Онлайн чтение книги Посох в цвету: Собрание стихотворений
III

Наш милый сын, рожденный на вершине,

Как неба дар был сердцу беглецов;

И кольца змиевы баюкали отныне

Младенца нежного под шелесты дубов.

Он дивно рос и креп, внимая, как в долине

Скликались голоса торжественных дроздов,

Как в горней высоте, к неведомой судьбине,

Стремился рой святых на властный клич богов.

Уж стал он отроком прекрасным и печальным;

Уже в расщелину ушел премудрый змий,

Чтоб сердце сжечь свое на алтаре хрустальном

Под пенье сладостных подземных литаний;

А юноша мечтал о славном бранном споре

И о красавице, тоскующей в затворе.

В сияющей чаше белогрудые ласточки,

Безумствуя, реют на широких кругах;

– «Из солнца бы вырвать нам зернышко радости,

А там и затихнуть, умереть в камышах». –

Не спросят у сердца: ты, сердце, устало ли?

Сгорая, всё выше восходить мы должны

И помнить про небо, про ласточку малую,

Про волю святую острокрылой весны.

Ты свела, как раковина, створки.

Ты бледна и говоришь едва.

Редкие слова бессонно горьки,

Как полынь-трава.

И, в глубоком кресле отдыхая,

Видишь там, через окно зеркал:

Брошена русалка молодая,

Вольная русалка между скал.

Острый камень окровавил руки;

Непреклонна стража хмурых гор.

И в последней угасает муке

Синий взор.

Скажи, какой рукой, нечистой и позорной,

Ты сброшена – ребенок — под уклон?

За слово ль нежное иль за платок узорный

Ты предала твой дорассветный сон?

Какими шла неверными тропами,

Где находила камень — голове

И алыми холодными устами

Росинку малую ловила на траве?

Как, наконец, смирилась и потухла,

И вот теперь — ключом заведена —

Косишь глаза, как розовая кукла,

И просишь поцелуев и вина!

Ах, в этом теле, маленьком и хрупком,

Ты тайну неизбывную хранишь

И – мертвая, – кружась заздравным кубком,

Нам о любви растоптанной поешь

Итак, фальшивы были роды,

Был крик ребенка – только миф,

И возле дерева свободы

Разлегся охмелевший скиф.

Всё глуше, глуше льются речи,

Всё тише топот стад людских.

Так меркнут тлеющие свечи

В дыре подсвечников пустых.

Увы! Навеки – то, что было,

Что в древности своей седой

Сказалось Тютчеву как сила

Бессмертной пошлости людской .

На поиски, быть может, лучших мест

Стремится нить лучистая далеко;

Что до меня – куда ни кину око,

Я вижу свет и только свет окрест.

Небесный хлад в парче златистых звезд

Встречает клен, как мудрый царь востока;

Душа лесов, под дуновеньем рока,

Восторженно свой поднимает крест!

Здесь бересклет, румянясь как ланиты,

Стыдливой девы, сердцу говорит,

Что беззаветно любящий дарит;

Что вечностью те будут позабыты,

Кто в строгий час свиданья с женихом

Тьму не пронзит приветственным огнем.

Спеши, спеши – короче стебель!

Дробите лист – вся сила в цвет!

Так мало солнца в бледном небе,

Чуть улыбнулось – и уж нет!

Вот на бугре, средь глины бурой

Пригрелся лютик… – как цветет!

Он до поры успеет хмурой

И просиять — и кинуть плод.

Гвоздика, видно, опоздала:

Малиновый венок так мал!

Пусть! Ты права, когда искала

Пробить свой корешок меж скал!

А было жестко, было больно, –

Так больно было – путь искать

И, замирая мимовольно,

О влаге камень вопрошать!

Что было так легко в апреле,

То чудо – в этот краткий срок;

Но мир – весь чудо, и у цели

Смеется каждый лепесток.

Святое время – бабье лето:

Тепла последний перегон;

Как будто явь — и точно сон;

Как будто песнь – а кем пропета?

В звуке – вся жизнь, вся надежда в торжественном гуле

В трепете ветра и рокоте вод;

Думы свой круг завершили – устали, уснули;

Сердце смирилось – и ждет.

Вот из-за рощи волна доплеснула святая

Колоколов.

В синих просторах звезда прочертила, мерцая,

Мнится: ласкающий зов…

Ты ли, душа, мне родная,

Вышла, любя, из своих берегов?

Серебристо-воздушными нежными пятнами

Одуванчики светятся в росных лучах

И мерцаньями тихими, сердцу понятными

Говорят о мгновенном, гласят о веках.

Красный стебель ты сломишь и дунешь рассеянно –

Зыбкий призрак разорван и тает, как дым;

Но не верь: что природой, как семя, содеяно,

Причастилось бессмертью под солнцем святым.

В этот утренний час, отягченные росами,

Улыбнутся цветы мимолетной весне;

И ответы богов за людскими вопросами,

Словно облак волокна, скользят в глубине.

Воздвигнуты для въезда знатных лиц

За городом Херсонские ворота.

Я пленный в них входил, глядящий ниц.

Конвой был строг, уставший от работы.

Была глухая ночь. И сердцем я страдал,

Я чувствовал года – их груз мне сел на плечи.

Втроем мы шли. От них я отставал.

С конвойными какие будут речи?

Всё будет сделано как повелит закон.

Я говорю себе: откройся всякой каре.

В тюремной тьме, в ее давящей хмаре

Я верю, что сдержу совсем ненужный стон.

И, мнится, я впитал уроки древней Стои,

И сила мудрых слов как вечная скала:

Терпи не жалуясь, покуда кость цела.

Страдать покорствуя – ведь дело-то простое.

Наш дом – диковинный кирпичный красный куб,

Окошки сводчаты, замки по пуду каждый,

И черный дым, виясь над рядом труб,

Восходит к небесам с неутоленной жаждой.

Со всех сторон мы кинуты в тюрьму.

Грехи свои кто знает, кто не знает…

Тот сердцу верует, тот гордому уму,

И дни за днями тихо тают.

Нам, полоненному народу,

Что пал под силою враждебной,

Пошли твой дар, твою свободу,

Свод неба синий и целебный.

Пошли нам солнце золотое,

И пенье птиц, и ветер вольный,

Простор полей многоглагольный

И сердце, как цветок простое.

Дай нам понять, что волей отчей

Творится наше восхожденье,

Что первый в мире Бог – рабочий

И что к Творцу идет творенье.

Дай пленному лихую долю

Принять как таинство святое,

Дай сон: нет стен, а только поле

И в небе солнце золотое.

Однажды Моисей, взошед на гору,

Взирал задумчиво. Кругом светло

Сияла ширь холмов на радость взору.

Весной обласкана, земля цвела,

Ликуя в пестротканом облаченье,

Душа пророка радостной была,

И на челе сияло вдохновенье.

Вся в радугах под нежной синевой

Цепь снежных гор, как легкое виденье,

Сулила неизведанный покой….

Вдруг соколом гонимый голубь белый

Промчался в небе трепетной чертой –

И Моисея сердце восскорбело.

Он бросил в небо возглас: не убий!

И как бы тучей небо потемнело.

Нарушилась гармония стихий,

Гром грохотал, и эхо повторяло

Всё тот же возглас строгий: не убий!

И сокол внял. Над голубем витала

Смерть неминучая, но вот он снова жив,

А птица ловчая далече улетала.

Вернулась вновь, голодных положив

Птенцов к ногам сурового пророка.

И молвил: «Мне ловитву запретив,

Не хочешь ли их гибели? Жестоко

Твое решение. Возьми, корми их сам!»

И сокола пронзительное око

В последний раз скользнуло по птенцам

И вещему пророку. И покинул

Детей тому, кто взор свой к небесам

Воздвиг, молясь. Но миг сомнений минул,

Он нож берет. Вот грудь он обнажил

И лезвие кругообразно двинул.

И плотью Моисей голодных наделил,

И кровью их поил, забыв страданье.

Так, став истоком живоносных сил.

Пророк святое вынес испытанье.

Мурлычет сторож песенку

У двери у моей;

Знать, тоже ищет лесенку

Туда, где посветлей.

То кается, то мается,

То будто вовсе пьян…

Так по ветру качается

Замотанный бурьян.

С той песнью в сердце просится

Мечтаний легкий рой:

По малой капле точится

За звуком звук родной.

Люби кого приходится.

Кого? Не всё равно ль?

Святую Богородицу

Иль трепетную моль?

На всем печать Господняя,

Везде Его рука,

И песня та свободнее,

Что плачет у замка,

Что стонет понемножечку

Всю ночку напролет,

Сверлит себе окошечко,

Хоть щелку на восход.

Ах, бежать от стен ревнивых,

Поразмыкать злое горе,

Позабыть зоилов лживых,

Видеть горы, видеть море!

Видеть вольные просторы,

Слышать говор, клик и хохот.

Шире море! Выше горы!

Там, где мула звонок топот…

Над тропинкой каменистой,

Там витают только птицы,

И озон струится чистый

В царстве вещей Ледяницы.

Обежать мир стародавний,

Облететь ли быстрой думой?

Ну, скажи, что своенравней

Вновь прийти к тюрьме угрюмой,

Попроситься под запоры,

Повиниться перед стражем,

Оттого что море, горы,

Всё у нас – когда прикажем.

Гений в теле горбуна,

Вдохновеньем озаренный,

Ты — всегдашняя весна,

Вечный лавр густо-зеленый.

Что тебе зима и плен,

Непогода или вёдро?

Всё земное – прах и тлен,

Правда только в песне бодрой.

Жизнь уходит, как струя

Из разбитого сосуда,

Все условья бытия –

Черепков гремящих груда.

Правда там, где дух царит,

Где мечте своей в угоду

Непрестанно он творит

Сам себе свою погоду.

Правда там, святой мудрец,

Где бессильны плеть и казни.

В легкокрылой твоей басне

Ты нашел ее, творец?

Вот он, паук, давно классический.

Как быть тюрьме без паука?

В нем символ дан почти мистический:

Отъединенье и тоска.

Таясь, весь день глядит внимательно

На суету бездумных мух

И ткань свою блюдет старательно,

Как инженер суров и сух.

Ему пути давно намечены

(В себе носил он те пути)…

Там, где две нити третьей встречены,

Он должен жертву оплести.

А сколько на улов отчислено

Крылатых фей на каждый день?..

И молвит он глубокомысленно,

Почти сурово! «Не задень,

Не нарушай порядка строгого,

А сам в углу своем сиди,

Учись у паука убогого

И познавай, что значит: жди».

Так говорит он или слышится

Из глубины моей тоски?

И паутина чуть колышется,

Натянутая мастерски.

По вольной воле иль рождению

В тюрьме нашел ты крепкий дом?

Что уподоблю наслаждению

Беседы с пауком?

Сквозь мою решетку из-за туч струится

Тонкий луч, трепещущий и нежный,

То луна, земли моей сестрица,

Всё-то ходит по степи безбрежной.

Наливает тучку золотым елеем,

Душу наполняет грезой и покоем,

Будто тихо молвит: «Что мы разумеем?»

И еще потише: «Многого ли стоим?

О тебе, поникший, в небе я тоскую,

Вот и заглянула в малое оконце.

Солнце наклоняет чашу золотую;

Солнце не устанет оттого, что – Солнце.

На полях лазурных, заплетая петли,

В ризе сребротканой я почти устала.

Свет мой хоть и видишь, вопрошаешь свет ли?

Неба дар безмерен – сердцу всё-то мало».

Если твой посох расцвел, кто помешает скитанью,

Кто преградит тебе путь, если ты с Богом идешь?

Странником был ты и станешь свободен, пленный;

Каждой дороге отдаст верный свой оттиск стопа.

Менять ружье не так уж безопасно,

За это попадешь порой и под замок.

Ну, что ж? Я рад: я слушаю, как красно

Ты про охоту молвишь, мой стрелок.

Ты говоришь, и видится мне ясно

Весенний день, скользящий твой челнок.

Ты сгорбился и в небо смотришь страстно,

И тихо-тихо щелкает курок.

Почуяли… крыла звенят по влаге.

Чу! выстрел! И Трезор твой, полн отваги,

Бредет в кусты, куда чирок упал.

Промок, дружок… И гладишь ты Трезора…

Так при тебе я волю вспоминал.

Терпи и жди!.. Ты в Льгов уедешь скоро.

Суровый дух, стихи ты осудил.

Мудрец, ты в них забаву только видел.

Но не людей – ты истину обидел,

Ты о цепах поющих позабыл.

К певунье пряхе стройный ритм восходит,

Кто с челноком заговорит шутя.

Взгрустнется ли, забвение находит

В мурлыканье безгрешное дитя.

А бурлаки, что бечевой ходили,

Как вьючный скот поникшие в тоске…

Их песни вольные о матушке-реке

От очерствения, как миро, сохранили.

Смягчается томление дороги,

Когда бренчит колоколец дуги,

И пел ямщик про жребий свой убогий

И создавал «не белы то снеги!».

Нарушена ль души моей больной

Гармония — ищу родных созвучий.

Ты, песня, – радуга под тучей грозовой,

Опора и надежда жизни лучшей.

Дитя без соски и гремушки,

Ты – радость наших тусклых дней,

И как судьбе, седой старушке,

Не улыбнуться веселей?

Рука косящей не устала,

А ты явил свое лицо,

Пришел, пока несет так мало

Яиц куриных Глав-яйцо.

Трещит, скрипит ладья Харона,

Работою утомлена.

Давно «на пана и барона»

По Стиксу плавает она.

Цвети без булочки… И много

Одолевай докучных бе з !

Но, если вправду силен бе с ,

Он только тявкает на Бога.

Нет, никогда ошейник гильотины

Не омывала кровь святей, чем эта…

Огнем и духом правились крестины

Прекрасного и юного поэта.

Как он любил укромные долины,

Где дремлет Пан в палящий полдень лета,

И песни дев, роняющих в корзины

Дар нежных роз для гроба и букета.

Тропою кротости он шел к великой силе,

И стал он – лев, когда пришел палач,

И волки исступленные завыли,

Чтоб заглушить детей и женщин плач,

Гнев правого и рокот соловьиный,

Витающий над черной гильотиной.

Романы Эркмана и Шатриана

Читаем здесь. В них прелесть простоты,

И выступают как бы из тумана

Народные незримые черты.

В них жизнь дана вне позы и обмана:

И сельские смиренные цветы,

И горечь слез под грохот барабана,

И сердца заповедные мечты…

Блюдет один из пленных книги эти,

Тюремный шкаф кой-чем снабжает нас.

Забудешь всё. Вдруг вскрикнешь: «вот те раз…

Странички нет! Граждане – те же дети:

На папироски дергают листки,

Чтоб табачком забыться от тоски».

Когда они пришли, ты рисовал безделки,

В которых был намек на строгий ход судьбы:

Блужданья моего там намечались стрелки

И Года старого увечья и горбы.

Когда они ушли – от острой переделки,

Как Астероиды – след мировой борьбы,

Ютились ящики, бумаги, скарб наш мелкий,

А я уже шагал на внятный зов трубы.

Душа смятенная клянет свои основы…

Но, зодчий храма, знает: нет, ты не в плену,

Здесь тайна некая, бродило жизни новой.

В солнцевороте том угадывай весну,

И ты поймешь, мой сын (пускай немного позже),

Кто, мудрый, замесил нам в этот хлебец дрожжи.

Есть паразит, приносящий в укусе

Немочь лихую, нередко и смерть.

Верит ученый в науку и трусит,

Смел неученый: он верит лишь в твердь.

Злой паразит заповедному служит,

Правит им ход неуклонный планет.

Кто о небесной планете не тужит,

Должен о тифе не слишком скорбеть.

Он не напрасно тебя посещает;

Вот отчего неученый правей:

Верит в планиду и бодро шагает,

Смерть ли он встретит – братается с ней.

Вот посмотри: на снегу бросил платье,

Голый сидит и снежком себя трет:

Надо быть чистым, – и это занятье

Я во дворе наблюдал… О, народ!

Много ты тайн недоведомых чуешь,

В этом святая твоя красота.

Пасхой Христовой ты смело целуешь

Хоть и проказу – устами в уста.

И ничего! Так наступит на змея

И скорпиона, кто прав и велик.

Кто через зло перейдет не робея,

Тот уж не носит цепей и вериг.

Он бледен и в тенях зеленых. Уходят

В орбиты глаза.

Протянуты руки вдоль тела

Поверх одеяла.

Что скажешь ему,

Посетитель?

Помнешься

И бросишь тоскливую глупость,

Что, дескать, напрасно

Горькую долю тюрьмы

Усложнять…

Что люди лихие

Не могут понять…

Довольно.

Он слушает? Нет. Забылся? Ни слова…

Ему не смешно и не нужно.

Довольно!

Его лихорадит. Уходят

В орбиты глаза

На лице исхудалом.

Клонится к западу ясное, красное.

Вышли и мы в коридор

В длинном окне посмотреть

Солнце прекрасное,

Желтый по стенам узор.

Бледные лица друзей,

Тех, кому здесь посветлей.

Ходим мы кучками, речи не вяжутся…

Всех-то нас тянет к окну

То ли себя пожалеть,

То ль помечтать про «такую бы лестницу»,

Про старину,

Иль посмеяться, кто в смехе успел

Выковать щит от томительных стрел

И дразнящих…

Лучей,

Тихо скользящих

По лицам людей.

К раббину Риво некто приходил,

Глася: «Назначено мне дело злое;

Мне говорят, чтоб меч я обнажил

На человека. Но мерзит кривое,

А повелевший смертью мне грозил,

Когда ослушаюсь. Рабби, больное

Утишь мне сердце, совесть развяжи,

Что ныне делать, ясно расскажи».

И отвечал учитель: «Сам подумай

О крови брата – иль твоя красней,

Чем кровь его? Пускай злодей угрюмый

Убьет тебя – ты крови не пролей.

Ждет смерть тебя иль жизнь в юдоли шумной,

Не изменяй завету: “Не убий”».

Так говорил смятенному Рабби.

Убийство Каин изобрел

(Был человек-кремень),

И кроткий Авель отошел,

Как гаснет вешний день.

А кто решил людей согнать

От четырех дорог?

Кто первый изобрел острог?

Кого мне поминать?

Иль имя это сам Господь

Скрывает от людей?

Ведь Каин убивает плоть,

И душу – этот змей.

Еще охотнее сравнишь

С косматым пауком…

Он опозорил слово дом:

Ни дна ему, ни крыш!

Пусть он витает в пустоте,

Не ступит на порог,

Кто черной послужил мечте,

Кто выдумал острог!

Поднявшись на этаж второй,

Ты подойдешь к окну без рам,

Где сквозь решетку ветр живой

Несет не воздух – фимиам;

И вольный виден кругозор:

Площадка бега и за ней

Пустынных домиков узор,

Дымки, а там – простор полей.

И восхищенный ловит взгляд

Вид идиллический. Вдали

На лыжах четверо ребят

Цепочкой резвой протекли.

Вот сняли лыжи. На снежки.

Меж ними бой уже кипит;

Они задорны и легки,

И верно каждый победит!

Над ними веет ветерок

И тот же ветерок в окно

Несет порхающий пушок,

И место мне в игре дано.

Бальзам надежды он на раны пролил,

В железный век мечтал про золотой,

Гласил о Том, кто исцелит все боли

И успокоит мир с его тоской.

Душа, влекомая к земной юдоли,

Томилась неключимою рабой.

Он с ней заговорил о светлой воле,

О синем, что сияет над землей.

Живя с природой, чуткий и пытливый,

Он изучил крылатую пчелу

И возрождений символ дал нелживый.

Садовому искусный ремеслу,

Привил ты Риму черенок Мессии

И дал Психее пару новых крылий.

Сам к нам пришел ты незваный, непрошеный,

Вымел нам камеру, щи разогрел.

Строгой судьбой в эти стены заброшенный,

Нес ты уж месяцы грустный удел.

Стал ты нам другом, спокойный и сметливый.

Мы тебе хлебца давали, кто мог.

Круглый лицом и улыбкой приветливый,

Утром приходит, несет кипяток…

Было нас двое и двое к нам прибыло.

Ты помогаешь и всем четырем.

С ласкою тихой блюдешь ты, что б ни было.

Как без тебя мы отсюда уйдем?

Ждешь ты амнистию. Грех твой не маленький:

С поля бежал – и добрел до тюрьмы.

Месяцы ждешь ты, солдат неудаленький,

Месяц с тобой дожидаемся мы.

Ты говоришь нам в часы откровенности:

«Вы хороши мне и я вам хорош».

Труд твой за хлеб, а безмерные ценности –

Ласку твою – бескорыстно даешь.

Жизнь не оставит нас в нашем томлении;

В этом покинутом солнцем мурье

Осуществляем семьей восхождение

К миру гармоний, что строил Фурье.

Чтоб видеться (в тюрьме тоска — не голод),

Ты, пленнику, приносишь мне обеды,

Усталая пересекаешь город,

И наши через щель не веселы беседы.

А по ночам божественная дева,

Пока я сплю, незримо ждет у ложа.

Проснешься – «Здесь ты?» – «Здесь!» Глядишь налево:

Окно во тьме. Но ты и так пригожа.

Твой голос – свет душе. Не надо утра.

Чем сердце ты, богиня, удостоишь?

И вот начнет торжественно и мудро.

Я тихо вторю ей: нас в мире двое.

Ты прежде забавляла — учишь ныне,

Я познаю, чем мир стоит и движим.

Как человек, подобный мерзлой глине,

Восходит ввысь – про то мы строки нижем.

И ритмы мира, музыку вселенной

Несешь ко мне и сыплешь из корзины

Твои цветы, и я ликую, пленный,

Вознесенный на снежные вершины.

Пока ты здесь в ночи и озаряет

Мне щелку милый взор в дневную пору,

Я не томлюсь… Печаль моя витает

Как облако по синему простору.

Ты говорила мне, что он уже садится

И гордо выглядит, как молодой орел.

И любо слышать мне, как сыном мать гордится,

Приветствуя ребячий произвол.

Он зим еще не знал, и круг его в начале.

Стремленье первое – дать юной силе ход.

Чтоб руки матери подняться не мешали,

Он много раз их гневно оттолкнет.

И будет сладкий миг, когда он крепко станет,

И лучший миг еще, когда он крикнет: я!

И он пойдет на клич, куда его поманит

Прекрасная богиня бытия.

В углу моем, смиряясь, незримо привыкаю

Сурово заглушать зов жизни изжитой.

Чего еще я жду? Иль, может быть, желаю?

– Жизнь хороша, но лучше – на покой…

Что впереди с моей я стал бы делать волей?

Обманы смутных дней я до конца познал,

И ныне утлый гроб мне грезится без боли,

Заманчивый, как страннику привал.

Расскажешь сыну ты, когда понять он сможет,

Как странно наши с ним скрестилися пути;

И пусть рука его тебе еще поможет

За мною вслед покорно добрести.

Едва повечеру окончится поверка

И скрежетом ключа мне кровь оледенит,

Ко мне приблизится старуха-лицемерка

И на ухо спеша заговорит.

Меж тем как ночь недвижима на страже,

Проходит старая и шепчет, наклонясь,

Что был ты то да се, силен и важен даже,

И чьей-то прихотью стал только грязь.

И липнет, как слюна, и сморщенной рукою

Докучно, медленно чело ласкает мне.

От этой жалости я рабьим сердцем вою

И цепь мою кусаю в полусне.

Все койки до конца она пройдет дозором,

Оплачет всех, кто слезы лить готов,

И нескончаемым, томящим разговором

Заманит нас в трясину без краев.

А ночь тюремная на страже не устанет,

Покуда черноту царапает восток,

И каждый, истомлен, как приведенье встанет

На скрип ключа, будящего замок.

Сквозь щелку двери мы едва переглянулись,

Ты поняла меня, и губы улыбнулись.

Прощаемся кивком. И вот к тому окну

Спешу перебежать: обманем сатану!

И я не долго жду. Спешит. Остановилась.

Корзину ставит в снег. Окно дарует милость

Беседы радостной, свободной и живой.

Чуть только далеко… Но воздух-то какой!

И в этом воздухе ядреном и колючем

Твой голос слышится, отрадно благозвучен,

Как горного рожка торжественная медь,

Как журавлиный клик, манящий улететь…

Морозец-то каков! Но в сочетанье дружном

Два наших голоса текут зефиром южным.

Новые соседи принесли нам жалобы новые,

Слова-то другие, а послушаешь – те же.

Ночью храпы иные, а сны, видно, наши, свинцовые…

Наши прошли вы этапы, наши канавы и межи.

Новые соседи, привет от старых пленников!

Только не горюйте слишком, не советую:

Жить здесь можно труднику, можно и бездельнику,

Есть куда направить лодочку отпетую.

Лодки наши, лодочки, с парусами рваными,

Бури-то вас бросили и рубили скалами…

Солнце где-то прячется, скрытое туманами.

Много горевали вы? То ль еще бывало нам?

Бросьте счет, товарищи: дни, недели, месяцы…

Не томи, друг, сердца, назад не оглядывайся,

Принимай без страха всё, что только встретится,

От сумы с тюрьмой, смышленый, не отказывайся…

Провидец, скрывшийся безумьем, словно маской,

Он в шутку звал себя студентом хладных вод

И жил, утешенный какой-то дивной сказкой,

В больнице под ключом – Бог весть который год.

В чудачествах не знал ни меры, ни предела,

Сегодня – балагур, назавтра – глух и нем.

Брал приношения и раздавал их тем,

Над чьими душами нужда отяготела.

И много было в нем непонятых глубин…

Забьется в уголок, зачем-то камнем диким

С благоговением, с вниманием великим

Дробит бутылки там… Как маг и властелин.

Когда к нему порой ходили за советом,

Он на клочке писал неясные слова.

Он юродивым был и, может быть, поэтом,

И умер, преклонясь, как осенью трава.

………………………………………………

За гробом рос прибой задумчивых людей.

Шли плача и скорбя. Казалось, будто правил

Он сердцем простецов, кто любит горных фей…

И след сияющий по-над Москвой оставил.

Мать четырех детей – двоих ты потеряла:

Порхнули ласточки из милых рук.

Мечтой скорбящею за ними ты витала;

Так облачко целует лунный круг.

И двое близ тебя: наш отрок и малютка,

А я в плену – и как могу помочь?

Томит грядущее: оно темно и жутко:

Холодная, всклокоченная ночь.

И пусть мне говорят, что я напрасно верю,

Что я не в силах Бога доказать, –

Пусть будет так! Я тайну сердцем мерю:

Я знаю, что такое смерть и мать.

Читай мои стихи… Я в них тебе виднее.

Забудь про шелуху печальную мою.

Я душу отдаю моей крылатой фее

И в ней тебя и мир ласкаю и люблю.

И что мне до того – я тощ или упитан?

Тюремной сырости души не умертвить.

Когда для песен я взлелеян и воспитан,

Я в беспредельности давно уж начал жить.

Не беспокой же тех, кто в мире власть имеет.

Так безразличен мне превратный мой удел…

Когда в душе моей весной незримой веет,

Мне только жалко их тупых враждебных стрел.

Сегодня ввергнут к нам евангельского толка

Сектант, и вопрошал его наш сионист,

Как экземпляр живой диковинного волка,

Что между сереньких так странно бел и чист.

Да, веру жаркую не спрячешь – не иголка.

– Но в Тройцу верите? – Как в Библии стоит.

– И в Богородицу? – Он гнулся мягче шелка,

Но отвечал, храня невозмутимый вид.

– В Апокалипсисе, – сказал он в заключенье, –

Есть нам пророчество: закончится наш строй

В сорок два месяца – и будет нисхожденье.

Затихнул и поник печально головой.

«О, два свидетеля, отцы святых декретов!»

Так говорил слуга евангельских заветов.

Твое обетование не ложно,

Великий Вождь, ты прав, я вижу это:

Душа народа ждет, как мать, тревожно

Неверный шаг незрелого поэта.

Так вешним днем пробьются осторожно

Побеги трав, когда земля пригрета.

Теперь мне сердце выразить возможно,

Когда над ним стоит моя планета.

И пусть ты далеко: ведь дух твой мощный

Достиг меня через поля и горы,

От юга твоего к стране полнощной.

Мне грезятся пылающие взоры,

Чело жемчужное, движенья дланей

И слышны громы вещих заклинаний.

Были соседи мы, стали соседями,

Рядом ведь камеры нашей тюрьмы.

Душу отводим порою в беседе мы

В краткие дни нашей лютой зимы.

Ввергнутый в яму (хотя и не львиную),

Так же ты ясен, как ранее был,

А запоешь про детину с кручиною –

Кажется, всё бы с тобой позабыл!

Мы прочитали вчера с изумлением,

Будто пропали бумаги твои.

Ищут по городу их объявлением…

Водку хватил он иль выпил Аи?

Что б он ни выпил, печальный мучитель твой,

Верно, не будет ему веселей,

Чем близ тебя, средь волны освежительной

Песни широкой и вольной твоей.

Мы березку заплетали,

Мы кукушку поминали

В светлый вешний наш семик.

Небо было – голубое

И веселье – молодое…

Прикасался к лику лик.

К губам – губы, к сердцу – сердце,

Распахнулась настежь дверца

Меж душою и душой.

Гулко квакают квакушки;

Все мы девоньки-подружки,

Это праздник наш родной.

Из одной-то мы деревни,

Мы блюдем обычай древний:

Заплетайся, хоровод!

Парней прочь – бери их леший!

На березку ленты вешай,

Лето жаркое нас ждет.

Будет пёкло, будет страда,

А весной – одна отрада,

Соловей-то: чок-чок-чок!

Только Ваня пусть придет к нам,

Ваня тихий пусть поет нам,

Как у норки друг-сверчок.

Сегодня в сумерках звучал согласный хор

Из женской камеры. И вспоминались живо

Поля родимые, зеленошумный бор

И юных девушек, бегущих торопливо

По ягоды, беспечный разговор.

Я говорил в тоске. Пусть счастье будет вновь,

Но никогда уже к нам не придет беспечность.

Как первоцвет души – лучистая любовь,

Так и тюрьмы объятья – это вечность,

И навсегда она отравит кровь.

Ты бросаешь мне в окошко,

И твой голос юн и звонок:

– «Показался зубик первый». —

Зреет радостно ребенок.

Шаг за шагом, понемножку

Он идет дорогой верной.

«Сосунок такой забавный,

Укусил сегодня больно,

И о зуб стучала ложка…»

Сердце слышало невольно:

Я тебе, родная, равный, —

Догоняю понемножку.

Так чрез слезы, стоны боли

Слышен мерный шаг природы.

Так от века и до века,

Через годы, через роды,

Вырастаем поневоле,

Достигаем человека.

Свободен мухи лёт, а пауку работа.

Пусть буду мухой я, плененной пауком.

Я не забочусь, нет, но я для них – забота:

Сначала изловить и высосать потом.

Чуть смеркнется – пришли, всех нас переписали,

И гнусно скрежетал в замочной щели ключ.

Не я считал их, нет; они нас проверяли,

И сердце слышало, как ручеек певуч.

Пускай у стен моих сменяются патрули –

Простивший тот же всё, всегда, и в ночь и в день.

Не я их запирал – они меня замкнули,

И надо мной шумит и зеленеет сень.

Как протекло мое перерожденье,

Хотите знать? Бог посетил меня.

В осьмнадцатом году я из селенья

Бежал в поля, тоскуя и стеня.

Вблизи гремело жуткое сраженье,

И треск и грохот на исходе дня.

Открылось мне, что это – преступленье:

«Проливый кровь – убийца», – думал я.

И громко так моя душа стонала,

И я молил: «Творец мой, пронеси

Твой правый гнев. Служил тебе я мало.

Отныне весь я твой: от зла спаси;

Прозревшего учи, как жить для Бога».

И внял Отец. Так стал я у порога.

Вам дали, как жене, вблизи больного светить.

Быть может, надобно, чтоб был преступник жив;

А может быть и так: сам непреклонный тиф

Способен женщине как джентельмен ответить.

Блажен, кто в забытьи глаза любимой встретит:

Пусть бред горячечный упорно прихотлив,

Он может те глаза преобразить в залив

И тем благой исход издалека наметить.

То с книгой дружеской, то с верною иглой,

Жена всегда войдет к больному как хозяин.

Был Адой любящей утешен даже Каин.

А муж преступный ваш не Каин – Боже мой!

Дерзайте, кроткая: за вас сама природа;

И пусть второй ваш приз последует: свобода.

Полонский пел кузнечика так нежно.

Мишле творил глубокий труд — «L’insecte»:

Жизнь малых тварей изучив прилежно,

Преодолел он грани многих сект.

Он показал, что дробное безбрежно.

Любви и смерти узел он рассек;

Явил осу, что строит безмятежно

Дворец детве, кончая краткий век.

Он понял мотыльков, что в круг сберутся

Пред тайной тайн… Раздумье….

Миг один – Они к цветку прямым путем несутся,

Где ждут приют и амбра для родин,

Где юность их блаженно протекала,

Где мать-старушка тихо угасала.

В лучистой Франции, когда вино Шампани

Лилось, как позже кровь, во славу трын-травы [1]Vive la bagatelle! (Примеч. автора.) [Да здравствуют пустяки! (фр.)],

Явились бабочки, неведомые ране,

С энигмой на спине ужасной головы.

Народ, измучен злом, бродящий как в тумане,

Ждал знамений везде и думал: каковы

Удары грозные? Гадали поселяне

О смысле подлинном той мертвой головы.

Что страшный этот знак стране родной пророчит?

Из пропасти ли сонм колдуний прилетел?

Он язвы моровой, войны иль глада хочет?

Закон возмездия никто не разумел…

Впервые океан переплывал картофель,

Личинки сфинксовы и тонкий Мефистофель.

Египтянам скарабей

Дорог был как символ жизни.

Жизнью жил их мавзолей,

О таинственной отчизне

Говорил им скарабей.

Был усопший египтянин

В дивный кокон заключен

Для пути в отчизну тайн,

Как ладья был оснащен:

Плыл к Изиде египтянин.

Мудрость древних тех людей

Угасала понемногу:

Позабыт и скарабей,

И гробницы, и дорога

В область праведных теней.

Спит, как лев, в пустыне знойной

Край великих пирамид,

Дивный сфинкс его хранит,

И в увечье вид достойный.

Оттого порой томит

Душу царство пирамид.

Ракита, вездесущая ракита,

Ты – дерево родной страны моей.

Зеленой тенью лента речки скрыта

От ярких ослепительных лучей.

Кудрявым хмелем в чаще лоз увита

Тропинка втайне любящих людей.

Там, к хилой хате прислонясь, ракита

Сожмет ее объятьями ветвей.

Зимою вдоль проселочной дороги

Наставлен веток бесконечный ряд, –

И верен путь, хотя метели строги.

А кинешь на погост досужий взгляд –

И там она: ничьи не позабыты

Холмы могил крестом живой ракиты.

Убита Треплевым таинственная чайка.

Вы «Чайку» видели, охотник? Крепко вы

О нежном символе подумали? Увы!

Вы были тетерев, а драма – только лайка.

Когда из логова поднялся робкий зайка,

Подумали ли вы про коготь злой совы;

Иль, наведя ружье, о всем забыли вы?

И с выстрелом вскричали: получай-ка!

Не думалось ли вам, что всякий долгонос,

В болото погрузив мудреный свой насос,

Весь день работает почище вас, охотник;

Что всякий куличок, летящий над водой

С бодрящим посвистом, живет, как вы, мечтой

О солнце и любви, мой милый греховодник?

Светает. Колокол, зовущий к службе ранней,

Душе вскрывающий блаженство упований.

О, час прозрачности, неясной, но живой,

Когда по облачкам струится золотой

Новорожденный луч и кличут по застрехам

Друг дружку воробьи к заботам и потехам;

Час пробуждения трудящихся людей,

Скрип бодрый сапогов, скрип дровяных саней,

Веселый дым из труб, струей всходящий зыбкой,

В окошке пара глаз с проснувшейся улыбкой,

Движенье гроздьями висящих кубанов

В руках румяных жен – их лепет, смех и зов,

И крепкий дух овчин оранжевого цвета –

Во всем гармония и радость для поэта.

За звездочкою звездочка,

За белой веет белая…

Лежит мой путь-дороженька

Сквозь степи омертвелые.

Любезную гармошеньку

Терзаю всё разлукою,

Жену мою Матрешеньку

Томлю сердечной мукою.

Изба моя, жена моя

Да мерин мой саврасенький…

Прости-прощай! солдат уж я

Под звездочкой, под красненькой….

Дадут ружье да скажут: пли!

Пойду за океан-реку.

Индусы, слышно, подошли…

Равняться лестно – на Москву!

За звездочкою звездочка,

За белой веет белая.

Поет моя гармошечка

Про нивы-жатвы спелые.

В соседней камере, когда сгустился мрак,

При трепетной свече акафист Иисусу

Читали нараспев, и ждал с надеждой всяк,

Чтоб облегчил Господь больной души обузу.

Сменялись два чтеца, и семеро людей,

С благоговением оборотясь к решетке,

Ловили каждый стих… Дышалось им вольней,

И были их глаза молитвенны и кротки.

Славянские слова звенели в тишине,

Во глубь седых веков мечту мою стремило.

«Иисусе, Пастырю, не погуби мене» –

И вопиял мой дух из стен своих: «помилуй!»

Тюрьме моей я буду благодарен:

Мне очень хорошо в тюрьме жилось.

Тюремщик здесь – слуга, острожник – барин

(Такое уж в России повелось).

Нам каждый день кулеш горячий сварен,

Мясца шматок (при нем большая кость).

Лишением свободы кто ужален,

Пускай того, безумца, гложет злость.

В России нет свободы лучезарней,

Чем в тюрьмах, где дозволено цукать

Не только ту ж неведомую мать,

Но и к свободе нежных чудо-парней.

И говорю друзьям: Живи и наслаждайся,

Да помни сказ: тюрьмы не отрекайся.

Я называл его кретином. Лобик низкий

Над бровью убегал, теряясь в волосах,

И весь какой-то был он мятый, серый, склизкий

И пробуждал недоуменный страх.

Лицо людское в нем скользнуло точно с горки,

Запнувшись как-то вдруг у роковой черты

Животного. Таких легко судили порке,

А ранее гвоздили на кресты.

Он бессловесен был, ему не дали койки,

Один на каменном валялся он полу.

Без философии был человек он стойкий,

Без пессимизма верил в ночь и мглу.

Он в шапке меховой казался будто лучше

И даже пробовал похохотать порой;

Усевшись на тряпье, он говорил, что мучат,

И поминал, что хочется домой.

По зеленой по пшенице

Густо-синий василек…

Посмотрел я молодице

Прямо в синий во глазок,

Посмотрел – она косится.

– «Поцелуй меня разок.

– Муж-то увалень да дурен,

Ты же павушка из пав». –

Синий глаз ее зажмурен.

– «Ну, целуй, когда ты прав,

Видно, быть грозам да бурям –

Слышишь шелест дремных трав?»

Так мы начали беседу

С молодицей в добрый час;

Только тот и жди победу,

Чей не дремлет верный глаз.

Было всё равно соседу,

Ну а милой – в самый раз.

Святой Франциск к Царице Нищеты

Любовно возносил лазурные зеницы;

Учил Готама нас: Всё в мире — это ты,

И говорил Христос про беззаботность птицы.

Он звал к лугам, где нежные цветы,

Где сельный крин прекрасней багряницы

Царей земных… Но люди, как кроты,

Ушли от солнца в черные темницы.

Но вот приходит Бог, как сила злая,

И сочетаемся мы с грозною нуждой,

А из-за туч манит рука родная

И вечный взор сияет глубиной…

Пойми слова, звучащие нестрого:

«Нет в людях сил — возможно всё для Бога».

Ощупью средь ночи я петлю накинул

На непрочной койки рваную холстину;

Правой узел правил, левой сжал края:

Крепкая веревка слушалась меня.

Узел был на славу, всё казалось прочно,

Но, слабея снова в темноте полночной,

Разошелся узел. Падала рука!

И сжимала сердце строгая тоска.

Всё-то представлялось сумрачное дело:

Как дрожали руки и душа скорбела

У того, кто жаждал верную петлю

Ночью той ужасной, стоя на краю

Бездны необъятной, что дышала грозно

И шептала в ухо: поздно, слишком поздно!

Голову сдавило как бы злым недугом.

Я с веревкой скользкой говорил, как с другом.

– Вот я пленник бедный, починяю ложе;

Дело просто, ясно, – только отчего же

В пальцах моих трепет и в груди огонь?

Мнится мне, мерцает смутно бледный конь,

А над ним отверсты в мгле недвижной ночи

Роковой медузы фосфорные очи.

Или ты, веревка, вольной смерти учишь,

Для чего меня ты долгой ночью мучишь? –

И я ждал ответа… Но из рук скользила,

Как змея, веревка. И в углу уныло

Шелестели мыши средь бумаг моих,

И щемил мне душу нерожденный стих.

Пальмы да пальмы… Сплетения пальм без конца

Ночью морозной на стеклах изваяны.

Завтра встречаем мы красное солнце Творца

Нашими стройными вайями.

Как изваял их мороз, мы не в силах понять, –

Разум немеет пред явью и грезою.

Робкое сердце плотское учись же смирять

Перед небесною Розою.

Познайте тайну душ: Как агнец нес он

Неправый плен, но быв освобожден,

Глядел насупленно, был грустен и смятен,

Как бы блуждая меж трех сосен.

Сдвинуть вы меня хотите, друже;

Ваши символы – туманные слова.

Вы без мысли не пройдете лужи,

В строгой мысли зреет голова.

Символ что? Под образы любые

Что угодно я вам подведу,

А у вас всё — Логос да София,

С вами вместе – нет, я не пойду.

Ваши доводы – гонимый бурей листик,

Их не хочет ни мой ум, ни вкус;

Есть один душе опасный мистик –

Галилейский плотник Иисус.

Наш разговор оборван часовым:

— Здесь говорить нельзя. Скорее проходите. –

Поежась, ты пошла, не спорить же с таким!

А он вослед кричал еще сердитей:

Повиновение дало ему размах;

Воистину, для счастья нужно мало.

И вырастал он в собственных глазах,

Пока вдали ты пропадала.

Слышу пляски дробный топот

За железными дверями.

Этот – ну в ладоши хлопать,

Семенит другой ногами.

Эй, Тула, Тула – я,

Тула – родина моя!

Ночь длинна, устали стражи,

Подремали сколько надо.

В коридоре свянешь даже –

Невеликая отрада.

Слава Богу, мы не пленны:

Те замкнуты – нам свобода.

Хоть одни и те же стены,

Да иная, знать, природа!

Вот к рассвету близко время.

Оседлай коня-скамейку,

Повод в руки, ноги в стремя –

Догоняй судьбу-злодейку!

Эй, Тула, Тула – я,

Тула – родина моя!

Взгрустнется ль мне, всхрапнется ль мне,

Всегда со мной глаза мил о й,

Глядят во дни, глядят во сне,

С такой ли грустью да тоской?

Далеко милая моя,

Проехать надо город Псков.

Со мной не разлучилася

Ее горячая любовь.

В тюрьме моей сижу, бобыль,

Никто ж меня не навестит,

Мету полы, глотаю пыль, –

А отделенный-то ворчит.

Приходят дни, проходят дни,

Всегда со мной глаза милой,

Они глядят ко мне одни,

Как я живу с моей тоской.

Заветный час пришел. Восстал народ державный,

По всей стране звучал как бы набатный звон;

Повел плечом едва и пал подгнивший трон,

И красный стяг воздвиг наш победитель славный.

Владык не нужно нам! Брат брату в праве равный,

Вступают в новый путь, увенчанный огнем.

Привет, привет тому, кто битву с древним злом

Несет бестрепетно, как труженик исправный;

Кто может жертвовать и ждать грядущих дней

С терпением и мудростью великой;

Кто кликнул лучший клич: Ленивых не жалей!

И в праведном бою с разрухой многоликой

Кто на полях родных, средь хлеба золотого

Познал великий долг народа трудового.

Рожь готова, рожь поспела, всяк налился колосок.

На рассвете закосили, помолившись на восток.

Головным шел дядя Ваня, шире всех его размах;

Он не станет, не устанет, разойдется просто страх!

Развернулись стройным рядом все другие молодцы.

Вся артель сошлася дружно: загляденье – не косцы.

Знаем дело, знаем время: коли можно надломить

В колоске зерно любое – время матушку косить.

Чтоб вольнее – шапки скинем, венчик ржицы вкруг волос.

Слушай песню в небе синем… Жаворонку довелось

Видеть светлое раздолье нашей Руси трудовой.

Заходи дружней, ребята, вишь, уходит сам-большой,

Дядя Ваня, наш вожатый, голова и быстроход,

Будто шутит, а не косит – будто водит хоровод.

Глубокая ночь. Тишина. И замочная скважина

Еще золотится от лампы – извне.

Душе моей грезилась башня… Этаж за этажем

Она возносилась на синем – во мне.

Прекрасная башня из мрамора чудом не падала,

А только склонилась, как зрелый цветок.

Я видел, как ты поднималась, смертельно усталая,

И слабой никто восходить не помог.

Я грезой приближен к тому, что мне сладостно было бы.

Иль рухнула башня живая во мне?

Замочная скважина ярко мне в сердце светила бы. –

Я спал. И пришла ты во сне.

Сердце бьется шибко, шибко –

Жгучий ветр в лицо дохнул.

В чьих руках я – только скрипка?

Кто струну перетянул?

Кто привел к пересеченью

Двух стремлений, двух путей,

Осенил, как вдохновенье,

Чашу дал и молвил: пей!

Чьею окружен я бездной?

Чьим истерзан я венцом?

Ночью синей, ночью звездной

Встречен Богом? Палачом?

Тишина… Лишь крови шелест.

Слышен дальний чей-то зов.

Я познал святую прелесть

Облетающих цветов.

Я проводил двоих друзей на волю.

Один, весь озаренный, ликовал,

Тюремную позабывал он долю

И милых уж душою обнимал.

Другой – мудрец, – изведав, что в неволе

Он только мыслил, только отдыхал,

Спокойно выходил, как пахарь в поле,

Когда налажен плуг и час настал.

Я, провожая, думал, что друзьями

Дух наградил прекрасными в тюрьме,

Что многие томятся здесь годами

И выйдут ли – Бог весть, и было мне

Предчувствие моей свободы больно:

Из храма так выходишь – мимовольно.

Всё темнее сердце и печальней,

Но к Тебе, упорствуя, стремлюсь.

Как лоза завьет колонну пальмы,

Я вкруг воли Спаса обовьюсь.

Никогда б не ведать мне исхода,

Не дойти до Божьего крыльца,

Если б Ты, предвечная Свобода,

Не приял тернового венца.

Если б, багряницей облеченный,

Ты не стал позорищем для слуг

И, на крест рабами вознесенный,

Не простер широко бледных рук.

И в борьбе с властителем упорным

Нам ясней Любовь твоя, Христос, –

На кресте обугленном и черном

Расцветет венок пурпурных роз.

Народ наш величав, как некий светлый бог

С неисчерпаемой и творческою силой,

Но чудно правит им ребенок злой и хилый,

Велит ему – несет то камень, то песок.

Тирану низкому он выстроит чертог,

На дикий клич его забудет страх могилы –

Пойдет колоть людей, как сноп, что колют вилы

И в слепоте своей <замкнет> себя в острог.

И дело страшное! Когда к нему приходит

Вернейший друг его и говорит: «восстань!»,

Безумно в друге он обидчика находит

И яро на него свою подъемлет длань.

А тот – ничтожный царь, что ядом зелья травит,

Смеется в высоте и черту свечки ставит.

Слепой от малых лет, старик убогий, с палкой,

По коридорам он бродил часами;

Своим незрячим взором жуткий, жалкий,

В шубейке порванной был одинок меж нами.

Как он попал сюда? Чем согрешил? Болтали,

Что обладал он памятью лукавой

И выдавал партийных… Тут кивали

На приходящего… Такой печальной славой

Был окружен слепец. Но многим он казался

Почти что ведуном. Он сны соседям

Истолковать умел и тихо улыбался

В отрывистой и сумрачной беседе.

Он в камере своей всех поименно помнил,

Знал святцы наизусть, был сам календарем.

И если жизнь нам делалась истомней,

Он утешал словами: «все умрем».

Пока забвение стыда

Как ткань гнилая не порвется

И многоглавая беда

Змеей вкруг мира грозно вьется,

Во дни, когда растет вражда,

И с братом брат безумно бьется,

И злое слово никогда

Пугливым сердцем познается,

На рубеже предельных мук,

Когда целующий – Иуда, –

Порвется пестротканый круг,

Нежданное свершится чудо,

И расцветет, как белый крин,

Из сердца мира – Божий Сын.

Они вскрывали мощи Иосафа

И видели в них только прах и тлен.

Пусть так! Когда Христа постигнул плен,

Что видел в нем надменный Каиафа?

Пусть Иосафу до Христа далеко,

Пусть мощи – только тень Святой Любви;

Но, если миру Бог сказал «живи!»,

Свирепей змия пламенеет око.

Змий, миру подаривший древле тленье,

Влечется лишь к тому, что создал сам.

Бессильному войти в лучистый храм –

Тому в гробах и сила и значенье.

То бывало, воробьи слетались

У решетки под моим окном

И чирикали и светом упивались,

Опьянялись солнечным вином.

Был я счастлив счастьем воробьиным,

Забывался под моим замком.

Вот их нет… И ныне ни единым

Уж не греюсь солнечным лучом.

И куда девались птахи эти?

Перелет – не дело воробья,

Их не ловят в западни и сети:

Неизвестна им тоска моя.

Мое сердце – как цветок измятый,

Кем-то брошенный на мостовой.

Одинок я, холодом объятый,

Одинок под пылью и пятой.

Убежали нынче двое арестованных с работ,

Оттого-то наши власти злая оторопь берет.

Не пускают нас сегодня пробежаться по снежку,

На дворе чуть-чуть размыкать наше горе да тоску.

Мы, покорные, страдаем за удачливый побег,

Мы сегодня не гуляем, и без нас кружится снег,

И без нас заводят вихри песни гулкие свои,

И без нас близ кухни скачут на дежурстве воробьи.

Двор сурово охраняют-соблюдают сторожа.

Двое где-то убегают – им погода хороша.

Заметает след мгновенно легковеющий снежок,

И насвистывает бойко загулявший ветерок.

Я новеллы нынче слушал:

Мопассан галантерейный

Нынче спиртик будто кушал

У порога спальни ейной.

Был хозяйский сын героем,

Сам он был герой – пожиже;

Наслаждались жизнью трое,

Почитай, как и в Париже!

Жили-жили. Торговали

Многоценными духами

И цветочки обрывали

Ошалелыми руками.

Воровали дерзновенно,

И всегда сходило гладко.

И вздыхал проникновенно:

– Те года – не сон ли сладкий?

Жизнь, как Маслена неделя,

Торовато протекала…

А теперь – мели, Емеля,

К языку-то что пристало?

Во тьме, меж нами, в ночь беззвездную

Он умирал – вне череды,

И мы стучали в дверь железную,

Просили света и воды.

Всё глубже вздохи и размернее

Из груди миг за мигом шли,

И ночь, казалось, беспредельнее

Склонилась к матери-земли…

Вот чиркнет спичка отсыревшая –

Но света не увидим мы…

И грудь хрипела наболевшая

Средь этой сырости и тьмы.

Никто не внял. Не дрогнут правила,

Навеки данные тюрьме,

И под замком пребудут камеры,

Пока земля в глубокой тьме.

Последний звук… Ни вздоха более.

Спасен… Свободен он теперь!

Но кто-то всё стучит неволею

В железом кованную дверь.

Пятидесятый день меж этих мрачных стен

Я и томлюсь, и странно наслаждаюсь.

Вот ночь последняя, и кончится мой плен,

И в старый мир я возвращаюсь.

Настанет сладкий миг, и белой пеленой

Вдруг ослеплю глаза, и не в квадратах тесных

Промозглого окна утешусь синевой –

Увижу всю красу полей небесных.

Увижу я глаза не сквозь дверную щель,

Скажу, что думаю, без сторожей ревнивых,

И высшая тогда откроется мне цель

В моих томительных порывах.

Но не забыть мне тех, кто долгие года

Не перейдет теснин изгнанья;

Мне больно им сказать: простите навсегда

И жутко молвить: до свиданья.

Я от Бога всё приемлю,

Как небесные цветы,

Что летят ко мне на землю, –

Я от Бога всё приемлю

В свете вечной красоты.

Скорби, боли и недуги,

Если сердцем ты готов, –

Только сладостные други,

Скорби, боли и недуги –

Только круги лепестков.

Недоведомой мне тайной

Ты хранишь меня пока.

Средь сумятицы печальной

Недоведомой мне тайной

Жизнь страданий мне легка.

Так летят ко мне на землю

В свете вечной красоты,

И я дивным звонам внемлю,

Что несут ко мне на землю

Вековечные цветы.

Кругл и розов. Взор сияет.

Рот открыт и машут руки –

Вот таким меня встречает

Мой младенец – по разлуке.

Лиру строить не дерзаю

На державинскую оду,

Лишь смиренно прославляю

Мать и мощную природу.

Ева средь волчцов и терний

Тем упрямей поднимает

Человека, тем размерней

И полней в нем кровь играет.

А насколько и докуда

Хватит сил – что дальше будет?

Эта мысль – души остуда,

Здесь не мы, а Высший судит.

Званы мы в наш мир юдоли

Для труда преодолений.

Пусть гнетут и мучат боли,

Эти боли – лишь ступени.

Мы двое вышли из тюрьмы.

Ты полетел – стрела из лука,

Я тихо шел… Расстались мы:

Для каждого своя наука.

Чрез площадь шел мой долгий путь.

Смеркалось, и снега сияли…

Дышала, поднимаясь, грудь.

Сквозь дымку звезды проступали.

Потом я улицей шагал.

Встречались люди, обгоняли,

Их голос ласково звучал,

Когда они мне объясняли,

Как здесь пройти, где повернуть,

Как выйти на мосток к порожкам.

Так я держал обратный путь

И в жизнь вливался – понемножку.

И сердце ждало сладкий миг…

Так ждет, в лазури догоняя,

Журавль подбитый горний клик

Его приветствующей стаи.

Над равниной плакала кручина;

Растекалась кручина ручейками,

Ручейки по речкам собирались –

Уходили речки к синю-морю.

И кручина, голосом окрепнув,

Говорила, пела синю-морю:

– Море, море, – Русь в боях могуча,

Каждый в ней – закал принявший витязь.

Только сердцу вдовьему не легче,

Только сердцу матери не слаще

О погибшем витязе крушиться.

Льются слезы без конца, без края.

На полях, политых кровью братней,

Вызревает хлеб, и хлеб тот горек. –

Так кручина морю говорила.

Омрачилось сине-море. Горькой пеной

Побелели волны, но спокойно

Прогремело море: – Праздный ропот.

Человек приходит не навеки,

Не навек уходит из-под солнца.

Посмотри на небо: круги правит

Человек, подобный звездам светлым.

Не горюй о нем ты, доля вдовья,

И не плачь о нем, старушка Божья:

Зоря алая не н а век отгорает –

Пролитая кровь не погибает.

Поклонись, кручина человечья,

Ты отцу зари, предвечному солнцу.

Издалека мертвил я благодать

И осквернял тебя, божественная фреска;

И краски яркие затем лишились блеска,

Что я не мог палитры удержать.

Я двигал кисть вперед и снова вспять,

И вот судьбы законная отместка.

Так Космоса незыблемый закон

Один навек – как ход самой природы.

Узнай ту ткань, где ты, как нить, вплетен,

И обретешь ты дар святой свободы –

То будет миг, где явь сменяет сон.

Он нездоров – и стал вдвойне нам дорог:

Дрожа, горит в нем малый огонек.

Нам каждый вздох и крови каждый шорох

Гласят как зов, как ласка, как упрек…

Меж нас он врос звеном нерасторжимым,

Беспомощный – он силу нам дает;

То нас роднит с высоким херувимом,

То с червяком, что по листку ползет.

Далекие светила, сохраните

Недужного целительным лучом:

Вот жизнь его на еле зримой нити

Качается под каждым ветерком.

Причалили… И брызги влажной пыли

Блеснули на лету, но луч погас. –

Усталость нашу мы еще хранили,

А море бурное ушло из глаз.

Освобожденные, мы снова вместе были,

Тюремные собратья, – в первый раз.

Мы о случайном много говорили;

Молчание соединяло нас.

И вот опять переживаю снова

Вчерашний день — и он во мне поет;

Ушедшие, к вам обращаю слово:

Пусть радуга над вами расцветет;

Открытым взором нашу боль окинем,

Как легкий дым, витающий на синем.

Плугом я оторван от земли родимой,

Я подхвачен ветром и несусь по полю –

Чрез овраг, дорогу, пашню – мимо – мимо,

С ветром разделяю новую мне долю.

Я землей питался и развил недаром

Купол свой ветвистый – был кустом зеленым;

Мчусь я бурым комом, обкатался шаром,

Породнился с буйным вихрем-ветрогоном.

Пробегаю версты, – и поля всё те же;

Конь храпит, испуган, смяв меня копытом.

Хорошо мне прядать чрез кусты и межи,

По пути обняться с бурьяном невзрытым.

Жажду вместе с ветром вечной перемены;

Хочется летать мне, нравится катиться.

Я еще не волен, но уже не пленный:

На крылах воздушных я лечу, как птица.

О новом смертнике мы слышим каждый день,

И каждый день уму вопросы ставит.

Уж смерти не страшит таинственная сень,

И, мнится, правильно наш перевозчик правит.

Бодрись, мой дух. Будь легок, как олень,

Беги к тому, чье имя солнце славит.

Пусть в шлаки темные тоску мою и лень

Высокий Параклет в каленом горне плавит.

О, други близкие, вы слышите ли гром,

И гнева ярого вы видите ли чаши?

Вопросы крайние поставлены ребром.

Для истины сердца зажгло ли ваши?

И мудрость вещую отвергнете ль теперь,

Когда безумствует в своем бессилье зверь?

Мои часы ведутся без ошибки,

Мой жребий вынут – я не тороплюсь.

В перстах Твоих лозой хочу быть гибкой

И слышу голос Твой: «Дерзай, не трусь».

В саду любви благоухают липки.

С цветка к цветку я, как пчела, несусь;

Я верю, Ты простишь мои ошибки,

Когда Тебе, Единому, молюсь.

Ты без меня детей моих научишь

Прекрасному, как ты учил меня…

Быть может, ты темницей только шутишь,

И я, бубенчиком моим звеня,

Пасусь, как мул, в репьях и без поклажи,

Беспечный мул, простой, ленивый даже.

Ты пишешь и слезу роняешь на листок.

Зачем ты здесь? Бежал от пули и штыка.

О хате и земле сожгла тебя тоска,

И ты ушел в кусты и скрылся, как сверчок.

Не вышло – не того… И строгий человек

В разлатом галифе накрыл – и цап-царап!

Теперь сиди и плачь… И слезы кап, кап, кап…

Бумага смокла вся. Утешься: не навек.

Плечами богатырь. Румян, как маков цвет,

Стыдлив, как девушка… Ты – подлинно герой

И вместе дезертир с поникшей головой.

Как мне понять тебя? Поведай свой секрет?

Устал от крови ты… Ты лил ее весь год.

Сначала с радостью. Потом – потом привык.

Но вот в печальный день вдруг поскользнулся штык,

Ты потянул назад, назад, а не вперед.

Ты не боялся, нет, но убивать устал.

Душа остынула… Довольно, дайте срок…

Теперь сиди в тюрьме, плененный голубок,

И всё, и кончено… Письмо ты дописал?

Жизнь сердца жаждет вечной перемены;

Я вновь пришел к тебе, мой мертвый дом.

Вновь посмотрел извне на те же стены

И видел часового под ружьем.

Играет изморозь по стенам; воздух ясен –

И пламенеет солнце на штыке.

Вот я гляжу, спокоен и бесстрастен,

А люди там – в уныньи и тоске.

Вокруг тюрьмы блуждаю наудачу.

И мнится мне, что тайну я открыл:

Простор полей я чувствую иначе

И белый снег по-новому мне мил.

Он с нами жил и ждал суда в смятеньи,

А в сердце тьма вросла, как черный цвет.

Нам слышались в ночи то стоны, то хрипенье

Души растерзанной, не верящей в рассвет.

Он ждал суда, но смерть впитал заране;

В прощальный час дрожал, как зябкий лист,

И бросился в петлю, избрав крючок в чулане,

Толкнул ногой скамью, мотнулся и повис.

А утром мы веревку разделили,

Бранили глупого: куда, зачем спешил?

А как и где его похоронили,

Не знаю, не слыхал, и звать как — позабыл.

Безумный ты, мудрец ли, я не знаю;

Я знаю, ты ушел туда, где нас мудрей.

Вслед за тобой душою я блуждаю

Сквозь сумерки торжественных зыбей.

От смерти в смерть уйти! Бежать от смерти лютой

В объятья смерти нежной, как сестра.

Приять венец, дарованный минутой,

Услышать зов: «Приди. Я жду… Пора».

Мы поутру в чека от таинства ночного

Несем на братский суд видения и сны.

Тот видел паровоз, а тот барана злого,

Та – жутко-алый луч, а этот – сук сосны.

И серый старичок, болезнью изнуренный,

В провидцы чуткие внезапно обратясь,

Толкует медленно: «К добру, когда зеленый».

«Ждет оправдание». «Твоя к тебе придет».

«Яйцо мерещилось как будто бы большое», –

Продребезжал чуть слышный голосок.

«Яйцо? К слезам всё круглое такое».

«Хлеб видела? Дождешься, верь, дай срок».

Мы здесь вповалку все… Но трепет жизни тайной

Струится над челом измученных людей,

И рок божественный, извечный, неслучайный

Сердец касается крылом летучих фей.

Ваш дом уютный на Веселой

Я так любил… Он и теперь

Манит меня в мой час тяжелый

Прийти и постучаться в дверь.

На этот стук Андрей ваш верный

Свой лик святителя являл;

Карат бросался, пес примерный,

И, пристыженный, отступал.

И я входил, и сладко было

Пройти через Фемидин зал

Туда, где Маша стол накрыла

И ярко самовар сиял.

Я заходил к вам за улыбкой,

За словом дружеским, за тем,

Чтобы развеять сумрак зыбкий

Ненужных дум, померкших тем…

Старик с горящими глазами

Гремел перунами порой

И вдохновенными словами

Нас звал – подняться над собой.

А вы, склонясь за самоваром,

Грозу улыбкой победив,

Нас приобщали к лучшим чарам,

И знали мы, чем смертный жив.

Вот деспот дома, крошка Лида,

Мелькнет, как мышка, у стола,

И дед забудет Аристида,

И розой мама расцвела…

………………………………….

Я сердце отдаю надежде,

А рок насуплен и сердит.

Издалека меня манит

Ваш дом покинутый – как прежде.

Ты умер как герой, и, верю, умер светел.

Твой мощный дух умел благоговеть;

На зов Отца ты, просияв, ответил

И сбросил плоть, как порванную сеть.

Ты был нам колокол, порою лишь будильник,

И раздражал ленивых и слепых.

Мы от тебя, как дети, уходили,

Когда ты звал – и близких, и чужих;

Ты звал нас всех к неугасимым светам,

Ты крестоносцев видеть в нас хотел;

Ты был пророком, мистом и поэтом,

Томить сердца – тебе был дан удел.

Тобою мир постигнут был глубоко,

А сам ты был, как лев, неукротим.

Теперь закрылось пламенное око.

Дух отлетел… Склонимся перед ним.

Я сквозь железом кованную дверь

Вступаю к вам, отверженные люди,

Теперь войду не как плененный зверь

И не как тот, кто вины ваши судит;

Свою вину постигнул я теперь,

И чей-то зов войти к печальным нудит;

И слышится душе: дерзай и верь,

Открой уста – всё остальное будет.

Подъемлю чашу трепетной рукой,

И, ведая, что доли недостоин,

Я духов тьмы зову на крепкий бой.

Кто без меча и лат; ужели воин?

Но голос твой, возвышенный Орфей,

Звучит душе гармонией своей.

Ожесточение белой метелицы

Сердце пугает, как гнев демонический,

Вихорь возносится, поземок стелется,

Кто-то вдруг вскрикнет в тоске истерической.

Будто бы пьяный слоняюсь по городу.

Кровельный лист, громыхая, срывается.

Снегом в ледяшку сковало мне бороду.

Тополь пугливой тростинкой шатается.

В этом смятении, в этом кружении

Душу сжимает тоска безысходная.

Путники, страннички, ваше томление

Крадется в сердце, как струйка холодная.

Счастливы те, кто у печек пылающих,

Кто окружился родными и милыми,

Кто лишь вздыхает о тех погибающих,

Песнями вьюги отпетых унылыми. –

*

Какая музыка средь телеграфных нитей!

Колдунья в белых космах – ты хитра.

Вы, вихри хваткие, скитальца закружите

И будете водить от полдня до утра.

Чу… Колокол гудит без воли человечьей.

Иль это зов для многих похорон?

Когда сокрылся люд, стихий понятней речи

И каждый ветра вздох – как жалоба и стон.

Архангельский мужик, с твоих рамен могучих

Дозволь мне говорить, пришедшему в тюрьму,

О том, как ты служил народу твоему.

В крови поникнул мир… И горизонты в тучах.

Душа скорбит. Срываются на кручах

Тропинки жуткие. Глазами меришь тьму;

Но веришь в путь, сияющий уму,

Внимая поступи часов грядущих.

Я буду говорить о том, кто, средь снегов,

От юных лет взирал, благоговеен,

На тайны несказанные миров,

Судьбою то обласкан, то осмеян,

Кто знал, что тьма – безумие и грех,

А свет – Христов и просвещает всех.

Мое гнездо я на вершинах строю,

Куда достигнет только взлет крыла,

И бездна тусклая зияет подо мною,

Где пролегает вольный путь орла.

И грудь моя, охотника в эфире,

Целящий пряный воздух жадно пьет.

Я, одинок в моем безбрежном мире,

Витаю по кругам, как царь высот.

Мой острый взгляд легко измерит дали,

На высоте объемлю мир — один;

И дикий клекот мой так чужд сынам печали,

Как чужды для меня цветы равнин.

Когда же молния вдоль гор померкших блещет

И эхо громово над безднами поет,

Во мне испуг позорный не трепещет,

И в бурю гордое крыло меня несет.

Свет раздражал вас электрический,

Томила чуждая толпа…

Вы волновались в артистической

И репетировали па,

Движенья белоснежных рук

И веера волнистый круг.

Как всё высокое опошлено,

Когда скучающей толпе.

Любя, несешь мечту полнощную

И сердца рдяную купель.

И всё же прелесть всепобедная

Явила нам в урочный миг

Какой-то мир, еще неведомый:

И вихрем опьяненный лик,

И негу хрупкого цветка

В объятьях нежных ветерка.

О, легкокрылая плясунья

С душой, как горный эдельвейс!

Как под рукой покорны струны,

Прекрасному я предан весь.