Онлайн чтение книги Островитяния Islandia
27. ХИСА НАТТАНА

Весна пришла рано. Седьмого сентября, восемь дней спустя после нашего возвращения с перевала Ваба, Дон заехал к Хисам предупредить, что дозорные, по всей вероятности, должны будут приступить к своим обязанностям недели через две-три. Здешнее начало сентября соответствовало началу марта в Америке. Снег повсюду таял, и покров его делался тоньше. Скалистые пики — стражи Доринга — все чаще показывались сквозь редкую белую пелену тумана. Выдался только один холодный, по-настоящему зимний день, когда мы с Наттаной, пользуясь своим правом «сокращенного дня», смогли выбраться на коньках к скалам южного берега — и, пренебрегая риском, снова любили друг друга.

Обитатели усадьбы по-прежнему безмятежно трудились. Ничто не изменилось в жизни Эка, Атта и Эттеры, да и сами они не очень менялись, и даже несмотря на то, что в наших отношениях с Наттаной произошла глубокая и очень важная перемена, мы тоже вели прежний образ жизни: Наттана ткала, сидя у себя в мастерской, я же, в роли подручного, помогал то тут, то там и часто уходил вместе с братьями достраивать новую конюшню. Иногда, когда я думал о случившемся между этой женщиной и мною, оно казалось таким же значительным и непостижимым, как рождение и смерть, и, какие бы планы мы теперь ни строили относительно будущего, ничто, подумал я, не властно разрушить наш тайный брачный союз; но чем дальше, тем чаще, по мере того как наши отношения становились все обыденнее и привычнее, случившееся представлялось мне иначе — вполне естественным фактом, что я, мужчина, наконец нашел женщину, которую полюбил и обладания которой добился, что нечто подобное испытывали почти все мужчины, а я сам и моя жизнь остались теми же. Более того, новые отношения вовсе не означали, что отныне мы будем понимать друг друга с полуслова. Несмотря на всю нашу близость, мы, по сути, были все так же далеки внутренне. Правда, в глубине души я надеялся, что ни один из нас не станет для другого источником обид и огорчений.

На следующий день после посещения Дона я, прихватив кое-что перекусить, отправился к новой конюшне, стены которой день ото дня становились все выше. При кладке стен третья пара рук была как нельзя нужнее: один замешивал раствор, другой укладывал камень, а третий управлялся с небольшим подъемным воротом. Мне хотелось провести этот день вне дома, чтобы не видеть Наттаны, а заодно обдумать некоторые новые для меня ситуации, в которых мы часто оказывались, служившие поводом для мелких размолвок, впрочем неизменно кончавшихся миром, и, в частности, то, что по вполне тривиальной причине сегодня ночью Наттана ко мне не пришла.

От тающего кругом снега подымалась дымка, воздух был пропитан студеной сыростью. Бурые пятна голой земли уже выступали в полях к западу от амбара, дороги развезло. Казалось, я уже знаю это место лучше, чем какой-либо другой уголок Островитянии… Мне хотелось быть свободным, отправиться с Наттаной в путешествие куда-нибудь, где мы могли бы не делать тайны из нашей любви. Но я смогу уехать лишь через восемь месяцев, к тому же один, если только — на что было не похоже — Наттана вдруг не поймет, что не сможет прожить без меня.

На днях она сказала, что ей кажется, Эттера кое о чем догадывается.

— Она заходила ко мне в комнату после того, как я ушла к вам, — сказала она, — а утром спросила, где я была. Пришлось сказать, что я спускалась в кухню. К счастью, она за мной не следит. Правда, не знаю, верит она мне или нет. Надо быть осторожнее.

Я попросил Наттану объяснить, о чем именно она просила меня не заводить больше речь.

— Поженись мы, Наттана, и нам не пришлось бы больше прятаться.

— Если вы чего-то стыдитесь, Джонланг, то я — нет!

— Я не стыжусь, но все как-то ненормально.

Эти слова, которые относились вовсе не к нашим отношениям, а к нашему притворству, не на шутку рассердили Наттану.

— Если вы считаете, что это ненормально, я не буду больше приходить.

Мне пришлось пуститься в объяснения.

— Нет, вы считаете, что это ненормально, — сказала Наттана. — Вам стыдно — за себя и за меня. А я только и откладываю объяснение, чтобы Эттере было легче. Ей это известие причинит боль. Она такая же, как вы!

Я пытался протестовать, Наттана ничего не хотела слушать.

— Ладно, — сказала она наконец, — сегодня ночью я к вам не приду!

Что толку было говорить, как я хочу ее. Честно признаться, я был рад, что выпала возможность побыть одному, но мне несносна была мысль, что Наттана отвоевала себе право не приходить ко мне.

Атт ловко, быстро управлялся с раствором. В последнее время он стал все больше походить на этакого грубоватого деревенского шутника. Эк наблюдал за тем, как ложатся каменные блоки, — занятие ответственное, целиком поглощавшее его внимание. Моя работа состояла в том, чтобы по сигналу поднимать, опускать или удерживать ворот на нужной высоте. Я был без куртки: работа, достаточно нелегкая, согревала, да и передышки были слишком короткие, чтобы замерзнуть. Итак, в любовники Наттане достался разнорабочий — именно разнорабочим я себя постоянно ощущал. Руки мои, привыкшие иметь дело с камнем и веревкой, загрубели, покрылись мозолями. Некогда тонкий стилист Джон Ланг превратился совсем в другого человека; ум мой тоже притупился, и чувства утратили остроту.

День шел своим чередом, подобно многим другим дням, и все же в нем было что-то необычное. Ощущение счастливого чуда, как и прежде, удивляло и дарило радость, но уже не вытесняло иных, посторонних мыслей. До сегодняшнего дня лишь одно могло тревожить меня — нетерпение, недуг легко излечимый. Любовь Наттаны была столь велика, что я не особенно боялся быть, брошенным. Но сейчас в душу закралась печаль. Почему мы постоянно ссоримся? Почему наши мысли и чувства не в ладу?..

Трое разнорабочих возвращались в усадьбу.

Хотя буря еще явно не улеглась в сердце Наттаны и она не торопилась менять гнев на милость, я знал, что приветствовать меня она будет как обычно — почтительным наклоном головы и быстрым зеленым блеском глаз. Когда мы встречались в присутствии других, она настолько владела собой и с таким совершенством играла роль хозяйки дома, что трудно было поверить, что я уже обладал ею и она мечтает о том, чтобы это повторилось; и все же — не рассудком, а подспудно, в глубине души — я чувствовал: это так.

Хорошо потрудившиеся работники, усталые и голодные, тяжело топали башмаками по кухонному полу. Эттера, которой я побаивался — ведь в ее глазах я совершал нечто предосудительное, — хлопотала у очага, не оборачиваясь к нам. Братья разбрелись по своим комнатам. По дороге к себе я заглянул в гостиную. Увидев сидящую за столом Наттану, я почувствовал, как у меня перехватило дыхание. Да, я, несомненно, любил ее.

Наттана быстро подошла, взяла меня за руку:

— Я весь день только о вас и думала.

— А я — о вас.

Голоса у нас обоих дрожали. Она поднесла мою руку к губам, но честь была непомерно велика, и я удержал Наттану.

— Эттера может войти! — быстро прошептала она.

Руки мои безвольно опустились… Теперь говорить было легко, но сердце по-прежнему отчаянно билось.

— Приходи сегодня, Наттана!

— Конечно! Но поторопитесь, ужин уже почти готов.

Радостное, счастливое нетерпение вновь охватило меня.

Наттана запаздывала, но наконец бесшумной тенью скользнула в комнату.

Одним движением сбросив плащ, она почти выкрикнула мое имя, голос ее звучал возбужденно, готовый сорваться, она словно не замечала, что стоит передо мной совершенно нагая. Я хорошо знал ее тело, изучив каждую его линию, каждый изгиб. Теперь в нем не было тайны, но и не было на свете ничего более желанного.

— За ленчем Эттера снова будет дуться, — сказала она. — Я провела целый день одна и все думала, думала. Даже работать не могла! Еле удержалась, чтобы не пойти к вам и не сказать, что виновата.

— Мне тоже жаль.

— Мы оба виноваты! Если Эттера еще не уверена, то догадывается. Я знаю, что вы думаете, но прошу, не говорите об этом.

— Не буду. Иди ко мне!

Наттана послушно скользнула под одеяло. Я поцеловал ее и крепко обнял, но она отодвинулась и сказала:

— Я знаю: вы думаете, что мы ссоримся оттого, что скрываем все от других, и это держит нас в напряжении…

— Да, Наттана! Мне бы хотелось уехать отсюда.

— И мне, но мы не можем, а если бы и могли, куда бы мы поехали?

— Позволь мне сказать, Наттана. Это единственное решение.

— Почему вы всегда недовольны тем, что имеете, Джонланг?

— А вы, Наттана, довольны?

На мгновенье она умолкла, и я обрадовался этой передышке, устав от слов, но голос Наттаны вновь зазвучал, неотступный:

— Да, Джонланг, и я недовольна, хоть это и неправильно. Но если я свяжу себя с вами навсегда, будет только хуже.

— Довольствуйся тем, что имеешь, — сказал я. — Что тебя тревожит?

Я целовал и гладил ее, стараясь отогнать недобрые мысли, но Наттана лежала неподвижно, не отвечая на мои ласки.

— Ах, я во всем сомневаюсь, Джонланг. Раньше хоть я и боялась, что все сложится неудачно, но в глубине сердца надеялась…

— Что же неудачно, Наттана?

Она лежала в моих объятиях, и огонь желания палил, ослеплял меня.

— Не знаю, но я чувствую — что-то неладно, — сказала она так, словно ей не было никакого дела до моих чувств и желаний; в эту минуту я почти ненавидел ее. — Но это не ваша вина, милый Джонланг. Вы сделали все, что смогли.

— Все прекрасно, — сказал я, целуя ее. — Лучше и быть не может.

И снова, не в силах противиться желанию, прильнул к ее безвольным губам.

— Вы хотите меня? — спросила она, неожиданно изменившимся, удивленным голосом. Преград больше не было.

Казалось, я держал в объятиях свое счастье, но оно все дальше ускользало от меня. Обладание телом Наттаны дарило легкой радостью, и только.

Однако теперь желание настигло девушку, она прижалась ко мне, всхлипывая, и казалась надломленной, едва ли не жалкой.

Чувство скорбного одиночества вновь пробудилось во мне. Любовь оказалась простым опьянением, в котором дурное трудно было отличить от хорошего. На краткий миг скорбь растворилась в желании. Обнимая все еще всхлипывающую, жмущуюся ко мне Наттану, я старался ласками заглушить в ней сомнения.

— Мой дорогой, единственный, — послышался слабый, жалобный голос, — возлюбленный мой, Джонланг, да, это прекрасно, когда ты хочешь меня, когда ты любишь меня, так прекрасно, что ничто не может с этим сравниться.

Я поцеловал ее в губы, но они снова мучительно искривились.

— Что? — прошептала Наттана. — Что же мне мешает?

Наттана предложила не встречаться несколько ближайших дней. Работа продолжалась, однообразная и утомительная. С Наттаной мы виделись по вечерам, а однажды провели время после полудня у нее в мастерской, поведав друг другу столько всего о себе, сколько могут лишь любовники; теперь мы знали каждый про другого еще больше. В нас обоих появилось новое, ранее незнакомое чувство нежной, ласковой проницательности, основанное не только на любви, но и на жалости, и мы с величайшей осторожностью старались избегать обоюдно болезненных тем. Так было легче, потому что каждый становился свободнее в своем одиночестве и потому что Наттана действительно казалась выбитой из привычной колеи.

Оттепель продолжалась. Горные вершины порой проступали сквозь туман, стоящий над талым снегом, все такие же незапятнанно белые, хотя кое-где виднелись потемневшие места: там снег уже сошел. Иногда мы видели, как скользят лавины, и слышали отдаленный грохот. На дорогах была мягкая, по щиколотку, грязь. Тем не менее курьер приезжал регулярно, главным образом чтобы проверить состояние снега в ущелье Мора, но привозил и письма. Файны, очевидно догадавшиеся, что мой визит к Хисам затянется, не дожидаясь почты от меня, первыми прислали по-родственному теплое послание.

Были письма и из дома, а также от дядюшки Джозефа, с молчаливым укором воспринявшего факт моей отставки, выражавшего мне свои соболезнования, намекавшего, что не прочь был бы получить от меня более подробную информацию, и интересовавшегося моими планами на будущее. Консульское прошлое давно меня не волновало, но вопрос о том, что я собираюсь предпринять дальше, невольно задевал за живое. Придет день, когда Островитяния станет для меня не более чем воспоминанием. И теперь, пока она была еще моей, обступала меня со всех сторон, близкая и живая, мне следовало как можно более жадно впитывать ее дыхание, и, читая письма родных, я на мгновение увидел ситуацию глазами Наттаны. Филипп и Алиса, родители и дядюшка Джозеф вольно или невольно старались вернуть меня к прежней жизни, и если я привезу с собой частицу Островитянии — Наттану, они будут всячески пытаться переделать ее на свой лад. И хотя я по-прежнему мечтал жениться на ней и вовсе не хотел расставаться с ней и ее страной, в душе я отчасти понял упорство, с которым она отвергала меня.

Еще несколько недель назад Джон Ланг был очарованным странником, блуждавшим в романтическом тумане, надеявшимся на несбыточное совершенство. Теперь от мечтателя не осталось и следа. Жизнь оказалась более прозаической и трезвой, и вкус ее отдавал горечью. Обладание женщиной, которую я желал, лишило обладание покрова таинственности и превратило желание в привычку, не сделав при этом повседневную жизнь ни менее сложной, ни более счастливой.

Но было и еще одно письмо, от женщины, но гораздо более молодой, а именно от Глэдис Хантер. Написано оно было в спешке, потому что мать Глэдис болела и нуждалась в уходе, и за границу они поэтому, как предполагалось, не поехали, однако, несмотря на торопливость, заметную по почерку, мне было приятно, что Глэдис не дает нашей переписке угаснуть, по-прежнему живо интересуется тем, что я пишу, и всегда с готовностью отвечает на любой мой вопрос. К тому же это уже не было детское письмо, как те, что приходили раньше. Читая его, я испытывал легкую внутреннюю дрожь, думая о том, продолжала бы моя корреспондентка и дальше так же исправно писать мне, узнай она про некоторые перемены в моей жизни… Но, даже, в сущности, не зная ее, я интуитивно чувствовал, что и заподозрив что-то она принимала бы меня таким, какой я есть, и не нарушила бы обещания отвечать на все мои письма.

На следующий день после завтрака, когда сестры мыли посуду, а мы с Эком и Аттом собирались идти работать, я почувствовал на себе пристальный взгляд Наттаны, по выражению которого понял, что перед уходом должен обязательно перемолвиться с ней. Сославшись на то, что забыл что-то у себя в комнате, и многозначительно взглянув на Наттану, я стал медленно подниматься по лестнице. Девушка нагнала меня на площадке.

— Вы тоже что-то забыли, Наттана?

— Нет, а вы?

Я отрицательно покачал головой. Наши глаза встретились, и все сразу стало ясно. Чувствуя, как она дрожит, я обнял ее, и она жадно впилась в мои губы.

— Вы еще хотите меня? — спросила она.

— Да, Наттана, — ответил я после мгновенного колебания.

— Сегодня ночью я приду к вам, Джонланг, я больше не могу без вас.

Все тревоги как ветром сдуло, счастливое нетерпение охватило меня, и небо казалось еще выше и голубее, как после хорошего глотка вина.

Мы собирались работать весь день, но в полдень Эттера позвала нас, и мы вернулись. В гостиной сидел Амринг, один из арендаторов, весь забрызганный грязью: он только что приехал из Нижней усадьбы и рассказывал сестрам о том, как добирался.

Амринг приехал по делу, связанному с перегоном скота весной, и собирался подробно обсудить это с Эком и Аттом. Так что на сегодня рабочий день можно было считать оконченным.

Когда остальные уже собирались уходить, Амринг достал пачку писем и передал их Эттере. Там были письма ей и братьям от родственников и одно для меня. На конверте я узнал почерк Дорна. Он отправил письмо в Нижнюю усадьбу, рассчитывая, что я могу оказаться там.

Наттана стояла в ожидании, пока старшая сестра не закончит раздачу писем.

— А тебе, Наттана, ничего, — злорадно сказала Эттера.

Наттана пожала плечами и, ни на кого не глядя, ушла в мастерскую.

Я присел прочесть письмо Дорна.

Вначале мой друг сообщал события политической жизни. Дипломатическая колония окончательно разделилась, так и не придя к единому мнению относительно передачи Феррина в международное владение. Однако граф фон Биббербах собирался задержаться еще на несколько месяцев. Переговоры продолжались с учетом принятых решений. Лорд Дорн был серьезно настроен вновь восстановить пограничные дозоры вне зависимости от согласия или несогласия графа.

Последнее известие глубоко взволновало меня. Ведь если охрану границы будут нести солдаты, то необходимость в патрулях Дона отпадает и я стану свободен. Взбудораженное, радостное чувство овладело мною не потому, что неожиданная новость клала конец моим страхам — я по-прежнему надеялся, что смогу быть полезен, и стремился навстречу опасности, — а потому, что теперь я не был так привязан к Верхней усадьбе.

Надо было немедленно поделиться новыми известиями с Наттаной.

Но прежде дочитаю письмо. Некка приняла хозяйство у Файны. Теперь она была одной из Дорнов. Мой друг чувствовал себя бесконечно счастливым…

Начало следующего абзаца заставило мое сердце учащенно забиться:

«Дорна останавливалась в Западном дворце, мы несколько раз виделись, а потом она приезжала на Остров. У нее все прекрасно, и, сдается мне, теперь она своего счастья не упустит. В марте она должна родить, и просила, чтобы я сообщил тебе об этом…»

Внезапно замужество Дорны представилось во всей своей значительности, и я понял, что теперешняя ее жизнь действительно полна. Все, что я пережил с Наттаной, она испытала, будучи женой молодого короля Тора, но у Дорны к тому же будет еще и ребенок.

Я принялся читать дальше:

«Когда дороги подсохнут и можно будет проехать через ущелье Мора, она собирается во Фрайс, где будет ожидать рождения ребенка. В свое время так поступила королева Альвина. По пути она думает остановиться в Верхней усадьбе Хисов и будет рада тебя видеть».

С письмом Дорна в мою жизнь вошло нечто почти неощутимое, однако значительно изменившее ситуацию. И именно сегодня ночью Наттана собиралась прийти ко мне. Жаль, что я не получил письмо днем позже. Но так или иначе, нельзя было скрывать его от Наттаны.

Поднявшись в мастерскую, я протянул письмо девушке. Сидя у окна, она шила мне куртку, закинув ногу на ногу, упираясь носком в пол.

— Вы хотите, чтобы я прочитала?

— Конечно.

Я сел и стал следить за выражением ее лица. Наттана читала медленно и очень сосредоточенно, свет красиво падал на ее обращенное ко мне в профиль лицо. Оно казалось повзрослевшим, даже несколько более своевольным и упрямым, впрочем по-прежнему дорогим и милым. Потеребив одной рукой воротник, она снова лениво опустила ее на колени.

Потом повернулась и внимательно поглядела на меня, хотя лицо продолжало оставаться бесстрастным. Я видел, что она дочитала до того места, где говорилось о восстановлении гарнизонов. Я ждал ее реакции, но она промолчала и продолжала читать дальше. Выражение ее едва заметно изменилось, став отрешенно-далеким, независимым и суровым.

Сложив письмо, она с улыбкой на губах вернула его мне:

— Спасибо.

— Я думал, вам может быть интересно, — сказал я, вставая.

Она вскинула на меня глаза:

— А что вы еще думали, Джонланг?

Как мог я объяснить ей, что происходит у меня в душе? Лгать было нельзя, но где я мог найти искренние, внятные слова? Самыми простыми и искренними были слова любви, но этого не знать она не могла.

— Что же изменится? — настаивала Наттана. — Если лорд Дорн что-то решил всерьез, он этого добьется.

— Изменится ли что-нибудь или нет, решать не нам с вами. Я могу лишь сказать, что вы никогда не были для меня более близки и желанны.

Брови Наттаны сдвинулись, словно от боли. Она тяжело вздохнула.

Я наклонился к девушке и поцеловал ее, но она продолжала сидеть, и тогда я встал перед нею на колени и обнял.

— Вы по-прежнему хотите меня? — спросила она. — Мне кажется, я хочу вас день ото дня все больше. — Она погладила меня по лицу, руки ее дрожали… — Если солдаты вернутся, Джонланг, вы окажетесь здесь не нужны. Неужели вы уедете?

— Не знаю, — ответил я, это была чистая правда, и добавил: — Но если и да, то вы должны поехать со мною.

— Ах нет, Джонланг. Теперь яснее ясного, что я не могу стать вашей женой и уехать с вами в Америку.

Она снова коснулась ладонями моего лица. Выражение ее было сердитым, любящим и непреклонным.

— Разве вы со мной не согласны? — серьезно спросила она.

— Наттана, — сказал я, — в письме домашние не одобряют того, что я отказался от должности, и моих планов на будущее. И я очень хорошо представил, чем скорее всего окажется моя, да и ваша жизнь, если мы вернемся. Но не будем складывать оружие, моя любимая! Конечно, вы не станете счастливы там, как здесь, у себя дома, но я надеюсь, что вы хоть немножко хотите стать моей женой.

Губы девушки сжались в тонкую линию, лицо потемнело от боли.

— Я знала, что этого не избежать, — воскликнула она, — и дорого бы я дала, чтобы этого не случилось!

Я изо всех сил сжал в ее объятиях, и постепенно она расслабилась, а затем еще теснее прижалась ко мне…

— Мы ведь еще хотим друг друга, Наттана!

— Я пойду за вами, если вы попросите меня сейчас.

Поднявшись, я схватил ее руки, но она все еще вырывалась, то плача, то смеясь, пока я, вконец не ослепленный желанием, не поднял ее на руки.

Темнота сгущалась. Наша одежда была в беспорядке разбросана по полу моей комнаты. Мы любили друг друга неистово, ничего не стыдясь.

Сумрачный, неприветливый свет был разлит кругом. Наттана притихла в моих объятиях. На какое-то время давящий, тяжелый покой овладел нами, желание иссякло…

— Сейчас все по-другому, правда? — прошептала Наттана.

— Для меня все осталось таким же, — ответил я, но Наттана явно не поверила мне.

— Поначалу мы были счастливы и не знали тревог, — продолжала она, — теперь же мне хочется, чтобы вы любили меня все больше, но мне всегда чего-то жаль, и я почти чувствую себя виноватой.

Она оказалась честной до конца, и про себя я не мог не признать, что чувствую то же.

— Интересно, это случается со всеми любовниками? — задумчиво спросила она.

— Быть может, просто вечер выдался такой грустный?

— Мне было так хорошо… — шепнула она.

Глядя на тени на потолке, я решил снова попытаться уговорить Наттану стать моей женой. Пусть это будет последняя попытка, но тем тяжелее ей будет устоять…

— Но день еще не кончен, — продолжала она, — теперь же мне хочется, чтобы вы любили меня все больше, но мне всегда чего-то жаль, и я почти чувствую себя виноватой.

Она оказалась честной до конца, и про себя я не мог не признать, что чувствую то же.

— Интересно, это случается со всеми любовниками? — задумчиво спросила она.

— Быть может, просто вечер выдался такой грустный?

— Мне было так хорошо… — шепнула она.

Глядя на тени на потолке, я решил снова попытаться уговорить Наттану стать моей женой. Пусть это будет последняя попытка, но тем тяжелее ей будет устоять…

— Но день еще не кончен, — сказала девушка, — и я думаю, нам надо подниматься.

Одеваться одновременно было невозможно из-за размеров комнаты. Я уступил право первенства Наттане. Как всегда, она словно не ощущала своего тела. Я, напротив, уже очень хорошо узнал его, и оно не казалось мне прекрасным или чувственным.

Цельное поначалу, мое ощущение Наттаны теперь как бы раздвоилось. Плотское желание ослабевало, порой становясь почти болезненным; с другой стороны, все сильнее делалось чувство более сильное, чем дружба, надрывающая сердце нежная привязанность, которая буквально переполняла меня в эту минуту, причем желание в нем начисто отсутствовало. И я знал, что этой внутренней раздвоенности суждено длиться вопреки моей воле.

Когда чуть позже я спустился в гостиную, Амринг, Эк и Атт по-прежнему сидели там, занятые беседой.

— Эттера хочет поговорить с вами, — обратилась ко мне с кривой улыбкой накрывающая на стол Наттана.

На кухне Эттера взглянула на меня с такой явной неприязнью, что мне стало не по себе.

— Дон заходил и хотел вас видеть, — сказала она сухо, презрительно и с укором кривя губы, — но я ни за что на свете не решилась бы побеспокоить вас с Наттаной. Поэтому мне пришлось соврать и сказать, что вы ушли прогуляться. Он ходил на ту сторону перевала и был близко от того их селения… в большой опасности. Ему показалось, что готовится набег. Он хочет выставить дозорных завтра же и просит, чтобы вы собрались пораньше. Я сказала, что вы будете готовы. Правильно я поступила?

— Разумеется.

— Я подумала: а вдруг вы не захотите уезжать?

— Все правильно. Спасибо, Эттера.

Мы обменялись сердитыми взглядами, в глубине которых, однако, таилась признательность.

После ужина я с братьями и Амрингом перешел в гостиную, но был не в состоянии воспринять ни слова из их разговора. Немного погодя, с отчаянно бьющимся сердцем, я вернулся в столовую. Наттана появилась не сразу, неся стопку вымытых тарелок. Она ласково улыбнулась, и я приободрился. Подождав, пока она поставит тарелки, я подошел и взял ее за руку.

— Пойдемте! — сказал я, но умолк, не в силах продолжать. Наттана попыталась отнять руку.

— Куда? Что это значит?

— Поженимся, как это принято у вас: пойдем и все скажем.

Рука девушки обмякла, и я уже думал было, что победил, но вдруг она резким движением освободилась:

— Так, значит, вы решили застать меня врасплох! Ах, Джонланг!

Она стиснула руки, и лицо у нее стало как у готового заплакать ребенка. Слезы появились на глазах…

— Простите, — сказал я.

Резко повернувшись, она бросилась наверх. Я слышал быстрый стук ее сандалий на ступенях, потом громко хлопнула дверь.

Оставалось лишь вернуться в гостиную. Войдя, я улыбнулся и сел в углу у очага, моля только об одном — чтобы никто не обращал на меня внимания… Последняя попытка оказалась неудачной. Больше не стоит и пробовать. Но у меня хватит мужества перенести отказ, взглянуть правде в глаза. Наттана еще вполне могла выйти за другого. И к этому я тоже должен быть готов.

Амринг стал расспрашивать о наблюдении за ущельем. Я подробно рассказал о нашей вылазке, которую было приятно вспоминать, сознавая, какой опасности мы все подвергались и что вел нас сам Дон.

Прошел час. То, как Эк, Атт и подошедшая позже Эттера отзывались о Доне и его дозорных, скупо, но по достоинству оценивая их, не могло не воодушевлять.

— Наттана зовет вас, — сказал старший из братьев, который тогда, казалось, был больше других расположен ко мне. Я так увлекся, что даже не услышал голоса девушки.

Она ждала меня на верху лестницы, свет обрисовывал юный, очаровательный, любимый профиль.

— Пришлось кричать, чтобы вас дозваться, — сказала она, — не могла же я идти вниз заплаканная… С нами такого не должно быть.

— Нет, Наттана, ведь мы так заботимся друг о друге.

Зайдя в мастерскую, мы прикрыли дверь и сели рядом.

— Пробовала шить, — сказала Наттана, указывая на разложенные на столе и кресле лоскуты. — Хочу закончить все к вашему возвращению.

Мы замолчали. Я взял ее за руку — большего было не нужно.

— Продолжим разговор? — ласково спросила девушка. — Или отложим до того, как вы вернетесь?

— Продолжим, — ответил я, — но прежде я хочу, чтобы вы знали, как я счастлив сейчас.

— Я тоже.

— Я больше не стану просить вас выйти за меня, Наттана.

Рука ее напряглась.

— Надеюсь, — ответила девушка со вздохом.

Мы снова замолчали, потом я поцеловал ее. В комнате словно стало светлее, но мысль о том, что скоро мы расстанемся, была как рана, боль которой может на время утихнуть, но внезапно пробуждается с новой, еще большей силой.

— Чего вы ждете от меня теперь? — спросила Наттана, накрывая мои руки ладонью. — Скажите.

Я стиснул ее пальцы.

— Не бойтесь, скажите, — повторила она. — Нам не надо стыдиться наших чувств.

— Вы желанны и близки мне, Наттана. И я хочу быть уверенным, что мы навсегда останемся друзьями, что я смогу вот так сидеть рядом, держа вашу руку, или просто сидеть рядом и говорить с вами о чем-нибудь…

— Все это возможно, — сказала девушка. — И мне кажется, я тоже хотела бы именно этого… Но только пока вы находитесь под крышей этого дома, Джонланг.

— Почему «только пока я под крышей этого дома», Наттана? Почему не пока я вообще нахожусь в Островитянии?

Она помолчала.

— Не знаю, что и ответить. Думаю, так лучше. Все еще очень неясно.

— Что вы будете делать, когда я уеду, Наттана?

— Жить здесь.

— И может быть, выйдете замуж?

Было легче самому вонзить в себя этот острый клинок.

— Может быть, но вряд ли.

— Почему, Наттана?

— Если апия так сильна и со временем становится все сильнее, она убивает в женщине способность к более сильному, лучшему чувству. Женщина отдается ей настолько, что большего уже не может.

— Что же я сделал с вами, Наттана?

— Вы сделали меня женщиной. Вы доказали, что многое, казавшееся мне сплошной выдумкой, — правда. Думаю, уже ни к одному мужчине я не смогу испытать то, что испытывала к вам. А пока я в этом не уверена, я не выйду замуж.

— Вы говорите только про апию. Но она никогда не должна приходить одна. У меня это началось совсем с другого.

— И все равно это апия… и в вас, и во мне.

— Для меня нет, Наттана…

Однако, пока я говорил, во мне говорила именно апия — чувство несомненное, знакомое всякому мужчине.

— Вы ни разу не сказали: «Наттана, я хочу от вас ребенка», а если бы и сказали, то страшно напугали бы меня. Для вас я всегда была только «я», и ничего больше. И кроме этого и, быть может, того, как мы будем жить вместе, вы ничего не видели. И вам этого хватало, потому что… потому что вы американец! Простите меня! Но ласки Наттаны и ее дружба скоро бы вам надоели. А я устала бы от вас, Джонланг. При том, что вы самый дорогой для меня человек из всех. Помните это! Но я — островитянка и, выходя замуж, должна чувствовать и алию.

— Вы мне дороже всех, кого я знаю! — воскликнул я.

— Это неправда, — мягко возразила девушка.

Она была права.

— Но я не хочу, чтобы вы соглашались со мной сейчас, — добавила она тут же. — Просто скажите, что теперь для вас нет никого дороже. Этого довольно.

— Да. — И я поцеловал ее.

Помолчав, мы заговорили о дозорах на перевале, о том, какие меня ждут обязанности и сколь велика опасность. Слова Наттаны вселяли уверенность, в них слышалась скорее забота, чем тревога.

Каждое мгновение без нее было для меня невыносимо, и она сказала, что проведет эту ночь со мной, и я снова любил ее, и это дало мне новые силы. Проснувшись ночью, я протянул руку — Наттана была рядом, и в душе моей воцарился покой.

Утром я быстро собрался. Наттана была со мной до последней минуты, и, уходя в серый предрассветный туман, я уносил на губах вкус ее поцелуев.

Тяжелые мешки с провизией мы несли за спиной. Мы — это Дон, Самер и я, которому предстояло провести на перевале неделю. Долина лежала притихнув, укрытая тенью, низкое солнце пряталось за серыми облаками. Мы шагали по промерзшим колеям дороги, скользким от жидкой грязи. Дорога вела за ферму Дазенов, потом уходила в горы.

Мы шли молча, только грязь чавкала под ногами. Скоро от утренней стылости не осталось и следа. Временами любая затея, даже самая важная, казалась мне пустой и нелепой. Словно какой-то неумолимо-мрачный субъект вытащил тебя из кровати, чтобы ехать на скучнейший пикник, где ты, не подумав, обещался быть, причем в погоду, никак к пикникам не располагающую. И конечно, неотвязное чувство опасности. Оно льдинкой затаилось в сердце, хотя память о Наттане еще переполняла меня, отгоняя недобрые мысли. Так уж повелось, что мужчины искони отправлялись исполнять свой долг, зачастую рискуя жизнью, напутствуемые своими возлюбленными, помня теплоту их рук. Каждая частица меня еще помнила руки Наттаны. Я не мог представить себе ничего более упоительного, чем бесстрастная, но пронзительно-нежная близость проведенной вместе последней ночи…

Темные облака над долиной расходились, но в просветах между ними сквозила не синева неба, а лишь новая, ярко-белесая облачная завеса.

Легкая усталость, нервное измождение прошедшей ночи давали о себе знать… Хотелось встряхнуться, перевести дух. Предстоящие дни в горах дадут такую возможность, но я всегда буду с благодарностью помнить Наттану. Тяжело будет отпустить ее, но я знал, что теперь смогу…

Позже, когда весь лед наконец сойдет, путь на перевал будет не таким утомительным: в свое время солдаты проложили здесь основательную дорогу. Тогда, отправляясь в дозор, я смогу выезжать из усадьбы верхом после полудня, с тем чтобы оказаться в хижине к вечеру. С наступлением света я буду подниматься на перевал. Тот, кого мне придется менять, верхом на моей лошади проделает обратный путь и еще до полудня окажется дома. Скоро вся процедура утратит новизну, станет делом привычным. Но сегодня, когда снег на отрогах почти стаял и воспользоваться лыжами было нельзя, когда дороги были плохи, а более высокие склоны до сих пор оставались покрытыми льдом, мы добрались до нижней сторожки только к полудню, а до верхней, на леднике, — уже затемно. Здесь еще стояла зима.

Дон остался с нами, чтобы первым пойти в дозор назавтра, и присутствие его заставляло нас чувствовать себя в безопасности.

На рассвете семнадцатого сентября первые посты были выставлены. Кругом еще царила темнота, и Дон с Самером захватили фонарь. Морозный воздух застыл без малейшего ветерка. Я остался в хижине. Дон и Самер взяли ружья, одно, заряженное, было у меня под рукой в хижине. Холодок страха в груди становился все ощутимее.

Однако обязанности того, кто оставался присматривать за хижиной — стряпать и запасаться дровами, — были хоть и менее ответственными, но отнюдь не менее хлопотными. В них входило, по крайней мере дважды в день, а в ненастную погоду и чаще, проверять хворост для сигнальных костров; необходимо было увериться в том, что хворост не отсырел и костры можно при необходимости быстро разжечь; надо было готовить завтрак и обед, поддерживать огонь в хижине, всегда имея наготове запас наколотых дров; держать наше жилище в чистоте; периодически смотреть, не видно ли костров в долине — знак, предупреждавший нас об опасности, заметив который дозор должен был покидать посты; относить ленч дозорным и, наконец, самое опасное — спускаться под вечер в карейнскую долину за дровами. Словом, дел на утро хватало, и это было лучше, чем сидеть сложа руки, пугаясь собственных страхов. А мысль о вылазке, которая мне предстояла, признаться, не давала покоя.

Около девяти Дон вернулся. Он собирался устроить подобный же пост в ущелье Лор, в тридцати милях к востоку.

Я уже говорил ему о приезде Дорны, и он ответил, что будет следить за каждым ее шагом, а в день, когда она проследует через перевал, дозоры будут удвоены. Прежде чем покинуть хижину, он повторил сказанное, добавив:

— В Фисиджи могут и не знать, что королева проедет в двух шагах от них, и все же надо быть начеку. Никому не известно, как им удается разведать наши секреты. Возможно, кое-что доходит через немцев, а до тех, в свою очередь, от кого-нибудь из наших. Вдруг найдется дурак, который решит предупредить немецкие патрули, чтобы те в такой-то день получше следили за горцами.

Пронзительный взгляд его горящих глаз остановился на мне.

— Они считают особой заслугой перед своими богами, — продолжал он, — когда им удается поймать кого-нибудь из нас, особенно женщину. А уж если это королева — счастливая загробная жизнь им обеспечена. Я надеюсь, вы не откажетесь подежурить, когда Дорна будет проезжать здесь?

Ответ мой последовал незамедлительно, и не мог быть иным. Конечно, могло случиться, что я не увижу ее, но это не имело значения.

— Итак, мне пора, — сказал он, вставая. — Не похоже, что они скоро объявятся, но и не похоже, что они не объявятся вовсе. Поэтому держитесь так, как если бы ожидали их появления в любую минуту. Будьте настороже, когда пойдете за дровами, и постарайтесь оставлять как можно меньше следов. Если увидите кого-нибудь из них, без сопровождения немца, сразу же стреляйте, даже если он побежит от вас. Я предупредил их. Я оставил письмо на двери их храма десять дней назад. Они знают мое имя — Кана.

Прощальным его напутствием было: «Мир вам». Что это означало — мрачную шутку? Он поразил всех нас, и присутствие его ощущалось, даже когда он уже находился далеко, хотя теперь мы не чувствовали себя в безопасности.

Мне было легче от сознания, что Самер неподалеку, и я никак не мог дождаться часа, когда должен буду отнести ему ленч.

Наконец я спустился вниз расселины с едой для нас двоих, топориком, бечевкой, чтобы увязывать хворост, ружьем, веревкой и ледорубом. Дон отметил тропу сложенными в кучки камнями — по снежному полю и леднику… Я шел, с трудом сдерживая желание побежать.

Самер не меньше моего обрадовался, увидев меня, и оба мы не пытались скрыть наши чувства. Без Дона нам было не по себе. Ответственность была слишком велика, и оттого, что горцы «похоже, скоро не объявятся», нам не делалось легче.

Внизу, на карейнской стороне, снег полностью сошел. Глядя вниз, мы видели местность, переживающую совсем иное время года. По всему пространству степей цвела весна; изумрудно-зеленый ковер, начинавшийся на головокружительной глубине под нами, простирался, подымаясь, до самого горизонта, а лес, на краю которого — белыми крапинками — виднелись строения Фисиджи, прежде серовато-голубой, то тут, то там опушился новой, светло-зеленой листвой.

Самые напряженные часы ожидания остались позади, и было маловероятно, что набег случится сегодня, однако мы по-прежнему внимательно следили за подходами к ущелью, беседуя о наших делах, о Доне… И тогда-то Самер рассказал о вылазках Дона в Фисиджи и в расположенный восточное город Фупу. Раз или два в году он пробирался в эти селения и оставлял там послания горцам. Делал он это не потому, что кичился своей храбростью, а чтобы посеять страх среди туземцев, которые считали его едва ли не сверхъестественным существом. Поговаривали, хотя Самер не мог поручиться, что это истинная правда, что однажды охотник-горец стрелял в Дона. Человека этого больше никто никогда не видел, но его искореженное ружье с разбитым прикладом нашли приколоченным к забрызганной кровью стене храма в Фисиджи.

Самер рассказал мне еще несколько жутких историй в том же роде.

Наконец пришло время спускаться за дровами.

— Я буду следить вовсю и открою огонь, если что-нибудь замечу, — сказал Самер и добавил: — И все-таки я вам не завидую.

— Завтра ваш черед, — ответил я.

— Удачи, — услышал я, уже сзади, голос Самера.

Я вернулся. Вернулся живым и невредимым. Только увидев Самера, я понял, что наконец в безопасности. Я задыхался от страха и усталости и благодарил Бога, что испытать подобное мне предстоит не раньше чем через двое суток. Одиночество, немыслимая и невыразимая никакими словами тишина, враждебное внимание каждого камня, каждого дерева — такое могло привидеться только в кошмаре…

На сегодня опасности были вроде бы позади. Мы медленно возвращались к сторожке, но тьма сгущалась за нами, и мы усилием воли сдерживали шаг, стараясь не побежать, ведь между нами и врагом не было никакой физической преграды — лишь хрупкие доводы рассудка.

Утром, еще затемно, я отправился на наблюдательный пункт. Самер приготовил горячий завтрак — сегодня был его черед оставаться в сторожке. Свет фонаря скачками двигался впереди, выхватывая то здесь, то там небольшие кучки камней. Тело мое закоченело от холода. Но было легче идти во тьме навстречу опасности, чем чувствовать ее у себя за спиной. Уже светало, когда я подошел к пункту, аккуратно загасив фонарь перед последним поворотом. Страна карейнов темной бездной лежала у моих ног. Из-за полной тьмы ничего нельзя было разглядеть, от холода невозможно было стоять на месте.

Я прошелся, энергично размахивая руками… Но морозный чистый воздух бодрил, и восход выглядел поистине величественным. Снежные вершины, тяжеловесные белые громады на фоне темно-синего, усеянного звездами неба окрасились розовым. Я вспомнил Дорну. Вот к кому моя любовь действительно была вечной…

Остроконечные полосы желтого света протянулись сквозь холодные тени равнины. Ближние скалы выступали из-под покрова ночи. Я стал вглядываться.

Солнце начало пригревать спину. Глаза глядели зорко. Вряд ли кто-нибудь, оказавшись на перевале, долгое время мог оставаться незамеченным. Задача наблюдателя была не такой уж пустой, как могло показаться. Каждый момент, находясь на своем посту, я приносил пользу тем, кто оставался там, в долине. Не было в мире зрелища столь величественно-застывшего, столь поразительно необъятного! Опасность лишь добавляла волнующего очарования этому чуду. О, какое великолепие расстилалось передо мной! Я не уставал благодарить Дона, доверившегося мне.

И все же словно целая жизнь — от юных дней до зрелого возраста — успела промелькнуть, пока не появился Самер, чтобы сообщить, что самые опасные, утренние, часы — позади.

Между нами постепенно завязывались дружеские отношения; в любой момент разговор наш мог неожиданно перейти на какую-то, казалось бы, совсем постороннюю тему, прямо не касавшуюся текущих дел и обязанностей. Здесь, на перевале, поводов для разговора оказалось предостаточно. Там, в долине, я вряд ли стал бы особенно откровенничать с Самером. Немного старше меня, он был полон ничем непоколебимого чувства уверенности и уважения к собственной персоне. Все его разговоры так или иначе сводились к женщинам. Не скажу, чтобы рассказы его точь-в-точь напоминали истории, которые можно услышать в американском вагоне для курящих, но покровительственное желание разрешить ваши самые интимные проблемы в них присутствовало… Чего ради, собственно, я должен был все это выслушивать? Казалось иногда, что безотчетный совершенный мною шаг известен моему собеседнику — что до Атта, тут сомневаться не приходилось, — и оба они обращались со мной как с равным. Но я все же отличался от них, и двусмысленность их рассказов порой коробила меня.

А возможно, таким образом он просто хотел отогнать страхи, одолевающие человека в лесах. Я понимал его. Я понимал и ту смутную, но, безусловно, помогающую снять напряжение тягу к соленым шуткам, но мне было не до того, мне хотелось достичь мира в душе, очиститься.

В ту ночь, думая о том, что уж если мне суждено быть убитым, то мне не избежать этой участи, будем ли мы следить за сторожкой или нет, что я уже дважды спускался за хворостом, а Самер — всего один, а Дон многократно, и совершенно спокойно проделывал это, я уснул таким крепким сном, как мог Я бы спать только дома, но и во сне не переставал следить за бескрайними и пустынными горными склонами.

Самер отправился в дозор. Я осмотрел сигнальные костры, прибрался в сторожке, и у меня оставался еще час свободного времени. Захватив с собой несколько, листов почтовой бумаги, я принялся сочинять послание Глэдис Хантер, в котором писал, между прочим, что сожалею по поводу болезни ее матери, благодарил за внимание, с каким она писала мне, и рассказывал о своих нынешних занятиях. По мере того как я писал, образ Глэдис становился все живее и притягательнее: Наттана изменила что-то в моем отношении ко всем женщинам… Мне столько всего нужно было сказать Глэдис, что приходилось довольствоваться скупыми фактами, предоставляя ей самой подбирать им соответствующую окраску. Какую разную жизнь мы сейчас вели! И все же, пусть мы жили как бы в разных мирах, два потока существования перетекали из строки в строку. Я еще раз поблагодарил Глэдис, что она не теряется из виду, добавил, что и мне доставляет удовольствие держать ее в курсе моих дел, а чтобы быть честным, не умолчал и о Хисе Наттане, описав ее и сообщив, что мы с ней очень хорошие друзья и она мне очень нравится.

На четвертый день я снова стоял в дозоре. Самер приготовил завтрак. Ближе к полудню его сменит Гронан, он же принесет мне ленч.

Утро было туманное и ужасно холодное. Что до погоды, нам представлялось решать самим: если она выдавалась слишком скверная — и пребывание на посту становилось небезопасным и, с другой стороны, крайне маловероятным делалось появление врага на перевале, мы могли по собственному усмотрению оставлять пост и ждать, покуда условия не изменятся к лучшему Я принял решение стойко исполнять свои обязанности, жестоко мучась от холода, а под конец, когда появился Гронан, изнуренный, с виду совсем старик, успел замерзнуть как ледышка. Гронан был самым старым из нас, старше даже Дона, и все тяготы нашего дежурства давались ему с большим трудом. Он понравился мне с самого начала.

Было ясно, что поход за дровами окончательно измотает его, к тому же он ни разу еще не спускался в лес, да и дорога была едва различима. Я пошел вместо него — и это даже согрело меня, — а передвигаться в тумане оказалось куда менее страшно.

С Гронаном мы тоже сдружились, хотя дружба наша была сдержанной, немногословной, и в тот вечер, пока мой напарник отдыхал, я продолжал письмо.

— Знакомой в Америку, — пояснил я.

— А девушки у вас тоже хорошенькие?

— Эта, по-моему, да, но она еще почти ребенок.

Следующий день я провел в сторожке, потом снова на посту. Жизнь на перевале сделалась привычной, да и длилась она так долго, что все происходящее — будь то во время наблюдения, в лесу, в сторожке — воспринималось как нечто естественное, и все же ледяная заноза страха глубоко засела в сердце, и холодок ее я ощущал во сне и наяву.

Возвращаясь с Гронаном из дозора, я думал о том, что очередной срок моего пребывания на перевале окончен. Завтра рано утром молодой Эккли займет мое место, а я поспешу к Наттане. Нетерпение всю ночь не давало мне уснуть.

Незадолго до восхода, неся за плечами тяжелый мешок, появился Эккли, готовый заступить на мое место. Это был худощавый, но сильный юноша лет двадцати пяти, хорошо знавший горы, второй в нашем отряде. У него были карие — пожалуй, слишком широко расставленные — глаза, держался он скромно и дружелюбно, хотя и несколько замкнуто. Он сказал, что приехал верхом и оставил лошадь у нижней сторожки, так что я смогу воспользоваться ею при спуске.

Впервые я спускался по крутым склонам без страховочной веревки, один. Привычность спуска сделала его легче, чем я предполагал, однако и в мастерстве скалолаза я тоже успел поднатореть. Раньше мне было бы страшно, теперь же я испытывал радость, и мысли о Наттане придавали мне новые силы.

За неделю, что меня не было, в долине началась весна. Тропу и дорогу, ведущую вниз, к озеру, развезло, но лошадь Эккли легко двигалась вперед. Чем ниже мы спускались, тем меньше и реже становились лоскуты снежного покрова, уцелевшие между деревьями. В глубине леса деревья были словно окутаны нежно-зеленой дымкой распускающихся почек, воздух ощутимо теплел. Лед все еще сковывал озеро, но то тут, то там на нем виднелись маленькие и большие промоины. Птицы перелетали с ветки на ветку, на солнечном берегу пробивалась зелень и распустились похожие на колокольчики цветы.

Словно для вящей полноты и без того переполнявших меня чувств, Наттана выехала встретить меня. По обе стороны дороги росли кусты, набухшие почки на них полураскрылись, приоткрывая тесно сложенные внутри молодые зеленые листья. Слева лежало озеро, и в свободных ото льда участках воды отражались перламутрово-белые облака и синева неба. Наттана ехала мне навстречу верхом на Фэке, чьи крепкие копытца шумно шлепали по грязи. Девушка была очаровательна, все в ней принадлежало мне: золотисто-рыжие, переливающиеся на солнце волосы, ее белое с зеленым — мое любимое — платье.

Широко улыбнувшись, она помахала мне рукой:

— Привет, солдат!

Я едва сдерживал себя — так хотелось мне поскорей обнять и поцеловать ее.

Она повернула, и мы вместе поехали к усадьбе.

— Я так рад видеть вас! — сказал я, ничего не замечая кругом, кроме Наттаны: ее губ, полных белых рук, голых коленей, соблазнительных, дразнящих. — Вы прекрасны, как сама весна, Наттана. Слишком прекрасны.

— Весна! — воскликнула она. — Дни стали длиннее, чем ночи. И я рада, что я прекрасна.

— Меня так долго не было.

— Но вы в порядке? Вас не ранили? Вы не обморозились?

— В полном порядке.

— Я знала — так должно быть. Во всяком случае, никаких плохих предчувствий у меня не было. У нас все по-прежнему, только… в общем, я все им рассказала про нас.

Это было неожиданное потрясение. Теперь мне нелегко будет встретиться с хозяевами усадьбы.

— Эттера сказала, что уже давно все знала сама и что ей было бы много легче, если бы мы не скрывались.

— А Эк? — спросил я.

— Похоже, он удивился и сказал, чтобы я хорошенько обдумала все, прежде чем выходить за вас. Я ответила, что вы хотели жениться, но об этом не может быть и речи… А Атт — отпустил одну из своих шуточек!

В голосе ее зазвучали сердитые нотки, потом она рассмеялась.

Мы подъезжали к конюшне, слева от дома. Снег сошел с полей, и бурая их поверхность была расцвечена прозеленью. Оба брата, сняв плащи, работали над новым крылом, которое было заметно выше первого. Помахав нам и приветствовав нас криками, они снова принялись за работу.

— Им не хватало вашей помощи, — сказала Наттана. — Вы так нам помогли.

Мы спешились, и я шагнул к ней.

— Подождите, надо отвести лошадей, — сказала Наттана. Она вела себя сдержанно и, казалось, нарочно не спешила, не выказывала особых чувств, хотя я весь дрожал.

— Я позабочусь о тебе, — обратилась она к Фэку, — даже если ему этого не хочется. — И она легко шлепнула по крупу Ролана — лошадь молодого Эккли.

Я схватил ее за руку и привлек к себе, осыпая поцелуями ее лицо, шею, лаская и гладя ее. И снова все в ней казалось мне чудом, и я умирал от желания.

— А теперь, солдат, — сказала девушка, — пойдем в дом.

Я хотел обнять ее, пока мы проходили через открытое пространство между конюшней и домом, но она удержала мою руку.

— Эттера может следить, — заметила она беззаботно, — а впрочем, теперь это не важно…

Однако я чувствовал, что это все еще важно…

— Почему вы называете меня «солдат»? — спросил я.

Наттана рассмеялась:

— Вы похожи. Да и потом, вы ведь и вправду солдат, верно?

За ее словами крылось что-то большее… Неожиданно в голову мне пришла новая мысль.

— Если теперь знают в усадьбе, то скоро узнают и все в округе, — сказал я.

— Ну, округа невелика.

— Дойдет и до вашего отца.

— Да, до него уж точно дойдет. Эттера расскажет… я могла бы и сама, но так не положено.

— Поэтому вы ей и сказали?

— Главное — потому, что без тайн всем жить легче, ну и из-за отца, конечно… Так будет проще. Куда мы сейчас пойдем?

Я провел ее наверх, в свою комнату, и запер дверь.

— Я хочу тебя, — сказал я.

— Еще бы.

— Ты — моя!

— Так возьмите меня. — Голос ее прозвучал довольно невыразительно.

Она ни в чем не противилась мне, но ответное чувство ее было весьма рассудочно и довольно прохладно. Да, я держал ее в своих объятиях, обладал ее телом, но она лишь покорно подчинялась моим ласкам, слишком безвольная, чтобы действительно быть моей.

Когда все это кончилось, во мне произошла какая-то перемена, но что это было? Сбросив навязчивый груз желания, я почувствовал себя легче, но даже тяжелая физическая истома, затуманившая голову, не могла затмить чувство собственного ничтожества и предательства по отношению к самому себе. Кто-то, может быть, назвал бы это любовью, но для меня это была не любовь. Была ли в этом хотя бы апия?

Наттана, по-прежнему сохранявшая полное спокойствие, уверенная в себе, словно спохватившись, что нечто произошло, заговорила, как бы объясняясь:

— Я рада, что могу дать вам это. Мне показалось, вы действительно хотите меня. Я рада.

— Но вы? — вскричал я. — Вы сами?

— Я?.. Но что я?

— Вы сами ничего не испытали.

— Зато вы получили то, что хотели. Разве этого недостаточно? Я не могу влиять на свои чувства. — В голосе ее прозвучал готовый прорваться гнев.

— Достаточно, — солгал я, лишь бы остановить поток слов: ссора сейчас была бы более чем позорной. Девушка глубоко вздохнула, пошевелилась, и я с радостью отпустил ее, но она не уходила, оставаясь лежать рядом.

— Я вовсе не стала бесчувственной, — сказала она после долгой паузы, примирительно и с сожалением, — я умею хотеть, как и прежде, но, похоже, я — это уже не совсем я… Ах, Джонланг, я по-прежнему рада принадлежать вам, когда вы этого хотите.

— Благодарю вас, Наттана.

Она коротко застонала, как от боли.

— Но вы не удовлетворены! — воскликнула девушка.

Разминувшиеся Желания — и в такую минуту! Я стремился к гармонии любви, а не просто к акту, который приносил бы облегчение мне одному. Пусть не тело, но хотя бы ее сердце должно было переживать то же, что и мое. Будучи мужчиной, я неизбежно предавал свое чувство, обладая лишь телом, но она, женщина, могла оставаться холодной и утаивать свои истинные эмоции.

— Нет, вы не удовлетворены, — с чувством сказала Наттана, — даже после того, как вы сделали это со мной!

— Я удовлетворен, Наттана.

Мы лежали молча, не касаясь друг друга, пока она вдруг не встала и не вышла, сказав, что пора готовиться к ленчу.

Эк, Атт и Эттера с нетерпением ожидали моих рассказов о том, что делается на перевале. Наттана держалась очень ровно, постоянно избегая моего взгляда, как если бы я чем-то обидел ее.

Я предложил помочь братьям, но сегодня у них как раз был укороченный день. Тем не менее всегда имелась возможность поколоть дрова. Я решил поработать, привести чувства в порядок, а потом поговорить с Наттаной. Я понимал, что должен первым сделать шаг навстречу. Пока я работал, чувствуя, что все более успокаиваюсь, в дверях появилась Эттера. Я молчал, ожидая, что она скажет.

— Кажется, весна и в самом деле началась, — сказала Эттера. — Я хотела бы уехать на несколько дней.

— Что же вам мешает?

— А кто станет готовить?

— Наттана или кто-нибудь из Эккли.

— Куда бы съездить?

— Я думаю, в Нижнюю усадьбу.

Эттера лукаво посмотрела на меня.

— Волнующие дни, — сказала она. — Подумать только — молодой человек отважно несет дозор на перевале, кругом ходят слухи о готовящихся набегах… и скоро приезжает Дорна.

— Это все новости за последнюю неделю?

— Ну что вы, — ответила она с легким вздохом и добавила: — У вас получалось бы лучше, Ланг, возьми вы другой топор… — С этими словами она удалилась.

Итак, она приходила — дать мне понять, что мы по-прежнему друзья… Все обстояло не так уж и плохо, однако нашу размолвку с Наттаной следовало уладить.

Дверь в мастерскую была закрыта, но на площадку проникал слабый, кисловатый, хотя и отнюдь не неприятный запах, чем-то похожий на запах, стоявший у нас в доме, когда готовили айвовое желе. Разгоряченный работой, я принял ванну и, придав себе как можно более ухоженный и представительный вид, постучал.

— Входите! — раздался из-за двери звонкий голос.

Я вошел.

— Ах, это вы! — радостно воскликнула Наттана.

Полдела было сделано.

В комнате царил беспорядок. Красильный котелок кипел на огне, выпуская тонкую струйку пара. Запах хоть и ощущался здесь сильнее, все равно был растительно-приятным. Наттана сидела с распущенными волосами, в большом фартуке, снизу доверху покрытом пятнами, пальцы — словно выпачканы в йоде, щека тоже была чем-то вымазана.

— Самый ответственный момент, — сказала она. — Если вы не против, я буду продолжать.

Она указала буро-коричневым пальцем на скамью, где оставалось немного места куда присесть, а сама подошла к котелку и наклонилась над ним. Я наблюдал за ней со стеснением в груди.

— Боюсь, уже слишком темно! — сказала она нетерпеливо. — А посветить больше нечем. Вам очень идет такой цвет лица, как сейчас, Джонланг, а каким бледным вы были в Городе.

— Что вы делаете, Наттана?

— Это ваша рубашка.

— Вы хотите сшить мне и рубашки тоже?

— Да, и гетры, все — кроме обуви.

— Наттана, вы слишком обо мне заботитесь.

— Это мое самое большое удовольствие. Я хочу, чтобы у вас был настоящий гардероб… Честно говоря, Джонланг, я вначале побоялась вам сказать насчет рубашек и прочего.

— Вы слишком добры ко мне. Даже не знаю, чем я смогу вам отплатить.

— Подумайте, Джонланг… Впрочем, разве это важно! Мне просто нравится заботиться о том, чтобы вы были одеты как следует.

— Наттана, — сказал я, — вы и вправду делаете для меня чересчур много, но я не стану вам мешать. Все это мне нужно.

— Разумеется.

— Но когда-нибудь я вас отблагодарю.

— Вы и так вполне благодарный заказчик… Часть рубашек будут коричневые, часть — зеленые, и еще у меня есть чудесная желто-коричневая краска… Только, пожалуйста, давайте минутку помолчим…

Она продолжала хлопотать возле котелка, проверяя краситель на лоскутках ткани. Довольно скоро она добилась нужной смеси.

— Можете мне помочь, — заявила она. И какое-то время мы молча работали вместе. Один за другим я передавал ей мотки ниток, и она опускала их в раствор. Лицо ее было спокойно и в то же время сосредоточенно, казалось, сейчас она воспринимает меня исключительно как помощника. И все же работа эта делалась для меня… Помогая Наттане, я думал о том, что, может быть, мужчина и способен ненадолго забыть о привлекательности и обаянии женщины, о которой он заботится, но женщина, заботясь ничуть не меньше, наверняка может надолго позабыть о мужчине, если что-либо еще занимает ее мысли…

Наконец все мотки прошли окраску и теперь сушились на специальной сушилке. Наттана вылила остатки краски и стала чистить котелок, высказывая при этом свои мысли вслух: да, цвет получился светлее, хотя поначалу казалось, что выйдет слишком темным… всегда так… наперед ничего не узнаешь… разве что иногда…

Но вот она вздохнула, выпрямилась, сняла фартук и стала прибираться в комнате.

— Ну все, с этим покончено! — воскликнула она облегченно.

С моей стороны казалось, что неловко и даже жестоко беспокоить ее сейчас, но я знал, что если не сделаю этого, то натянутость в наших отношениях не исчезнет.

— Наттана, — начал я, — признайтесь, что вы были холодны со мной сегодня утром.

Девушка резко остановилась и обернулась ко мне:

— Я была рада, что вы любили меня.

— Уж не угрожают ли нам снова Разминувшиеся Желания?

Лицо Наттаны залилось густым румянцем, и сердце мое забилось быстрее.

— Но ведь вы действительно хотели меня, Джонланг! — сердито воскликнула она.

— Да, но разве этого достаточно?

Наттана неожиданно отвернулась и подошла к окну. Казалось, она вся дрожит, но голос ее звучал ровно:

— Я знаю, вам — нет. Другим мужчинам, наверное… Но вы хотите от меня больше, чем мне хочется вам дать.

Это был смертный приговор, и острой и глубокой была боль утраты.

— Но почему вы не хотите отдать себя целиком, как раньше, Наттана?

— Мне кажется, я — уже не совсем я.

— Что это значит? Объясните.

—  Апия — это не все мое «я». Разве у вас не так? Думаю, и для вас тоже, Джонланг. Мы должны были рано или поздно это понять. Когда вы уезжали, я все время думала. Думала про других мужчин, про то, что было между нами и как это могло бы быть с другими… ну хотя бы с Ларнелом, если вы желаете все знать до конца.

Она умолкла в смущении. Я же, почувствовав укол ревности, резко встал. Наттана обернулась.

— А вы! — продолжала она. — Помню, когда вы получили то письмо от Дорна. Я следила за вами, пока вы его читали. И я знаю — вы думали о том, как это у вас было бы с ней. Простите, что я это говорю… Мы должны быть откровенны!

Я вспомнил Глэдис и разговоры с Самером.

— И я думал о других женщинах.

Глаза Наттаны сверкнули.

— Теперь больно мне! Смешно, не так ли? Мы оба как куклы на ниточках: дерни — и она подскакивает. Вот что делает с человеком апия, Джонланг. И у меня больше поводов ну, скажем, сомневаться, ведь вы любили Дорну сильнее, чем я кого-нибудь раньше. Я знала, что разочарование в ании рождает апию. Это был мой шанс!

Все это звучало для меня неожиданно.

— Вы с самого начала заинтересовали меня, — продолжала Наттана. — Вы тогда меня не поцеловали, — помните? — и я знаю, что вовсе не потому, что я вам не понравилась. Любой наш мужчина, какой бы он ни был чопорный, по крайней мере поцеловал бы меня, хотя бы в шутку, чтобы мне не было стыдно, как было стыдно мне в тот раз. И я никак не могла понять — что это за щепетильность, из-за которой человек ведет себя невежливо?

— Что же нам делать теперь, Наттана?

— Я знаю, что мне делать, за последнюю неделю мне все стало ясно. Я испугалась за себя, когда начала представлять, как делаю это с другими мужчинами. И то же должно происходить с вами, потому что мы похожи. Мы оба прекрасно знали, какова природа наших чувств. Вы будете желать других женщин, Джонланг, и меня будет влечь к другим мужчинам. Это порочный путь, и я не хочу следовать по нему. Тогда я стала работать с утра до ночи, только чтобы не думать, как я занимаюсь этим — с вами или с кем-нибудь еще. А когда вы вернулись, что-то в вашем взгляде, в том, как вы касались меня, что-то… словом, я поняла, что вы прошли через то же, что и я, и теперь, как любой солдат, хотите просто женщину… любую хорошенькую женщину, не обязательно меня… Разве я не права?

— Я думал только о вас.

— Да, я знала, что вы будете думать обо мне… Но я не хотела, не могла ответить на ваш порыв, именно потому, что я тоже просто хотела мужчину. Пусть даже все это время вы были мне дороже, чем когда-либо. Я знала, как тяжело вам там, наверху, и почему вы там. Я хотела принадлежать вам. И я поехала встречать вас, Джонланг!.. В то утро я очень хотела этого. Вы понимаете меня?

— Понимаю. Я тосковал по вас, как никогда, но что-то умерло в вас, Наттана.

— А вы думаете, оно жило?

Я прикусил губу.

— Во мне тоже умерло что-то, — признался я.

Она вскрикнула, потом коротко засмеялась:

— Значит, я была права?

— Насчет чего?

— Это была только апия.

— Но что-то еще живо, — воскликнул я. — Оно живо во мне и по сей день, и это называется любовью.  — Я произнес это слово по-английски.

—  Любовь,  — повторила она с необычным милым акцентом. — Хорошо, пусть это было и остается любовью.

— Теперь весна, — сказала она немного погодя другим тоном, — и нам с вами надо побольше гулять. Мы будем счастливы. — Она помолчала. — Да, мне все окончательно ясно: вы и я не из тех, кому достаточно одной лишь чувственной любви, без ании.

Она снова умолкла, потом продолжала:

— Неужели вы несчастны, Джонланг? Я — нет. Теперь я люблю вас еще сильнее и лучше.

— Я не чувствую себя несчастным, Наттана, но не могу представить, что больше никогда не коснусь вас.

— Давайте не будем выдумывать никаких глупых правил, дорогой. Если, пока вы здесь, вы захотите меня так сильно, что решите, что лучше не сдерживать себя, — попросите меня прийти к вам, и я с радостью приду.

— И вы сделаете так же, если решите, что это лучше для вас?

— Да, у нас все будет обоюдно… Я могу прийти сама, хотя ничего не обещаю.

— Я пойму вас.

— Конечно. Разве можем мы не понять друг друга? — Она подняла на меня глаза. — Поцелуйте меня.

Наттана была права, и в правоте ее крылась большая мудрость. Вместо тягостного, навязанного самому себе ограничения я получал свободу узнать себя — кто я и чего хочу в этой жизни, сейчас или позже.

Дни шли за днями. Работа над новой конюшней продолжалась, и Эк и Атт были все те же: один — постоянно погруженный в свои размышления, серьезный, другой — беспечный весельчак. Они не скрывали, что им все известно, однако не давали советов, принимая случившееся как факт и упоминая о нем лишь косвенно, например, когда Эк предложил, что, как только станет теплее, мы с Наттаной можем из наших комнатушек перебраться спать в эллинг.

Приближалось двадцать восьмое, когда мне снова предстояло отправляться в дозор. Накануне мы с Наттаной взяли укороченный день и пошли прогуляться вдоль южного берега озера по еще не просохшей дороге, ведшей к ущелью Мора. Мы говорили о том, как будем жить каждый в своей стране, условившись всегда оставаться друзьями и переписываться. Домой мы возвращались в пылающих лучах заката, взволнованные ощущением совершающегося вокруг и в нас самих чуда. Отныне я препоручал Наттану некоему мужчине, к которому она почувствует анию, и она надеялась, что мне наконец встретится у меня дома женщина, которую я полюблю по-настоящему и захочу жениться на ней, а она согласится выйти за меня замуж. Нет, это была не прогулка, это было прощание навсегда.

Но той же ночью, когда я уже засыпал, дверь открылась — и вошла Наттана.

— Я пришла, — сказала она, — потому что хочу быть с вами.

Тело ее белело в темноте. Я обнял ее.

— Не надо ни о чем думать, — шепнула она. — Ни о чем меня не спрашивайте, и я не стану спрашивать вас. И не будем ничего говорить.

Той ночью мы любили друг друга так страстно, как никогда. Мы стали искушеннее, и любовь наша была безудержной. Прежние надежды и желания ожили. Казалось, что я не смогу жить без нее, но я молчал. Она принадлежала мне, и мы понимали, что это скорей всего никогда не повторится, но молчали.

Потом она быстро поцеловала меня и выскользнула из моих рук, а я продолжал гадать: пришла ли она потому, что решила, что так будет лучше для нее, или потому, что подумала, что я хочу ее… Впрочем, это не имело значения: старые раны могут долго болеть, но завтра я снова вернусь на перевал. В любом случае поступок Наттаны был замечательно прост.