Онлайн чтение книги Товарищи
И вечен вешний цвет

Так нет же, не отзвучали певучие серые птахи бесстрашным рыцарям эпохи коллективизации и самой нашей юности. Вот уже полвека вновь и вновь возвращаются к их могилам и гремят, гремят. А в изголовьях Давыдова и Нагульнова не вянет вешний цвет, сносимый к ним не только со всей распростертой вокруг донской, но и со всех других отечественных и заморских степей и земель.

Сколько же за эти полвека промелькнуло под крыльями пернатых певцов, привороживших себя к Гремячему Логу!

Время и само лицо земли непостижимо изменились. Но из всего, что безвозвратно пронеслось под их крыльями, припомним сегодня лишь одно-единственное, равного которому по своему величию не было до этого во всей истории нашей планеты и вряд ли еще когда-нибудь будет. И припомним, чтобы ответить тоже на один-единственный вопрос: а смогли бы дети Давыдовых и Нагульновых, призванные Родиной в час смертельной опасности на решающий бой с врагом, одолеть его, сломать ему хребет, если бы к тому времени не восторжествовал колхозный строй?

Никому, конечно, и никогда, а может быть, и самому Шолохову не дано задним числом вызвать из минувшего тот миг молниеносного озарения, когда на длительном марше им уже бесповоротно было принято решение переброситься из седла «Тихого Дона» в седло «Поднятой целины». Легко ли было ему оставлять Григория Мелехова на развилке кровавого лихолетья? Но мы вправе сегодня сказать, что это был миг наивысшего и тревожного взлета гения, целиком и безоговорочно связавшего свою судьбу с судьбой народа. Рискну сказать, что было это в тот самый час, когда рождаются звезды и дети. Тучи бродили над донской степью и над всей русской землей. Вдруг натиском ветра с дальним громом распахнуло бессонное вешенское окно и отодвинуло в сторону двадцатые годы. Сердце продиктовало руке: «В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады». И потом уже всю последующую жизнь ты так и не смог себе простить, что не подстерег той минуты, когда «январским вечером 1930 года въехал у хутор Гремячий Лог верховой».

Это смерть спешила опередить Давыдова, которому назначено было стать бессмертным. У тех сыновей партии, чьи жизни и судьбы были выплавлены из набатного металла тридцатых годов, нет смерти. Эту участь разделяет с ними роман Шолохова, в котором восславлены и оплаканы они с такой силой.

Кто из мастеров и подмастерьев пера не вынашивал мечту о прямом и немедленном воздействии литературы на совесть и нравы современного общества? В конце концов разве не об этом же вдруг могут перекликнуться по прямому проводу высокой гражданственности и такие, казалось бы, разноликие поэты, как Маяковский и Твардовский: «Для вас, которые здоровы и ловки, поэт вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката»; «Оно не звук окостенелый, не просто некий матерьял. Нет, слово — это тоже дело, как Ленин часто повторял».

Тайна непреходящего влияния «Поднятой целины» на умы и сердца заключается еще и в том, что она появилась именно тогда, когда должна была появиться. Когда она была нужна партии и народу как воздух. Перебрасываясь от «Тихого Дона» к «Поднятой целине», Шолохов не колеблясь постиг двуединство исторического выбора партии: суметь и успеть. Не только суметь повернуть многомиллионную массу трудового крестьянства с бездорожья единоличности под знамя ленинского кооперативного плана, но и успеть сделать это до того, как потрясенный в Октябре 1917 года враг опять соберется с силами, чтобы бросить нам генеральный вызов. Коричневые толпы уже бесновались на улицах Мюнхена, Гамбурга, Берлина. В бункере вермахта вызревал зародыш плана «Барбаросса».

Из явления литературного «Поднятая целина» сразу же превратилась в явление политическое. Самим фактом мгновенного общенародного признания этого романа сильнее любых теоретических докладов и статей утверждалась жизнеспособность метода социалистического реализма в литературе и искусстве.

Во всей мировой литературе не найти другого произведения, которое так бы сочетало в себе впечатляемость высокохудожественного документа эпохи с неотразимостью революционного руководства к действию. Злободневную идею в дерзким вымыслом. Общечеловеческое с насущным.

И вот уже вместе с бурным донским ветром ворвались в литературу невиданные доселе народные типы и характеры, горчие сгустки и слепки времени, а с ними она, молодая советская литература, впервые явила миру живые черты социализма. Нам посчастливилось полной мерой испытать этот восторг узнавания себя, своей страны, своей эпохи. Всего через четыре года после того как двадцатитрехлетний Шолохов развернул перед нашим взором грандиозное полотно «Тихого Дона», выходит из-под его пера «Поднятая целина», провозглашая и утверждая с несравненной силой художественного воздействия на миллионы людей неизбежность и неотложность революционных перемен в деревне. Провозглашая и утверждая в то же время всем своим духом и каждой строкой добровольную принадлежность советского художника слова делу партии, неотделимость его от народа.

Всю свою жизнь Шолохов хранит верность этой присяге. И на всю жизнь она осталась его музой. Под ее сенью и молодой подлесок нашей литературы превратился в могучий лес.

Тем сильнее был для нас восторг узнавания, что действительность окружающего сгустилась и заострилась под пером автора «Поднятой целины» так, как если бы она стала ярче самой себя. Стремительным светом, пробежавшим по многомиллионной массе, выхватило и выделило из нее именно те лица и характеры, которые в наибольшей степени могли и вправе были представлять собой эту массу.

Но в том-то и волшебство художественного гения, что, проницая необыкновенное в обыкновенном, он превращает его в вечную ценность. Утвержденный в красках неподвластных времен, навсегда остался в памяти нашего народа образ великого перелома в деревне, объятой пламенем классовой борьбы. Образ русского земледельца, перепахивающего межу, отделяющую его лоскутный надел, его жизнь и судьбу от такого же лоскутного надела, от жизни и судьбы соседа. Образ рабочего класса, вкладывающего в его руки «чапиги» исторического плуга.

А там вскоре и все трудовое крестьянство земли прижмет этот русский роман о коллективизации к сердцу. В Европе, в Азии, в Африке, в Латинской Америке его назовут учебником жизни. Теперь уже не объять взором всех и на всех континентах, кому он в решающий час помог в выборе пути к социальной справедливости, к свободе.

И каким же, к слову сказать, посрамлением для всех злобствующих против «Тихого Дона» и его автора обернулся этот новый роман Шолохова, сразу же выдвинувший в первый ряд литературных героев всемирного звучания вслед за Григорием Мелеховым и Аксиньей, Федором Подтелковым и Ильей Бунчуком Макара Нагульнова и Семена Давыдова, Лушку и деда Щукаря. Тот же, но уже обогащенный революцией неповторимый казачий говор коснулся уха и сердца читателя. Та же, «нержавеющей кровью политая», степь, но уже не изорванная межами в клочки взыграла всеми красками и звуками с новой молодой силой. Опоэтизированная влюбленным в нее художником, она переливается и трепещет на всем пространстве «Поднятой целины». И как в «Тихом Доне», нигде нет пейзажа ради самого пейзажа, природа является частью жизни людей, а люди — частью природы, она и открывает и закрывает им глаза, омывает их своей слезой и нашептывает им песню любви, вознаграждает за их труд и ободряет в тяжкий час материнской улыбкой. У какого еще писателя судьба человека так нераздельна с судьбой родной природы, этой колыбели жизни, радости и печали, всего сущего на земле?! И можно ли назвать какое-нибудь другое министерство по части земли, леса, воды и неба, которым было бы сделано столько же в защиту и во славу родной природы, сколько было сделано — и притом на века — по Министерству «Поднятой целины» и «Тихого Дона»?!

И когда сегодня советские писатели в своих ли романах или же, отодвинув в сторону рукописи неоконченных романов, в публицистических откликах на злобу дня возвышают голос против браконьерства в любых его видах и формах, то это не жажда славы движет их перьями, а все те же гены сыновней любви к родной земле не дают молчать.

На какой бы за эти полвека бумаге ни печаталась «Поднятая целина» — на сереньких ли, с соломенным отблеском, страницах районных газет, которые коннонарочные доставляли прямо в борозду, или на лауреатской, с серебристым отливом, бумаге, на плоской ли рукопечатной машине в подпольной антифашистской типографии или на ротации полиграфического комбината «Правды», — ее не смогло взять время. Штурмовики бросали ее в огонь, но он отступился от нее. «Соавторы» с берегов Гудзона, но в половцевских башлыках, подкрадывались к ней, как подкрадывались они и к «Тихому Дону», рассудив за спиной Шолохова, что надежнее всего будет завершить сюжет гибелью Давыдова и Нагульнова от руки чекистов, но тут вдруг явилась вторая книга романа с ее финалом, под стать по идейной и художественной мощи финалу «Тихого Дона».

Уже тогда, полвека назад, Шолохов как бы запасся в своем романе ответом и тем, кто впоследствии, эксплуатируя на страницах журналов лошадку «нравственности», нет-нет и будет выворачивать ее задом к литературе тридцатых-сороковых годов, которой, мол, еще не дано было дотянуться до отметок истинной духовности. После Октября не было у нашей партии более высоконравственной задачи, чем задача вызволения человека земли из вековечной нужды и отсталости, и одухотворенный ею роман Шолохова сразу же неизмеримо поднял нравственный потолок всей нашей литературы. А разве этот творческий урок прошел бесследно для того поколения писателей, чье мужественное слово было принято на вооружение народом в годы Великой Отечественной войны наряду с эрэсами, тридцатьчетверками, ястребками. С полей грандиозной битвы с фашизмом на всю страну и на весь мир зазвучал голос советской литературы, исполненный высокой любви к Родине и испепеляющей ненависти к ее врагам.

Неудержимы годы, но молодой восторг узнавания своего времени, своего народа, самих себя остается с нами. Не убывает, а обновляется читательская любовь к «Поднятой целине», все ярче освещаемой историческим опытом народа и личным опытом каждого из нас. Все полнее выявляются ее общечеловеческие значимость и ценность.

Еще полвека пройдет. Будут рождаться звезды и дети. Вновь и вновь из сердца автора «Поднятой целины» будет передаваться сердцам миллионов людей скорбь о тех, кому отзвучали весенние птахи в гремяченских вишневых садах.

Но ему же, Шолохову, люди всегда будут обязаны и тем, что все громче и громче будут величать певучие серые птахи этих рыцарей коллективизации, с которыми народный художник слова, как товарищ по партии, разделил их бессмертную славу.