Онлайн чтение книги Островитяния Islandia
20. ОСЕНЬ. — ФАЙНЫ И ХИСЫ

Наутро после моего приезда к Файнам мы с Анором выехали со двора усадьбы. Анор, крепкий, коренастый мужчина лет сорока пяти, с походкой вразвалку, с лицом, заросшим темной небритой щетиной. Вместе с семьей он жил примерно за четверть мили от усадьбы Файнов, у дороги к ущелью Моров, рядом с домами еще двух арендаторов — Бодвинов и Ларнелов. Он должен был показать мне изгороди, нуждающиеся в починке. Отправились мы верхом, сразу после завтрака, прихватив с собой кое-что перекусить. Анор был почти уверен, что к концу дня я уже сам смогу во всем разобраться. Обращался он со мной, как взрослый с ребенком, объясняя то, что и само собой было понятно, стараясь говорить как можно медленнее, подбирая самые простые слова. Ему казалось странным, что кому-то приходится втолковывать, как чинить изгороди. Если человек и не занимался этим раньше, то уж наверняка ему приходилось делать много схожего — так чего тут учить ученого.

Погода по-прежнему стояла жаркая, но здесь, в горах, воздух был сухой, прохладный и свежий, пропитанный бодрящим запахом сосновой смолы и хвои.

Сначала по плану Анора нам предстояло проехать поместье из конца в конец, двигаясь вдоль большой дороги, — от южной оконечности, где горы смыкались, оставляя лишь узкое ущелье, по которому текла река и где проходила дорога, ведущая вниз, в Тиндал, до северной — где горы снова сходились теснее и дорога вела вверх, к ущелью Моров. Почти все время нас с обеих сторон окружали каменные стены.

Дорога была пыльной. Дождя, по словам Анора, давненько уже не было. Через равные промежутки времени мы останавливались.

— Посмотрите, — сказал Анор. — Камень выпал. Видите? Надо положить новый. Такого же размера. И немного замазать известкой. Знаете, что такое известка?

Я ответил, что знаю.

— Как замесить раствор — я покажу. В других местах можно и без раствора. А здесь без раствора не обойтись. Если камень вывалился — посмотрите хорошенько, может, найдете. Ежели найдете — ставьте обратно. Бывает, правда, камень вывалится, да и закатится куда-нибудь. Кто их знает? Коли так — ищите новый. Тут везде каменные кучи есть. Я покажу. А можно и из ручьев брать. Где ручьи — тоже покажу. Каменная стена — одно дело. По равнине они всегда каменные стоят. Одно то есть дело. А вот по косогорам — другое: столбы с поперечинами. Совсем другое дело. Все покажу.

Мы тронулись дальше.

— И куда эти камни закатываются? — риторически вопросил Анор. Похоже, это серьезно волновало его.

Доехав до северной границы поместья, мы спешились. Каменная стена здесь кончалась, но изгородь, свернув, круто поднималась по лесистому склону. Лошади из последних сил карабкались вверх по тяжелому грунту, так что скоро и сами они, и седоки покрылись горячей испариной.

— Дальше пойдем пешком, — сказал Анор, останавливаясь в душной тени под деревом. Потом указал на изгородь, углублявшуюся в густой лес совершенно непонятно зачем, и возобновил свои наставления. Уже готовые столбы и поперечины лежали на мельнице, откуда их можно было брать по мере надобности, но их, как ни крути, не хватало. Посему предстояло валить лес, свозить бревна на мельницу, распиливать там и смолить. Этой науке я должен буду специально обучиться. Починяя изгороди, я смогу брать с собой лошадь, нагруженную необходимыми материалами, а иногда, для больших грузов, запрягать ее в повозку. Изгородь, вдоль которой мы шли, на мой взгляд, была вполне надежной и прочной, однако Анор подметил изъяны и показал, как находить их. Потом подробно описал, как производится починка.

Треть мили мы шли вдоль протянувшейся прямой линией изгороди, то еле заметно опускавшейся, то подымавшейся соответственно рельефу; по ходу мы проверяли столбы и поперечины. Мне доставляло особое удовольствие обнаруживать сломанную жердь, пропущенную Анором. Что ж, возможно, я когда-нибудь овладею искусством чинить изгороди. Это будет даже забавно.

— По холмам камней много, а изгороди — деревянные, — сказал Анор. — А вот на равнине — ни камня, а изгороди ставят каменные. Почему камни сами не берутся там, где изгороди — каменные? От подземной воды на равнинах гниют опоры. А на холмах — глянь — деревья, и ничего. Во всем то есть мера соблюдается.

Довольный своим рассуждением, он замолчал, а немного спустя я услышал, как он тихонько напевает:

Не обращая на мое присутствие абсолютно никакого внимания, он ковырял кончиком ножа верхушку опоры.

— Еще постоит, — сказал он наконец и пошел дальше, придирчиво осматривая поперечные жерди.

Слово «любовь» в песне Анора везде звучало как ания…

На следующее утро мы с Анором спустились к мельнице взглянуть на сложенные там столбы и жерди, причем Анор объяснил мне, как обращаться с пилой, если потребуются дополнительные материалы, добавив, что по уговору с Катлинами, жившими на другой стороне долины, Файны могли законно пользоваться мельничными механизмами.

Теперь, когда я тоже был одним из Файнов, мне было особенно приятно слышать это.

Затем мы проехали к мастерским, стоявшим вдоль дороги почти сразу за домами самого Анора и других арендаторов. Здесь Анор показал, как замешивается раствор, и я под его наблюдением зацементировал камень в стену. Потом, вооружившись жердями и гвоздями, пилой и молотком, я продемонстрировал свое умение чинить сломанные жердины.

— Ну, мне пора, — неожиданно сказал Анор. — Может, пока вы не слишком расторопны, но главному уже научились. Приезжайте к нам, когда у нас будут гости или когда хотите.

Погода стояла примерно такая, как в середине нашего сентября. Днем было тепло, как летом, хотя по воздуху чувствовалось, что лето прошло, да и ночи стали холодные. Жители долины старались поскорее собрать фрукты, которым угрожали заморозки.

Каждое утро я объезжал свои изгороди, возвращаясь к вечеру; на работу я шел пешком — Фэк был нагружен жердями, но обратно — чаще всего не спеша ехал верхом в холодных сырых сумерках.

Отправной точкой служил северный угол изгороди, и я медленно продвигался к югу — от опоры к опоре. Первые три-четыре дня изгородь шла лесом. Ковер из шуршащих под ногами листьев, влажно переливающийся в низких лучах утреннего солнца, ласкал взгляд, но к полудню, когда солнце поднималось к зениту и начинало припекать, листва, то тут, то там тронутая желтизной, смыкалась со всех сторон, закрывая видимость, и я торопился с работой, спеша покинуть уже ставшие знакомыми места. Да, жестоко поступил Дорн, посоветовав мне столь одинокое занятие в окружении мертвенно застывших деревьев с их бессмысленно лепечущей, бесцельно падающей листвой, усыпающей мшистую землю жухнущим покровом, и весь долгий день изгородь тянулась и тянулась перед моими глазами, в монотонном чередовании опор и жердей, каждая пядь которых требовала пристального внимания. Стук молотка громко разносился вокруг. Я разговаривал вслух, впервые на собственном опыте постигнув, как одиночество и непоправимое сознание утраты внушают человеку странные привычки, вплотную подводя его к черте, за которой лежит непостижимая область безумия.

Лорд Файн отбыл в столицу на собрание Совета. Брат лорда и его жена Мара, тихая престарелая чета, держались со мной вежливо, но отчужденно. Я рассказывал им, что успел сделать, где побывал. Они, в свою очередь, делились новостями о происходящем в имении. Год выдался хороший, разве что дождей было маловато. Посевы нигде не пострадали, но урожай оказался невелик. Старички не выказывали ни особого удовольствия, ни тревоги, ни радости, ни разочарования.

Как-то появилась Мара — взглянуть на мою работу, заодно прихватив и полдник. Было жарко, и видневшееся вдали стадо искало тени. Усадьба далеко внизу расплывчато проступала сквозь марево, словно придавленная к земле зноем.

Мара посоветовала мне перед едой сходить искупаться в пруду. Сын и дочь Ларнелов были примерно моими ровесниками, в семье Катлинов тоже подрастала молодежь, и в жаркие дни кто-нибудь из них обязательно ходил на пруд купаться. Не следует и мне так много быть одному.

— Мы все тут — добрые друзья, — слабо улыбнувшись, сказала Мара, и мне показалось, что она, как и все старики, думает, что молодые люди легко забывают свои печали в компании сверстников.

Мы устроились перекусить в тени старого дуба, и мне не только не было тяжело говорить с Марой — напротив, я без устали рассказывал ей о самых незначащих своих мыслях и происшествиях.

Я понимал, что прийти старушке было непросто — из-за возраста, да уж и слишком жаркий стоял день.

Когда лорд двадцать третьего марта вернулся с Совета, со дня моего пребывания у Файнов прошло две недели. Внешняя изгородь, огибавшая северный край поместья, была укреплена на расстоянии в полмили, и я был уверен, что сделал работу на совесть и теперь изгородь простоит еще много лет. Я похудел, загорел и обветрился, мышцы мои окрепли, хотя и ныли от усталости.

Вечером того же дня лорд Файн рассказал о собрании Совета, привнеся в дом то, чего там так без него не хватало, — дух и отпечаток яркой личности. Несмотря на годы, он выглядел решительным, властным и полным сил. Белая шапка седых волос оттеняла смуглое лицо с темными бровями. Глубоко посаженные по сторонам крючковатого носа глаза живо и умно поблескивали. Его присутствие заставило всех нас внутренне приободриться.

Он вскользь упомянул имя Дорны:

— Когда Тор принимал нас во дворце, — сказал Файн, — с ним была молодая королева. Настоящая красавица. И потом она появлялась на всех заседаниях.

Но роль государственного мужа не мешала лорду оставаться человеком сельским. Когда все новости были сообщены, его внимание переключилось на заботы поместья, на жизнь его владений, где сейчас трудился и я. Мне пришлось подробно отчитаться.

— Похоже, вы на славу поработали, — сказал лорд.

— Такой труд — одно удовольствие.

— Чем вы еще занимались?

По правде говоря, на работу уходило все время, только перед сном удавалось перемолвиться с домочадцами.

— И ничего не читали? Не вели никаких записей? А молодой Дорн говорил, что вы подумываете рассказать о нас своим соотечественникам.

В голосе его прозвучали мягкий, доброжелательный упрек и глубокое понимание. Ответить мне было нечего.

— Не перетруждайтесь из-за нас, — продолжал лорд. — Работа, которую вы делаете, рассчитана на многие годы. Не упустите свое время, Джон Ланг. Пока погода еще теплая, берите с собой книги; работайте, читайте или пишите — по настроению. Тогда жизнь действительно будет вам в радость.

В ту ночь я уснул не сразу. Выходя вместе с Тором встречать членов Совета, Дорна, конечно, была в ярко-зеленом платье, этот цвет шел ей больше всего, если только не переходил в темные тона. На ней было зеленое платье во время нашей последней встречи, и она сама выбрала его — цвет свободной от всего молодой женщины. Теперь она носила зеленое по праву королевской супруги… Мне хотелось, чтобы Дорна осталась верной своим цветам, не променяла их на яркую королевскую зелень. Весь день, пока я работал, вокруг царил зеленый цвет. Скорее бы зима, когда трава пожухнет, деревья облетят и выпадет снег.

На следующее утро, когда я вместе с Фэком, нагруженным опорами и жердями, выехал в направлении Певучего ключа, лорд Файн отправился со мною. Я показал ему несколько участков починенной изгороди, лорд с улыбкой, внимательно осмотрел мою работу и одобрительно кивнул. Солнце ярко сияло над нами, но в лощинах залегла прохлада. Осень уже началась. Облетающие листья стайками кружились над изгородью, как только задувал ветер. Деревья раскачивались, словно стараясь стряхнуть с себя последний покров.

Невысокого роста, лорд держался очень прямо. Он не надел шляпы, и волосы его могли поспорить белизной с проплывающими по небу белоснежными облаками. Цвет загорелого лица напоминал красное дерево, выражение его было горделивым и жестким. Когда он раскачивал опоры, вцепившись в них своими маленькими сильными руками, казалось, что перед ним — враг. Скрытая сила чувствовалась в каждом его движении.

Мы проработали вместе больше часа. Около девяти лорд предложил мне съездить верхом посмотреть окрестности, и мы стали подниматься по склону холма тропой, становившейся все круче по мере подъема, пока наконец не выехали к Певучему ключу и остановились у крутого обрыва. Далеко внизу виднелись фермы, и долина распахивалась во всю ширь, до противоположного края, где вздымались снеговые вершины Матклорна. Мы привязали лошадей, и лорд достал из своей сумы книги и бумагу — ему надо было написать несколько писем. Но сначала, склонившись над ручьем, лорд утолили жажду. Потом он отошел в сторону, сел и, прислонясь к дереву, скоро погрузился в свои мысли. Было даже странно видеть этого сурового, привыкшего повелевать человека за таким мирным занятием, как сочинение письма. Я взял книгу, которую лорд захватил для меня, устроился поудобнее и постарался внешне и внутренне сосредоточиться, как это сделал лорд Файн; увы, не так-то легко было переключиться с одних мыслей на другие.

Книга называлась вполне лаконично — «Изборник». В нее входили притчи, стихи, разрозненные отрывки, некоторые принадлежали известным авторам, другие же вообще не имели подписи. Возможно, они были сочинены самим безымянным составителем изборника.

Чтенье не шло на ум. Певучий ключ на этой высоте представлял собой всего лишь небольшой ручеек, но русло его было достаточно широким и для паводковых периодов. Сегодня он бежал, рассыпая брызги и весело перепрыгивая с одного лесистого уступа на другой, собирался в заводь и, скользнув в расщелину скалы, беззвучно скрывался внизу. С того места, где я сидел, было удобно наблюдать за безостановочно, бесшумно текущей и исчезающей водой. Где-то там, внизу, она падала, разбиваясь о камни, вновь собиралась в запруды и вновь продолжала свой бег.

Ближе к полудню, когда Исла Файн покончил с письмами, мы пошли дальше, вверх по руслу ручья. Подъем оказался нелегким, и, изрядно вспотев, я разделся и выкупался в пруду, вода в котором доходила мне до плеч. Лорд сидел на обломке скалы, молча глядел на меня, и уж не знаю, о чем он думал в тот момент — о погоде, об Островитянии, о своем поместье, обо мне, обнаженном и плещущемся в пруду, или о жизни вообще.

Вернувшись, мы съели ленч и так же, верхом, спустились в долину. Я остановился у места, где работал над изгородью.

— Оставьте себе книгу, — сказал лорд Файн. — Почитайте ее. Нельзя только работать.

Итак, я получил двойной урок: сначала от Мары, потом — от Ислы Файна. С тех пор я делал передышки в течение дня, во время которых писал или предавался праздным мыслям.

Книга была из тех, которые наскоро не прочитаешь. Все очевиднее становилось, что автор включил в свой сборник то, что так или иначе тронуло его душу. Все яснее вырисовывался образ человека, склонного к созерцанию, отягощенного не всегда веселыми раздумьями и нуждавшегося в успокоении, хотя он и мыслился мне выдержанным и уравновешенным.

Присутствие Ислы Файна и уже не столь изматывающая дневная работа сказались и на том, как я отныне проводил вечера. Лорд вел большую переписку, которой вдохновенно предавался именно в эти часы. Он писал многим из своих избирателей, интересуясь их взглядами на Договор Моры, но еще больше корреспонденции получал сам с изложением разных точек зрения и вопросами по поводу его собственной позиции. Письма эти были столь многочисленны, что лорд разрешил мне помогать ему разбираться с ними, так как в усадьбе не было специальной должности секретаря. Сочиняя письмо неведомому адресату, я чувствовал, как сам заражаюсь писательским зудом. Скоро я принялся за статью о политической ситуации в стране, предназначенную для публикации в одной из американских газет к моменту, когда прибудет мой преемник; в ней я писал все, что думал.

День на свежем воздухе, проводимый то за починкой изгородей, то за досугом, к чему я уже привык, вечерами — два или три часа в роли секретаря или за собственными сочинениями, до тех пор пока глаза не начинали смыкаться, — такова была моя жизнь теперь.

Снова настали жаркие дни, но солнце грело уже по-осеннему. От яблоневых садов пахло паданцами и незрелыми плодами. Густой, едкий запах опаленной стерни повис над полями. Жгли листья, и дым от них, навевавший отдающие горечью и в то же время пронзительно сладкие воспоминания, пропитал воздух.

В один из таких жарких дней я чинил изгородь, отделявшую поля денерир, к югу от Певучего ключа. Было не только очень жарко, но и сухо — пыль сушила кожу. Когда солнце достигло точки, которую я условился считать полуденной, я верхом на Фэке отправился вниз, к Ларнелам. Дочка Ларнелов, молодая женщина лет двадцати семи, крепко сбитая, свежая и загорелая, встретила меня на пороге.

— Мара сказала, что вы с братом ходите купаться в жаркие дня, — объяснил я. — Она посоветовала как-нибудь пойти вместе с вами. Сегодня очень жарко.

Девушка рассмеялась, взглянула на меня, пожала плечами и ответила:

— Брат уехал, мне же кажется, что сегодня слишком холодно. Вода — ледяная… Мы ждали, что вы как-нибудь заглянете.

— Так, значит, не пойдете?

— Слишком холодно, — покачала головой девушка.

Я поехал прочь. Облака пыли, летевшие из-под копыт Фэка, окутывали нас обоих. Мы свернули на дорогу к мельнице. Справа и слева за уже пожелтевшими ивами расстилалась зелень лугов. Я поставил Фэка в тени мельницы и не стал его привязывать, понадеявшись на его послушный характер. За мельницей дорога сворачивала и, проходя по мосту, пересекала Фрайс; там же была запруда, и купальщики стояли на краю каменной дамбы за шлюзом. Я увидел Ларнела, загорелого, крепкого юношу, двух дочерей Катлинов, каждой из которых на вид можно было дать лет двадцать, их отца — мужчину лет сорока семи с проседью в волосах, Толли и его сестру, чуть помоложе его. Никто не удивился моему появлению. Ларнел сказал, что пока ни один из них не решился спуститься в воду.

Я разделся и присоединился к компании. По предложению Катлина было решено, что все выстроятся на берегу и по счету «шесть» прыгнут одновременно.

— Эк… атта…

Вода плескалась внизу, темная, глубокая и холодная. Опавшие листья покачивались на ее поверхности. Голубая осенняя дымка повисла над лугами и запрудой, в воздухе стоял ощутимый запах дыма. Каким бы жарким ни казался день, зной был обманчив, скрывая холод, — не то что потоки летнего тепла, нежащие обнаженное тело.

— Эттери… нек…

Паузы становились все дольше, голос Катлина звучал все серьезней, даже суровей. Стройные, но крепкие тела его юных дочерей, стоявших позади отца и видных мне сбоку, были словно выточены из слоновой кости. Головы их окружал нимб каштановых волос, соски маленьких круглых грудей были ярко-красными, а курчавая поросль паха отливала рыжиной. Темные блестящие глаза одной из девушек, с которой я столкнулся взглядом, выражали любопытство и отчаянный детский страх.

— Натта… неттери… Стелл! (Прыгай!)

Я на мгновение завис в воздухе, черная рябь ринулась мне навстречу, ледяной холод перехватил дыхание, и вода со всплеском сомкнулась над головой. Все глубже во тьму — пока наконец ступни мои не коснулись мягкой холодной глины. Оттолкнувшись я стол подыматься с открытыми глазами, видя над собой постепенно светлеющую зыбкую зеленую полумглу, пронизанную струйками пузырьков, и наконец вынырнул в теплый, курящийся воздух; над водой была лишь голова — тело, обнаженное и слегка онемевшее, ласкали струи течения.

Все держались мужественно, никто не струсил и не остался на берегу, и вот все семеро, брызгаясь и плещась, чтобы хоть как-то согреться, поплыли к противоположному берегу, пологому, со скатом, на который можно было легко взобраться. И хотя он был слишком узок, чтобы всем нашлось место, но ледяная вода выгнала всех на берег, и мы сгрудились на краю, дрожа от холода и невольно касаясь друг друга.

Цепочкой, следуя один за другим, на мосту показались еще мужчины и женщины. Переходя через реку, они скрывались за желтеющими ивами, раскинувшимися под голубым небосводом.

Ларнел дал мне полотенце, и, спрятавшись за стеной, где пригревало солнце, мы насухо вытерлись и стали одеваться, обмениваясь отрывистыми замечаниями о том, какая холодная вода, о погоде, о моей работе над изгородями, о Фэке, который направился к нам через мост; выяснилось, что Толли и Катлин знают его — ведь он был одной из лошадей Дорна.

На темной водной ряби у берега еще не улеглась желтоватая пена, поднятая нашим бурным купаньем. Полотенца из грубого небеленого холста влажно блестели. Но вот белые, темно-красные и синие одежды скрыли розовую, не ведающую притворного стыда наготу.

Щепетильность, с которой у меня дома привыкли скрывать ее, была позабыта, а если и вспоминалась, то казалась бессмысленным лицемерием.

Толли и Катлины отправились в одну сторону, упомянув о своих гостевых днях и пригласив меня заглянуть к ним, Ларнелы — пошли к себе.

Задав Фэку полуденную порцию корма, я перекусил и сам, выбрав самое теплое, самое солнечное место на стене. После купания я чувствовал себя взбодренным, хотя и несколько разморенным, между лопаток еще затаился холодок, а пальцы слушались плохо. Лишь взявшись за работу, я окончательно согрелся.

Я трудился, подправляя сломанные жерди, мирно, но с сокрушенным сердцем. Дорна была так далеко.

Во второй половине дня с юга нагнало туч, и они сумрачным сводом укрыли долину, спрятав вершины окрестных гор и холмов, но дождь пошел только утром.

На следующий день я распиливал жерди и опоры на мельнице, благодаря дождь за то, что в долине теперь будет вдоволь воды и мельница сможет работать бесперебойно. Облако мелких опилок висело в воздухе, и тонкий пряный запах свежераспиленного дерева мешался с доносящимися через открытую дверь разнообразными влажными запахами. Анор зашел посмотреть и кое-что подсказать и в полдень ушел, вполне довольный тем, как я справляюсь со своей работой, пусть пока медленно и чересчур расточительно обходясь с деревом и водной энергией.

Царящий на мельнице полумрак, дождь, голубовато-серой стеной отгородивший меня от остального мира, тихий перестук капель по крыше помогали сосредоточиться. Управившись с ленчем, я принялся за чтение.

Открыв наугад «Изборник», я был пленен названием одной из притч, кстати, принадлежавшей перу Бодвина.

Детские картинки

Картина имеет всего два измерения. Мастерство художника придает ей иллюзию перспективы, но это — лишь иллюзия. Человек с детства рисует картины собственного будущего, и чем богаче его воображение, тем ярче они получаются. Когда картину будущего рисует мощное, жадное, но несведущее воображение, она выходит поистине ложной.

История Амеры, юной дочери тана из Мильтейна, — самая обыкновенная. Представлявшиеся ей картины будущего были ярки, прекрасны и обманчивы. Мать девушки, хлебнувшая горя в жизни, всячески воодушевляла ее: в блеске фантазий Амеры ей виделась собственная давняя любовная история, так ничем и не кончившаяся. К тому же она хотела поудачнее выдать дочь замуж — слишком много ртов было в доме Амеров.

Явился и ухажер по имени Данлинг, тана из Броума, вдовец, имевший хорошее поместье. Подобно большинству молодых женщин на пороге зрелости, Амеру сбивала с толку непоследовательность, с какой молодой человек рисовал перед своей избранницей постоянно сменяющие друг друга картины совместного будущего. Данлинг был человеком прочных устоев, основательным и вполне довольным собою. Воображение Амеры нарисовала ей новую картину. Большую часть ее занимало поместье и жизнь в нем; Данлинг старался поспеть за девушкой, но его фантазиям недоставало глубины и размаха. Амера же, вглядываясь в мысленный образ, переносясь в него из своих нынешних стесненных обстоятельств, старалась вжиться в его просторную, но плоскую двухмерность, насколько ей это удавалось, и подчас принимая вымысел за реальность. Данлинг виделся ей другом, наставником, старшим братом, она представляла, как они вместе садятся за стол или как она провожает его в поле. Она же будет следить за порядком в усадьбе, уже прекрасной в ее мечтах и еще более прекрасной — в будущем. Оставались еще таинства брака, но она ни разу не слышала, чтобы кому-нибудь из женщин они принесли несчастье. Ну а мужчина, умещающийся в двух измерениях, и подавно не внушал страхов; не исключением был и Данлинг. Все это пока были слова и игра фантазии. Да, рожать — тяжело и больно, но на то она и женщина, к тому же не робкого десятка, и на судьбу не роптала. Важнее всего был для нее образ, который она создавала с помощью матери и будущего мужа. Взлелеянная юным сердцем, картина получилась пленительной, яркой, и зачарованная ею Амера вышла замуж за Данлинга.

Девушка была молода и прелестна. Муж ее — добр и желал ей счастья, но никакая доброта не возместит любовного чувства, если его нет. Став существом трехмерным, сойдя с плоскости картины, Данлинг разрушил ее раз и навсегда. Теперь он был для Амеры горше соли, которая распаляет жажду, но жажду нежеланную. Рядом с ней был мужчина, ничем не запятнанный, всеми почитаемый и славный своей добротой. Те, кому брак кажется чем-то вроде спаривания, те, кто негодует, если два здоровых представителя порой не приносят хорошего потомства в виде образцовых жеребчиков и телушек, — осудят поведение Амеры, а притча покажется им скучной. Ведь героине, поскольку она женщина, следовало довольствоваться тем, что рядом с ней — примерный муж. Ей следовало жить по плану, предначертанному природой. Но насколько завиднее участь животного, которое может отклонить притязания другого, нежели судьба мужчины и женщины, связанных узами брака и вынужденных повиноваться обычаям и условностям! Безусловно, многие женщины постарались бы угодить своему суженому, однако Амера была не из их числа и при всем желании не могла стать такой. Когда Данлинг, любя ее, искал в ней утоления своих полнокровных желаний, она не могла сохранить хотя бы частицу себя для себя и, не любя мужа, вовсе не хотела и не могла отдавать ему всю себя без остатка. Никто из двоих не получал отдачи. Каждый только брал, ничего не давая взамен. Терзаясь болью и стыдом, девушка готова была расстаться с чем угодно, отдать самое жизнь, но хоть одна пядь ее души должна была оставаться ее, и только ее. Муж вторгался в ее мир, заполонял его, не опустошая, а именно подавляя своим началом. Мертвые не сознают, что мертвы; Амера была жива и сознавала, что больше не существует. Когда, пройдя тысячу мучений, она вновь почувствовала в себе живую душу, любящий Данлинг — сама доброта — ненароком разрушил возрожденное с таким трудом. Ребенок, которого она ему родила, был слишком похож на отца, чтобы Амера могла чувствовать его своим. Так они жили.

О прекрасные и обманчивые фантазии юности! Трудно винить кого-либо из героев: оба были верны своей натуре. И все же закравшейся в их жизнь лжи можно было избежать. Не скрывайте от тех, кто юн и скоро вступит в брак, какова она, та реальная жизнь, что их ожидает! Тяжело внушить тем, кто верит в плоские, расхожие картинки, что живая жизнь многомерна. Мы, люди старшего поколения, лишь через долгие годы приближаемся к осознанию этого чуда, так никогда полностью и не постигая его. Но сделаем все, что в наших силах, дабы юные увидели, сколь многогранна и глубока истинная ания.

В Амере я увидел Дорну. Нарисованная ею картина оказалась обманчивой. Не обделенная умом, она понимала, что не должна принадлежать мужчине — мне или кому бы то ни было. И все же она не довела свою мысль до конца. Она сказала, что испытывает анию, но, ослепленная ложной яркостью представившегося, не поняла, что чувство ее неистинно, что оно — не многомерная, многогранная ания, о которой писал Бодвин. Прочитав притчу, я так живо представил себе страдания Амеры-Дорны, что, право, это было невыносимо.

Мягкий перестук дождя по крыше напомнил дождь и мельницу на Острове. Жизнь у Файнов не смягчила мое горе. С течением времени я все глубже понимал произошедшее, и боль становилась острее. Жалкое положение, на которое была обречена Дорна, из маячащего впереди призрака стало обыденным, каждодневным…

Тринадцатого апреля верхом на Фэке я выехал на дорогу, ведущую к Городу, рассчитывая прибыть в столицу через полтора дня. Пятнадцатого и восемнадцатого приходили пароходы с почтой. Самой важной новостью было то, что мой преемник, Освальд Ламбертсон, с женой должен был прибыть на «Суллиабе» третьего мая, то есть примерно через пару недель, Известие о его приезде было окончательным подтверждением моего провала, и чувство сожаления, даже, быть может, стыда, больно кольнуло меня. Напоминание об отставке пришлось как нельзя некстати. Официальное положение позволяло мне находиться в Островитянии. Теперь же, как и любой простой турист, в соответствии с законом я вынужден буду покинуть страну через год, считая с третьего мая или с любой другой даты, когда моя отставка будет окончательно утверждена. Тем не менее Вашингтон явно предпринимал усилия, чтобы спасти мою репутацию. Мой преемник прибывал в ранге посла, и, если я останусь примерным молодым человеком и понравлюсь новому начальству, меня могут оставить на какое-то время консулом.

Моя первая корреспонденция начинающего журналиста была отослана восемнадцатого числа. Я направил ее своему приятелю, наказав дожидаться каблограммы. Получив ее, он должен был от моего лица передать заметку в одну нью-йоркскую газету. По крайней мере ее можно будет пустить в ход сразу, как только я дам знать о своей отставке.

Наконец прибыли Ламбертсоны: сам мистер Ламберт-сон, изысканно одетый мужчина, с секретарем и слугой, и его жена со служанкой. Я заказал им номера в гостинице.

Первые дни дел было хоть отбавляй. Я вынужден был переодеться в уже ставший непривычным американский костюм, дабы не слишком выделяться среди окружения м-ра Ламбертсона. Он попросил меня сопровождать его во время всех официальных визитов, и мы вместе с женой посла и секретарем обошли все представительства, оставляя визитные карточки тем, кого не застали на месте. Я давно уже не говорил так много, однако надо было рассказать мистеру и миссис Ламбертсон буквально все, что мне известно об Островитянии, ее обычаях, ведущих политиках, хотя посол знал больше меня обо всем, что касалось различных синдикатов и вероятных концессий.

Ежедневное общение с моим преемником было не очень-то приятным. Манеры его отличались безупречностью. Временами он снисходил до дружеского, даже задушевного тона, правда, при этом словно насосом выкачивая из меня информацию, так что под конец я чувствовал себя выжатым как лимон. Все, касавшееся Договора лорда Моры, он вызнал у меня до крупицы, и когда уже, казалось бы, нечего было добавить, «процедура» продолжалась.

Он тоже хотел знать решительно все об инциденте на перевале Лор, не исключая мельчайших подробностей реакции каждого дипломата, и я подолгу, и часто тщетно, пытался вспомнить, кто из них хмыкнул, а кто — язвительно улыбнулся.

Примерно через неделю после прибытия Ламбертсон неожиданно заявил, что о моей отставке не может быть и речи, пусть я навсегда выброшу эту мысль из головы, и тут же перекрестные допросы прекратились и тон господина посла в общении со мной стал куда более любезным. Как-то мы вместе завтракали у него в гостинице, и я заметил, что поведение миссис Ламбертсон изменилось соответственно. Да, явно я был полезен и компетентен в достаточной степени, чтобы держать меня при себе.

По окончании завтрака, когда мы ненадолго остались одни, я сказал, что готов оказывать господину послу любую помощь, оставаясь в столице, и готов откликнуться по любому его зову в июне, но только как лицо неофициальное, и, наконец, что буду крайне ему обязан, если он воспользуется данными ему полномочиями и утвердит мою отставку.

— С какого времени? — спросил Ламбертсон.

— Сегодня с полудня.

Мы еще немного поторговались относительно сроков, и, думаю, Ламбертсон уступил потому, что слишком спешил: на сегодня у него было назначено много визитов.

Итак, победа! Я был наконец свободен, однако в полной мере ощутил это благотворное чувство лишь пятнадцатого мая, когда снова направился к Файнам. Город перестал быть моим домом в каком бы то ни было смысле, я оставил свою квартиру на городской стене, и к лучшему: какое облегчение было сознавать, что я уже не вернусь туда, где пережито столько мук и разочарований, хоть я и сожалел, что теряю ставший уже таким привычным уют и навсегда расстаюсь с романтическим видом на сады городских крыш. Оставалось немного: отослать каблограмму с разрешением печатать статью, написать дядюшке Джозефу, посвятив его в мои новые планы, и послать письмо Глэдис Хантер — моей единственной американской корреспондентке, не являвшейся членом нашего семейства.

Да, я был, пожалуй, даже чересчур свободен, не имея собственного дома, влекомый неведомым течением. Сейчас моим домом, конечно, отнюдь не роскошным, скорее всего можно было назвать усадьбу Файнов. Но я ехал верхом на собственной любимой лошади островитянских кровей, с которой провел вместе больше времени, чем с кем-либо еще. Начальства надо мной не было. Была работа, которой я мог занять себя, и верные друзья. Сердце мое принадлежало женщине, тоже любившей меня, хотя и навсегда потерянной. В общем, не так уж и плохо…

На ферме было холоднее. Деревья почти все облетели, но земля не успела промерзнуть — бабье лето еще не кончилось. Починка изгородей оказалась увлекательным, приятным занятием: работа на свежем воздухе после томительных часов, проведенных в столичной канцелярии, жизнь, в которой слова играли второстепенную роль.

День или два спустя пришло письмо от Наттаны, она приглашала навестить ее (тут чувствовалась рука Дорна).

Через три недели вся знать Островитянии соберется, чтобы решить, принимать или нет Договор лорда Моры. Лорд Файн сообщил мне по секрету, что все, на кого рассчитывает лорд Дорн, соберутся за несколько дней до одиннадцатого июня, то есть до открытия Совета, и что поэтому он сам выезжает первого числа, имея десять дней в запасе. Он старательно внушал мне, что двери его дома все равно остаются открыты для меня, даже в случае войны, в которую может быть вовлечена и моя страна.

Все это было сказано самым спокойным тоном. Война не относилась к числу событий, о которых говорят, а воспринималась скорее абстрактно, однако мало-помалу превращалась в зловещую реальность, и сознание этого больно кольнуло меня, заставив побледнеть.

— Значит, война возможна? — спросил я.

— Если наши сторонники одержат верх, — ответил лорд, — попытки наших противников подчинить нас силой не исключены.

Дни шли за днями, я не прерывал своих занятий, чередуя работу с чтением, вел записи и чувствовал, как снова обретаю уверенность и силу.

Островитяния не понаслышке знала, что такое война, и все же народ ее был самым миролюбивым. Я наткнулся на стихотворение Моры — поэта, жившего в шестнадцатом веке, и, пожалуй, оно выражало это общее отношение к ратному делу.

Я присел на жердину передохнуть. Мысли о предстоящем не оставляли никого из нас равнодушным. Рано или поздно любой разговор обращался к собранию Совета, тому, что должно было случиться меньше чем через две недели. Исла Файн уже отбыл… Мне следовало в ближайшие дни известить Наттану и ее отца, что я готов встретиться с ними у Темплина восьмого июня.

Я как-то сразу, в одночасье вновь обрел и по-новому понял себя. Неистребимая жажда жизни вернулась, и это был добрый знак. Хотя я и не считал себя ничьим должником и был свободен, как ветер, умирать мне не хотелось, как не хотелось и отворачиваться от сияющего вокруг мира. Затаившаяся тоска скрипела крепко стиснутыми волчьими зубами, но я успел изучить ее повадки и привык к ее отчаянным приступам. Дорна забрала с собой половину моего сердца, но кругом было столько прекрасного, столько оставалось еще увидеть и переделать, и мир казался полон друзей.

Проснувшись утром четвертого июня, ровно за неделю до открытия Совета, я немедля решил, что настала пора что-то предпринять, сняться с места. И вот час спустя, верхом на Фэке, я был уже в пути.

В лучах восходящего солнца снежный купол Островной горы переливался бледно-розовым на темно-голубом небе, где еще горели звезды. Была ли на свете другая страна прекраснее той, чей облик, некогда пугающе чужой, становился все привычней и родней? Земля внизу проступала, как дно озера, сквозь толщу ночной тьмы. В окнах дома мелькал огонек: то Мара ходила по комнатам с зажженной свечой.

Чуть выше дороги лесистые вершины начали светлеть. Резкий, ломаный контур их протянулся по небу; внизу царили прохлада, тишина, сон. Мы продолжали подъем, пересекли границу тьмы и словно выплыли навстречу разлившемуся по окрестностям яркому солнечному свету.

Почти стемнело и накрапывал дождь, когда я, спешившись, провел Фэка через каменные ворота усадьбы Хисов, снова сел в седло и пустил лошадь рысью, чтобы появиться, как то и подобает, в соответствии с обычаем. Дом неясно темнел впереди, низкий, в окружении флигелей. В центре фасада ярко светились желтыми огнями несколько окон, а слева — только в одном оконце слабо мерцала свеча, возможно, это была мастерская Наттаны. Она, как и никто в доме, не знала о моем прибытии.

Копыта Фэка хлюпали по лужам, и оба мы были с ног до головы забрызганы грязью.

Я выкрикнул свое имя, и Хис Атт появился с фонарем на пороге. Не выказав никакого удивления, за что я внутренне поблагодарил его, он сказал, что позаботится о Фэке, а мне следует поскорее пройти в дом и переодеться. Потом, посветив фонарем, осмотрел пятна грязи на боках лошади.

— Вы ехали ущельем через Темплин? — спросил он. — Ну как там, наверху?

Я рассказал, что в пути меня застиг снегопад.

— Вот и отец боится, что будет трудно проехать, — откликнулся молодой человек.

Он рассмеялся и повел Фэка на конюшню.

Сразу за дверью меня встретила Айрда. Она тоже не очень удивилась и не стала мучить меня расспросами. О чем тут говорить, сказала она, когда на мне нитки сухой нет, — скорее в ванну; и прошло совсем немного времени, как я сидел, наслаждаясь теплом и покоем, в горячей ванне, в комнате, где мне приходилось останавливаться уже дважды.

Внизу, в гостиной, стоя перед окном, меня дожидался Исла Хис. Он стоял, широко расставив ноги; рыжие волосы и борода полыхали в отсветах пламени. Несмотря на сердечные, ласковые слова приветствия, я почувствовал, что что-то беспокоит лорда.

— Как погода на перевале? — первым делом спросил он.

Я стал рассказывать, сразу пожалев, что почти не обратил внимание на глубину снега. Лорд посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом.

Вошла Айрда.

— Вы собираетесь ехать на Совет, не так ли, Ланг? И хотите отправиться вместе со мной и моей дочерью Наттаной? — спросил лорд Хис.

— Да, если это возможно.

— Буду рад вашему обществу. Но если дождь не прекратится и ночью, снега на перевале скопится слишком много, и чтобы добраться вовремя, нам придется выехать завтра и следовать через ущелье Доан. Не знаю только, успеет ли собраться Наттана.

— Она весь день шила, — быстро вставила Айрда.

— Она знала, что нам, возможно, придется выехать завтра, — сказал Хис, поворачиваясь к жене. Казалось, он взволнован больше обычного. — Если будет нужно, я поеду и без Наттаны. Ежели она останется, вы, Ланг, решайте сами. В любом случае я буду рад взять вас с собой.

Сказав это, лорд кивнул мне и удалился.

Айрда тихо вздохнула.

— Хис должен встретиться со своим старшим сыном, тот сейчас в Верхней усадьбе, и с моим сыном, Хисом Пеком, который в Ривсе, за четыре дня пути. Если ему придется ехать через Доан… — она запнулась, но тут же продолжала: — Наттана изо всех сил старается успеть к завтрашнему дню. Из старших дочерей она сейчас здесь одна. Про Неттеру вы знаете. А Некка с Эттерой уехали в долину… — Айрда снова смолкла. — Наттане будет интересно узнать, как дела на перевале. Ужин еще не готов. Она сейчас у себя, в мастерской… Я буду рада снова увидеть вас, Ланг… Такие настали тревожные дни. По крайней мере для нас.

Итак, мне представлялся шанс, и я тут же сказал, что пойду повидать Наттану и заодно расскажу ей о погоде в горах.

— Только не отвлекайте ее надолго от шитья, — попросила Айрда; любопытно, что именно она имела в виду.

В кладовой, находившейся под мастерской Наттаны, было темно, только слабый отсвет падал на верхние ступени лестницы. Нащупав ногой нижнюю ступеньку, я стал осторожно подниматься.

Наттана шила. В комнате горело три свечи. Когда я вошел, девушка даже не взглянула на меня. Свет падал на нее сзади, и жаркая медь вьющихся волос окружала голову сияющим нимбом. Наттана низко нагнулась над работой, мягко выгнув спину, косы лежали на плечах. Казалось, она стала меньше. Закинув ногу на ногу, она подобрала правую, так что носок почти отвесно упирался в пол. Большой темно-зеленый лоскут лежал на коленях, и белые, с розовым отливом, почти прозрачные пальцы бойко сновали, зажав иглу.

— Джон Ланг, — негромко произнес я, чтобы не испугать девушку.

Наттана подняла голову, но я не видел ее лица.

— Это вы! — сказала она неожиданно звонко.

— Я решил, что лучше самому проделать весь путь, чем ждать вас у Темплина.

Наттана снова склонилась над шитьем.

— Я думала, это брат пришел сказать, что отец зовет меня. Рада видеть вас.

Игла вновь запорхала над шитьем.

— Найдите местечко и присаживайтесь, — сказала Наттана.

На всех стульях и скамьях, где я сиживал несколько месяцев назад, теперь были разложены, развешены законченные и еще не дошитые платья разных цветов, большей частью коричнево-желтых и зеленых. Добавившаяся к обстановке узкая кровать, стоявшая в углу, была завалена сандалиями, платьями, накидками, чулками, лентами, гребнями и щетками, двумя дорожными сумами и книгами — похоже, тут было все имущество Наттаны.

Я примостился на подлокотнике скамьи.

— Как поживаете, Джон Ланг? — спросил девушка.

— Прекрасно, — ответил я, чувствуя, что невольно вкладываю в свой ответ посторонний, скрытый смысл. — А как вы, Наттана?

— Хорошо, только очень занята… Я так рада, что вы приехали.

— Мне следовало прежде написать вам.

— Ничего страшного. Наконец-то вы здесь! Отец хочет выехать завтра, и мне нужно собраться, даже если придется просидеть всю ночь.

Мягкая полоса света очертила юный профиль девушки, теплые блики падали на лоб и подбородок. В ее позе, как всегда, таилось скрытое движение, словно она готова была в любой момент стремительно встать, выйти, исчезнуть.

— Вы не против, если я буду шить? — спросила Наттана. — Конечно, я знаю, вы не против. Я должна успеть к завтрашнему утру, даже если мы не поедем.

В последних словах прозвучала недомолвка, и я заподозрил, что Наттана из-за чего-то поссорилась с отцом, но мне меньше всего хотелось вмешиваться в их конфликты.

— Я не против, но я не хочу мешать вам. Айрда просила меня об этом.

Наттана рассмеялась, поднеся ткань к глазам.

— Как только мы выедем, все уладится… Вы виделись с отцом? Какие у него планы?

Я вкратце передал ей наш разговор.

— Что ж, это забавно, если поездка продлится целых шесть дней вместо трех. — Наттана махнула рукой в южную сторону — игла блеснула в луче света. — Я думаю, послезавтра все будет в порядке. Конечно, может выпасть снег, но пока тепло, и по ту сторону перевала он должен стаять… Как Фэк?

— В прекрасной форме.

— Выдержит шесть дней пути?

— Думаю, да.

— Отец, пожалуй, предложит вам одну из наших лошадей, они быстрее. Вы можете оставить Фэка и забрать его на обратном пути, или я пригоню его к вам… Вы собираетесь вернуться к Файнам?

— Полагаю, да, — ответил я и в нескольких словах рассказал о работе, которой занимаюсь в поместье, после чего разговор перешел на мою отставку и планы, связанные с публикациями в Америке. Вскоре Наттана была осведомлена практически обо всем, что со мной происходило.

— Но ведь у вас остался год, не так ли? — спросила она.

— Год, считая с двадцать второго новена (двенадцатого мая).

— Кажется, долгий срок, а пройдет быстро.

— Об этом-то я и думаю.

Девушка быстро повернула ко мне скрытое тенью лицо и вновь склонилась над шитьем. Свет мягко очертил ее профиль.

— Что ж, как бы там ни было, — сказала Наттана, — вы будете с нами в одни из, быть может, самых тяжелых дней нашей истории. Мне кажется, наши враги раз от разу становятся сильнее и неумолимее. Надеюсь, вы как-нибудь расскажете мне, что думаете вы обо всем этом, о нас и вообще о том, что творится в мире.

— С удовольствием, если сам когда-нибудь в этом разберусь.

— А с кем вы общаетесь у Файнов?

Я начал было рассказывать о своей жизни в усадьбе, но Наттана прервала меня:

— Пора ужинать. Идите, а то они подумают, что это я вас задерживаю.

— А вы не пойдете?

Она обвела рукой комнату и покачала головой.

— Возвращайтесь, может быть, еще удастся поговорить.

Наттана угадала. Вся семья как раз собралась в столовой. Я сказал, что Наттаны не будет, и старый лорд досадливо поморщился.

После ужина он преобразился: передо мной снова был сердечный, радушный человек, каким я запомнил его после первого посещения. Он провел меня в свою комнату и не отпускал больше часа. Разговор зашел о том, что за человек Ламбертсон, с какими предписаниями он прибыл и какую позицию могут занять Соединенные Штаты. К сожалению, я не мог дать определенного ответа. Ламбертсон не удостоил меня доверительной беседы, о чем я и сказал.

И вдруг меня пронзила мысль: почему же Исла Хис не поехал на встречу сторонников лорда Дорна, куда отправился Исла Файн? Ведь Дорна упоминала о Хисе как об одном из самых верных сторонников их рода.

Когда лорд окончательно убедился, что у меня нет к нему никакого конкретного дела, интерес его ко мне несколько поугас. Он осведомился о моих планах, потом сказал, что был рад нашей беседе, и добавил, что, если у нас появится желание превратить поездку в столицу в небольшое приключение, нам следует выехать не завтра, а дождаться седьмого июня.

Я встал, чтобы идти, но старый лорд задержал меня.

— Когда все хлопоты и тревоги будут позади, — сказал он, — мне хотелось бы порасспросить вас о вашей родине. Я читал вашу «Историю» и еще кое-что об Америке. Я научился читать по-английски и, когда езжу в Город, останавливаюсь на несколько дней в Ривсе и провожу время в библиотеке. У нас много пробелов по сравнению с вами, но не в смысле торговли, а духовно.

Он произнес слово «духовный» по-английски, и в потоке островитянских слов оно прозвучало странно — у островитян не существовало такого понятия.

— Буду рад, — сказал я, заинтригованный. — Можно, я передам Хисе Наттане, что мы выедем не раньше семнадцатого десена?

— Как вам угодно! — был краткий ответ.

Окно мастерской по-прежнему светилось. Дождь кончился, воздух был влажный, тихий. Девушка сидела в той же позе, в какой я ее оставил, и шила.

Я объяснил, что лорд Хис собирается в путь только послезавтра.

— Да и не было нужды выезжать так задолго, — сказала Наттана. — Что же, теперь мы можем пойти к Неттере… если вы не против.

— Отнюдь… если она хочет видеть меня.

— Ей все равно, — устало сказала Наттана.

— Вы так и не поели?

— Нет.

— Неужели никто ничего не принес вам?

— Нет, когда я пропускаю обед, мне приходится ходить голодной.

— У меня в сумке кое-что припасено для завтрашнего ленча. Хотите?

— Не откажусь!

Я принес свою провизию: мясной рулет и немного шоколада. Наттана принялась за еду, не прекращая шитья.

— Почему бы вам не передохнуть? — спросил я. — Ведь у вас в запасе еще целый день.

— Отец сказал, что вряд ли я успею к завтрашнему дню, но даже если успею, он все равно меня не возьмет, так что я решила приготовиться в любом случае.

— Как давно вы уже шьете?

— С самого утра.

— Вы — герой, Наттана.

— А вы не отвлекайте меня, Джон Ланг.

В голосе девушки послышались слезы.

— Какая разница, если мы все равно не едем завтра.

— Если я не успею, отец будет сердиться, когда бы мы ни выехали. А переживать ему сейчас совсем ни к чему. Конечно, может быть, он недоволен как раз тем, что я хочу успеть, даже если в этом нет нужды! Как я рада, что вы поедете с нами.

Последние слова она произнесла дрогнувшим голосом и внезапно слегка передернула плечами и изменила позу.

— Я тоже рад. Будет весело.

— Завтра, — сказала Наттана, — после такой работы вряд ли мне будет до веселья. Но стоит нам выехать, как — вот увидите — я переменюсь.

— Вам так легко даются перемены.

Наступила небольшая пауза.

— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь в ваших приготовлениях?

— Вы можете смазать маслом и натереть мои сандалии, если только вы не против.

Как приятно было взяться за дело. У Наттаны стояли наготове две пары: коричневые и зеленые, и еще пара отороченных овчиной сапожек для холодной погоды. Я постарался исполнить свое поручение не спеша, на совесть. Больше Наттана не знала, чем меня занять, кроме чтения вслух.

— Что же мы будем читать?

— Вашу «Историю»… там, где про революцию. Книжка тоже поедет со мной.

Наттана указала на лежащий на кровати томик.

Слушательницей она оказалась идеальной. Я прочел ей целиком главу о революции.

— У вас все по-другому, мне даже трудно представить. Вы — единственный американец, какого я когда-либо видела. Было бы интересно встретить в Городе еще кого-нибудь и взглянуть на американскую женщину. Любопытно, что они носят?

Я описал платье миссис Ламбертсон: туго обтягивающее бедра, с широким подолом до земли, собранное у талии, с высоким кружевным воротником и кружевными манжетами, шляпу с широкими полями, прическу в стиле «помпадур» и перчатки.

— А что под всем этим? — спросила Наттана, и я, большую часть припоминая на ходу, с трудом подыскивая примерные островитянские обозначения и немало конфузясь, кое-как ответил на этот рискованный, хотя и забавный вопрос.

— То есть по крайней мере девять всяких штуковин! — воскликнула Наттана. — Мы обходимся проще. Вот посмотрите.

Отложив работу и без малейшего колебания она встала и, подняв юбку, показала мне пару льняных панталончиков. Затем подошла к кровати, где лежала лента, поддерживающая грудь, и тонкое шерстяное белье для очень холодной погоды.

— Вот и все, кроме того, что вам уже приходилось видеть, — сказала Наттана.

Потом она достала уже законченное, готовое для поездки платье.

— Если бы вы не поехали с нами, я бы сейчас все примерила, но, пожалуй, лучше это будет сюрприз, — сказала Наттана.

За завтраком Наттаны не было. Никто, казалось, не заметил ее отсутствия. Часов в девять я поднялся в мастерскую. Там царил идеальный порядок: две упакованных сумы стояли рядышком на скамье, сама Наттана лежала на кровати, скрывшись под темно-зеленым покрывалом. Завитки полыхающих медью волос разметались вокруг головы, черты румяного лица застыли, как у восковой фигуры.

Я пошел на конюшню проведать Фэка и, присев на кипу попон в углу, стал глядеть в приоткрытую дверь. Повсюду от влажной земли поднимался пар, и солнце слабо проблескивало сквозь него. Деревья на вершинах холмов то становились видны, то вновь их скрывала млечная завеса.

Боясь, что Наттана проснется и будет искать меня, я вернулся в дом. Но к Неттере мы отправились только в полдень.

Исла Хис все еще занимался сборами, но я был уже готов, Наттана — тоже. Неожиданный досуг, похоже, благоприятно повлиял на настроение девушки. Воздух очистился, только изредка проплывали легкие пряди тумана. Более высокие склоны припорошил снег. Мы поехали на длинноногих каурых лошадях Хисов.

Я без особого желания ехал на встречу с Неттерой, которая живо стояла у меня перед глазами: ее стройная фигура, легкая поступь, ее отрешенность и то, как она играла на своей дудочке, уносясь вместе со звуками куда-то в неведомые дали.

Большая ферма Энсингов стояла на той же стороне Доринга, что и усадьба Хисов, только в шести милях к западу. Сначала нам пришлось спуститься в овраг, проехав через реку по деревянному мосту, и только потом мы вновь поднялись вровень с пастбищами.

Наттана отпустила поводья, моя лошадь шла следом. В долине Доринга с ее просторами сами люди и людские постройки казались крошечными. Для того чтобы пейзаж хоть частью изменился, с точки зрения наблюдателя, надо было проехать изрядный кусок местности. Размеры и крайне незамысловатый ландшафт делали долину похожей на сон.

Низкий каменный дом Байнов, обсаженный укрывающими его от ветра густыми соснами, с садом, в котором цветы уже облетели, был исполнен мирного очарования. Спешившись, мы привязали лошадей к крашеной белой изгороди. Наттана пошла вперед, я последовал за ней.

Неттера поднялась нам навстречу с кресла, стоявшего в маленькой, с низким потолком гостиной; слабый огонь робко вспыхивал в очаге. Черты ее лица по-прежнему были тонкими, привлекательными и милыми. Тени под глазами стали еще темнее, но подернутые дымкой глаза горели скрытой болью, мысли витали далеко, и все же лицо выражало скорее довольство. Она выглядела выше, очертания худощавой фигуры сильно изменились. Взглянув на нас, она улыбнулась своей прежней детской улыбкой.

Все расселись. Неожиданно, словно вспомнив о долге хозяйки, Неттера порывисто поднялась, чтобы принести вина и печенья. Она двигалась, как всегда, легко, забывая о том, что беременна, но стоило ей вспомнить о своем положении, как движения девушки становились неловкими.

Мы с Наттаной сидели молча, не глядя друг на друга, пока Неттера не вернулась.

Завязался разговор, то и дело прерываемый долгими паузами. Неттера угощала нас, рассказывала о делах семьи. Неопределенно махнув рукой, сказала, что дядюшка Байн и сам Байн «сейчас уехали туда». Другой Байн, двоюродный брат ее мужа, отправился удить рыбу, а Барта, его тетка, пошла взглянуть, где остальные денерир.

— Тебе часто приходится оставаться одной? — спросила Наттана.

— Все в порядке, — ответила Неттера.

Пожалуй, это был один из немногих вопросов, на которые ей пришлось ответить. Она сидела в своем кресле, словно поникнув, улыбаясь слабой улыбкой, и хотя и прислушивалась к нашему разговору с вежливым вниманием, сама была далеко, и все же, пожалуй, мы по-прежнему были ближе ей, чем те, среди кого сейчас жила. Наттана говорила без умолку: о домашних новостях, о своих новых платьях, о близящемся путешествии, о сумасбродствах отца. Будучи старшей сестрой, казалось, она в чем-то уступает теперь Неттере и сама чувствует, что стала ступенькой ниже. Потом она перевела разговор на мою отставку, жизнь у Файнов, а Неттера все так же глядела на меня с улыбкой мягко светящимися глазами, быть может, и не видя меня. Беременная женщина, готовая рожать, да еще так скоро, явно превращается в какое-то необычное существо. Она казалась отделенной от мужского мира незримой стеной, хотя и не утратила своей привлекательности. Мне хотелось сделать что-то особенное, чтобы вызвать у нее улыбку, чтобы она показала, что узнает меня, и удостоила хоть словом.

Неожиданно Наттана резко объявила, что ни за что не согласилась бы надолго бросить дом и отца. Она не хотела, чтобы сестра провожала нас до ворот, но Неттера тоже не собиралась уступать и все время, пока мы садились верхом на наших лошадей, стояла с застывшей на губах улыбкой, сложив на груди худые руки. Похоже, я только-только начинал понимать, в чем тут дело.

Но вот дом Энсинговых арендаторов — к числу которых принадлежала теперь и Неттера, — скрылся за высоким зеленым холмом, и V-образная долина снова раздалась во всю ширь. Золотистый свет сделал краски приглушеннее, и горы по другую сторону парили, невесомые, легко очерченные, над желтизной скошенных лугов.

— После встречи с Неттерой теперь всегда грустно, — сказала Наттана. — И я даже не вполне понимаю почему. Как вам кажется, Джон Ланг? Я хочу знать, что вы думаете. Ведь вы иностранец, и у вас свои взгляды. Про Неттеру здесь у каждого — свое мнение, мне хотелось бы знать ваше.

Но разве можно было выразить словами чувства, в которых так глубоко и тесно переплелись печаль, влечение, интерес и радость?..

— Трудно сказать… — начал я.

— Очень даже легко! — воскликнула Наттана.

Какое-то время мы молчали, и был слышен лишь стук копыт.

— Кажется, она смирилась, — сказал я наконец. — И, по-моему, не так уж несчастна.

— Неттера слишком со многим смиряется, — отозвалась Наттана, — и никогда не жалуется.

— Она все еще играет на дудочке?

— О да! И будет играть. Этого у нее не отнимешь!

— А что вы думаете, Наттана?

— Я чувствую себя несчастной, жалкой.

— Кто-нибудь осуждал Неттеру? Может ли случиться, что она пострадает из-за своего выбора? — спросил я.

Наттана недовольно передернула плечами:

— Отец.

— Почему вы не хотите открыться мне, Наттана? Что так тревожит вас?

— Ах! — воскликнула девушка. — Не испытывайте меня!

— Но почему вы молчите? Ведь вы сами сказали, что я был далеко, ничего не знаю, сами хотели услышать мое мнение?

— Будь вы островитянином — что бы вы подумали о Неттере?

Мне оставалось лишь ответить без утайки:

— Если бы я ее не знал… Мне пришлось бы призадуматься. Но я знаю ее.

— Ну и о чем бы вы призадумались?

— Я бы решил, что ее — такую переменчивую, легкую — нельзя судить строго. Но я знаю ее, Наттана.

— И что это меняет?

— Она не похожа на большинство женщин. Я не в силах судить ее.

— И все же вы считаете, она совершила поступок, за который женщину можно осудить?

— Да… а разве нет? Разве в Островитянии не осуждают женщин, поступивших, как она?

— Кое-кто, но не все. Значит, и Байна вы осуждаете тоже?

— Да, осуждаю! Он повел себя нечестно.

— Итак, вы осуждаете их обоих, по крайней мере если бы Неттеру можно было судить, как всех остальных, обычных женщин. Как, скажем, меня. Ведь я обычная, правда?

— По сравнению с Неттерой — да.

— И вы бы осудили меня?

— Вряд ли вы бы повели себя так.

— Да, вряд ли… потому что я достаточно умна, чтобы заводить ребенка!

Она говорила теперь с чувством, почти гневно:

— И я никогда не повела бы себя, как она, потому что она ничего к нему не чувствовала! Ей нравились некоторые мужчины, но только не он. Я никогда не оказалась бы на ее месте! Но что больнее всего, так это то, что теперь ее жизнь изменилась, а это несправедливо!

Конечно, — продолжала Наттана, — он долго добивался ее. Для него, я думаю, это было настоящее… настоящая ания… Только этим он мог привлечь ее. Но он был недостаточно великодушен, чтобы отпустить Неттеру, зная ее чувства к себе. Когда любит только один, этого недостаточно. Конечно, если кто-то думает, что у него хватит любви на двоих, это большой соблазн, но так не может быть: нет любви, которая возместила бы любовь другого… Вы говорит, она смирилась. Да, но одного смирения мало!

Она говорила пылко, словно защищаясь от моих обвинений.

— Да, Джон Ланг, она не такая, как многие другие женщины. Быть может, у нее никогда и не возникло бы сильного желания выйти замуж за какого-нибудь определенного мужчину, и ни за кого другого. Она могла оказаться не способной к таким чувствам. Среди женщин это бывает. Мы все привыкли к мысли, что ей следует выйти замуж. Как это было глупо! Первым завел об этом речь отец. Она не подходит для того, чтобы быть женой, рожать детей, поддерживать вместе с мужем семью, принадлежать ему, когда он этого хочет, вести хозяйство. Ей лучше было бы расти, как она росла, жить своей музыкой и влюбляться, да-да, влюбляться, если ей того хотелось. Влюбленности вряд ли стали бы для нее главным. И она могла бы вести такую жизнь, если бы не отец. Тут его главная ошибка, его вина.

Наттана умолкла.

— Ну вот, я все вам и рассказала, — голос ее звучал уже иначе, — почему бы, собственно, и нет?

— Я тоже так думаю.

Она поехала рядом.

— Могу рассказать и насчет отца, — сказала девушка. — Рано или поздно все равно придется. Его одолевают разные мысли, Джон Ланг, которых он где-то набрался. Думаю, это с тех пор, как он стал наезжать в университет. Он не ждал, что ему придется наследовать моему дяде, и перед ним встало сразу так много дел и задач. У него властная натура. Не знаю, специально ли он завел столько детей, но уж командовал он нами вволю! Одна из его идей была в том, что супруги не должны предохраняться от появления Детей. Он внушал это нам, но у нас уже много веков люди придерживаются иного обычая. И думай он так, как все, он не женился бы дважды и был бы воздержаннее со своими женами… Но таков уж отец! Все должно было быть по его.

Голос Наттаны зазвенел.

— Это называется эгоизм, Джон Ланг. Думаю, дело тут в его слабости, в том, что он никогда не мог до конца решиться на то или иное. Сам он от этого не страдает, но страдаем и будем страдать мы! Нас слишком много в усадьбе, и это тоже неправильно.

— У нас принято считать, что ребенку лучше в большой семье, что в ней он растет более подготовленным к жизни, — сказал я.

— Здесь не так. В нашей семье никогда не было счастья и покоя, не то что в других. У нас только два поместья, и даже нет денег купить новую землю. Скоро владение землями придется разделить, тут уж ничего не поделаешь, и скот придется перегонять с пастбища на пастбище. Эк хочет обосноваться в Верхней усадьбе, и Атт, наверное, уедет с ним. Поместья небогатые, и работы там много. Если мы, девушки, выйдем замуж, дело может поправиться, а если нет… даже и не знаю, где мы все будем жить. И отец хотел, чтобы Неттера уехала к мужу, хоть и знал, что она не питает к нему ании, потому что одной заботой для него стало бы меньше! Само собой, он бы в этом никогда не признался. Но почему сестра не могла иметь ребенка, и не выходя замуж? Я спорила с ним без конца. Он говорил, что это будет нечестно по отношению к ребенку, я — что к Неттере. Тогда отец сказал, что ее вообще не следует принимать в расчет — она виновата (во всяком случае он это подразумевал). И знаете, что может быть хуже всего из того, что он задумал? Хуже всего может быть то, что он пойдет за Морами, рассчитывая, что в новой жизни, которую нам сулят, найдутся возможности все уладить. Так чего же удивляться, что я так несчастна? Если бы не было меня, если бы семья вообще состояла из трех-четырех человек — ему бы вряд ли пришли в голову подобные мысли. Теперь он уже не с Ислой Дорном и его друзьями. Он не пойдет за ними! И он наверняка думает, как бы ему выпутаться. Он не говорит об этом прямо, но…

Наттана закрыла лицо руками.

— Ах, Джон Ланг! — горестно простонала она. — Может, все и не так. Не стоило мне вам это рассказывать.

— Нет, стоило! — воскликнул я в отчаянии. Никогда еще Островитяния не являлась мне такой.

— Нет… Я совсем перестала его понимать.

— Вы должны, если хотите помочь ему.

— Как стыдно! Уж лучше вы дали бы мне пощечину, разозлили меня!

Пригнувшись к холке своей лошади, Наттана резко рванула вперед; жеребец подо мной застыл в недоумении, но тут же пустился вдогонку.

Девушка со смехом оглянулась. Она хотела погони, и я вынужден был уступить, надеясь, впрочем, что мне не нагнать ее. Так и случилось. Наттана мелькнула и скрылась за поворотом тропинки, ведущей вниз, к берегу Хиса. Тут скачки были невозможны. Я думал, что девушка подождет меня, однако, когда мы доскакали до конца тропинки, она уже мчалась через мост. Я не отважился положиться на незнакомую лошадь из страха свернуть себе шею. Когда я добрался наконец до противоположного берега, Наттана уже превратилась в едва различимую точку, стремительно удалявшуюся через луг. Она ни разу не обернулась. Это было обидно, но еще больше меня раздосадовало, что, вернувшись, я не нашел ее и на конюшне.

Однако, когда на следующее утро Наттана, лорд Хис и я выехали в Город, девушка вновь выглядела умиротворенной и счастливой, а дружба наша стала еще крепче — ведь теперь мы знали тайные тревоги друг друга.

Проделав путь в три дня, мы прибыли в столицу к вечеру. Я простился с Наттаной, пообещав навестить ее во дворце Верхнего Доринга, потом отправился к Файнам и, зная, что Дорна обязательно должна быть где-то в Городе, искал ее взглядом повсюду.