бѣломъ апостольникѣ, скрывшемъ золото волосъ, Шура была прелестна. Точно еще нѣжнѣе и миловиднѣе стало ея лицо и въ глазахъ появился какой-то особенный блескъ христiанской любви и самопожертвованiя. На груди на бѣломъ передникѣ ярокъ былъ красный крестъ и напоминалъ о войнѣ.

«Солдатики» — ихъ было пять — стѣснялись «господъ». Они тихо сѣли вдоль стѣны противъ елки и, казалось, вмѣстѣ съ видомъ своихъ опухшихъ, блѣдныхъ госпитальныхъ лицъ, коричневыхъ халатовъ, съ легкимъ госпитальнымъ запахомъ карболки и iодоформа отъ чисто промытыхъ подживающихъ ранъ принесли и печаль войны. Было не до танцевъ и не до пѣсенъ.

Шура попросила одного, который былъ побойчѣе и у кого на груди висѣла на георгiевской лентѣ серебряная медаль, разсказать, какъ его ранили и за что у него медаль.

На елкѣ огоньки свѣчекъ тихо мигали. Запахъ смолы и подожженой хвои становился сильнѣе и заглушалъ больничный запахъ раненыхъ.

Тотъ, кого назвала Шура, встрепенулся, мучительно покраснѣлъ и, запинаясь и смущаясь, началъ разсказъ:

— Какъ меня ранили-то?.. Да очень даже просто. Тутъ что-же и разсказывать?.. Чисто нечего… Все очень даже просто вышло. Былъ я, значитъ, въ кашеварахъ, при куфнѣ 13-й роты. Наши пошли въ наступленiе. День былъ очень дюжа жаркiй. Вотъ, значитъ, наши пошли и пошли. Все цѣпями. Весь полкъ. Очень ихъ антилерiя его крыла. А мнѣ фитьфебель и говорить: — ты, Ермолай, какъ стемнѣеть, безпремѣнно куфню съ обѣдомъ въ роту на позицiю предоставь, потому какъ ребята наши очень даже проголодаются. Надо ихъ накормить. Такъ и ротный приказалъ. Ну вотъ, какъ это стемнѣло, разогрѣлъ я шти, перекрестился, да и тронулъ полемъ изъ лѣсочка, гдѣ мы допрежъ стояли. Ну, значитъ, ѣду. А онъ все по чемъ зря кроетъ и кроетъ шрапнелями по этому самому полю, должно думаетъ, какiе у насъ тутъ резервы стоятъ. И тоже съ пулемета и ружомъ. Пули свистятъ: — «п-пiу, п-пiу… цокъ, цокъ»… и опять «п-пiу». которая, значитъ, уже на излетѣ. Ахъ ты, Господи, честная мать!.. Лошадь-бы какъ ни затронуло-бы. Довезу-ли тогда?.. А тутъ шрапнель звѣздкой въ небѣ, ка-акъ ахнетъ, я и перекреститься не успѣлъ, вотъ меня и хватило, полъ бедра, кажись вынесло, должно трубкой энтой самой дистацiонной. Ну, думаю, пропалъ Ермолай Ермаковъ! Сидѣть и мокро и жарко и совсѣмъ неспособно. Въ глазахъ ажъ темнѣть стало. Дюжа больно. Однако довезть надо. Фитьфебель приказалъ, ну и ротный тоже. Не довезешь — не похвалятъ за это. Да и товарищи, что скажутъ. Засмѣютъ. Они какъ шли: — днемъ, а я ночью, скажутъ, испугался. А я ничуть даже не испугался, только чувствую, что слабѣю, ну и неспособно какъ то сидѣть. Какъ я уже довезъ и не помню. Думаю, лошадь сама свою роту почуяла и довезла. Слышу: — голоса. Черпакомъ кто-сь то звенитъ. Котелки цокаютъ… Открылъ глаза. Лощинка и самая наша, значитъ, рота. Пулёвъ не слыхать. Ротный говоритъ: — «ну спасибо, Ермаковъ, а то совсѣмъ плохо было съ голодухи, съ утра не ѣмши». Кругомъ ребята галдятъ. Ротный спрашиваетъ: — «да ты чего, Ермаковъ»… А я, значитъ, уже и съ козелъ свалился «Я», — говорю, — «ничего… Только, кажись, очерябало меня снарядомъ, какъ ѣхалъ». Ну тутъ я и сомлѣлъ, значитъ. Какъ въ госпиталь меня предоставили — я, почитай, что и не помню вовсе. Какъ словно во снѣ все это было. Вотъ, господа золотые, какъ меня, значитъ, ранили. Къ медали меня ротный по просьбѣ всей роты представили. За подвигъ, значитъ за этотъ. А гдѣ тутъ подвигъ — начальству виднѣе.

Гурочка сидѣлъ подъ елкой и думалъ: — «какъ страшно было все-таки ѣхать такъ одному навстрѣчу пулямъ и снарядамъ. И какъ, вѣрно, было больно, когда шрапнель такъ ахнула… Подвигъ?.. Пожалуй, что и нѣтъ. Это исполненiе долга. И гдѣ грань между долгомъ и подвигомъ? Вернется дядя Тиша, вотъ кого надо будетъ спросить объ этомъ. Долгъ — это по приказу… Подвигъ — это по своей доброй волѣ. Самъ… самъ и что нибудь особенное, такое сверхъестественное… Пушку взять, или плѣнныхъ, или въ крѣпость первому…».

«Солдатики» трогательно благодарили за подарки и стѣснялись, когда имъ подавали руку.

Елочные огни догорѣли. Шура увела съ собою солдатъ. Но она сейчасъ-же и вернулась — лазаретъ былъ очень близко. Сидѣли въ темнотѣ и дѣти стали просить дядю Борю, чтобы онъ разсказалъ, какъ всегда это бывало, страшную исторiю. Борисъ Николаевичъ не отказывался и разсказалъ про призракъ «бѣлой дамы» появляющiйся въ Лондонскомъ дворцѣ и всегда предвѣщающiй несчастiе кому нибудь изъ Англiйской королевской фамилiи… Гурочка сталъ разсказывать что-то длинное и нелѣпое, весь эффектъ чего заключался въ томъ, что въ самомъ страшномъ, по мнѣнiю Гурочки, мѣстѣ онъ вскрикивалъ неожиданно «а-а»… и всѣ должны были испугаться. Но никто не вскрикнулъ и даже Ваня и Нина остались совершенно спокойными и равнодушными. Страшные разсказы никакого успѣха не имѣли. Они показались послѣ солдатскаго разсказа о войнѣ прѣсными. Гурочка сконфуженно замолчалъ и въ гостиной долгое время стояла ничѣмъ не нарушаемая тишина.

Шура думала о темномъ полѣ, освѣшаемомъ вспышками взрывовъ, покрытомъ тѣлами убитыхъ и ранеными, и какъ по этому полю невидимая и неслышная ходитъ смерть, блеститъ глазами вспышекъ шрапнельныхъ выстрѣловъ, гудитъ снарядами, посвистываетъ пулями, а сама, скрытая и страшная, подстерегаетъ такихъ вотъ простыхъ людей, какъ Ермолай Ермаковъ.

Вдругь Женя вскочила со своего мѣста и воскликнула тонкимъ, жалобнымъ голосомъ, въ которомъ звучали слезы:

— А по моему… самое страшное!.. страшное!.. самое!.. Это… это… Отъ Геннадiя четвертый мѣсяцъ нѣтъ никакихъ извѣстiй!..

Женя убѣжала изъ гостиной. За ней торопливыми шагами пошла Шура.

XIV

По утрамъ похоронный звонъ стономъ стоялъ надъ Петроградомъ. Газеты приходили въ длинныхъ столбцахъ черныхъ рамокъ объявленiй о покойникахъ. Убитъ… умеръ отъ ранъ… убиты… убиты… убиты… Объявляли вдовы, родители, дѣти, полки…

По вечерамъ столица пылала потѣшными огнями, разъухабистые куплеты неслись изъ кабарэ, въ кинематографахъ гремѣли оркестры, слышались пѣсни и игра на гармоникѣ. Точно съ ума сходили люди, точно пиръ во время чумы шелъ.

И вдругъ… откуда?.. какъ?… — Матвѣй Трофимовичъ не могъ услѣдить за этимъ, сначала шопотомъ, довѣрительно, потомъ громче, потомъ съ народной Думской трибуны, стали говорить страшныя слова.

Соберутся въ перемѣну въ учительской учителя, задымятъ папиросы и кто-нибудь скажетъ, ни къ кому не обращаясь:

— У меня сына убили.

— Какъ можно… Силъ нѣтъ… Такая война…

— Нѣтъ снарядовъ. Голыми руками дерутся. Писали: — на Карпатахъ наши камнями отбивали атаки австрiйцевъ. Не было вовсе патроновъ.

— Клялись драться союзникамъ до послѣдняго Русскаго солдата, до послѣдняго Русскаго рубля.

— А намъ что?

— Благодарность потомства.

— Очень она намъ нужна.

— Напрасно Государь сталъ во главѣ армiй. Теперь Императрица дѣлаетъ все, что хочетъ.

— Какiя дикiя назначенiя… Все отъ Распутина.

— Надо, господа, отвѣтственное передъ Думой министерство. Можетъ быть это насъ спасетъ.

— Милюковъ правъ: — «глупость или измѣна».

— Я думаю — и то и другое…

Поговорятъ и разойдутся. Въ корридорѣ кто-нибудь подойдетъ къ Матвѣю Трофимовичу, возьметъ его подъ руку и скажетъ:

— Какъ думаете, не иначе, какъ Государю придется отречься отъ Престола.

Слова: — «измѣна», «измѣна верховъ», «революцiя», «отреченiе» всѣ эти «сакраментальныя», страшныя, можно сказать, «не цензурныя» слова теперь не сходили съ разговоровъ Петроградскихъ гостиныхъ.

Кто-то ихъ сѣялъ щедрою рукою. Кто-же?.. Володя?!.

Шура пришла изъ лазарета. Она была измучена и не было въ ея глазахъ прежняго огня подвига, отреченiя, христiанской любви. Она устала, измучилась и истосковалась. Она перестала вѣрить…

Ольга Петровна заговорила о елкѣ.

Шура тупымъ, безразличнымъ взглядомъ посмотрѣла на тетку.

— Ты, Шура, можетъ быть, приведешь солдатиковъ, какъ въ прошломъ году?

— Нѣтъ, — рѣзко сказала Шура. — Не могу я ихъ отъ чистаго сердца привести. Не тѣ люди. Злоба, ненависть, зависть, вотъ что теперь у насъ.

Шура прошла въ комнату Жени. Ея двоюродной сестры не было дома. Шура сѣла у стола и задумалась.

Вчера… Въ лазаретѣ ночью. Приспущенныя лампы, сумракъ. Длинные ряды постелей и тотъ концертъ храпѣнiя стоновъ, криковъ, жалобъ кошмарнаго бреда, къ которому такъ трудно привыкнуть. Шура сидѣла въ корридорѣ у окна и слегка задремывала, стараясь не слушать жуткаго концерта лазарета.

— Сестрица, къ ампутированному!

— Стрепеткову?..

— Такъ точно.

Съ края, у стѣны на койкѣ худое, изможденное тѣло. Сразу бросается въ глаза отсутствiе ногъ. Сѣрое одѣяло точно обрывается на серединѣ туловища. Большiе желтые, кошачьи глаза встрѣчаютъ Шуру пронзительнымъ, злымъ взглядомъ.

— Сестра… За что мы воюемъ?..

— Бросьте, Стрепетковъ… Вамъ не надо думать о томъ, что васъ волнуетъ. Вамъ надо постараться заснуть.

— Я васъ спрашиваю, сестра!.. Я имѣю, кажется, право спросить объ этомъ… За Францiю?.. За Англiю?.. За Сербiю?.. Вы понимаете?.. Скажите тамъ… Не нужно войны… Не надо умирать за нихъ… Они… капиталисты… Будь они всѣ прокляты!

— Вотъ выпейте лѣкарство, Стрепетковъ. Вамъ нельзя волноваться.

— Лѣкарство?.. Не надо никакого лѣкарства. Не надо было ногъ отнимать. Не думайте, что я одинъ. У насъ вся рота такъ говоритъ. Не хотимъ воевать… Баста… Нѣмецкому крестьянину или рабочему очень ему нужна эта проклятая война…

— Стрепетковъ… Не наше дѣло разсуждать. Есть долгъ.

— Долгъ?.. Къ чортовой матери долгъ.

— На все воля Божiя.

— Бога нѣтъ… Мнѣ теперь все это очень ясно разъяснили. Бога придумали господа, чтобы въ темнотѣ и въ рабствѣ держать народъ. Мнѣ не надо такого Бога, Который допускаетъ войну.

Стрепетковъ протянулъ руки къ тому мѣсту, гдѣ у него должны были быть ноги.

— Это Богъ?.. Если это Богъ?.. Такъ…

— Замолчите, Стрепетковъ… Замолчите… Не смѣйте богохульствовать. Это очень не хорошо. Вы опять за свое…

Раненый хрипло засмѣялся. Былъ ужасенъ его смѣхъ.

— А… Боитесь? Бога боитесь?.. Все боитесь? Я утверждаю, что Его нѣтъ. И вы меня не убѣдите. Сегодня днемъ вы мнѣ говорили о любви и прощенiи. Какой вздоръ! Я всѣ ваши слова продумалъ. Нѣтъ никакой любви… Есть ненависть. Она намъ нужна, какъ защита отъ экоплоататоровъ. Я ненавижу всѣхъ… Генераловъ… офицеровъ… Они насъ гонятъ на убой. «Въ атаку»!.. «Въ атаку»!.. П-падлецы! Имъ платятъ за это!.. Хорошо платятъ… Кто это повидалъ: — окопы, грязь, вшей… и газы… Для того уже нѣтъ Бога… Это не я — «образованный» вамъ говорю. Сѣрая скотинка тоже это поняла великолѣпно. Ей Скобелева, Суворова подай. Чтобы на бѣломъ конѣ… Слышите, непремѣнно, — бѣломъ, не иномъ какомъ… И впереди всѣхъ… И «чудо богатыри»!.. А то — по телефону… Вы понимаете это — по телефону!.. «Приказано атаковать»!.. А чортъ ихъ дери совсѣмъ. За восемьдесять верстъ сидятъ и диктуютъ въ трубку приказанiя. Солдатъ воспитанъ, чтобы на бѣломъ конѣ!.. И фраза: — «непрiятель отъ васъ дрожитъ», или еще какая ерунда… А они «приказано»!.. Къ чорту война, — почти выкрикнулъ Стрепетковъ.

— Вы очень страдаете, Стрепетковъ?..

— Страдаю. Этого мало сказать. Я умираю, сестра… Умираю… и хотѣлъ-бы знать, за что?..

— За Родину.

— Простите: — глупое слово… Для меня лично… Очень глупое. Родина… Просто глупость. У меня, сестра, однако, надежда — другiе будутъ умнѣе, Штыки въ землю и по домамъ. Парламентъ желаетъ войны — пожалуйте, получайте винтовки и противогазы и идите сражаться, а насъ оставьте въ покоѣ. Пусть воюютъ депутаты, а не солдаты. Милости просимъ — въ окопы!.. Въ окопы!.. Сами, на себѣ испытайте все это, а тогда уже кричите объ отечествѣ, которое въ опасности и прочее, тому подобное. Газетчики и адвокаты шумятъ, чужiе горшки бьютъ, а платить за нихъ приходится намъ. Къ чорту!..

Стрепетковы были, увы, не единицы. Только другiе молчали, но уже тоже не принимали войну и не жаждали подвига.

При такихъ настроенiяхъ Шура не рисковала позвать «солдатиковъ» въ чистыя комнаты ихъ квартиры и показать имъ нарядную елку — боялась контраста.

Она сказала это Ольгѣ Петровнѣ.

— Ужасно, — сказала Ольга Петровна, — однако, Шура, я все еще вѣрю въ благоразумiе Русскаго человѣка. Можетъ быть, все и «образуется». Помнишь въ «Смерти Ивана Ильича» у Толстого Герасимъ говоритъ: — «все образуется»…

— Да, помню. Иванъ Ильичъ, однако, умеръ.

Шура поникла головой. Было рѣшено, «чтобы не дразнить гусей» елки не устраивать.

XV

И вотъ загорѣлось.

Въ Петроградѣ стали открыто говорить о надвигающемся голодѣ. Гдѣ то на окраинахъ не хватило муки, и у пекарень стояли очереди.

Борисъ Николаевичъ шелъ по Невскому проспекту. Въ громадныхъ зеркальныхъ окнахъ рыбной торговли Баракова лежали огромные осетры, балыки, горами былъ наваленъ рыбецъ и шамая, дюжинами подняли золотыя брюха копченые сиги, икра чернѣла въ бочкахъ, живая стерлядь и форель плавали въ стеклянномъ бассейнѣ.

Голодъ?!.

Борисъ Николаевичъ зашелъ въ булочную Филиппова на углу Невскаго и Троицкой. Въ двери — не протолкаться. Въ булочной — дымно, парно, угарно и жарко. Солдаты, гимназисты, студенты, учащаяся молодежь, дѣвушки, въ шляпкахъ и платочкахъ. У кассы, гдѣ продаютъ «квитки» — давка. За прилавками, заваленными калачами, мучными, пеклеванными, витыми, солеными, сайками заварными и простыми, выборгскими кренделями, бубликами, сушками, крендельками, сухариками, лимонными и ванильными темно-коричневыми въ золотой крошкѣ большими сухарями — мечутся сытые, бѣлые, проворные молодцы. Носятъ на доскахъ изъ пекарни свѣжiе пирожки, съ мясомъ, съ лукомъ, съ повидломъ, съ яблочнымъ кремомъ. Покупаютъ, въ желтоватую, хрустящую бумагу заворачиваютъ вкусно пахнущiя булки и тутъ же ѣдятъ, нѣтъ — жрутъ — пирожки и пирожныя. По грязнымъ пальцамъ течетъ варенье или яблочное пюре, чавкаютъ, жарко дышутъ въ лицо другъ другу и говорятъ, говорятъ…

Голодъ??.

Бойкая дѣвушка дышетъ прямо въ лицо Борису Николаевичу лучнымъ смрадомъ и говоритъ черезъ его плечо кому-то:

— Вы на Знаменскую пойдите… Тамъ хорошо пошло…

Нар-роду!.. И всѣ наши тамъ!.. Такъ-что полицiя уже не справляется. За казаками послали…

Борисъ Николаевичъ пошелъ на Знаменскую.

Мутный февральскiй день былъ тихъ. Сѣрое небо низкими тучами спустилось къ самымъ крышамъ домовъ. Вся площадь передъ Николаевскимъ вокзаломъ была сплошь запружена народомъ. На ступеняхъ вокзала толпа. Кто-то забрался на самый памятникъ Императора Александра III и что-то кричитъ оттуда въ толпу. Жандармскiй офицеръ въ сѣромъ пальто, въ серебряныхъ погонахъ говоритъ толпѣ. Упрашиваетъ разойдтись. Вотъ повернулся и пошелъ къ стоявшимъ въ сторонѣ коннымъ казакамъ.

Это совсѣмъ близко отъ Бориса Николаевича и ему все отлично, отчетливо видно. Красное, взволнованное, возбужденное лицо офицера и мрачныя лица казаковъ. Изъ ихъ рядовъ выскочилъ маленькiй, проворный казачишка. Борисъ Николаевичъ видитъ его сѣрое, паршивое, злобно перекошенное лицо. Блеснула въ кисломъ туманѣ шашка, и казакъ съ плеча рубанулъ офицера по лицу. Тотъ, обливаясь кровью, упалъ.

Раздались громкiе апплодисменты, толпа загудѣла и сдвинулась съ мѣста: Борисъ Никслаевичъ видѣлъ, какъ какiя-то барышни подбѣгали къ казаку и пожимали его окровавленную руку. Другiе люди и между ними были и чисто, «по-буржуйски» одѣтые возились надъ офицеромъ, били и топтали его поверженное въ грязный снѣгъ тѣло.

Толпа запѣла «интернацiоналъ» и пошла по Невскому.

По Лиговской улицѣ Борисъ Николаевичъ пошелъ къ Жильцовымъ.

Со стороны Невскаго доносились крики толпы, неясный гулъ и какъ будто-бы выстрѣлы.

«Что-же это такое?..», — думалъ Борисъ Николаевичъ. — «Конецъ, или начало?.. и конецъ чему и начало чего?.. Конецъ царизму, при которомъ мы были сыты, образованы и три года ведемъ страшную войну, или начало бунта?.. Можетъ быть, революцiи?.. Какъ оно обернулось-то!.. Казаки!.. Казаки подъ апплодисменты толпы, за рукопожатiя какихъ-то никому невѣдомыхъ барышень рубятъ офицеровъ, измѣняютъ присягѣ, передъ Крестомъ и Евангелiемъ принесенной, что-же это такое? Выходитъ «Володи» побѣдили. Кружки оказались сильнѣе офицеровъ и домашняго семейнаго воспитанiя… Партiя стала выше отечества… На кого-же обопрется Правительство?.. Пожалуй, что это и конецъ… Только врядъ-ли начало. И, если начало, то чего-то очень сквернаго…».

* * *

Борисъ Николаевичъ сидѣлъ въ кабинетѣ Матвѣя Трофимовича и читалъ только что принесенный съ почты номеръ газеты «Рѣчь».

…"Со всѣхъ концовъ великой Россiи приходятъ вѣсти объ отраженiяхъ, которыя имѣла разразившаяся въ столицѣ революцiя на мѣстахъ. Судя по безчисленнымъ телеграфнымъ извѣстiямъ это не революцiя, а парадъ… Власть вырвана у стараго режима, который на мѣстахъ даже не пытался оказать какое либо сопротивленiе. Едва-ли не единственное исключенiе составилъ Тверской губернаторъ Бюнтингъ, который и былъ убитъ»…

Борисъ Николаевичъ отложилъ газету. Онъ тяжело вздохнулъ… «Яко ложь есть и отецъ лжи… Человѣкоубiйца бѣ искони»… Да вотъ оно какъ пишутъ! Зарубленный казакомъ на глазахъ толпы и самого Бориса Николаевича жандармскiй офицеръ, конечно, не въ счетъ… «Великая… безкровная»… «Но все таки на всю громадную Россiю съ ея безчисленною администрацiей одинъ губернаторъ Бюнтингъ!.. Не мало ли?.. А вѣдь, поди, благодарное потомство поставитъ памятникъ не этому вѣрному своему долгу губернатору Бюнтингу, а вотъ тому казачишкѣ съ сѣрымъ, злобнымъ, ненавидящимъ лицомъ, который зарубилъ офицера. На то и революцiя. Сколько памятниковъ Маратамъ и Робеспьерамъ и, странно, какъ будто, нѣтъ памятника Наполеону?.. Гдѣ памятникъ Вандейцамъ?.. Или Швейцарской гвардiи Людовика XVI?.. И гдѣ же была въ эти страшные дни наша обласканная Царемъ гвардiя»?..

Гвардейскiй Экипажъ шелъ съ красными знаменами къ Думѣ, Лейбъ-Гвардiи Волынскiй и Павловскiй полки гордились тѣмъ, что первые примкнули къ революцiи… Не первые-ли взбунтовались?.. И Собственный Его Величества Конвой пошелъ къ Думѣ поклониться новой власти.

Не революцiя, а парадъ. Трубные звуки охрипшихъ оркестровъ, пѣнiе Интернацiонала… Да, загорѣлось, и пошло горѣть и будетъ горѣть пока не выгоритъ вся Русь. Соломенная она, горѣть ей не долго. Да и кто тушитъ этотъ страшный пожаръ?..

Великая — безкровная, но на улицахъ, а чаще на льду каналовъ можно было видѣть трупы убитыхъ офицеровъ и городовыхъ. Ихъ кровь — не кровь…

Борисъ Николаевичъ шелъ по Большой Морской улицѣ. Былъ ясный, свѣтлый день и, какъ всегда въ эти смятенные дни на улицѣ было много народа. Шла дама въ богатомъ палантинѣ изъ черно-бурой лисицы. Ей навстрѣчу бѣжали арестанты, освобожденные толпой изъ Литовскаго замка. Они были еще въ сѣро-желтыхъ арестантскихъ халатахъ съ бубновыми тузами на спинѣ. Дама въ какомъ-то дикомъ восторгѣ бросилась къ нимъ съ криками:

— Голубчики!.. Родные!.. Несчастныя жертвы Царскаго режима. Я готова вамъ руки цѣловать. Наконецъ то вы свободны!.. Дожили!.. Дожили до великаго дня, до счастливаго дня Русской революцiи!..

Арестанты остановились. Кругомъ собиралась толпа. Арестанты перемигнулись съ толпою и мигомъ сорвали съ дамы ея мѣховой палантинъ, вырвали муфту и сумочку и побѣжали по улицѣ.

— Га-га-га, — смѣялись арестанты.

— Га-га-га, — вторила имъ толпа. Несчастная дама въ одномъ платьѣ спѣшила скрыться отъ смѣха и оскорбленiй толпы.

Вездѣ былъ злобный ликъ революцiи и далеко не безкровный. Со всѣхъ угловъ главныхъ улицъ неслось:

Интернацiоналъ владѣлъ толпою, а толпа владѣла Россiей. Голодные и рабы грязной пятой наступали на горло всѣмъ, кто еще оставался сытымъ. Шелъ штурмъ церкви и семьи.

Бывшiе «ничѣмъ» люди торопились занять мѣста, принадлежавшiя людямъ стараго мiра. Пролетарiатъ штурмомъ шелъ на буржуазiю.

Это скоро на себѣ почувствовалъ Матвѣй Трофимовичъ.

XVI

Матвѣй Трофимовичъ былъ вызванъ въ гимназiю на общее собранiе. Повѣстка была подписана: — «Революцiонный комитетъ Н-ской гимназiи». Онъ пришелъ съ опозданiемъ.

Если-бы то, что онъ увидѣлъ въ актовомъ залѣ ему приснилось — онъ почелъ-бы тотъ сонъ за кошмарный… Если-бы увидалъ онъ это на сценѣ — онъ сказалъ-бы — что это издѣвательство надъ школой, надъ наукой, ученiемъ, учителями и воспитателями.

Въ большомъ залѣ, гдѣ всегда было какъ-то парадно и подтянуто, гдѣ висѣли въ золотыхъ богатыхъ рамахъ портреты Государей и фотографiи попечителей учебнаго округа и директоровъ гимназiи, гдѣ ярко, до прозрачности, былъ натертъ красивый паркетъ, въ которомъ, какъ въ дымной рѣкѣ отражались стоявшiе вдоль стѣнъ новенькiе буковые стулья — было грязно, неуютно и заброшенно… Портреты и фотографiи были сняты, и ихъ мѣста обозначались пятнами выцвѣтшихъ обоевъ то овальными, то длинными, прямоугольными. Мутныя, съ самой революцiи не протиравшiяся стекла оконъ пропускали скупой, печальный свѣтъ. Паркеть былъ заплеванъ и засоренъ… Залъ былъ уставленъ длинными рядами стульевъ и скамеекъ, принесенныхъ изъ классовъ, и на нихъ сидѣли люди, совсѣмъ не подходящiе для гимназiи, для ея параднаго актоваго зала. Точно улица ворвалась въ гимназiю.

На невысокой эстрадѣ, подъ пустымъ пьедесталомъ, гдѣ раньше стоялъ мраморный бюстъ Императора Александра I, основателя гимназiи и гдѣ теперь безпорядочно были навалены шапки, гимназическiя фуражки, рабочiя каскетки, увѣнчанныя помятой дамской шляпкой съ сорочьимъ перомъ — стоялъ длинный столъ, накрытый алымъ сукномъ. За столомъ уже засѣдалъ, вѣроятно, президiумъ собранiя. Матвѣй Трофимовичъ увидалъ въ центрѣ, на предсѣдательскомъ мѣстѣ сторожа Антипа, малограмотнаго, грубаго и тупого мужика съ широкимъ лицомъ и клочьями неопрятной рыжеватой бороды. По правую его сторону сидѣлъ гимназистъ седьмого класса Майдановъ, высокiй, нескладный юноша съ нездоровой кожей лица въ прыщахъ и угряхъ, тотъ самый Майдановъ, объ исключенiи котораго на педагогическомъ комитетѣ говорилъ недавно Матвѣй Трофимовичъ. Передъ Майдановымъ совсѣмъ непонятно почему и такъ не кстати для гимназическаго собранiя лежалъ на столѣ громадный военный револьверъ. По лѣвую руку Майданова сѣлъ недавно поступившiй въ гимназiю, уже послѣ революцiи, учитель словесности Засѣкинъ, ярый сторонникъ новаго строя. У него было бритое, актерское, полное лицо, на которомъ блистало масло удовольствiя. Дальше сидѣли какiе-то жидки, никакого отношенiя къ гимназiи не имѣющiе, какiя то дамы, одна была даже въ платочкѣ, какъ горничная, старая дама съ сѣдыми растрепанными волосами, вѣроятно это ея-то шляпка съ сорочьимъ перомъ и торчала на подстановкѣ оть Императорскаго бюста. Была еще барышня, пухленькая, миловидная въ красной блузкѣ, непрерывно прыскавшая самымъ неудержимымъ смѣхомъ. Съ самаго края какъ-то робко и неувѣренно примостился директоръ гимназiи Ландышевъ, тайный совѣтникъ съ двумя звѣздами, гроза гимназистовъ и учителей. Онъ былъ въ потертомъ пиджакѣ, точно съ чужого плеча и его лицо было такъ красно, что Матвѣй Трофимовичъ опасался, что его хватитъ ударъ. Въ самомъ залѣ среди преподавателей, гимназистовъ, знакомыхъ Матвѣю Трофимовичу членовъ родительскаго комитета сидѣли почему-то какiе то солдаты, матросы и мастеровые.

Все было необычно, странно и какъ-бы не похоже на дѣйствительность.

Инспекторъ Пухтинскiй поманилъ рукою Матвѣя Трофимовича и показалъ ему на свободный подлѣ него стулъ. Едва Матвѣй Трофимовичъ сѣлъ, какъ услышалъ, какъ его имя было громко и рѣзко произнесено на эстрадѣ. Къ своему крайнему удивленiю Матвѣй Трофимовичъ узналъ въ говорившемъ, скорѣе кричавшемъ на него — гимназиста Майданова.

— Товарищъ Жильцовъ, — оралъ Майдановъ, — потрудитесь не опаздывать. Являясь на общiя собранiя вы исполняете первѣйшую обязанность гражданина.

Это было странно, очень странно. Почти страшно. Такъ могло быть только въ дурномъ снѣ. Но самое странное было то, что Матвѣй Трофимовичъ не накричалъ за такую дерзость на Майданова, не вытащилъ его изъ за стола за уши, но робко опустилъ вдругъ старчески загорѣвшееся полымемъ лицо.

— На первый разъ объявляю вамъ выговоръ, — продолжалъ издѣваться Майдановъ. — О вашей дѣятельности мы сейчасъ поговоримъ… Товарищи прошу проголосовать поднятiемъ рукъ по заданному вопросу.

Лѣсъ рукъ поднялся кругомъ Матвѣя Трофимовича.

— Товарищъ Жильцовъ прошу и васъ поднять руку. Надо, чтобы это было единогласно. Надо показать общую солидарность въ соотвѣтствiи съ важностью момента.

И что было непостижимо и удивительно — Матвѣй Трофимовичъ поднялъ руку. Онъ шопотомъ спросилъ у инспектора:

— О чемъ голосуютъ?

Пухтинскiй ему не отвѣтилъ.

Засѣкинъ, поднявшись со стула и помахивая длиннымъ карандашомъ сталъ считать поднятыя руки. Майдановъ быстро что-то писалъ на бумагѣ.

— И считать нечего, — сказалъ онъ. — Ясно видно.

Сейчасъ товарищъ предсѣдатель огласитъ резолюцiю.

Онъ подалъ исписанную имъ бумажку Антипу и тотъ всталъ и началъ читать, плохо разбирая написанное.

— Единогласно… Единогласно постановлено… чтобы пре… по… препордаванiе Закона Божьяго, какъ несогласное съ духомъ времени въ гимназiи отмѣнить… Товарища Апостолова оставить пока для необязательнаго совершенiя куль… культовъ… Безъ содержанiя и безъ пайка.

— Бога, значитъ, упразднили…, - проговорилъ сзади Матвѣя Трофимовича матросъ. — Правильно…

Антипъ, прочитавъ записку, сѣлъ и сказалъ:

— Слово предоставляется товарищу Майданову.

— Имѣю обратить вниманiе, — началъ Майдановъ, сидя на своемъ мѣстѣ, - на недопустимость методовъ преподаванiя математики, примѣняемыхъ товарищемъ Жильцовымъ. Правила процентовъ… Насчитыванiе процентовъ на проценты можетъ внушить нашему молодняку, что пролетарское государство ничѣмъ существенно не отличается отъ государства капиталистическаго. Задачи о какихъ-то нелѣпыхъ курьерахъ, о свѣтящихся точкахъ — все это отжившiй хламъ и должно быть сброшено революцiоннымъ вихремъ.

Красный отъ негодованiя и волненiя Матвѣй Трофимовичъ вскочилъ со стула и перебилъ Майданова.

— Законы математики незыблемы… Нельзя учить, что дважды два не четыре, а… а… стеариновая свѣчка… Что кавдратъ гипотенузы…

Но Майдановъ не далъ ему продолжать. Стуча по столу револьверомъ онъ закричалъ:

— Я не шутки пришелъ шутить, Матвѣй Трофимовичъ, а именемъ народа требовать, чтобы во всякой наукѣ, и въ математикѣ тоже, былъ Марксистскiй уклонъ. Наука должна быть пролетаризирована. Это вамъ не дворянскiй пансiонъ. Помѣщицко-дворянскiй уклонъ эксплоататоровъ нигдѣ, и въ математикѣ тоже, не можетъ быть допущенъ… Поняли-съ?.. Мы оставляемъ васъ временно на вашемъ мѣстѣ, впредь до замѣны болѣе достойнымъ, кто могъ бы идти въ ногу съ вѣкомъ. Усвоили?..

Засѣданiе приняло дѣловой характеръ. Упразднили грамотность, убрали букву «ять», уравняли жалованье преподавателей и низшаго персонала, уменьшивъ первымъ и прибавивъ вторымъ. Отмѣнили экзамены и проставленiе отмѣтокъ, отмѣнили систему спрашиванiя уроковъ. Заключительное слово было предоставлено Засѣкину.

Опираясь костяшками пальцевъ о столъ, то нагибаясь впередъ, то откидываясь всѣмъ корпусомъ назадъ Засѣкинъ, упиваясь своими словами, видимо, съ наслажденiемъ слушая себя самъ, говорилъ:

— Товарищи, я счастливъ имѣть честь говорить сегодня на нашемъ собранiи, гдѣ съ равными правами присутствуютъ и тѣ, кого гнали и считали людьми низшаго порядка и тѣ, кто ихъ гналъ. Я вижу въ этомъ начало осуществленiя священнѣйшихъ принциповъ революцiи — свободы, равенства и братства. Быть можетъ, люди старшаго поколѣнiя почувствуютъ нѣкоторое недоумѣнiе, почти испугъ, ихъ омертвѣлые мозги, пожалуй, сразу не въ состоянiи воспринять все то, что теперь совершается. Испугъ, однако, совсѣмъ не обоснованный. Надо понять и прiять, именно — прiять то новое, что принесла намъ революцiя въ дѣлѣ воспитанiя ребенка. Надо увидѣть дѣтей въ аспектѣ революцiи. У дѣтей свои представленiя о физическомъ мiрѣ, и мы не можемъ и не должны искажать ихъ своими отвлеченными понятiями и фантазiями. Время няниныхъ сказокъ отошло въ безвозвратное прошлое. Съ приходомъ къ власти рабочихъ и крестьянъ старая жизнь умираетъ и отпадаетъ, подобно тому, какъ отпадаетъ кожа змѣи, когда та ее мѣняетъ. Напрасно стараться повернуть къ прошлому. Вамъ ясно сказано всею революцiею: — «къ прошлому возврата нѣтъ». Въ новомъ обществѣ не будетъ и не должно быть, прежде всего, — семьи. Папы и мамы больше нѣтъ. Женщина объявлена равноправной, ей открыты всѣ жизненные пути и она не можетъ быть больше матерью и воспитательницей ребенка. Она, — пока ничего другого намъ не дала еще пролетарская наука — только производитъ его на свѣтъ. Въ пролетарскомъ государствѣ дѣти исключаются изъ семьи, они обобществляются, удаляются отъ тлетворнаго влiянiя родителей — и между тѣми и другими не можетъ и не должно быть никакой внутренней связи. Естественно, что съ умиранiемъ семьи должно умереть и понятiе о Родинѣ и патрiотизмъ, какъ чувство ненужное прежде всего, а потомъ и вредное. Ubi sum — ibi раtriа. Гдѣ мнѣ хорошо — тамъ и моя Родина. И это явленiе, — прошу это запомнить, — не политическое, не соцiальное даже, но явленiе космическое. Къ этому ведетъ нашъ священный завѣтъ равенства. Ибо не можетъ быть равенства тамъ, гдѣ одинъ гордится тѣмъ, что онъ родился въ Англiи, а другой униженъ тѣмъ, что его родина — какая нибудь Полинезiя. Оба равны, ибо Родина ихъ вселенная — Космосъ.

И долго еще и все на туже тему говорилъ Засѣкинъ. Нетерпѣливая толпа стала плохо его слушать. То тутъ, то тамъ кто-нибудь тихонечко прокрадывался къ выходнымъ дверямъ и скрывался съ засѣданiя. Матвѣй Трофимовичъ послѣдовалъ примѣру этихъ людей. Ему все было — все равно.

Когда онъ вышелъ на улицу — долго оглядывался, осматривался, да точно-ли это онъ идетъ по давно знакомой улицѣ, да не сонъ-ли все это?.. Какъ-же все это случилось? Какъ же вошла въ гимназiю эта толпа и простымъ голосованiемъ отмѣнила преподаванiе Закона Божiя, отмѣнила баллы, экзамены, спрашиванiе учениковъ, въ сущности отмѣнила и самую науку? Когда-же случилось то, что дало возможность этому невозможному стать возможнымъ? Матвѣй Трофимовичъ напрягалъ память и вспомнилъ: — вчера утромъ Параша съ торжествующимъ видомъ подала ему листокъ, подобранный ею на улицѣ. Матвѣй Трофимовичъ отлично помнитъ этотъ грязный листокъ, напечатанный на плохой бумагѣ. Онъ даже и вниманiя на него не обратилъ. Теперь, вернувшись домой, онъ досталъ его и сталъ перечитывать.

. . « Къ гражданамъ Россiи … — Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла въ руки органа Петроградскаго Совѣта Рабочих и Солдатскихъ Депутатовъ. Дѣло, за которое боролся народъ: — немедленное предложенiе демократическаго мира, отмѣна помѣщичьей собственности на землю, рабочiй контроль надъ производствомъ, созданiе совѣтскаго правительства — это дѣло обезпечено… Да здравствуетъ революцiя рабочихъ, солдатъ и крестьянъ»…

Матвѣй Трофимовичъ не могъ вчера уяснить, что это манифестъ новой власти, пришедшей на смѣну Временному Правительству. Новая власть уже осуществляла свои права и вотъ почему на ихъ гимназическомъ совѣтѣ, обычно такомъ строго замкнутамъ преподавательскимъ составомъ и Родительскимъ комитетомъ предсѣдательствовалъ сторожъ Антипъ и присутствовали солдаты, матросы и рабочiе…

Но вѣдь это не они отмѣнили Законъ Божiй, выгнали Бога изъ гимназiи… Не они потребовали Марксистскаго метода въ преподаванiи математики. Имъ до этого никогда не додуматься…

Это сдѣлалъ… Володя!.. Мой Володя!..

XVII

Въ большой открытой машинѣ, взятой изъ Царскаго гаража, покачиваясь на глубокихъ кожаныхъ подушкахъ, Володя этимъ вечеромъ ѣхалъ, на Петроградскую сторону въ циркъ «Модернъ».

У цирка ярко горѣли большiе круглые фонари. Густая толпа народа тѣснилась у дверей. Володя подъѣхалъ къ боковому входу и по тѣсной ярко освѣщенной лѣстницѣ прошелъ въ циркъ. Все было полно — яблоку некуда было упасть. И не было въ циркѣ обычнаго цирковаго запаха — запаха конюшни, конскаго пота и навоза, лаковыхъ красокъ, газа и духовъ, что волнуетъ и возбуждаетъ любителей цирковой потѣхи, но воняло кислымъ запахомъ мокрыхъ, заношенныхъ солдатскихъ шинелей, людскимъ нездоровымъ дыханiемъ и смрадомъ давно немытыхъ мужскихъ тѣлъ. Сверху до низу, отъ «райка» до барьерныхъ ложъ, на самой аренѣ — солдатскiя сѣрыя шинели, рваныя папахи съ вымазанными красными чернилами — подъ кровь — кокардами, кое гдѣ перемежаемыя черными шинелями матросовъ, шубками и пальтишками какихъ-то толстомордыхъ, весело грызущихъ сѣмечки молодыхъ женщинъ. И все молодежь, весело скалящая зубы — толпа побѣдительница, толпа — теперешнiй хозяинъ Петрограда, возможно, въ будущемъ — всей Россiи! Пришли слушать своего вождя Троцкаго, побѣдившаго Керенскаго и уничтожившаго сопротивленiе юнкеровъ и женскаго батальона, послѣдняго оплота «капиталистической» Россiи.

Драчъ ожидалъ Володю въ бывшей Царской ложѣ Онъ толкнулъ Володю въ бокъ кулакомъ и сказалъ:

— Видалъ-миндалъ?.. Елки-палки!.. Дѣвки-то вырядились, откуда такое подоставали, а у солдатъ-то портъ-сигары изъ золота съ бриллiантовыми монограммами!.. Вонъ онъ истинный то марксизмъ — грабь — награбленное!.. Нынче то ничего своего — все чужое!..

Гулъ смѣха, громкаго веселаго говора, выкриковъ стоялъ въ циркѣ. И вдругъ все смолкло.

— Троцкiй!.. Троцкiй!.. — раздались крики и буря апплодисментовъ привѣтствовала появившагося на спецiально поставленной эстрадѣ маленькаго, щуплаго человѣка въ пенсне, съ рыжей мефистофельской бородкой и острыми чертами худощаваго лица.

Апплодисменты утихли. Еще прокатилась волна какого-то восторженнаго гула и улеглась, постепенно замирая въ низахъ цирка.

Троцкiй въ военномъ «френчѣ«безъ погонъ и съ краснымъ бантомъ на груди подошелъ къ краю эстрады и презрительно оглядѣлъ толпу.

— Товарищи!.. — крикнулъ онъ въ толпу.

Новая буря апплодисментовъ отвѣтила ему. Володя чувствовалъ, какъ мураши побѣжали по его спинѣ. Вотъ она дiавольская сила толпы, вотъ она та покорность массъ, о которой ему говорили заграницей, гдѣ онъ провелъ всѣ годы войны.

Троцкiй сталъ говорить. Онъ говорилъ быстро и умѣло, подчеркивая то, что считалъ нужнымъ. Онъ говорилъ о необходимости борьбою закрѣпить завоеванiя революцiи, о неизбѣжности гражданской войны, о священномъ долгѣ пролетарiата отстаивать то, что имъ завоевано въ эти октябрьскiе дни.

— Вы должны знать, товарищи, что такое гражданская война. Законы капиталистической войны и законы войны гражданской различны. Капиталистическая война опирается на опредѣленные законы, установленные на различныхъ международныхъ конвенцiяхъ. Она считается съ флагомъ Краснаго Креста, она не борется съ мирными жителями и щадитъ раненыхъ и плѣнныхъ… Въ гражданской войнѣ — ничего подобнаго… Смѣшно въ гражданской войнѣ, ведущейся на истребленiе примѣнять эти законы, считаться съ конвенцiями, которыя въ буржуазной войнѣ считаются священными. Вырѣзать всѣхъ раненыхъ и плѣнныхъ, истребить, загнать и умертвить всѣхъ, кто противъ тебя, безъ различiя пола и возраста — вотъ законъ войны гражданской. Они враги тебѣ и ты имъ врагъ. Бей, чтобы самому не быть побитымъ. Въ битвахъ народовъ сражаются братья, одураченные правительствомъ — въ гражданской войнѣ идетъ бой между подлинными, непримиримыми врагами. Война — безъ пощады.

Володя видѣлъ, какъ слушали Троцкого. Каждое его слово воспринималось, какъ откровенiе, какъ приказъ свыше какой то новой невиданной силы. Любовь, гуманность, человѣчность, уваженiе къ личности безпощадно стирались и замѣнялись въ сердцахъ этихъ людей ненавистъю, непримиримою злобою, дiавольскимъ равнодушiемъ къ чужому страданiю и горю и презрѣнiемъ ко всѣмъ противникамъ. Головы вытягивались на шеяхъ, лѣзли изъ воротниковъ, чтобы лучше слышать, усвоить и запомнить эту новую неслыханную раньше мораль. Въ душномъ воздухѣ переполненнаго цирка накалялись страсти и красныя чернила на кокардахъ вспыхивали, какъ подлинная кровь. И Володя въ эти минуты понималъ Троцкаго. Да, или такъ, или никакъ… Онъ слушалъ, какъ кричалъ въ наэлектризованную толпу Троцкiй:

— Наша побѣда должна быть закрѣплена. Предать теперь власть… Вашу власть, товарищи, было-бы неслыханнымъ позоромъ. У насъ, большевиковъ, нѣтъ колебанiй. Вы можете вѣрить намъ. Если кто противъ насъ — мы не задумаемся поставить, гдѣ признаемъ это нужнымъ машины для укорачиванiя человѣческаго тѣла на одну голову.

— Га-га-га, — прорвало толпу дикимъ, жаднымъ до крови смѣхомъ и морозъ прошелъ по спинѣ Володи отъ этого смѣха.

Толпу точно взорвало. Раздались восклицанiя:

— Га-га-га!.. Мало они кровушки нашей попили!.. Будя… Таперя нашъ чередъ ихнюю кровь сосать.

— Скидавай золотые погончики… Снимай шапочку передъ трудовымъ народомъ.

— Въ обманѣ, въ темнотѣ насъ держали… Теперь свѣтъ передъ нами.

Троцкiй выждалъ, когда поднятыя имъ страсти улеглись и съ силою продолжалъ:

— Если будетъ надо, товарищи, мы поставимъ на площади Зимняго Дворца десятки… сотни гильотинъ и мы покажемъ притаившемуся врагу, что такое революцiонная дисциплина и что значитъ наша власть… власть пролетарiата!..

— Га-га-га, — понеслось по цирку.

И долго не могъ смолкнуть дикiй, жадный до крови смѣхъ толпы.

* * *

Изъ цирка Володя поѣхалъ съ докладомъ къ предсѣдателю совѣта народныхъ комиссаровъ Владимiру Ильичу Ленину въ Смольный Институтъ.

Была ночь, но городъ продолжалъ волноваться и шумѣть. Шли обыски, искали враговъ пролетарiата и везли ихъ на разстрѣлъ. Съ трескомъ и грохотомъ носились по городу переполненные солдатами и матросами грузовики и, казалось, злобный, дiавольскiй смѣхъ — га-га-га! не утихалъ въ городѣ. Городъ дышалъ кровью. Кровавый кошмаръ душилъ революцiонный Петроградъ.

Лафонская площадь противъ Смольнаго Института была заставлена самыми разнообразными машинами. Только что окончилось засѣданiе совѣта народныхъ комиссаровъ и шелъ разъѣздъ. У красивыхъ воротъ съ рѣзной желѣзной рѣшоткой горѣли костры. Отряды красной гвардiи грѣлись подлѣ нихъ. На крыльцѣ института были установлены пулеметы. Матросы, опутанные пулеметными лентами топтались подлѣ нихъ. Въ просторномъ институтскомъ вестибюлѣ, неярко освѣщенномъ, была суета и столпленiе самыхъ разнообразныхъ людей. Вверхъ и внизъ по широкой мраморной лѣстницѣ ходили люди. На каждой площадкѣ были пропускные посты до зубовъ вооруженныхъ людей. Въ темномъ корридорѣ подъ ружьемъ стоялъ отрядъ матросовъ.

— Товарищъ Ленинъ не уѣхалъ?… — спросилъ Володя.

— Никакъ нѣтъ-съ… У себя на верху-съ, — почтительно отвѣтилъ ему молодой еврейчикъ въ кожаной курткѣ съ красной повязкой на рукавѣ, опоясанной ремнемъ съ двумя револьверами. Онъ крикнулъ наверхъ начальственно строго:

— Пропустить товарища Гранитова!

Какъ все это было прiятно Володѣ. Онъ не чувствовалъ усталости безсонныхъ ночей, не ощущалъ голода — питаться эти дни приходилось кое-какъ — власть его опьяняла. Онъ шагалъ по лѣстницѣ черезъ двѣ ступени и чуть кивалъ головою на почтительные поклоны вооруженныхъ людей, въ страхѣ шептавшихъ: — «товарищъ Гранитовъ… Товарищъ Гранитовъ!..».

Въ маленькой скромной комнатѣ, бывшей когда-то комнатой классной дамы, откуда была вынесена мебель и гдѣ стоялъ небольшой столъ и нѣсколько стульевъ, сидѣлъ за столомъ Ленинъ. Передъ нимъ былъ телефонный аппаратъ, стаканъ блѣднаго, мутнаго чая и кусокъ простого чернаго хлѣба, не густо намазаннаго масломъ. Ленинъ съ видимымъ удовольствiемъ ѣлъ хлѣбъ, откусывая его большими кусками и запивая маленькими глотками. Что-то грубое и животное было въ большомъ чавкающемъ ртѣ съ рѣдкими зубами, откуда падали на столъ крошки и въ узкихъ, косыхъ глазахъ Ленина. Въ нихъ свѣтилось животное удовольствiе. Желтое лицо было одутловато нездоровою полнотою. Большой лобъ сливался съ громадной лысиной. Сивые, сѣдѣющiе волосы завитками лежали на грязной шеѣ. Володѣ онъ напомнилъ гиппопотама. Когда-то въ дѣтствѣ Володя видѣлъ гиппопотама въ Зоологическомъ саду и хорошо запомнилъ: — рыжая, грязная вода бетоннаго бассейна, сѣро-бурое чудовище съ громадною, четырехъугольною пастью и рѣдкими зубами и маленькiе злобные глазки, которыми чудовище смотрѣло на столпившихся зрителей. Въ короткихъ толстыхъ ногахъ, покрытыхъ морщинистою толстою кожей, въ громадной массѣ со складчатой кожей, а болѣе того въ этомъ равнодушномъ взглядѣ крошечныхъ едва примѣтныхъ глазъ чувствовалась страшная, точно апокалипсическая сила и — помнитъ это Володя — ему стало жутко. Вотъ такъ же жутко ему стало и сейчасъ, когда увидалъ этого коротенькаго человѣка жадно лакавшаго мутный желтый чай и почувствовалъ на себѣ его равнодушный взглядъ. Въ немъ было тоже нѣчто апокалипсическое.

Гиппопотамъ!..

— Хотите чаю?… — голосъ Ленина былъ удивительно равнодушенъ.

Вопросъ былъ напрасный. Чая въ Смольномъ не было. Это Володя зналъ. Онъ отказался.

— Садитесь тогда… Какъ митингъ?.. Володя сталъ докладывать.

На столѣ зазвонилъ телефонъ. Ленинъ, занятый чаемъ и хлѣбомъ сказалъ, брызгая слюнями и крошками:

— Послушайте Гранитовъ. Въ чемъ тамъ еще дѣло?.. Звонили изъ милицiи изъ участка подлѣ Александро-Невской Лавры…

— Захвачены братья Генглезы, — докладывалъ Володя, — французы… Совсѣмъ мальчики…

— Ну? — прожевывая хлѣбъ, сказалъ Ленинъ.

Этихъ Генглезовъ Володя зналъ. Они были сыновья учителя французскаго языка въ Гатчинскомъ Сиротскомъ Институтѣ. Они бывали у дяди Володи — Антонскаго. Они были изъ того прошлаго, откуда была Шура. Володя помнилъ прелестныхъ, застѣнчивыхъ мальчиковъ, кумировъ семьи, доброй и патрiархальной. У нихъ были громадные, совсѣмъ еще дѣтскiе глаза съ загнутыми вверхъ рѣсницами. Ни въ чемъ они не могли быть виноваты передъ новою властью. Старшему теперь было около девятнадцати лѣтъ.

— Ну?., братья?.. Такъ въ чемъ же дѣло?.. Сколько ихъ?..

— Ихъ трое… Ихъ обвиняютъ въ томъ, что они хотѣли бѣжать заграницу. Они сказали, что они французы.

— Гм… Французы?.. Мальчики?.. Чего-же комиссаръ отъ меня хочетъ?..

— Комиссаръ и красногвардейцы, захватившiе мальчиковъ требуютъ ихъ разстрѣла на мѣстѣ, какъ враговъ народной власти.

— Гм… Враговъ народной власти… Не много-ли сказано?..

Володя чувствовалъ, что стоитъ ему сказать два слова, что онъ знаетъ этихъ самыхъ Генглезовъ, что онъ за нихъ можеть поручиться, что они не могутъ быть врагами народной власти, просто потому, что они французы и ничего въ томъ, что въ Россiи совершается понять не могутъ, и ихъ отпустятъ, но онъ вспомнилъ Далекихъ и то, что говорилъ ему Драчъ, вспомнилъ, что здѣсь это болѣе всего цѣнится, что онъ не даромъ товаришъ Гранитовъ и что ему говорить это не приходится, и промолчалъ.

— Все крови боятся, — промычалъ неопредѣленно Ленинъ. — Пилаты!

Володя поднесъ трубку ко рту.

— Алло?.. Комиссаръ, захватившiй Генглезовъ?.. Да… Конечно, разстрѣлять… Съ врагами революцiи пощады быть не должно.

Ленинъ всталъ.

— Комики, право!.. Не могу-же я вмѣшиваться во всѣ эти мелочи. Поѣдемте, Гранитовъ. Пора и на покой.

* * *

Володя сидѣлъ рядомъ съ Ленинымъ въ громадномъ автомобилѣ, принадлежавшемъ Императору Николаю II. Ленинъ откинулся на сидѣньи и молчалъ. Онъ усталъ за этотъ день тревогъ и совѣщанiй. Впереди въ туманѣ ночи на неосвѣщенной улицѣ маячили охранники на мотоциклеткахъ.

Мягко и неслышно несся автомобиль по Петроградскимъ улицамъ къ Троицкому мосту. Володя смотрѣлъ въ уголъ уютной кареты. Онъ чувствовалъ себя до нѣкоторой степени героемъ. Владимiръ Ильичъ долженъ былъ еще разъ оцѣнить его. Онъ крови не боится. Что изъ того, что вѣроятно этихъ милыхъ мальчиковъ уже разстрѣляли у стѣны Александровской Лавры. Это просто, это естественно для времени, которое называется революцiоннымъ. Во всѣхъ большихъ городахъ, пережившихъ революции есть стѣны, около которыхъ разстрѣливали, убивали людей, можетъ быть, и невинныхъ, но крови которыхъ требовала толпа. Такiя стѣны есть въ Москвѣ… Въ Парижѣ… Въ Петроградѣ… Это въ порядкѣ вещей. Это — жизнь… И это не парадоксъ: — жизнь требуетъ смерти, смерть требуетъ жизни… Это природа вещей и задумываться объ этомъ — малодушiе.

Но не думать не могъ. Было, однако, и нѣчто другое… Былъ какой-то иной порядокъ вещей. Вдругъ точно во снѣ съ открытыми глазами увидалъ… Гостиная у дѣдушки отца протоiерея. Дѣдушка въ дорогой лиловой муаровой рясѣ, съ большимъ наперснынъ крестомъ, украшеннымъ бриллiантами и рубинами сидитъ на кругломъ табуретѣ за роялемъ. За его спиною, сплетшись руками въ красивый женскiй вѣнокъ, стоятъ его дочери: — Володина мать, тетя Маша и тетя Надя. Мартовское солнце бросаетъ косые лучи сквозь тюлевыя занавѣски трехъ большихъ оконъ дѣдушкиной гостиной. На окнахъ и на полу подлѣ оконъ цвѣты въ большихъ глиняныхъ горшкахь и зеленыхъ деревянныхъ кадкахъ. Фикусы, филодендроны, музы, финиковыя и вѣерныя пальмы. Пунцовый амариллисъ пламенемъ горитъ въ солнечномъ лучѣ. Володя сидитъ на диванѣ съ Женей и Шурой, Подъ ними на коврѣ, поджавъ подъ себя бѣлыя лапки, дремлетъ, пришуривъ глаза, дѣдушкина пестрая кошка. Володя и сейчасъ ощущаетъ то испытанное имъ тогда чувство какого-то особаго, точно неземного покоя, умиленiя сердца, отрѣшенности отъ всего грязнаго, чувство какой-то нѣжной чистоты и любви, которое тогда вдругъ его всего охватило. Дѣдушка даетъ тонъ и тихо подъ сурдинку играетъ на роялѣ. Потомъ онъ начинаетъ пѣть прiятнымъ, мягкимъ голосомъ съ большимъ чувствомъ:

— Величитъ душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе моемъ…

Три женскихъ голоса дружно принимаютъ отъ дѣдушки и несутъ молитву къ самому небу:

— Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ безъ истлѣнiя Бога-Слова рождшую сущую Богородицу Тя величаемъ…

Какое то удивительное чувство гармонiи, мира и тишины охватило тогда Володю, такое сильное, что вотъ уже сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а все — каждая мелочь — встаетъ въ его памяти и не только въ памяти, но во всей душѣ отзывается воспоминанiемъ о несказанной красотѣ того прекраснаго дня… Онъ помнитъ, какъ глубоко вздохнула маленькая Женя и прошептала: — «Какъ хорошо!.. Какъ удивительно все это хорошо. Точно съ нами Матерь Божiя, херувимы и серафимы!..».

— О чемъ задумались, товарищъ Гранитовъ?..

— Рѣшительно ни о чемъ, Владимiръ Ильичъ, — поспѣшно отозвался Володя. — Вспоминалъ и переживалъ прекрасную рѣчь товарища Троцкаго.

Они въѣзжали по крутому подъему на великолѣпный Троицкiй мосгь.

Ленинъ точно читалъ въ душѣ Володи.

— Вспоминать прошлое — безнадежно. Гадать о будущемъ — сумасшествiе. Важно только настоящее. И это настоящее — наше!.. Идемте — товарищъ Троцкiй насъ ожидаетъ.

И сразу послѣ темной Петроградской ночи съ ея разстрѣлами, послѣ каморки классной дамы Смольнаго института — яркое блистанiе множества лампочекъ въ хрустальныхъ подвѣскахъ роскошнаго особняка, столъ, ломящiйся отъ всяческой снѣди, бутылки съ винами, графины пестрыхъ водокъ и толпа невзрачныхъ людей, неопрятно одѣтыхъ, смердящихъ смрадомъ долгихъ безсонныхъ ночей, полузвѣриной жизни на смятенныхъ улицахъ, не имѣющихъ опредѣленнаго ночлега.

— Э!.. Да вотъ оно, что у васъ тутъ, — искривляясь въ гиппопотамовой усмѣшкѣ, сказалъ, потирая руки, Ленинъ.

— Полная побѣда и на всѣхъ фронтахъ, Владимiръ Ильичъ, — отозвался изъ толпы Троцкiй. — А это уже мои молодцы для насъ постарались.

— Ну, что-же… Выпьемъ за побѣду… Я промерзъ таки и проголодался.

Гости, и съ ними Володя сѣли за богато убранный столъ.

ХVIII

Въ эти зимнiе дни 1918-го года вся Россiя карежилась, какъ береста на раскаленной плитѣ. На югѣ шла настоящая война, И совѣтскiя газеты пестрѣли извѣстiяии подъ заголовками: — «на внутреннемъ фронтѣ«. По Россiи судорогой проходили крестьянскiя возстанiя и бунты рабочихъ. Въ Москвѣ, Ярославлѣ, въ Тамбовской и Саратовской губернiяхъ, въ низовьяхъ Волги, на Уралѣ — вездѣ народъ сопротивлялся большевикамъ, захватившимъ власть. На сѣверѣ англичане и генералъ Миллеръ образовали Сѣверный или Архангельскiй фронтъ, на западѣ подъ Ямбургомъ генералъ Юденичъ угрожалъ самому красному Петрограду, на югѣ казаки и генералъ Деникинъ съ Антантой, въ Сибири адмиралъ Колчакъ и чехословаки… Народъ не принималъ чужой и чуждой ему власти третьяго интернацiонала и всѣми силами боролся противъ большевиковъ.

Въ эти дни пролетарская власть спѣшно создавала красную армiю для защиты революцiи и посылала полки на всѣ фронты борьбы. Въ Петроградѣ была объявлена регистрацiя офицеровъ и жестокими карами грозила совѣтская власть тѣмъ, кто посмѣетъ уклониться. Брали въ заложники женъ и дѣтей офицеровъ и заставляли идти и сражаться за большевиковъ.

Въ семьѣ Жильцовыхъ была страшная тревога. Гурочка былъ — офицеръ!.. Его произвели незадолго до прихода къ власти большевиковъ, онъ не успѣлъ получить назначенiя въ полкъ и остался дома офицеромъ. Онъ не пошелъ на регистрацiю. Онъ не хотѣлъ быть въ «рабоче-крестьянской» красной армiи, онъ искалъ случая пробраться на югъ, чтобы тамъ — въ «бѣлой» армiи сражаться не за революцiю, но за Россiю.

Въ штатскомъ пальто дяди Бори и въ его-же шапкѣ фальшиваго бобра онъ ходилъ по городу, разъискивая тѣхъ людей — а онъ слышалъ, что гдѣ-то есть, должны быть такiе, — кто отправлялъ молодыхъ людей въ Добровольческую армiю генерала Алексѣева.

И было страшно, что его узнаютъ и схватятъ.

Каждый день кто-нибудь, по большей части — это была Параша — говорилъ:

— Сегодня опять повели …

И то, что говорили неопредѣленно: — «повели» не называя кто кого и куда повелъ, казалось особенно жуткимъ.

Шура и Женя знали, что означало это — «повели».

Онѣ всѣ были принуждены служить въ совѣтскихъ учрежденiяхъ и потому свободно ходили по городу. Шура осталась въ своемъ госпиталѣ. Съ тихимъ смиренiемъ она сказала: — «для меня нѣтъ ни красныхъ, ни бѣлыхъ, но есть только одни страдающiе люди… Мой христiанскiй долгъ имъ помогать»… Послѣ того, какъ гимназiи были преобразованы, какъ въ нихъ ввели совмѣстное обученiе мальчиковъ и дѣвочекъ и завели совершенно необычайные порядки, Антонскаго и Матвѣя Трофимовича уволили со службы и Женя, чтобы кормить семью, за отца поступила въ совѣтское учрежденiе, носившее названiе «Глав-Бума»…

Онѣ видали ведомыхъ. Толпа злобныхъ, улю-люкающихъ людей, красно-армейцы въ расхлюстанныхъ, рваныхъ шинеляхъ безъ погонъ, съ винтовками, и въ этой толпѣ юноша, или кто и постарше, съ окровавленнымъ, блѣднымъ послѣднею блѣдностью лицомъ, разбитымъ въ кровь, замазаннымъ грязью, съ пустыми, не думающими, глазами. Кругомъ крики и грубый смѣхъ:

— Га-га-га!.. Ишь какой выискался… Скаж-жи, пожалуйста! Не хотитъ, чтобы служить рабочей власти!.. Контра!.. Баржуй проклятый!.. Царскiй выблядокъ!..

Утромъ, когда вся семья сидитъ въ холодной столовой, гдѣ въ самоварѣ кипитъ вода, гдѣ варятъ чай изъ морковной стружки, гдѣ лежатъ крошечные кусочки темнаго, глинистаго хлѣба — полученные Шурой и Женей, какъ пайки, гдѣ полутемно отъ наглухо промерзшихъ оконъ придетъ съ кухни Параша, станетъ въ дверяхъ столовой, сложитъ по бабьи руки на груди и скажетъ постнымъ, медовымъ голосомъ:

— Сегодня утромъ капитана Щеголькова изъ пятаго номера… Можетъ знаете?.. Жена молодая въ портнихахъ теперь… Барыня была!.. Ка-кая!.. Съ тремя дѣтями!.. Ж-жили!.. Такъ сегодня… Повели!..

Глухое молчанiе станетъ въ столовой. Никто не смѣетъ глазъ поднять отъ стола, уже безъ скатерти…

Параша помолчитъ, словно смакуя произведенный ея словами эффектъ, и продолжаетъ, медленно отчеканивая каждое слово.

— А старшенькая дѣвочка ихняя бѣжитъ за солдатами, за руки ихъ хватаетъ… руки у нихъ цѣлуетъ… проситъ: «дяденька, пусти папочку… онъ ничего не сдѣлалъ… Дяденька, не бери папу»… Таково то жалостно!.. Да, вотъ оно, какъ обернулось!..

И опять помолчитъ, ожидая, не скажетъ-ли кто что. Но всѣ молчатъ, знаютъ: — говорить объ этомъ нельзя. Параша съ гордостью добавитъ:

— Такова то наша народная власть! Не шутки шутить! Это не при Царизмѣ!.. Такъ повели и повели !.. Они знаютъ куда!

Параша поворачивается и гордая произведеннымъ ею эффектомъ идетъ по корридору, крѣпко ступая каблуками и громко сморкаясь.

Народная власть!!.

Въ эти дни иногда, обыкновенно, поздно вечеромъ, робко звенѣлъ звонокъ и кто-нибудь — Гурочка, Женя или Шура бѣжали отворить.

На площадкѣ лѣстницы — юноша въ солдатской шинели, или въ черномъ штатскомъ пальто. Лицо блѣдное, измученное, голодное. Самъ дрожитъ отъ холода. Красныя руки прячетъ въ карманы.

— Пустите, ради Христа, переночевать…

Никто не спрашиваетъ, кто онъ? Иногда — это бывшiй гимназистъ, ученикъ Матвѣя Трофимовича, иногда просто — чужой.

Его пустятъ, накормятъ тѣмъ, что у самихъ есть — похлебкой изъ картофельной шелухи съ воблой, отдадутъ послѣднiй кусочекъ хлѣба, напоятъ морковнымъ чаемъ и устроятъ ночевать на диванѣ. А раннимъ утромъ, еще когда совсѣмъ темно, онъ исчезнетъ такъ же внезапно, какъ и появился.

У Жильцовыхъ знаютъ: — это тѣ, кого ищутъ, чтобы повести . Кто скрывается, заметаетъ слѣды, какъ заяцъ дѣлаетъ петли, и принужденъ искать ночлега въ чужихъ домахъ, гдѣ его не догадаются искать.

Въ эти дни, вотъ такъ-же подъ вечеръ въ полныя сумерки тоже позвонилъ нѣкто въ солдатской шинели, но уже человѣкъ пожилой съ офицерской серьезной выправкой. Онъ прямо спросилъ Ольгу Петровну и когда та вышла сказалъ съ какою то рѣшимостью:

— Я давно васъ разъискиваю… Я отъ вашего брата — полковника Тегиляева.

— Ну что онъ?.. Боже мой!.. Да садитесь!.. Какъ-же онъ?.. Въ это время?..

— Его нѣтъ больше въ живыхъ.

Въ эти дни такими извѣстiями не стѣснялись. Такъ привыкли къ смерти, которая всегда гдѣ-то тутъ совсѣмъ подлѣ стоитъ и подстерегаетъ, что обычная въ такихъ случаяхъ деликатность была вовсе оставлена. Да никто и не зналъ, что лучше умереть, или жить въ этихъ ужасныхъ условiяхъ?

— Какъ-же?… какъ-же это случилось?… — только и сказала Ольга Петровна.

— Мы лежали вмѣстѣ въ госпиталѣ… Въ Смоленскѣ. Ему, какъ, вы знаете — онъ мнѣ говорилъ, что писалъ вамъ объ этомъ — ногу отняли. Онъ все протеза дожидался, да и въ нашихъ условiяхъ — очень плохо было въ госпиталѣ — рана его все какъ-то не заживала. Онъ очень страдалъ.

— Умеръ?..

— Ворвались они… Знаете… Новая наша власть… Большевики и съ ними, какъ это всегда водится, жидъ. Каждаго раненаго стали допрашивать — признаетъ онъ совѣтскую власть. Подошли и къ полковнику Тегиляеву. Ну, вамъ, вашъ братъ, вѣроятно, лучше, чѣмъ мнѣ извѣстенъ. Приподнялся съ койки, одѣяло отвернулъ, рану свою кровоточащую показалъ. — «Присягалъ служить Государю Императору и ему одному и буду служить… Счастливъ и самую жизнь за него отдать… А васъ», — тутъ онъ не хорошимъ словомъ обмолвился — «никогда не признаю… Измѣнники вы и Христопродавцы»…

— Боже!.. Боже!… - простонала Ольга Петровна.

— Жидъ завизжалъ какъ-то совсѣмъ дико. Красногвардейцы схватили нашего полковника за голову и, волоча, больной окровавленной ногой по каменной лѣстницѣ, стащили во дворъ… Что тамъ было я не видалъ. Знаю, что когда его на другой день закапывали, на немъ живого мѣста ни было.

— Царство ему небесное, — перекрестилась Ольга Петровна. — Погребли-то его по христiански?

Гость не сразу отвѣтилъ.

— Нѣтъ… куда-же?.. Они все время стерегли госпиталь. Все «контру» искали. Такъ просто закопали въ полѣ за дворомъ. На пустопорожнемъ мѣстѣ. Сами понимаете — совѣтская власть.

Да, они понимали. Они даже не удивлялись. Вся обстановка ихъ жизни говорила имъ, что это возможно. Вѣдь было-же возможно жить въ нетопленой квартирѣ, питаться картофельной шелухой и морковнымъ чаемъ и платить на рынкѣ по тысячѣ рублей за плохо выпеченный хлѣбъ съ глиной. Этотъ сумракъ комнаты, куда едва пробивался свѣтъ черезъ покрытыя лдомъ окна говорилъ яснѣе словъ, что то, что разсказывалъ незнакомый офицеръ и была настоящая совѣтская дѣйствительность, правда новой жизни.

Какъ-же было не бояться за Гурочку?

XIX

Наступалъ Рождественскiй сочельникъ. Но уже нигдѣ не готовили елки, не ожидали «звѣзды», не приготовляли другъ другу подарковъ. Все это было теперь невозможно и ненужно. Мысль была объ одномъ — объ ѣдѣ.

Гурочка пришелъ радостный и оживленный. Онъ былъ въ черномъ пальто дяди Бори, но, когда снялъ его, подъ нимъ былъ надѣтъ военный френчъ съ золотыми погонами съ малиновою дорожкой. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ офицерской формой. Семья садилась за свой скудный обѣдъ. Гурочка былъ счастливъ. Наконецъ-то онъ нашелъ то, что искалъ.

Параша служила за столомъ. Гурочка разсказывалъ.

— Въ Москвѣ, муленька, есть такая сестра милосердiя Нестеровичъ-Бергъ… Такая отчаянная!.. Сама она полька, но она всю жизнь отдаетъ, чтобы помогать «бѣлымъ»… Только-бы ее разъискать. Она собираетъ молодежъ и подъ видомъ красно-армейцевъ, нуждающихся въ поправкѣ и отправляемыхъ на югъ перевозитъ ихъ въ Алексѣевскую армiю. Я видалъ Рудàгова. Такъ онъ тоже… Завтра ѣдемъ. Намъ тутъ и билеты устроили и пропуски… А тамъ… Тамъ цѣлая организацiя… Теперь только до завтра.

Шура глазами показывала Гурочкѣ на Парашу. Онъ въ своей радости ничего не замѣчалъ. Вѣдь это все были «свои», съ дѣтства родные и вѣрные.

Послѣ обѣда сидѣли въ комнатѣ у Шуры. Электричества не давали и въ комнатѣ горѣла маленькая жестяная лампочка. При свѣтѣ ея Шура зашивала Гурочкины погоны въ полы его френча. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ ними и со своимъ аттестатомъ. — «Какъ-же я докажу тамъ, кто я такой», — говорилъ Гурочка. Онъ сидѣлъ въ рубашкѣ на стулѣ, Шура и Женя, сидя на постели, работали надъ упаковкой погонъ и бумагъ. Надо было сдѣлать такъ, чтобы это было незамѣтно. Ольга Петровна лежала на Жениной постели. Оть волненiя, отъ голода и холода у нея разболѣлась голова.

Все слышались въ темной квартирѣ какiе то шорохи. Шура пошла бродить по комнатамъ. Непонятная тревога ею овладѣла. Она подходила къ окнамъ и, открывъ форточку, прислушивалась къ тому, что было на улицѣ. Ночная тишина была въ городѣ. За окномъ стыла туманная холодная ночь. Городъ былъ во тьмѣ и, казалось, всякая жизнь въ немъ замерла.

Вдругъ послышались какiе то шумы. Дежурный по дому побѣжалъ открывать ворота. Заскрипѣли замороженныя петли и глухо звякнулъ тяжелый желѣзный крюкъ.

Шура побѣжала обратно въ комнату и сдѣлала знакъ, чтобы Женя и Гурочка перестали говорить. Всѣ стали прислушиваться. Гурiй надѣлъ китель съ зашитыми въ немъ погонами и бумагами.

— Ладно, — сказалъ онъ, ощупывая себя, — никогда черти не нащупаютъ.

— Я ватой хорошо переложила, — сказала Женя.

— Тише, вы, — махнула на нихъ рукою Шура. Ея лицо выражало страхъ и страданiе.

Глухой шумъ большой толпы, мѣрные шаги воинскаго отряда раздавались съ улицы. На дворѣ замелькали факелы. И вдругъ по всей квартирѣ загорѣлось электричество. Обыскъ!

— Гурiй, тебѣ уходить надо, — прошептала Женя.

— Теперь никуда не уйдешь. Весь дворъ полонъ красно-армейцами.

Ваня побѣжалъ къ дверямъ парадной и черной лѣстницъ… Онъ сейчасъ-же и вернулся.

— Параши нѣть, — прошепталъ онъ. — У дверей стоятъ часовые. Слышно, какъ кашляютъ и стучатъ ружьями.

— Господи!.. Куда-же мы тебя спрячемъ, — сказала Шура, заламывая руки.

Ольга Петровна сидѣла на постели. Въ глазахъ ея было безумiе, голова тряслась, какъ у старухи.

— Это Параша донесла, — выдохнула она.

— Рамы не вставлены, — едва слышно спросилъ Гурiй. — Тогда ничего…

Онъ безъ стука отодвинулъ шпингалеты и открылъ окно. Гурiй, Шура и Женя нагнулись надъ окномъ. Ночь была очень темная и туманъ висѣлъ надъ дворомъ… Свѣть факеловъ едва хваталъ до второго этажа. Верхи флигелей тонули во мракѣ. Ни одно окно не свѣтилось. Какiе-то люди въ черномъ распоряжались во дворѣ. Кто то бѣгалъ по двору и командовалъ красно-гвардейцами, расталкивая ихъ. Со двора доносился громкiй, гулкiй смѣхъ и площадная ругань. Гурiй внимательно осматривалъ дворъ и домъ. Вровень съ окномъ вдоль всего флигеля тянулся узкой покатой кромкой желѣзный выступъ карниза. Онъ былъ въ два вершка шириною и блестѣлъ отъ тонкаго слоя льда, его покрывавшаго. Вправо отъ окна была широкая водосточная труба.

— Кто живетъ надъ нами, въ шестомъ этажѣ?.. — спросилъ Гурiй. Онъ былъ очень блѣденъ, но совершенно спокоенъ.

Шура не знала, Женя быстрымъ шопотомъ отвѣтила:

— Елизавета Варламовна Свирская… Артистка Императорскихъ театровъ. Очень милая старушка.

— Одна?.

— Одна. Тамъ совсѣмъ маленькая квартирка всего въ три комнаты.

Гурiй молча снялъ сапоги. — Въ носкахъ ловче будетъ, — прошепталъ онъ. — Женя дай какую нибудь веревочку, я свяжу сапоги ушками и на шею накину…

Никто, кромѣ Шуры не понялъ еще, что хочетъ дѣлать Гурiй. Шура легко и неслышно, на «ципочкахъ» побѣжала въ прихожую и принесла полушубокъ и папаху Гурiя.

— Это и все твое?.. Больше ничего не возьмешь?..

— Все. Куда-же еще?..

— Одѣвайся проворнѣй. Когда была въ прихожей слышала внизу шумъ.

— Прощай, мамочка. Если случится что — не поминай лихомъ. Крѣпко за меня помолись.

— Гурочка, что ты хочешь дѣлать? Куда-же ты?..

— Двумъ смертямъ, мама, не бывать — одной не миновать.

Гурiй крѣпко поцѣловалъ крестившую его и все еще ничего не понимавшую Ольгу Петровну, самъ перекрестилъ ее, поцѣловалъ сестру, кузину и брата. — Прощай, Иванъ!.. Заберутъ тебя въ красную армiю, переходи къ намъ… Папѣ скажите, что прошу его благословенiя.

— Разбудить его?..

— Нельзя, тетя. Шума надѣлаемъ. Торопиться надо.

— Шура, придержи, голубка, меня за поясъ.

Гурiй нахлобучилъ папаху на самыя уши, черезъ шею накинулъ сапоги и сталъ у окна. Онъ замѣтилъ Шуринъ взглядъ на его ноги въ бѣлыхъ, вязаныхъ шерстяныхъ чулкахъ и улыбнулся. Очень смѣшными показались ему его необутыя ноги.

— Смотришь на мои сапетки?.. Тети Нади. Богъ дастъ, на счастье.

На дворѣ продолжала горготать солдатская толпа. Кого-то должно быть изловили и привели. Слышны были грозные окрики и ругань, но что кричали — нельзя было разобрать.

Гурiй оперся колѣномъ о подоконникъ, руками взялся за края оконной рамы.

— Высоко, — чуть слышно вздохнулъ онъ.

— Богъ поможетъ, — такимъ же легкимъ вздохомъ сказала Шура и крѣпко сжала Гурочкину руку у кисти.

Внизу качались и двигались краснопламенные факелы. Въ одномъ углу двора сгрудилась толпа. Тамъ кого-то били. Всѣ четыре флигеля были темны, и затаенное и напряженное чувствовалось въ нихъ ожиданiе. Яркими вереницами свѣтились окна освѣщенныхъ лѣстницъ.

— Сосѣди не увидали-бы? — сказала Шура.

— Туманъ и ночь. Ничего не увидятъ. Если кто сморитъ, то внизъ, на дворъ. Никто не догадается присматриваться сюда, — спокойно сказалъ Гурiй, легкимъ движенiемъ перенесъ ногу за окно и поставилъ ее на узкiй, косой карнизъ.

— Скользко?… — спросила Шура.

— Ничего.

Ольга Петровна лежала ничкомъ на постели, и ея плечи подергивались отъ тихихъ неслышныхъ рыданiй. Женя сидѣла на стулѣ за письменнымъ столомъ и ладонями прикрыла лицо. Ваня стоялъ въ углу и испуганными дикими глазами смотрѣлъ на брата.

— Держи крѣпче, — прошепталъ Гурiй и всѣмъ тѣломъ вылѣзъ за окно. Онъ перехватилъ руки отъ края окна и разомъ, точно кидаясь въ темное пространство, бросилъ тѣло вдоль стѣны и вытянулъ руки.

Шура, не дыша, слѣдила за нимъ. Холодный потъ крупными каплями проступилъ на ея лбу подъ сестринымъ апостольникомъ.

Чуть звякнуло желѣзо трубы о проволоку кронштейновъ. Щурѣ показалось, что труба не выдержитъ и полетитъ съ Гурочкой на дворъ. Шура тяжело вздохнула.

Въ комнатѣ было все такъ-же напряженно тихо. Слышно было, какъ плакала Ольга Петровна. Шура сидѣла на подоконникѣ и, вся высунувшись наружу, слѣдила за Гурiемъ.

— Ну, что?… — спросила, не отнимая ладоней отъ глазъ Женя.

— Лѣзетъ по трубѣ.

И опять стало тихо. Внизу громче гудѣла толпа. Чутъ звякнуло наверху желѣзо. На дворѣ на мгновенiе смолкли. Должно быть пришло какое-нибудь начальство. И стало слышно, какъ наверху кто-то царапается, точно мышь скребетъ:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

— Это Гурочка? — спросила Женя.

Да… Онъ стоитъ надо мною. На карнизѣ и стучится въ окно.

— Господи!.. Не открываетъ?..

— Нѣтъ…

Въ затихшей комнатѣ послышалось снова:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

Ольга Петровна сѣла на постели и, казалось, не дышала. Женя оторвала руки отъ лица и громадными, безумными глазами смотрѣла на кузину.

На дворѣ раздался выстрѣлъ. Дикiе крики ревомъ понеслись по двору.

— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!.. въ мать!.. Здоровый хохотъ загрохоталъ внизу.

— Это офицера изъ одиннадцатаго номера, я знаю, прошепталъ Ваня.

— Молчи, — махнула ему рукою отъ окна Шура,

— Открыла?… — прошептала Ольга Петровна.

— Нѣтъ.

Подъ ними, этажомъ ниже всколыхнулась и пропала тишина. Послышались властные голоса, топотъ тяжелыхъ сапогъ, стукъ кованыхъ желѣзомъ прикладовъ. Однако материнское ухо Ольги Петровны сквозь всѣ эти шумы уловило неясное, чуть слышное, словно ослабѣвающее, безнадежное:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

— Оборвется, — прошептала Ольга Петровна и опять повалилась на подушки.

— Къ намъ идутъ, — сказалъ Ваня.

— Иди, разбуди папу, сказала, все не отрываясь отъ окна, Шура. — Дверь въ корридоръ оставь открытой, а то тутъ стало очень холодно, не догадались-бы.

Ольга Петровна услышала легкiй скрипъ оконной рамы наверху.

— Открыла, — вставая съ постели сказала она. Шура совсѣмъ перегнулась за окно. Глухо со двора прозвучалъ ея голосъ.

— Да… Гурiй впрыгнулъ въ окно… Окно закрылось… Все тихо.

Было это такъ, или казалось. Надъ головами слышались тихiе шаги и быстрый прерывистый говоръ.

Въ эту минуту сразу на парадной зазвонилъ электрическiй звонокъ и на кухнѣ, на «черной» лѣстницѣ звонокъ на пружинѣ и раздались грозные крики и удары прикладами въ дверь,

Шура и Ваня побѣжали отворятъ.

XX

Странное учрежденiе былъ «Глав-бумъ», куда поступила, бросивъ консерваторiю, чтобы кормить родителей Женя. Совѣтской республикѣ была нужна бумага. Раньше въ Россiю бумага привозилась изъ Финляндiи и приготовлялась на многочисленныхъ фабрикахъ, окружавшихъ Петроградъ. Теперь съ Финляндiей не было сношенiй. Фабрики стояли пустыя. Рабочiе, кто былъ взятъ въ красную армiю, кто бѣжалъ отъ голода домой, въ деревню, кто былъ убитъ за контръ-революцiю и саботажъ. Фабричныя трубы не дымили. Въ рабоче-крестьянскомъ государствѣ не оказывалось рабочихъ. Между тѣмъ бумаги было нужно очень много. Деньги считали уже миллiонами, или какъ называли въ совѣтской республикѣ «лимонами». Надо было ихъ печатать. И, хотя ассигнацiи печатались на отвратительной бумагѣ и той не хватало. Нужна была бумага для газетъ и для безконечной переписки, которая какъ никогда развилась въ совѣтскомъ союзѣ. И вотъ бумагу разъискивали гдѣ только можно и отбирали отъ ея владѣльцевъ. Это было тоже — «грабь награбленное» — осуществленiе принциповъ марксизма. И, конечно, не такъ-то было-бы просто отъискать эту бумагу, тщательно припрятанную владѣльцами, если-бы съ приходомъ къ власти большевиковъ не развились въ чрезвычайной мѣрѣ въ совѣтскомъ союзѣ доносы. Голодъ заставлялъ доносить за корку черстваго хлѣба брата на брата, сына на отца. Эти доносы и шпiонажъ другъ за другомъ были тоже бытовымъ явленiемъ, насажденнымъ большевиками.

«Глав-бумъ» завѣдывалъ распредѣленiемъ такой награбленной, или какъ для приличiя говорилось — «реквизированной» бумаги. Онъ принималъ ее со складовъ и распредѣлялъ его по «ордерамъ» различныхъ учрежденiй. Понадобилась большая бюрократическая машина, которой сами большевики не могли создать. Были вызваны спецiалисты бухгалтеры и статистики, получившiе наименованiе: — «спецы», съ ударенiемъ на «ы», были наняты молодые люди безъ всякаго образованiя, но надежные коммунисты и, наконецъ, при учрежденiи появились барышни для счетоводства и работы на пишущихъ машинкахъ, Онѣ получили не особенно красивое названiе «совѣтскихъ барышень» — «сов-барышень», а машинистки, работавшiя на машинкахъ назывались еще того не благозвучнѣе «пиш-машками».

Учрежденiе работало полнымъ ходомъ, однако, у Жени было такое впечатлѣнiе, что работаютъ онѣ въ пустую и потому самая работа производила впечатлѣнiе каторжной работы, то есть работы напрасной и совсѣмъ ненужной. «Спецы» сидѣли по своимъ кабинетамъ и рѣдко показывались въ залахъ канцелярiй, гдѣ работали сов-барышни и пиш-машки. Спецы точно стыдились того, что они дѣлали. Барышнями распоряжались совѣтскiе чиновники новой формацiи, правовѣрные, или, какъ о нихъ говорили «сто-процентные» коммунисты, молодежь бойкая, смѣлая, грубоватая, болѣе сытая, чѣмъ другiе, сознающая свое привиллегированное положенiе и не безъ своеобразнаго чисто пролетарскаго рыцарства.

Четыре года Женя сидѣла въ этомъ учрежденiи, считая и составляя никому не нужныя статистическiя таблицы. Четыре года, какъ она бросила консерваторiю, гдѣ стало трудно заниматься въ холодныхъ помѣщенiяхъ съ голодными профессорами. Ей шелъ двадцать седьмой годъ, она была очень хороша собою. Стройная, худощавая съ глубокими синими глазами, такъ шедшими къ ея темно-каштановымъ волосамъ она нравилась всѣмъ — и мужчинамъ, и женщинамъ, служившимъ въ Глав-бумѣ. Какъ ни давила, ни нивеллировала, какъ ни угнетала совѣтская власть все кругомъ себя — женскiя чувства кокетства она не могла совсѣмъ вытравить изъ всѣхъ этихъ пиш-машекъ и сов-барышень. Онѣ были нищiя, но онѣ умѣли изъ какого нибудь мотка шерсти, случайно найденнаго и не проданнаго, связать себѣ какую нибудь красную шапочку вмѣсто платочка, изъ старой шляпки соорудить нѣчто кокетливое, устроить себѣ какой нибудь галстучекъ изъ обрывка ситца, на скудное жалованье купить духовъ. Того, что называлось еще такъ недавно «флиртомъ», въ совѣтскомъ быту не было. Тутъ этого не признавали. Полюбившiя другъ друга пары сходились, даже, какъ выразился одинъ совѣтскiй писатель «безъ черемухи» и потому не за чѣмъ было ухаживать и тратить на это время.

Женя держалась особнякомъ. Она была вѣрна памяти своего жениха. Она ждала своего жениха, ни минуты не допуская мысли, что его уже нѣтъ въ живыхъ. Да даже, если-бы?.. Развѣ не пѣла она: — «а, если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду»!..

Но именно эта ея строгость, это ея цѣломудрiе, совсѣмъ не современное, совсѣмъ не отвѣчающее общему укладу жизни въ совѣтсксмъ союзѣ, вмѣстѣ съ ея тонкою красотою привлекали къ ней вниманiе всего учрежденiя.

Ближайшимъ «начальникомъ» Жени былъ товарищъ Нартовъ. Онъ былъ моложе Жени и при всемъ своемъ нахальствѣ и апломбѣ стѣснялся молодой дѣвушки. Онъ былъ почти влюбленъ въ нее и не зналъ, какъ подойти къ этой строгой, молчаливой, всегда такой аккуратной и исполнительной «сов-барышнѣ».

Въ этотъ хмурый зимнiй день Женя работала съ трудомъ. Сознанiе, что все, что она дѣлаетъ никому не нужно и ни для чего не служитъ особенно гнело ее. Она отставила пишущую машинку и, нагнувшись надъ вѣдомостью, стала подсчитывать и складывать проставленныя въ ней цифры. Товарищъ Нартовъ подошелъ къ ней.

Женѣ было досадно и смѣшно. «Значитъ будетъ разговоръ… Неумѣлый и грубоватый совѣтскiй «флиртъ», на который она не можетъ никакъ отвѣтить».

Нартовъ небрежнымъ движенiемъ человѣка «власть имущаго», начальства, сбросилъ вѣдомости со стола на полъ, а самъ сѣлъ на столъ совсѣмъ подлѣ рукъ Жени. Женя знала, что въ совѣтскомъ союзѣ женщина — раба и что обижаться на невѣжливость и неучтивость не приходится. Она вопросительно посмотрѣла на Нартова.

У товарища Нартова узкiй лобъ и такiе-же, какiе были у Володи узко поставленные, словно настороженные глаза. Отъ плохого питанiя щеки ввалились и выдались скулы. Кожа на лбу пожелтѣла. Ему не болѣе двадцати лѣтъ, но выглядитъ онъ гораздо старше.

— Все работаете, гражданочка… Не трудящiйся — да не естъ, — сказалъ онъ.

Женя не отвѣчала. Спокойная синева застыла въ ея большихъ глазахъ. Она ждала, что будетъ дальше.

— Ничего не попишешь, — засмѣялся Нартовъ. — Катись колбаской, орабочивайтесь, гражданочка!.. Хорошее дѣло.

Онъ кивнулъ головою на сидѣвшаго у самаго окна, гдѣ зимою нестерпимо дуло и было холодно «спеца», почтеннаго старика съ сѣдою бородою. Женя знала его. Это былъ знаменитый ученый, профессоръ, труды котораго были извѣстны заграницей. Женя знала также, что Нартовъ нарочно посадилъ старика на это мѣсто, гдѣ тотъ постоянно простужался. Издѣваться надъ старостью и образованiемъ было въ ходу среди коммунистовъ.

— Старается Игнатъ Ѳомичъ!

— Вы-бы, товарищъ Нартовъ, пересадили его куда подальше отъ окна, гдѣ потеплѣе. Старикъ заболѣетъ. Что хорошаго?..

— Зачѣмъ? — искренно удивился Нартовъ. — Это-же омертвѣвшая каста ученыхъ совершенно не нужная государству рабочихъ и крестьянъ.

Женя знала: — спорить безполезно и даже опасно. Она промолчала.

— Съ жрецами науки, гражданочка, покончено. Катись колбаской! Чѣмъ скорѣе такiе вредные типы, какъ Игнатъ Ѳомичъ въ ящикъ съиграютъ, тѣмъ оно того… лучше будетъ. Нечего съ ними бузу разводить.

Нартовъ подвинулся ближе къ Женѣ. Его круглый обтянутый задъ почти касался Жениныхъ рукъ. Женя брезгливымъ движенiемъ убрала руки со стола,

— Я къ вамъ, гражданочка, собственно по дѣлу. Женя опять подняла глаза на Нартова. Въ ея глазахъ былъ испугъ. Какое могло быть у Нартова дѣло? Не касалось-ли это ея увольненiя.

— Я слыхалъ, вы консерваторiю кончили. Голосъ богатый имѣете?..

— Кончить консерваторiю мнѣ не удалось. А пѣть когда-то пѣла.

— Отчего-же теперь не поете?

— Гдѣ теперь пѣть? И обстановка не такая. Холодно у насъ такъ, что просто хоть волкомъ выть.

— Такъ это-же, гражданочка, можно все очень просто какъ исправить. И людямъ удовольствiе и культурное развлеченiе и вы не безъ профита будете. Тутъ у насъ такое дѣло… Товарищи красноармейцы и матросы Красно-Балта рѣшили устроить вечеринку, ну и чтобы — культурно провести время со своими подругами. Ну и тоже рабочимъ доставить разумное развлеченiе, Я скажу о васъ Исааку Моисеевичу… И вы обязательно согласитесъ…

Красно-армейцы это были тѣ, кто разстрѣлялъ Женинаго брата Ваню, когда тотъ отказался стрѣлять въ крестьянъ, отъ которыхъ отбирали послѣднiй хлѣбъ. Красно-армейцы это были тѣ, отъ кого бѣжалъ ея милый Гурочка, другъ ея дѣтства и самый родной для нея человѣкъ.

Но знала — отказаться нельзя. Откажешься и ея матери придется умереть съ голода, какъ умерла тетя Маша въ Гатчинѣ.

— Вы не того… Наши ребята васъ такъ не оставятъ. Кулечекъ чего ни на есть для васъ какъ ни какъ припасутъ. Вамъ попитаться, гражданочка, надо. Ишь вы какая изъ себя блѣдненькая стали.

Вечеромъ, когда присутственные часы въ «Глав-бумѣ«кончились Женя вышла на улицу. Грязный, облупленный Петроградъ шелъ передъ нею прямыми своими улицами и проспектами. На домахъ съ выбитыми окнами, заставленными досками и картономъ, съ трубами желѣзныхъ печекъ «буржуекъ», выходившими изъ оконъ, какъ насмѣшка играли огни безчисленныхъ лозунговъ и рекламъ «совѣтскихъ достиженiй». Большiя картины-плакаты висѣли на стѣнахъ домовъ и на особыхъ будкахъ. Гордо кричали красныя гигантскiя буквы: — «догнать и перегнать Америку!»… «Пятилѣтка въ четыре года!»… «Всѣмъ стать ударниками»!

Все это до тошноты надоѣло Женѣ. Во всемъ была та ложь, которая плотно окружала Женю въ совѣтскомъ союзѣ,

Толпа голодныхъ, измученныхъ, почти босыхъ людей торопливо шла по засыпаннымъ снѣгомъ, скользкимъ поломаннымъ панелямъ и прямо по глубокому снѣгу и ухабамъ улицы. Толпа шла молчаливая, хмурая, измученная и затравленная. Долгiе часы совѣтской ненужной службы, еще болѣе долгое, иногда съ ночи, стоянiе въ очередяхъ, чтобы получить кусокъ вонючей воблы или ржавую селедку, вѣчный страхъ провиниться и стать «лишенцемъ» то есть обреченнымъ на голодную смерть, все это подкашивало людей. Всѣ торопились къ своимъ угламъ въ холодныя и переполненныя квартиры. Никто не смѣлъ говорить.

«Догнать и перегнать»!..

Женя шла такъ же скоро, какъ шли и всѣ. Въ душѣ ея совершался какой-то надломъ. Вотъ, когда и какъ сбывались ея мечты выступить на эстрадѣ — артисткой!.. Можетъ быть — не все еще потеряно?.. Не все — «догнать и перегнать»? Она станетъ артисткой Государственныхъ театровъ. Вѣдь есть еще такiя… Есть и опера, и балетъ, и драма. Не всегда «Глав-Бумъ»… Искусство должно влiять на этихъ людей…

И, если она?..

Опустивъ низко голову она шла, обдумывая программу. Она чуть не наткнулась на громадный плакатъ и вздрогнула, остановившись:

Красныя буквы кричали нагло и жестко:

— «Догнать и перегнать»!..

* * *

Это все таки былъ концертъ и какъ о немъ сказала одна большая артистка Государственныхъ театровъ — концертъ «грандiозный».

Женя поѣхала на него съ Шурой. Кавалеровъ у нея не было. Матвѣй Трофимовичъ и Борисъ Николаевичъ не въ счетъ — какiе же они кавалеры?.. Одна ѣхать побоялась. Концертъ былъ въ «Театрѣ Чтеца» въ Торговомъ переулкѣ. Ей сказали: — «ну тамъ споете что-нибудь»… Это что-нибудь было такъ характерно для совѣтскаго союза, гдѣ все дѣлалось — «что-нибудь»…

У подъѣзда, гдѣ провѣряли билеты, узнавъ кто онѣ, ихъ провели отдѣльнымъ ходомъ.

Матросъ Красно-Балта, въ фуфайкѣ и матроскѣ, въ необычайно широкихъ шараварахъ, припомаженный, толстомордый, съ тугою, бычачьею шеею, съ распорядительскимъ краснымъ бантомъ на рукавѣ бросился къ нимъ.

— Пожалуйте, гражданки… Пѣвица Жильцова?.. Такъ вамъ въ артистическую. Сюда по лѣстницѣ.

Въ углу артистической ихъ ожидалъ пьянистъ Гольдрей, котораго Женя знала еще по консерваторiи и который ей долженъ былъ аккомпанировать. Женя подошла къ нему.

— На чемъ-же Евгенiя Матвѣевна остановились? Я вамъ говорю — главное — не стѣсняйтесь… Не смотрите, что публика такая вродѣ какъ сѣрая… Наша публика теперь вся такая. Другой гдѣ-же найдете?.. Вамъ въ программу поставили — «Коробейники» и «Кирпичики»… Исаакъ Моисеевичъ программу составляли… Но вѣдь будутъ бисы… Тутъ это всегда неизбѣжно. И публика ждетъ, что въ этихъ бисахъ вы дадите что-нибудь не пролетарское. Вы, что приготовили?..

Гольдрей развернулъ Женину папку съ нотами.

— Гм… гм… Отлично, знаете. Напримѣръ вотъ это…

— Вы думаете?..

— Ну, конечно… Глинка-то!..

— Исаакъ Моисеевичъ просилъ однако, чтобы ничего ни Глинки, ни Чайковскаго, ни Рубинштейна… Все это, сказалъ: — старый хламъ!

— Знаю-съ. Спиною къ Пушкину — лицомъ къ Есенину. Такъ вѣдь развѣ они догадаются, что вы поете?.. Новой музыки нѣтъ. Музыка, Евгенiя Матвѣевна, какъ математика — вѣчна-съ. И чувства людскiя вѣчны-съ. Можно притворяться, что ненавидишь красоту, а красота свое возьметъ, красота свое слово скажетъ. Это неизбѣжно-съ.

— Но, программа.

— Конечно, программа… Она тоже неизбѣжна… Рѣчь о достиженiяхъ пятилѣтки… Прослушаютъ холодно и cоn nоiа…[7]Со скукой. Эквилибристы… Акробаты…

Безъ этого, нельзя, Евгенiя Матвѣевна, физкультура въ ударномъ порядкѣ… Ну, виртуозъ гармонистъ… Такъ вѣдь онъ и дѣйствительно виртуозъ. Великолѣпенъ… Ве-ли-колѣпенъ!.. Шопена играетъ.

— И доходитъ?..

— Еще и какъ… Тутъ есть настояще цѣнители. Такiе, что и Скрябина понимаютъ.

За стѣною толпа гудѣла. Потомъ наступила тишина и стала доноситься рѣчь. Точно щелкали по деревянному полу подошвами, раздавались сухiе, трескучiе звуки. Словъ за стѣною разобрать было нельзя.

Матросы понесли на сцену трапецiи и турники, серебряные и золотые шары, бутылки и кольца. Эквилибристъ въ пестромъ костюмѣ, усѣянномъ золотыми блестками вышелъ изъ уборной…

Концертъ шелъ по программѣ.

Матросъ-распорядитель вызывалъ исполнителей. — Товарищъ Жильцова, пожалуйте-съ… Вашъ номерочекъ…

Послѣ революцiи Женя еще ни разу не была въ театрѣ. Сначала боялась, потомъ не на что было купить билетъ. Отъ дѣтскихъ еще воспоминанiй объ оперѣ осталось: — масса свѣта, громадные размѣры зрительнаго зала — поднять голову вверхъ — голова закружится и, главное — запахъ. Особый театральный, волнующiй запахъ — ароматъ духовъ и пудры, надушенныхъ дамскихъ платьевъ, волосъ, мѣховъ, къ нему примѣшивался терпкiй запахъ клеевой краски декорацiй, газа и пыли сцены, все это особенно запомнилось Женѣ и съ этимъ запахомъ неразрывно было связано представленiе о театрѣ.

Здѣсь запахъ былъ совсѣмъ не театральный. Когда Женя вышла на сцену и подошла къ роялю у рампы, ей въ лицо пахнуло сырымъ и смраднымъ тепломъ. Пахло давно немытымъ человѣческимъ тѣломъ, людьми, которые спятъ, не раздѣваясь, мѣсяцами не смѣняя бѣлья, и никогда не бываютъ въ банѣ. Пахло кислою вонью сырыхъ солдатскихъ и матросскихъ шинелей, дыханiемъ голодныхъ глотокъ и къ этому точно трупному смердѣнiю примѣшивался легкiй запахъ дешевыхъ, плохихъ духовъ и грушевой помады, онъ не заглушалъ общаго удушливаго запаха, но еще усугублялъ его и дѣлалъ просто тошнотворнымъ.

Большинство публики сидѣло въ верхней одеждѣ. Боялись отдать: въ раздѣвалкахъ — сопрутъ!.. Да и холодно было сначала въ нетопленомъ залѣ.

Женя увидала передъ собою море розовыхъ лицъ. Точно желтоватый мягкiй свѣтъ струился отъ нихъ. Была все больше молодежь. Бритыя мужскiя лица сливались со свѣжими лицами дѣвушекъ и женщинъ.

У самыхъ ногъ Жени въ первомъ ряду стульевъ сидѣлъ Исаакъ Моисеевичъ и рядомъ съ нимъ высокiй, представительный, очень прилично, не по совѣтски одѣтый штатскiй, съ сухимъ красивымъ лицомъ. Женя знала, что это былъ покровитель искусствъ въ совѣтской республикѣ, видный членъ Сов-нар-кома.

Женя была одѣта соотвѣтствующимъ концерту образомъ. На ней былъ ея старый, еще тотъ, который она носила дѣвочкой, малороссiйскiй костюмъ. Она постирала его, Шура надставила юбку, подновила пестрыя вышивки, подкрасила новыми ленточками. Въ широкой темно-синей юбкѣ въ пышныхъ складкахъ, прикрытой спереди большимъ передникомъ, узорно расшитымъ пѣтушками и избушками, въ лентахъ и монисто, съ заплетенными въ косу волосами она казалась совсѣмъ юной и была прелестна.

Конечно, она очень волновалась. Краска залила ея блѣдное, исхудалое, голодное лицо и придала ему грустную миловидность. Зрительный залъ казался темнымъ пятномъ, надъ которымъ розово-желтый сiялъ свѣтъ. Но начала она увѣренно и смѣло. Пѣть приходилось такiе пустяки, что просто не хотѣлось расходовать иа нихъ свой прекрасный сильный, хорошо поставленный голосъ.

«Коробейники» прошли съ успѣхомъ. Милый Гольдрей изъ за рояля поощрительно ей подмигивалъ.

Женя запѣла модную совѣтскую пѣсню. Она нарочито взяла тономъ выше, немного крикливо это вышло, но такъ какъ и на дѣлѣ поютъ работницы.

Какiя-то незримыя, невидимыя, духовныя нити потянулись къ ней изъ зрительнаго зала. Эти нити точно связали ее съ толпою и въ пустыя, пошлыя слова, Женя вкладывала всю силу своей юной души.

Въ залѣ ей подпѣвлаи:

Это Женѣ не мѣшало. Напротивъ ей казалось, что она овладѣваетъ толпой. Едва кончила — громъ рукоплесканiй, крики «бисъ», «еще», обрушились въ залѣ, Женя точно поплыла въ какомъ-то необъяснимомъ, небываломъ блаженствѣ. Наэлектризованная успѣхомъ, взволнованная она повернулась къ Гольдрею. Тотъ подалъ ей ноты. Одну секунду она колебалась.

— Вы думаете?… — чуть слышно сказала она и посмотрѣла въ залъ.

Теперь она ясно видѣла многихъ. Она видѣла дѣвушекъ, улыбавшихся ей, громко кричавшихъ матросовъ, солдатъ и рабочихъ и она повѣрила имъ. Съ обворожительной улыбкой подошла она къ рампѣ. Исаакъ Моисеевичъ что-то шепталъ на ухо комиссару. Тотъ кивалъ головой.

Женя глазами показала Гольдрею, что она готова.

И точно изъ покрытаго тучами неба, на землю клубящуюся дымными туманами блеснули яркiе солнечные лучи, точно въ знойный душный день вдругъ полилъ свѣжiй, ароматный лѣтнiй дождь — раздались танцующiе звуки шаловливаго грацiознаго аккомпанимента и сейчасъ же весело и зздорно зазвучалъ свѣжiй далеко несущiй голосъ Жени.

Гдѣ была эта чудодѣйственная Брента?.. Въ какой, такой Италiи протекала она?.. Точно колдовскими какими чарами уничтожила она голодное, трупное смердѣнiе толпы и несла невѣдомые ароматы чужой, богатой, нарядной, прекрасной страны… «Догнать и перегнать»… мелькнула задорная мысль, пока Гольдрей игралъ аккомпаниментъ между куплетами. Звучно, сочно, красиво понесся снова ея голось, будя новыя, чужiя и чуждыя чувства..

Женя кончила… Нѣсколько мгновенiй въ залѣ стояла тишина. Не то зловѣщая, не то торжественная. Женя ясно услыхала, какъ важный комиссаръ сказалъ Исааку Моисеевичу:

— Онѣ всегда неисправимы. Дворянско-помѣщичiй уклонъ… Народу нельзя показывать красоту. Красота это уже религiя. Это уже Богъ. При марксизмѣ все это просто недопустимо.

Исаакъ Моисеевичъ сидѣлъ красный и надутый, очень, видимо недовольный.

Кто-то сзади крикнулъ:

— Долой буржуёвъ…

Визжащiй, женскiй голосъ вдругъ прорѣзалъ напряженную тишину крикомъ:

— Кирпи-и-ичики!..

Исаакъ Моисеевичъ повернулся къ комиссару:

— «Кирпичики», — сказалъ онъ такъ громко, что Женя каждое его слово отчетливо слышала. — Лучшая вещь, созданная временемъ. Въ ней ярко чувствуется ритмъ заводской жизни. Это настоящая пролетарская музыка, безъ всякаго уклона.

И строго, тономъ приказанiя крикнулъ Женѣ:

— «Кирпичики»!..

Женя послушно поклонилась и сквозь невидимыя слезы запѣла пронзительнымъ голосомъ:

* * *

Къ концу второго отдѣленiя въ зрительномъ залѣ стало еще душнѣе и отвратительною вонью несло изъ зала отъ голодной, усталой, разопрѣвшей толпы. Народный комиссаръ уѣхалъ и на его мѣстѣ развязно сидѣлъ Нартовъ и въ подчеркнуто свободномъ, «товарищескомъ» тонѣ говорилъ съ Исаакомъ Моисеевичемъ. Въ заднихъ рядахъ курили, что было строго запрещено. Кое гдѣ дѣвицы сидѣли на колѣняхъ у своихъ кавалеровъ. Въ проходѣ раздавались пьяные крики. Кого-то выводили.

— стояло: — «Гр. Жильцова. Декламацiя».

Жена знала, что, когда стали спиной къ Пушкину и лицомъ къ Демьяну Бѣдному и Есенину — искать стиховъ у старыхъ классиковъ — а сколько и какихъ прекрасныхъ — она знала — нельзя. Она обожглась на Глинкѣ въ первомъ отдѣленiи, но она не образумилась. Ей совѣтовали сказать куплеты про Чемберлена, или красноармейскую частушку про Чанъ-Кай-Шена:

Это было въ духѣ публики и должно было произвести фуроръ, это кромѣ того соотвѣтствовало и политическому моменту, но Женя не сдавалась.

«Догнать и перегнать» толпу!

Женя знала, что совѣтская власть къ поэтамъ футуристамъ относится благосклонно. Гумилева она разстрѣляла, но скорѣе изъ административнаго усердiя, чѣмъ по убѣжденiю. Стихи-же Блока, Волошина, Анны Ахматовой среди мо-лодыхъ Вуз-овцевъ были въ большомъ ходу. Они почитались модными и отвѣчали духу времени. Въ нихъ порою слышалось то дерзновенiе, которое почиталось молодежью превыше всего. Часто въ нихъ было два смысла — бери любой, какой тебѣ больше по вкусу. Иногда звучала и тонкая насмѣшка надъ религiей и родиной, что забронировывало ихъ отъ придирокъ не въ мѣру усердныхъ большевицкихъ цензоровъ.

Женя подняла голубые глаза выше толпы, чтобы не видѣть лицъ и сказала:

— «Святая Русь», стихотворенiе Максимилiана Волошина.

Грудной голосъ былъ низокъ и звучалъ съ тѣмъ прiятнымъ надрывомъ, съ какимъ читали стихи лучшiя русскiя драматическiя актрисы. Въ немъ отразилась школа Савиной, Стрепетовой, Комиссаржевской, Читау, Ведринской…

Женя была увѣрена въ себѣ. Казалось самый звукъ ея голоса долженъ былъ растворить двери сердецъ слушателей, дойдти до ихъ Русскаго нутра.

— Святая!.. Гмъ… Къ растудыкиной матери всѣхъ святыхъ, — раздался чей-то мрачный, пьяный басъ.

Истерическiй женскiй голосъ поддержалъ его.

— Нонче святыхъ болѣ нѣтъ! Нечего народъ зря морочить!

— И никакихъ Максимилiановъ… Товарища Волошина! — крикнулъ, прикладывая руку рупоромъ ко рту, молодой человѣкъ въ черной толстовкѣ.

Начало не предвѣщало ничего хорошаго, но Женю точно понесло. Она стойко выдержала возгласы съ мѣстъ и начала спокойно, сильнымъ, глубокимъ, далеко несущимъ голосомъ:

Въ залѣ установилнсь какая-то зловѣщая, настороженная тишина. Какъ видно ожидали «другого смысла».

Женя очень волновалась. Ея голосъ дрожалъ и съ силою, любовью, страстью и горечью страшнаго презрѣнiя она бросала въ толпу заключительныя строки стихотворенiя:

Громъ рукоплесканiй раздался по залу. «Дошло», — подумала Женя. Да!.. Дошло, но какъ?..

— Поклонись проклятая буржуазiя, личикомъ умытымъ въ грязь, — отчетливо сказалъ кто то во второмъ ряду и сейчасъ же раздались неистовые крики:

— Это такъ!.. такъ!..

— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!..

— Сволочи, скажутъ тож-жа. Мало ихъ душили!..

— Бездомная!.. Поживи по нашему, не наживешь тогда дома!..

— Русь!.. Забыть надо-ть самое слово это подлое!..

— Въ мать!.. мать!.. мать!..

* * *

Женя не помнила, какъ сошла она со сцены. Товарищъ Нартовъ велъ ее подъ руку и говорилъ ей:

— Э-ехъ, гражданочка, Чанъ-Кай-Ши на пушкѣ куда доходчивѣе бы вышло…

Исаакъ Моисеевичъ въ артистической съ кислой гримасой благодарилъ «за доставленное удовольствiе». Кто-то, должно быть, это была Шура, надѣлъ на Женю ея старенькую кофточку на ватѣ и закуталъ голову шерстянымъ платкомъ.

Изящный, въ своемъ родѣ (каррикатура, — подумала про него Шура) матросъ и красноармеецъ провожали дѣвушекъ до улицы. Красноармеецъ несъ какiе-то кулечки и пакеты — народная плата артисткѣ за выступленiе: — мука, сахаръ, сало, чай и другiе припасы.

Матросъ позвалъ извощика.

Стояла промозглая ноябрьская ночь. За прошлые дни много нападало снѣга, и онъ лежалъ большими сугробами, тяжелый, рыхлый и грязный. Санки остановились у подъѣзда. Матросъ отстегнулъ рваную сырую полость.

— Пожалуйте, товарищъ Жильцова. Извозецъ, естественно, неважный, да какъ-нибудь доплыветъ до вашего порта. Товарищъ Сергѣевъ, положьте кулечки гражданочкамъ подъ ножки… Ну спасибо большое за пѣнiе… За стихи тоже особое… Разуважили братву… Съ коммунистическимъ!..

Онъ пожалъ руки Женѣ и Шурѣ.

— Ну, гражданинъ, трогай!.. Нашпаривай!.. На Кабинетскую къ Николаевской. Да не вывали часомъ душечекъ…

Всю дорогу Женя молчала, отвернувшись отъ двоюродной сестры. Слезы и рыданiя тяжелымъ клубкомъ стояли въ горлѣ, и Женя съ трудомъ ихъ сдерживала. Шура приписывала молчанiе сестры ея волненiю и, — чуткая, — не мѣшала ей разговоромъ и распросами.

Когда подъѣхали къ воротамъ, Женя побѣжала черезъ дворъ и, ничего не отвѣчая на вопросы отворившей ей дверь матери, помчалась черезъ корридоръ въ свою комнату и бросилась на постель лицомъ въ подушки.

— Что съ Женей?.. — спросила Ольга Пехровна, когда появилась Шура, нагруженная кульками и свертками. — Что случилось?..

— Ничего не случилось, Напротивъ все сошло прекрасно и Женя отлично декламировала и пѣла. Успѣхъ чрезвычайный… Да вотъ видишь, тетя, и матерьяльный даже успѣхъ, — показала Шура на кульки… Но, конечно, нервы должны были быть страшно напряжены… Ну и голодала она послѣднее время. На голодный то желудокъ такiя потрясенiя… Я пройду къ ней, а вы, тетя, посмотрите-ка ея добычу. Мнѣ кажется тутъ даже и чай есть.

— Боже ты мой!.. Такъ я сейчасъ и заварю… Старикамъ моимъ снесу. Сколько годовъ чая то мы и не видали.

Шура прошла къ Женѣ. Та лежала на постели въ помятомъ платьѣ и дергалась отъ рыданiй.

— Женюха, что съ тобою, моя милая?..

Женя приподнялась съ подушекъ, схватила руку Шуры и, прижимаясь къ ней мокрымъ отъ слезъ лицомъ, всхлипывая, какъ ребенокъ, стала отрывисто, сквозь слезы говорить:

— Шура… Ты меня теперь презираешь?.. Ненавидишь?.. скажи?..

— Да что съ тобою, Женя…

— Скажешь… Продалась… Бисеръ метала… За кулекъ муки Россiю имъ предала… Красоту… Глинку… Имъ, свиньямъ… Такой жемчугъ… На-те, смѣйтесь… Издѣвайтесь… Все свое святое, имъ выложила. Вѣдь это-же подлость!.. Я теперь и себя ненавижу… И ихъ всѣхъ… Думала ихъ прельстить… Кровью захлёстанныхъ… Подлая я сама съ ними стала.

Въ столовой звякнулъ чайникъ, загремѣла посуда. Ольга Петровна наставляла примусъ.

— Господи!.. До чего людей довели!.. Мамочка… За щепотку чая… За ласковое слово… Кого?.. Шура!.. Чье ласковое слово?.. Матроса съ «Авроры»… Который насъ всѣхъ убилъ и принизилъ…

— Женя… Да постой, глупая… Помолчи… Да ничего такого не было… Напротивъ, отлично… И то, что ты спѣла имъ, повѣрь, оставитъ какой-то слѣдъ…

— Нѣтъ, что ужъ утѣшать меня. Не маленькая, сама понимаю… Неужели и ты, Шура, за горсть муки?.. Горсть муки? Это-же воспитанiе голодомъ. Какъ звѣрей дрессируютъ… Покорны мы очень стали… А они издѣваются надъ нами.

Женя притягивала къ себѣ Шуру и цѣловала ее, потомъ отталкивала и долгимъ пронзительнымъ взглядомъ смотрѣла въ глаза двоюродной сестры, точно пыталась вывѣдать, что у той на душѣ, что она думаетъ и какъ смотритъ на нее.

— Нѣтъ… Чувствую… Ты, Шура, не можешь теперь не презирать меня. Господи!.. А, если-бы онъ-то!.. Геннадiй, все это увидалъ, что-бы онъ-то про меня сказалъ!..

Ольга Петровна пришла звать пить чай… Чай! Это былъ настоящiй чай!.. Не мифъ, не сказка, а чай на яву…

— Женя, встань, милая, пригладься и выйди… Не хорошо такъ огорчать мать, а о томъ, что было, мы послѣ поговоримъ, когда ты успокоишься. Увѣряю тебя, что никто тебя ни презирать, ни осуждать за то, что ты сдѣлала не можетъ и не будетъ…

— Ну, ладно, — махнула рукого Женя и стала приводить себя въ порядокъ.

Ольга Петровна за столомъ сидѣла. Примусъ подлѣ уютно ворчалъ. Бѣлый паръ струился изъ чайника. У Ольги Петровны былъ довольный и счастливый видъ.

— Ну, спасибо, Женечка. Въ накладку пью… Только сегодня… Для такого случая… И имъ снесла въ накладку. Вѣдь сколько лѣтъ такъ не пили… Прости.

Женя тяжелыми, шалыми глазами, горящими отъ недавнихъ слезъ посмотрѣла на мать и вдругъ пронзительно громко запѣла на всю квартиру:

— За веселый тотъ шумъ, за кирпичики,

Полюбила я этотъ заводъ!..

И захохотала и забилась въ истерическомъ припадкѣ.

XXII

На другой день утромъ, когда Женя и Шура уже ушли на службу, а Ольга Петровна съ Матвѣемъ Трофимовичемъ и Борисомъ Николаевичемъ въ столовой пили чай, совсѣмъ неожиданно, прiѣхалъ изъ Москвы ея отецъ — протопопъ Петръ.

Онъ вошелъ за Ольгой Петровной, отворявшей ему двери и принявшей отъ него немудрый его багажъ, небольшой свертокъ, завернутый въ клеенку и окрученный веревкой и сказалъ, какъ обычно:

— Миръ вамъ!..

Зятья поцѣловались съ тестемъ.

Сталъ точно еще выше и худѣе отецъ Петръ. И точно годы его не брали. Ему было за семьдесятъ, а все былъ онъ юношески строенъ и прямъ, какъ пальма. Въ темно-лиловой старой шелковой рясѣ, тщательно подшитой и подштопанной въ протертыхъ мѣстахъ, съ большимъ уже не золотымъ, но деревяннымъ наперснымъ крестомъ на груди, онъ былъ очень красивъ и представителенъ со своими густыми, темными въ сильной просѣди волосами, длинными волнами покрывавшими его плечи. Онъ сѣлъ за столъ и принялъ изъ рукъ дочери стаканъ съ чаемъ.

— Ого!.. Да, настоящiй!.. Вотъ, какъ вы тутъ въ Питерѣ пируете… Я три года такого не видалъ. У самого патрiарха такого не было.

Сѣдая борода лежала красивыми завитками на груди. Худое лицо было блѣдно и изможденно. Большiе синiе глаза, такiе, какiе были у всѣхъ его дочерей и внучекъ горѣли неукротимымъ блескомъ.

— Откуда достали?.. Только коммунисты такой и имѣютъ.

— Женя вчера получила за свое пѣнiе у красноармейцевъ и матросовъ въ концертѣ.

— Подвизается… Цѣнный подарокъ… Мы студентами были… Въ наше время артисткамъ цвѣты подносили… Бриллiанты и золото. Теперь мука и сало — цѣннѣйшiе дары стали… Квартира за вами осталась?..

— Осталась пока за нами. У насъ еще не учитывали жилплощади. Говорятъ, что у насъ не такъ тѣсно, какъ въ Москвѣ.

— Очень у насъ, Оля, тѣсно стало… Тѣсно, скучено и скучно… Жизни прежней Московской нѣтъ. Всѣ спѣшатъ куда-то… Точно гонитъ ихъ кто… А послѣ кончины патрiарха такъ и послѣдней смертной тоской на городъ повѣяло.

— Вы, батюшка, надолго къ намъ?

— Меня перевели совсѣмъ сюда. Патрiархъ хлопоталъ, чтобы въ Кiевъ меня. «Подкормиться тебѣ надобно», — говорилъ онъ мнѣ. И архiерею писалъ, чтобы въ Кiевъ, да у насъ нынѣ не патрiархъ, а Чека… Вотъ и послали меня сюда соборнымъ протоiереемъ… Списался… Я радъ… Съ вами хотя повидаться удалось. Завтра буду предстоять предь Господомъ во храмѣ.

— Вы, батюшка, у насъ и остановитесь. Я вамъ Гурочкину комнату приготовлю.

— Спасибо. Сегодня, если позволишь, устрой. Надо отдохнуть съ дороги и съ мыслями собраться… Мысли все у меня… Ну потомъ узнаете… Горами двигать… Коли Господь, сподобить. Не все же звѣри… Что твои?.. Машины?..

— Писала вамъ… Отъ Гурiя пятый годъ молчанiе. Какъ узнаешь?.. Говорятъ всѣ погибли… Которые остались, заграницу подались, тоже не на сладкое житье… Гдѣ онъ?.. Я въ поминанiе за упокой вписала. О Володѣ и говорить не хочется. Слыхала — у нихъ!.. Хуже смерти. Прости меня, Господи. Ваню въ третьемъ году разстрѣляли… Маша, какъ умерла, Мура ушла съ комиссаромъ. Нина пошла въ деревню и только мы о ней и слыхали. Вотъ что отъ насъ осталось… Можетъ быть, батюшка, Гурiй то и живъ, да вѣдь не напишетъ…

— Не напишетъ… Подвести боится. Въ Москвѣ Архаровыхъ сынъ черезъ посольство связь съ родными установилъ… Писалъ имъ… Доллары посылалъ… Ну донесли, какъ это у насъ теперь водится. Старика Архарова, семьдесятъ лѣтъ ему, — разстрѣляли… Мать сослали въ Соловки. Люди сказывали — померла старуха въ дорогѣ.

— Да за что-же…, - возмутился Антонскiй.

— У насъ это очень строго. Отецъ бѣлогвардейца… За не донесенiе, обманъ совѣтской власти и шпiонажъ… Сокрытiе иностранной валюты… Получи письмо съ заграничной маркой, или пошли письмо заграницу того и гляди притянуть… Что, почему, кому? — вотъ и шпiонажъ. Да… Житейское море воздвизаемое!.. Порастерялись всѣ. За Димитрiя, Ивана, за Марью мою кротчайшую молюсь ежечасно — да помянетъ ихъ Господь во Царствiи своемъ… Тихонъ, слыхаль отъ Надежды, — живъ. Въ горахъ кавказскихъ скитается, звѣриную жизнь ведетъ. А мы?.. Кротость ягненка… Да не лучше иной разъ волкъ ягненка? И не достойнѣе въ другой разъ злоба и ненависть, чѣмъ любовь и всепрощенiе? Бывъ въ сослуженiи съ покойнымъ патрiархомъ Тихономъ не разъ мы о семъ предметѣ со страстями препирались. Онъ съ кротостью и смиренiемъ, а я съ Туберозовскимъ[8]Протопопъ Туберозовъ — герой романа Лѣскова «Соборяне». пламеннымъ наскокомъ.

— Ну и что-же патрiархъ?… — спросилъ Антонскiй.

— Святой человѣкъ… Только мы съ нимъ по разному святость понимали, У меня святые — Георгiй Побѣдоносецъ, Александръ Невскiй, Патрiархъ Гермогенъ, святая Ольга — Твоя, дочушка милая, святая покровительница, святый Сергiй Радонежскiй съ Монахами Пересвѣтомъ и Ослябей — у него — тихiе подвижники… священно-мученики… Молчальники…

— Нелегкое положенiе его было, — сказала Ольга Петровна.

— Кто споритъ? Прямо трагическое положенiе. Помню весну 1923-го года. Выпустили тогда святѣйшаго изъ тюрьмы, прiѣхалъ онъ къ себѣ. Горенки у него низкiя, крошечныя, самъ онъ худенькiй, маленькiй, въ чемъ душа-то держится… А вѣдь онъ — патрiархъ всея Россiи!.. Онъ, что папа Римскiй на Западѣ, то онъ на Востокѣ… Отъ Финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колходы, отъ потрясеннаго Кремля до стѣнъ недвижнаго Китая — онъ!.. Патрiархъ Т и х о н ъ!!. Его слово и подвизались бы самые Ангелы за Господа Своего… А онъ?.. Вотъ онъ… Вижу его… Вечеръ… Заря Московская догораетъ и послѣднiе алые лучи играютъ на окладѣ иконъ… Онъ изъ Чека прiѣхалъ послѣ допроса… Мы ожидали его съ превеликимъ волненiемъ… Благословилъ насъ. Я и спрашиваю съ дерзновенiемъ: — «ваше святѣйшество… ну, что?.. Какъ?..». А онъ благостно такъ и съ тонкой что-ли насмѣшкой надъ самимъ собою отвѣчаетъ: — «головку обѣщали срубить».

— Батюшка, и точно такъ, — сказала Ольга Петровна, — каждую минуту смерть его ожидала…

— Ангеломъ своимъ заповѣсть о тебѣ, да никогда преткнеши ногу твою… На аспида и василиска наступиши и попереши главу льва и змiя!.. Точно смерть… Нѣтъ… Никогда они не пошли бы на его смерть. Имъ ими убитый, или замученный патрiархъ былъ много страшнѣе живого, или такъ благостно въ Бозѣ почившаго. Они и похороны ему такiя устроили и народа допустили уймы, чтобы видѣли, какъ онъ умеръ… Мнѣ разсказывали, что Ленинъ про него сказалъ: — «мы изъ него второго патрiарха Гермогена дѣлать не будемъ»… Они прежде всего — богоборцы… Крупская — жена Ленина, читала о воспитанiи дѣтей. Она-же у насъ педагогъ!.. «Тема дѣтской книги» — говорила она, — «должна быть значима, должна давать извѣстную зарядку ненависти къ буржуазiи, къ классовому врагу, должна будить активность… Въ нашихъ дѣтяхъ должны быть мiровоззрѣнiе и мораль коммунистическiя. Мелкособственническая и торгашеская мораль намъ ни къ чему. Мы должны вытравлять всякiя религiозныя вѣрованiя. Чертобѣсину» — это она такъ христiанскую религiю назвала — «надо разъ навсегда уничтожить!.. Буржуазная» — понимай: — христiанская — «мораль насквозь лицемѣрна, а мораль коммунистическая вытекаетъ изъ потребностей коллективнаго труда, коллективной жизни и борьбы за лучшее будущее всѣхъ трудящихся»… У нея — активность, коммунистическая мораль ненависти, вытравленiе религiи… Борьба!.. Ну и побѣда потому. Они такъ готовятъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ. У нас противъ нихъ — Господь, и побѣда должна быть Господнихъ силъ надъ темными силами дiавола… Патрiархъ на борьбу не пошелъ. Онъ пошелъ на сдачу врагамъ Церкви. Онъ поклонился.

— Боялся что-ли?… — спросилъ Матвѣй Трофимовичъ|

— За себя?.. Нѣтъ!.. Ручаюсь… За себя ничуть не боялся… Онъ и на плаху пошелъ-бы смиренно, съ крестнымъ знаменiемъ, какъ истинный христiанскiй мученикъ… Но не какъ подвижникъ… Не было въ немъ подвига , было лишь смиренное подвижничество… Не скажите мнѣ, что словами играю. Истинно такъ… Онъ боялся за церковь. Въ первый годъ большевизма, въ январѣ 1919-го года, — онъ анаѳему большевикамъ провозгласилъ, а потомъ… Какъ стали большевики церкви закрывать, архiереевъ и священниковъ разстрѣливать и ссылать — устрашился… Пошелъ на поклонъ… И овладѣла тогда имъ Чека. Устроили «Живую церковь», въ православiе внесли расколъ. Разрѣшили вдовымъ священникамъ вступать во второй бракъ, каноны порушили, допустили женатыхъ священниковъ къ епископству и, какъ подхвачено это было нѣкоторыми честолюбцами съ радостнымъ усердiемъ! — ну и палъ тогда духомъ патрiархъ. Всѣ исподличались… Не стало и между духовенствомъ честныхъ людей… Ну и пропадай тогда все… Рѣшилъ: — надо церковь спасать… Его-ли слабыми руками было это дѣлать? Точно забылъ, что сказалъ Христосъ: — «Созижду Церковь мою и врата адовы не одолѣютъ ю»… Забылъ, что Господь не въ рукотворенныхъ храмахъ живетъ, но небо, престолъ и земля подножiе ногъ Его!.. Забылъ, что Церковь Божiя внутрь есть, а не наружу… Пошелъ бороться за внѣшнее — и себя измучилъ и людей ввелъ въ соблазнъ… Усумнился въ силѣ Господней…

— Батюшка… Такъ-ли?.. Сколько храмовъ закрыли… Обратили въ музеи безбожiя и склады… Сколько уничтожили духовныхъ лицъ.

— Что изъ того?.. Оставшiеся храмы переполнены… Люди стоятъ на площадяхъ, чтобы услышать молитву и Слово Божiе…

— А не думаете вы, — сказалъ Антонскiй, — что храмы переполнены не потому, что вѣрующихъ стало больше, но потому, что храмовъ стало слишкомъ мало.

— Слыхалъ я и такiе толки. Скажу: — неправда!.. Архiереевъ и священниковъ ссылаютъ на сѣверъ на тяжелыя работы, гдѣ ихъ ожидаетъ смерть — а мiряне каждую службу подаютъ записки о здравiи заключенныхъ пастырей и молятся за нихъ. Возвращаемые изъ ссылки, или тюрьмы священнослужители обременены излiянiями благодарности, любви и всякаго почитанiя — это-ли не показатель силы вѣры?.. Чека злобствуетъ… Въ Полтавѣ восемнадцать монаховъ было посажено на колъ, а потомъ сожжено, чего и въ Нероновы времена не видали… Въ Екатеринославѣ священниковъ распинали и побивали камнями… Терроръ ужасающей волной прокатился вслѣдъ за приходомъ большевиковъ къ власти — но передъ самою церковью были они безсильны. Меньше народа ходитъ въ церковь?.. Да, меньше… безусловно — меньше… Совѣтскiе служащiе боятся явно исповѣдывать вѣру… Церквей мало… Замученные, усталые, раздѣтые и разутые люди не могутъ далеко ходить… И всё таки идутъ… Большевики знали: — «поражу пастыря и разсѣются овцы»… Вотъ и пошли они ядовитымъ походомъ на патрiарха, а теперь идутъ на митрополита Сергiя… Митрополитъ Сергiй думаетъ подчиненiемъ имъ перехитрить ихъ. Нѣтъ!.. Бѣса не перехитришь!.. Онъ посильнѣе тебя… Борись съ бѣсомъ, уничтожай его, а не лукавь съ нимъ… Апостолъ Павелъ въ посланiи къ Коринфянамъ пишетъ; — «не преклоняйтесь подъ чужое ярмо съ невѣрными»… «Какое общенiе праведности съ беззаконными?»… «Что общаго у свѣта съ тьмою?.. Какое согласiе между Христомъ и Велiаромъ?.. Или какое соучастiе вѣрнаго съ невѣрнымъ?»…[9]Второе посланiе апостола Павла къ Коринфянамъ. Гл.6, ст. 14, 15

— Значитъ у нихъ никому служить нельзя… Саботажъ полный, — тихо проговорилъ Антонскiй.

— Говоритъ апостолъ Павелъ: — «выйдите изъ среды ихъ и отдѣлитесь, говоритъ Господь, и не прикасайтесь къ нечистому, и Я прiиму васъ»…[10]Второе посланiе апостола Павла къ Коринфянамъ. Гл.6, ст. 17.

— Саботировать… Бороться… Вредительствовать… Но тогда погибнешь?..

— И Господь прiиметъ васъ, — съ неукротимою вѣрою, съ пламенною силою воскликнулъ отецъ Петръ и всталъ изъ-за стола.

Вечеромъ передъ всенощной, какъ бывало давно-давно сидѣлъ въ тихихъ сумеркахъ зимняго дня отецъ Петръ за старымъ разстроеннымъ роялемъ. Ольга Петровна стояла сзади него и вмѣсто сестеръ ея стали ея дочь и племянница. Вѣрнымъ голосомъ въ холодный сумракъ нетопленнаго зала бросалъ отецъ Петръ святыя слова:

— Величитъ душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе моемъ.

И какъ и раньше въ тѣ старыя времена дружно принимало отъ него родственное трiо. Голосъ Жени выдѣлялся и велъ остальные голоса за собою.

— Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ…

Пусто было въ гостинной. Не было ни филодендроновъ, ни фикусовъ, не было амариллисовъ и не было часовъ между окнами. Часы давно обмѣняли на муку и на старомъ облѣзломъ постаментѣ ихъ стояла безобразная закопченная печка «буржуйка».

Женя просила дѣдушку исповѣдать ее, чтобы завтра за обѣдней прiобщиться святыхъ Таинъ.

Женя наблюдала за дѣдушкой. Какъ перемѣнили его эти годы лишенiй, страданiй и борьбы! Какъ удивительно проникновенно онъ пѣлъ, какъ смотрѣлъ куда то вдаль, точно не грязныя, давно не перемѣненныя обои были передъ нимъ, но будто и точно видѣлъ онъ херувимовъ и серафимовъ и Божiю Матерь во всей Ея славѣ. Въ Гурочкиной комнатѣ было темно. На письменномъ столѣ Гурочки горѣла одинокая тонкая восковая свѣчка и какимъ-то таинственнымъ призрачнымъ свѣтомъ озаряла раскрытое Евангелiе и темный деревянный крестъ. Надъ ними склонился отецъ Петръ. И будто сiянiе шло отъ его сѣдѣющихъ волосъ и точно огни горѣли въ его потемнѣвшихъ глазахъ.

Женя не узнавала дѣдушки. Точно нѣкiй Духъ стоялъ передъ столомъ и склонился къ ней, слушая ея жаркую исповѣдь. Несвязно и сбиваясь говорила Женя о томъ, какъ въ ея сердцѣ любовь и прощенiе къ людямъ смѣнялись ненавистью и злобою и какъ стала она и себя презирать и ненавидѣть послѣ вчерашняго.

— И какъ-же мнѣ быть, когда должна я, должна служить съ ними, чтобы кормить папу и маму, а не могу я иначе, какъ съ ненавистью ко всѣмъ моимъ начальникамъ и старшимъ.

И странныя слова усльшала она изъ сумрака угла комнаты, гдѣ чуть поблескивали серебряныя нити старой епитрахили и откуда свѣтились огни неукротимыхъ глазъ:

— Ненавидь гонящихъ Христа! Разбирайся въ своих товарищахъ по несчастью служить сынамъ дiавола и помогай тѣмъ, кто, какъ и ты справедливою ненавистью пылаетъ къ нимъ… Съ вами пребудетъ Христосъ и дастъ вамъ силу побѣдить антихриста со всей его ратью, со всѣми его силами страшными, злобными. Вчерашнее твое?.. Не грѣхъ, не ошибка… Сотни издѣвались надъ тобою, а другiя унесли въ сердцѣ своемъ тихую отраду прiобщиться къ красотѣ, отъ Бога данной. Вѣруй въ Бога! Ему молись, Его призывай и Онъ спасетъ тебя!..

ХХIII

Отецъ Петръ служилъ обѣдню въ старинномъ соборѣ Растреллiевской постройки на «площади коммунаровъ». Какъ большинство старыхъ Петербургскихъ церквей, построенныхъ въ прошломъ и позапрошломъ вѣкѣ, когда не жалѣли мѣста, когда просторенъ былъ Петербургъ, соборъ этотъ стоялъ въ глубинѣ, въ сторонѣ отъ улицы, на площади и былъ окруженъ довольно большимъ садомъ высокихъ голыхъ березъ. Отецъ Петръ подходилъ къ нему по широкой аллеѣ, по каменнымъ плитамъ и, когда увидалъ всю его стройную каменную громаду, купола въ золотомъ узорѣ — ощутилъ нѣкiй душевный миръ.

Прекрасенъ былъ зимнiй день. Вчерашняго кислаго коричневаго тумана, какъ не бывало. Высокое блѣдно-голубое небо было расцвѣчено перламутровымъ узоромъ нѣжныхъ розовыхъ облаковъ-барашковъ. Солнце слѣпило глаза и сверкало на высокихъ снѣжныхъ кучахъ, наваленныхъ въ саду. Съ моря свѣжiй вѣтеръ задувалъ и несъ въ городъ бодрящiй запахъ воды. Воробьи носились съ куста на кустъ и весело чирикали.

Было воскресенье, но колокола нигдѣ не звонили. Колокольный звонъ былъ запрещенъ въ совѣтской республикѣ. Въ ней не было и воскресенiй, была «пятидневка» и дни отдыха не совпадали съ воскресными днями. На главныхъ улицахъ, какъ и всегда была сутолока куда-то спѣшащихъ оборванныхъ, голодныхъ людей, у продовольственныхъ лавокъ, у кооперативныхъ магазиновъ стояли длинныя очереди, въ нихъ хмуро топтались голодные, озлобленные люди, и была надъ городомъ страшная тишина какой-то придавленности и непревзойденной скуки. Иногда проносился по ухабистой улицѣ автомобиль какого-нибудь «начальства», колеса буксовали на снѣгу, автомобиль рипѣлъ и гремѣлъ, испуская черныя струи бензиноваго перегара и оставляя за собою по снѣгу темный слѣдъ.

Все это дорогой замѣчалъ отецъ Петръ. «Словъ нѣтъ», — думалъ онъ — «сумѣли они своего достигнуть… Выгнали людей изъ домовъ, изъ семьи на улицу. «Обобществили» народъ. Всѣхъ «оработили». Каждаго обротали и на каждаго надѣли хомутъ, Дѣлъ навалили. Стой въ очереди за пропитанiемъ, несись на другой конецъ города за справкой, за квитанцiей, за заборной книжкой, мчись на лекцiю, на собранiе, на прогулку, на экскурсiю… Стройся, слушай, что тебѣ говорятъ коммунисты и молчи!.. молчи!!. молчи!!! Рабы!».

Церковь была биткомъ набита народомъ. И въ оградѣ стояла толпа. Невидимыми путями распространился слухъ, что служить будетъ старый протоiерей отецъ Петръ, сослужительствовавшiй самому патрiарху Тихону и что вѣроятно онъ что-нибудь скажетъ. Проповѣди, не одобренныя Чекою, были запрещены въ совѣтскомъ союзѣ. Но отца Тегиляева помнили старики и знали, какъ онъ умѣетъ служить и какъ онъ бывало сильно и краснорѣчиво говорилъ.

Изъ малыхъ вратъ, прiоткрытыхъ служкой, отецъ Петръ посмотрѣлъ на прихожанъ. Все больше — старики и старухи. Въ храмѣ было свѣтло. Прозрачные лучи сквозь большiя многостекольныя окна низали храмъ косыми полосами, упадали на позолоту, на прекрасную роспись иконъ Елизаветинскихъ временъ. За этими полосами тутъ, тамъ покажется въ розовой дымкѣ молодое лицо. Копна волосъ на темени, сжатыя надъ переносицей брови узкiе глаза. Знакомый суровый видъ совѣтскаго молодняка. Вуз-овцы въ косыхъ рубашкахъ. Красноармеецъ въ сѣрой шинели. Черная куртка чекиста. Малиновые четыреугольники петлицъ. Сурово нахмуренное лицо. Что они?.. Зачѣмъ?.. И опять старики съ лысыми и сѣдыми трясушимися головами, старухи въ шляпкахъ «довоеннаго времени», въ длинныхъ платьяхъ, отъ грязи и снѣга подобранныхъ потертыми старыми резиновыми «пажами».

Отцы и матери разстрѣлянныхъ, замученныхъ дѣтей, «классовый врагъ», умирающiе отъ голода «лишенцы», лишенные права на трудъ и хлѣбъ, тихо вымирающая старая Императорская Россiя.

Имъ-ли скажетъ онъ свои сокровенныя мысли, имъ-ли проповѣдуетъ подлиннаго Христа?.. Не имъ… Они и такъ знаютъ Христа и горячо въ Него вѣруютъ. Они Его не забыли… О нихъ его усердная молитва… Вотъ какая гора записокъ лежитъ на деревянномъ подносѣ — и все — «за упокой»!.. Вымираетъ, выбивается, разстрѣливается, замучивается въ чекистскихъ подвалахъ старая Россiя. Слезы давно выплаканы. Сердца ожесточены голодомъ и терроромъ… Имъ осталась еще молитва. Да и та на половину запрещена… Онъ скажетъ свое огневое слово вотъ тѣмъ, кто смотритъ съ нескрываемымъ любопытствомъ и презрѣнiемъ на золото украшенiй, на ободранныя иконы, кто прислушивается съ насмѣшливой улыбкой къ тому, что читаетъ на крылосѣ чтецъ.

Отецъ Петръ отошелъ отъ малыхъ вратъ.

Четко и ясно читалъ псаломщикъ. Любительскiй хоръ, устанавливался на крылосѣ. Пришла Ольга Петровна съ Женей и Шурой. Она сговаривается съ остальными пѣвчими. Она знаетъ, какъ любитъ ея отецъ, чтобы пѣли. Чуть слышно, въ полголоса, подъ сурдинку напѣваютъ, даютъ тонъ. Точно въ оркестрѣ настраиваютъ инструменты.

Послѣднее слово проскомидiи отдалось эхомъ въ высокомъ, свѣтломъ куполѣ. Въ наступивщей тишинѣ мѣрно звякаютъ кольца кадила передъ иконостасомъ и поскрипываютъ сапоги отца дiакона. Медленно и торжественно открываетъ Царскiя врата отецъ Петръ и благоговѣйно произноситъ возгласъ.

— Аминь, — отвѣчаетъ хоръ, и дивными, звенящими голосами разносится къ самому куполу его аккордъ.

«Хорошо спѣли», — думаетъ отецъ Петръ. Рокочущимъ басомъ дiаконъ говоритъ ектенiю. Служба идетъ чинно и мѣрно. Точно и нѣтъ никакой совѣтской антихристовой власти. Ни выкриковъ, ни театральныхъ, драматическихъ прiемовъ, введенныхъ «обновленцами», у кого невѣрующiй Александръ Введенскiй, прозванный въ народѣ «митрополитомъ Содомскимъ и Гоморрскимъ» поощрялъ обращенiе молитвы въ храмѣ въ нѣкiй кощунственный театръ.

Умилителъно нѣжно пропѣли «Херувимскую», которую вела за собою несказанно прекраснымъ голосомъ Женя, и вотъ уже вступило тихое, внятное, четкое «Вѣрую». Отецъ Петръ совсѣмъ ушелъ въ служенiе. Три старухи и Женя прiобщались святыхъ Даровъ, Ясно и проникновенно читалъ отецъ Петръ стоя съ чашей у алтаря передъ-причастныя молитвы и Женя звонкимъ голоскомъ повторяла за нимъ и пришепетывая лепетали старухи. Послѣ причастiя радостенъ и свѣтелъ былъ точно пронизанный солнцемъ выкрикъ стройнаго хора:

— Видѣхомъ свѣтъ истинный, прiяхомъ Духа Небеснаго, обрѣтохомъ вѣру истинную, нераздѣльнѣй Троицѣ покланяемся: — Та бо насъ спасла есть.

Конецъ службы. Сзади у ящика церковнаго старосты — движенiе. «Шапочный разборъ».

Отецъ Петръ неслышными шагами вышелъ на амвонъ и сталъ передъ Царскими вратами. Въ рукахъ онъ держалъ старинный Петровскiй крестъ. Голубые глаза отца Петра сiяли необычнымъ свѣтомъ. Худое, изможденное лицо было прекрасно.

Шорохомъ пронеслось по церкви: — «проповѣдь… Господи!.. Вѣдь запрещено… Или не знаеть?.. Предупредить его?.. Да какъ»…

Заднiе подались впередъ. Пѣвчiе вышли изъ глубины крылоса ближе къ амвону. Ярко свѣтятъ солнечные лучи на позолоту храма, играютъ на крестѣ, свѣтлымъ нимбомъ озаряютъ сѣдѣющую голову священника.

Вздыхаютъ старики и старухи. Вызывающе смотритъ молоднякъ.

Въ густую, затаенную, внимающую тишину входятъ ясно, отчетливымъ голосомъ сказанныя простыя слова:

— Во Имя Отца и Сына и Святого Духа…

* * *

— Апостолъ Павелъ въ посланiи къ Римлянамъ пишетъ: — «всяка душа да будетъ покорна высшимъ властямъ; ибо нѣтъ власти не отъ Бога, существующiя-же власти отъ Бога установлены. Посему противящiйся власти противится Божiю установленiю; а противящiеся сами навлекутъ на себя осужденiе. Ибо начальствующiе страшны не для добрыхъ дѣлъ, но для злыхъ. Хочешь-ли не бояться власти?.. Дѣлай добро и получишь похвалу отъ нея; ибо начальникъ есть Божiй слуга, тебѣ на добро. Если-же дѣлаешь зло, бойся, ибо онъ не напрасно носитъ мечъ; онъ Божiй слуга, отмститель въ наказанiе дѣлающему злое. И потому надобно повиноваться не только изъ страха наказанiя, но и по совѣсти»…[11]Посланiе апостола Павла къ Римлянамъ. Гл. 13, ст. 1–5.

Сказавъ это отецъ Петръ замолчалъ на мгновенiе. Женя и Шура, съ ужасомъ смотрѣли на дѣдушку. Имъ вспоминался Ангелъ Господень, какъ Онъ описанъ евангелистомъ Матѳеемъ: — «видъ его былъ какъ молнiя и одежда его бѣла, какъ снѣгъ».

Свѣтлый подрясникъ и точно блисталъ въ солнечномъ лучѣ, какъ снѣгъ. Молнiи сверкали изъ глазъ и все лицо было строго и непреклонно.

Отецъ Петръ продолжалъ:

— Этими словами апостола Павла думаютъ прикрыть свое преступное заблужденiе тѣ, кто принялъ совѣтскую власть коммунистовъ, какъ власть отъ Бога намъ посланную. Надо знать времена! Апостолъ Павелъ писалъ это посланiе Римлянамъ. Римляне заблуждались, но они имѣли боговъ. У нихъ была своя строго продуманная религiя многобожiя. Они создали свою мораль и они отстаивали своихъ боговъ. Они не понимали христiанъ и они преслѣдовали ихъ потому, что думали, что христiане не вѣрятъ въ Бога. Они говорили христiанамъ: — «поклонись нашимъ богамъ и мы отпустимъ тебя»… Тогдашнiе христiане въ большинствѣ были евреи, а Римляне знали, кто такое евреи вообще… Апостолъ Павелъ, писалъ Титу, что евреи непокорны, пустословы и обманщики. Римляне и гнали обрѣзанныхъ, какъ непокорныхъ, пустослововъ и обманщиковъ. Римляне установили у себя законы, благотворные для добрыхъ дѣлъ и эти-то законы призывалъ апостолъ Павелъ исполнять.

— Что-же мы видимъ теперь?.. У насъ власть не только не знающая Бога, отрицающая Его, но власть борющаяся съ Богомъ, стремящаяся уничтожить Бога въ сердцахъ людей. Мы, вѣрующiе, стоимъ на одномъ концѣ браннаго поля — они, большевики, на другомъ. И между нами ничего другого не можетъ быть, кромѣ самой ожесточенной борьбы. Большевики говорятъ: — «мы боремся за душу человѣка, чтобы вытравить ее, насмѣшкой, издѣвательствомъ, прямымъ преслѣдованiемъ уничтожить въ ней вѣру въ Бога». Что-же будемъ молчать на это?.. Ссылаться на апостола Павла?.. Никакъ!..

— Начальствующiе страшны для злыхъ дѣлъ… Но, если начальствующiе сами покровительствуютъ злымъ дѣламъ, отъ Бога-ли они поставлены?.. Декретами нашего правительства всѣ заповѣди Господни нарушены и изврашены… Со страхомъ наказанiя, жестокой кары входите вы въ храмъ и далеко не увѣрены благополучно-ли вы выйдете изъ него… Гдѣ благостный перезвонъ колоколовъ, гдѣ наши великiе благовѣсты, возвѣщавшiе и старому и немощному о томъ, что идетъ служба въ церквяхъ?.. Все это запрещено. Гдѣ почитанiе родителей и семья, произрастающая въ мирѣ и любви? Злые безпризорные бродятъ по улицамъ, какъ стаи голодныхъ волковъ и вы сторонитесь, страшно сказать Русскихъ дѣтей! Горы дѣтскихъ сиротскихъ труповъ валяются по подваламъ безъ погребенiя!.. Сравню-ли я такое: наше правительство, такую нашу власть съ Римскими властями и скажу-ли что эта власть отъ Бога постановлена?… А что, если это не Господня власть, но дiавольская сила антихриста поставила намъ всѣхъ этихъ комиссаровъ и коммунистовъ? Господь учитъ нась — «не укради» — а вамъ говорятъ: — «грабь награбленное»… Господь заповѣдалъ намъ: — «не убiй» — смрадомъ мертвечины множества невинно разстрѣлянныхъ людей пропитанъ самый воздухъ нашего союза… «Не прелюбы сотвори» и — браки на сутки и несчастныя брошенныя женщины, обращенныя въ рабство!.. «Не сотвори себѣ кумира» — каменные и бронзовые истуканы стоятъ по всѣмъ городамъ и въ самой Москвѣ высится мавзолей, къ которому водятъ принудительно на поклонъ народныя толпы!..

Страшная, придавленная, послѣдняя тишина, какая бываетъ въ судѣ въ ожиданiи вынесенiя смертнаго приговора стояла въ храмѣ. Звенящимъ металломъ благовѣста неслись прихожанамъ въ самыя ихъ сердца волнующiя, вдохновенныя слова протоiерея Петра. Во дни апостоловъ только и бывало такое пламенное краснорѣчiе. Люди стояли, низко опустивъ головы. Казалось, если-бы могли они, какъ птицы вобрать головы въ шеи, спрятать ихъ подъ крылья, они сделали-бы такъ. Ноги свинцомъ налились. И выйдти уже не смѣли и боялись даже вздохнуть: — самый вздохъ могъ быть истолкованъ, какъ сочувствiе.

Молодежь съ узкими лбами и глазами, напряженно смотрящими не опускала головъ. Она, казалось, ожидала, чѣмъ кончитъ этотъ дерзновенно смѣлый попъ.

— Говоритъ писанiе про дiавола: — ложь есть и отецъ лжи. Какимъ густымъ туманомъ лжи окутаны вы, весь народъ, всѣ прiѣзжiе, скажу прямо — весь мiръ! Не было никогда въ мiрѣ такой лжи. Вамъ объявили пятилѣтку. Строятъ громадные заводы, говорятъ объ индустрiализацiи страны. На послѣднiе гроши нищаго, голоднаго народа строятъ при помощи иностранцевъ всевозможные гиганты — Днѣпро-строи, Кузнецк-строи, Ангаро-строи, Волхов-строи… Безумцы и наглые обманщики! Они забыли, что «аще не Господь созиждетъ зданiе — всуе трудяйся зиждущiе»… Всуе!.. Понапрасну тяжелыя, каторжныя работы строющихъ. Понапрасну громадныя затраты на машины и оборудованiе. Кому нужна электрофикацiя въ такихъ размѣрахъ, какiе можетъ дать Днѣпрострой?.. Кого будутъ освѣщать, какiя машины приводить въ движенiе въ Прибайкальской тундрѣ… И такъ все, что ни дѣлаетъ дiавольская, лживая власть. Пыль въ глаза пускаютъ… Яко ложь есть и отецъ лжи!.. Шайка фанатиковъ?.. Нѣтъ стая бѣсовъ владѣетъ вами… Имъ-ли буду призывать я повиноваться словами апостола Павла?..

Отецъ Петръ до этого мѣста говорилъ ровно и спококно. Его голосъ не подымался, но вдругъ съ силою, неожиданною отъ его стараго, казалось, немощнаго тѣла онъ возгласилъ:

— Никогда!… - отецъ Петръ высоко поднялъ крестъ надъ головою. — Никогда нельзя къ нашей власти примѣнять посланiе апостола Павла. И, если-бы нынѣ писалъ вамъ апостолъ Павелъ, писалъ вамъ, гражданамъ не Римской, но совѣтской республики — онъ призывалъ-бы васъ не къ покорности, но къ бунту… Къ бунту!.. къ возстанiю!.. къ противоборству во всемъ… Ибо наши начальствующiе страшны для добрыхъ дѣлъ… Ибо они носятъ мечъ напрасно — для покровительства всему злому, развратному и скверному…

Отецъ Петръ сдѣлалъ крошечную паузу и сказалъ сильно и проникновенно.

— Головку срубятъ?..

На мгновенiе онъ опустилъ свою красивую голову, но сейчасъ-же высоко и гордо поднялъ ее.

— Какая польза человѣку, если онъ прiобрѣтетъ мiръ, а душѣ своей повредитъ?.. Мiръ ненавидѣлъ Христа за то, что Христосъ свидѣтельствовалъ о немъ, что дѣла его злы… Пусть и меня возненавидитъ. Но скажу, и паки и паки повторю: — злы дѣла совѣтскiя и ведутъ къ нашей погибели… А убьютъ?.. Сколькихъ убили?.. Говоритъ Христосъ: — «не бойтесь убивающихъ тѣло, души-же не могущихъ убить»!.. Аминь.

* * *

Когда, какъ всегда это дѣлаютъ священники, отецъ Петръ, въ полголоса читая молитвы, прибиралъ жертвеннiкъ, къ нему подошелъ какой-то молодой человѣкъ, не изъ служащихъ при храмѣ, но постороннiй, и прошепталъ на ухо отцу Петру:

— Батюшка… Не уходите… Скройтесь… Тутъ подвалъ есть. Чекисты ждутъ убить васъ.

Ничто не дрогнуло въ лицѣ отца Петра, Онъ продолжалъ спокойно и благоговѣйно укладывать священные предметы въ углу жертвенника и накрылъ ихъ чистымъ полотномъ. Потомъ съ молитвою снялъ епитрахиль, прошелъ в ризницу, надѣлъ рясу и потертую съ мѣховымъ воротникомъ шубу. Обыкновенно отецъ дiаконъ, причетникъ, или кто нибудь изъ хора помогали священнику и подавали ему одѣтьтся. Въ такiя минуты обмѣнивались впечатлѣнiями о службѣ, о количествѣ прихожанъ, и уже, конечно, о проповѣди… А о такой проповѣди, казалось-бы, какъ не поговорить?.. Но сейчасъ почти никого не было. Старый дiаконъ стоялъ въ углу алтаря и былъ, какъ пришибленный. Полная тишина была въ алтарѣ и храмѣ, изъ котораго выходили прихожане.

— Прощайте, отецъ дiаконъ. Не осудите во грѣхахъ моихъ!

Дiаконъ молча поклонился.

Держа шапку въ рукѣ, въ распахнутой шубѣ, съ ясно виднымъ деревяннымъ крестомъ на груди, высоко неся голову, спокойной, твердой походкой пошелъ отецъ Петръ по ковровой дорожкѣ къ выходу. Въ храмѣ мало оставалось народа, и тѣ, кто задержался еще у выхода, увидѣвъ отца Петра шарахнулись отъ него въ сторону, широко очищая ему дорогу.

Отецъ Петръ вышелъ на паперть.

Вся обширная площадъ передъ храмомъ, скверъ въ этомъ мѣстѣ раздавшiйся въ стороны были густо покрыты народною толпою. Народъ стоялъ молча, точно ожидая чего-то. Въ синемъ небѣ четокъ былъ кружевной черный узоръ голыхъ вѣтвей высокихъ березъ и тополей. На карнизѣ надъ входомъ гулькали на солнцѣ голуби и чирикали въ верхнихъ вѣткахъ воробьи. Гдѣ-то одинъ разъ каркнула ворона. И было что-то мертвящее, кладбищенское въ молчаливомъ ожиданiи толпы. Такъ ожидаютъ на похоронахъ выноса изъ церкви гроба.

Какъ только отецъ Петръ показался наружу, стоявшiе сбоку дверей какiе то молодые люди бросились на него и крѣпко схватили за руки. Ихъ было человѣкъ семь, восемь, въ рабочихъ каскеткахъ и чекистовъ въ кожаныхъ шапкахъ.

Гробовая тишина нарушена была ѣдкими, злобными ругательствами:

— А гадъ паршивый!.. Контру разводить будешь!

— Завелъ бузу, старый поганецъ!..

— Ишь оратель какой выискался!..

— Не отъ Бога совѣтская власть?.. Ищи своего Бога. Идѣ онъ есть такой!!.. Смотрите, граждане, какъ Богъ защититъ своего поклонника.

— Въ бога!.. въ мать!.. въ матъ!!. мать!!!

— Бей его въ дымъ и кровь!..

— Старикашка зловредный!

Подъ эти крики отецъ Петръ успѣлъ оглядѣть толпу. Человѣкъ восемьсотъ стояло кругомъ. Конечно, больше старики и старухи, но были и молодые. Старые съ жуткимъ страхомъ, слезящимися глазами, качая головами, смотрѣли на священника, схваченнаго чекистами. Кое кто обнажилъ головы. Молодые, кто съ удивленiемъ, кто съ любопытствомъ, кто равнодушно смотрѣли на все, что происходило. Никто не тронулся съ мѣста, хотя казалось — навались толпа на чекистовъ и рабочихъ и во мгновенiе ока смяли-бы схватившихъ отца Петра и освободили-бы священника. Но никто не сдвинулся съ мѣста, никто ничего не сказалъ, и нѣмая, недвижная толпа стояла, какъ черная декорацiя.

Сзади раздался выстрѣлъ. Всѣ знали, что это былъ нарочный «провокаторскiй» выстрѣлъ. Кто могъ тогда стрѣлять, кромѣ чекистовъ?.. У кого въ тѣ дни могло быть оружiе?.. Испуганные голуби съ трепыханiемъ крыльевъ пестрого стаею взмыли надъ храмомъ.

Стоявшiй сбоку отца Петра здоровый чекистъ съ размаху чѣмъ-то тяжелымъ, зажатымъ въ кулакѣ ударилъ отца Петра по виску. Темная кровь хлынула и гранатовыми каплями повисла на бородѣ. Второй страшный ударъ свалилъ съ ногъ отца Петра. Тотъ осѣлъ на камни ступеней. Безсильно свѣсилась голова, но сейчасъ-же и приполнялась и толпа увидѣла одинъ громадный, наполовину выбитый изъ орбиты глазъ. Онъ болѣзненно дернулся, пошевелился и, точно кого-то разъискивая въ толпѣ, медленно обвелъ народъ незабываемымъ ужаснымъ взгядомъ.

Восемь человѣкъ возились надъ лежащимъ священникомъ, били его, топтали ногами, изрыгая страшныя, неслыханныя богохульственныя проклятiя.

Толпа продолжала молча и неподвижно стоять. Человѣкъ, въ распахнутой на груди кожаной курткѣ, потрясая въ рукѣ револьверомъ дико, въ какомъ-то восторгѣ кричалъ. Шапка свалилась съ его головы. Вихрастые черные волосы колтуномъ на макушкѣ торчали. Узкiе глаза были, какъ у пьянаго.

— Граждане!.. Коммунизмъ вамъ принесъ свободу!.. Вотъ такiе васъ смущаютъ!.. Власть народа умѣетъ охранить васъ отъ нихъ!.. Враги они!

Стоявшiй сбоку чекистъ, большой нескладный парень въ длинной красноармейской шинели и въ шапкѣ треухомъ, съ помятыми полями сказалъ не то съ жалостью, не то съ презрѣнiемъ:

— Скопырнулся зловредный оратель.

— Трепыхается еще… Не подохъ!..

— Они культъ-то этотъ!.. Людоѣды крѣпкiе!..

За толпою раздались звонки пожарныхъ саней. Должно быть кѣмъ нибудь вызванные пожарные прiѣхали за убитымъ. Толпа молча разступилась, пропуская ихъ черезъ скверъ. Тѣло отца Петра сбросили въ сани и рысью повезли черезъ толпу. Милицейскiй солдатъ стоялъ надъ тѣломъ. Сѣдая голова отца Петра съ окровавленной бородой подпрыгивала на ухабахъ и казалось голубой глазъ все продолжалъ ворочаться, съ презрѣнiемъ и недоумѣнiемъ осматривая православныхъ, стоявшихъ на церковномъ дворѣ.

XXIV

— Да что вы, гражданка… Да нѣшто это возможно?.. Развѣ не видите?.. Не знаете, какiе это люди?..

Три женщины схватили Ольгу Петровну и не пускали ее черезъ толпу. Та билась въ ихъ рукахъ и, заливаясь слезами, говорила:

— Да поймите, гражданки… Это-же отецъ… Мой отецъ..

— Бога побойтесь, гражданка… Молчите… Не услыхалъ-бы кто на грѣхъ… Не побѣжалъ-бы къ нимъ… Не донесъ…

— Они-же убьютъ его…

— Очень даже просто, что и убьютъ… Ничего не подѣлаете… Ихъ теперь власть… Народная!..

— Сами чай, видите, сколько народа стоитъ, никто съ мѣста не сдвинется, такъ что-же вы-то одна подѣлаете… И себя только погубите и имъ лучше съ того не станетъ.

— Мама, оставь, — нагнувшись къ матери, бившейся въ рукахъ державшихъ ее женщинъ сказала Женя.

— Тетя… Что-же мы можемъ дѣлать?..

Женя и Шура опустились на колѣни подлѣ Ольги Петровны и цѣловали ея руки.

— Мама… Намъ только молиться… Молиться!.. Господь мученическую кончину посылаетъ дѣдушкѣ!.. Святой нашъ дѣдушка…

— Да не кричите вы ради самого Господа… Вѣдь кругомъ народъ… Кто его знаетъ, что за люди… Сами на себѣ бѣду накликаютъ…

Когда сани промчались въ комиссарiатъ, Ольгу Петровну отпустили и она побѣжала съ Женей и Шурой за санями.

Но въ комиссарiатѣ уже не оказалось тѣла отца Петра. Ольгѣ Петровнѣ сказали, что его отвезли вѣроятно въ Чрезвычайку на Гороховую.

Все пѣшкомъ, — голодныя, — онѣ съ утра не ѣли, три женщины пошли въ Чрезвычайную комиссiю.

Яркiй солнечный день радостно сiялъ надъ городомъ. Бѣлы были снѣга въ Александровскомъ саду у Адмиралтейства. Отъ Невы несло крѣпкимъ морозомъ и свѣжестью. Но ни Ольга Петровна, ни дѣвушки ничего не замѣчали. Страшныя, черныя мысли полонили ихъ.

Въ канцелярiи Чрезвычайной комиссiи Ольгу Петровну долго допрашивали. Ее задержали часа на четыре, потомъ допрашивали Женю и Шуру, дѣвушекъ послѣ допроса отпустили, Ольгу же Петровну продержали до позднихъ сумерекъ и, наконецъ, дали ей ярлыкъ къ завѣдующему учетомъ тѣлъ казненныхъ, на выдачу ей трупа гражданина Петра Тегиляева.

Уже совсѣмъ ночью добралась Ольга Петровна до этого страшнаго завѣдующаго. Сторожъ, къ которому она обратилась съ запиской, сказалъ, что надо доложить самому Зав-у.

— И-и, родная!.. Сколько ихъ тутъ проходитъ… Развѣ кого упомнишь?.. Иной день двѣсти и поболѣе разстрѣлянныхъ бываетъ… Какъ на Ленина, помните, покушенiе то было такъ народа въ тотъ день положили безъ счета и молодыхъ и старыхъ. Извѣстно — народная власть — не Царская… Милости отъ нея не жди.

Завѣдующiй, лѣтъ тридцати хмурый мужчина интеллигентнаго вида, красноносый и, похоже, что нѣсколько и пьяный, просмотрѣлъ записку и холодно сказалъ:

— Къ глубочайшему моему сожалѣнiю, уважаемая гражданка, тѣла протоiерея Петра Тегиляева выдать вамъ не могу.

— Позвольте… Но, почему?.. Въ запискѣ сказано… Я столько хлопотала… Это-же изъ самой Чрезвычайной комиссiи.

— Точно, многоуважаемая гражданка, все написано такъ, что я даже прямо обязанъ вамъ выдать для погребенiя тѣло гражданина Тегиляева… Но я не могу этого сдѣлать по той простой причинѣ, что у меня этого тѣла уже нѣтъ…

— Куда-же оно дѣвалось?..

— Привезшiе тѣло чекисты мнѣ сказали, что въ предупрежденiе открытiя новыхъ мощей… Какъ смерть послѣдовала при совсѣмъ особыхъ обстоятельствахъ… ну религiозные предразсудки въ народѣ не совсѣмъ еще вытравлены… И тоже, какъ это у насъ и раньше въ голодный 1921-й годъ практиковалось… Тѣло передано китайцамъ, порублено ими и еще днемъ отвезено въ Зоологическiй садъ на кормленiе звѣрямъ… Мучениковъ въ совѣтской республикѣ быть не должно… Не должно-съ!..

Нѣсколько долгихъ и очень тяжелыхъ мгновенiй Ольга Петровна молча стояла противъ завѣдующаго учетомъ тѣлъ. Взглядъ ея былъ пронзителенъ и полонъ глубокаго горя.

— Та-акъ, — наконецъ, тихо и странно спокойно сказала она. — По всему видно — вы человѣкъ образованный… Такъ вотъ… Вы вѣроятно знаете, что Римскiе императоры отдавали въ циркѣ христiанъ на растерзанiе хищнымъ звѣрямъ. Тѣла мучениковъ бывали пожраны… Это, однако, не помѣшало церкви признать ихъ великомучениками и установить почитанiе ихъ…

Съ громаднымъ изумленiемъ завѣдующiй смотрѣлъ на Ольгу Петровну. Онъ даже всталъ передъ нею и, низко кланяясь, сказалъ въ какомъ-то раздумьи:

— Уважаемая гражданка, — голосъ его звучалъ торжественно, — вы правы, вы совершенно правы!.. Совѣтская власть, оказывается, маленькую промашку сдѣлала… Ваше счастье, что никто нашего разговора здѣсь не слышитъ… Можете идти-съ!.. Я ничѣмъ вамъ помочь не могу-съ! Записывайте великомученика Петра въ ваши святцы…

Ольга Петровна повернулась и, шатаясь отъ слабости, давясь отъ слезъ, вышла изъ конторы.

Она совсѣмъ не помнила, какъ вернулась домой.

* * *

Съ этого дня страшная, жуткая тишина, тишина смертнаго часа установилась въ домѣ Жильцовыхъ. Послѣдняя тоска вошла въ него. Жизнь стала обреченная. Голодъ, холодъ, суета совѣтской жизни обступили ихъ и вытравили всѣ интересы. Была одна дума — какъ бы поѣсть… И эта дума была у всѣхъ. Никто не думалъ сопротивляться. Никто ни во что больше не вѣрилъ и ни на что не надѣялся.

Страшное царство Сатаны наступило на Святой Руси…