Онлайн чтение книги Островитяния Islandia
30. ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ

Охотничий домик во Фрайсе был тихим местом, в моей же комнате у Файнов, где я отдыхал после стремительной скачки с Тором и его приближенными, царило безмолвие склепа. Домик во Фрайсе полнился звуками голосов, волнующей близостью Дорны, там я размышлял об открывшихся мне истинах; здесь — хозяевами были мои немногословные старики, даже ветерка не слышно было в послеполуденной тишине, и казалось — пережитое стихает, подобно удаляющимся голосам.

На столе передо мной лежал полураскрытый сверток, однако я еще не успел рассмотреть его содержимое. Именно этот тяжелый, неуклюжий тюк первым делом захватила с собой Наттана, не взяв ничего из своих вещей, когда, полуодетая, покидала Верхнюю усадьбу, — так стремилась она спасти сшитое ею для меня. Она отправила одежду к Файнам с курьером, оплатив заранее все расходы, не переслав мне даже коротенькой записки и ничего не велев передать на словах. Передо мной лежал труд многих месяцев, от начала и до конца сотканный и выкрашенный ее руками. А сколько тысяч стежков сделала игла в порхающих над шитьем пальцах Наттаны! И ни одну из множества деталей этого костюма нельзя было бы надеть дома, в Америке, разве что на костюмированном вечере, на каникулах, в глухом лесу, или поместить в витрине этнографического музея.

А ведь это была одежда на всю жизнь, не ведающая износа! С каким вкусом, умением и тщательностью была она сшита!

Как мог я выразить Наттане свою признательность, чем отплатить ей? Она наверняка стала бы противиться, милая поборница равенства, но долг оставался долгом, и не только за труд ткачихи и швеи, но и за все, что она дала мне, я был бесконечно ей обязан. Итак, мне следовало дать знать о получении посылки, поблагодарить девушку и рассказать ей о своих планах.

Лежа у себя, я мысленно составлял послание Наттане. Кроме того, надо было написать еще несколько писем, сообщить о своем возвращении. Пароходы отбывали в начале ноября. Сегодня было двадцать первое октября, и если я не успею, то письма прибудут не намного раньше меня.

Все время, пока я еще здесь, на мне будет костюм, сшитый Наттаной.

Десяти дней у Файнов мне хватит, чтобы восстановить здоровье и вновь привыкнуть к тому образу жизни, который я у них вел и который мне так нравился.

Все кругом знали о моем близящемся отъезде и возможном возвращении, и многие имели свои соображения касательно последнего обстоятельства, как общие, так и частные. Мне повезло в главном: теперь я легко смогу найти для себя нечто вроде ниши — свою алию. Самое великодушное предложение сделал лорд Файн, обещав построить мне дом, если я соглашусь стать одним из его арендаторов, но предложение лорда было заведомо неприемлемо, поскольку в его имении уже арендовали землю три семьи, а этого было вполне достаточно. Полный энтузиазма, Ларнел был склонен несколько идеализировать положение дел. Ему во что бы то ни стало хотелось удержать меня в долине, и он робко заводил разговоры о том, что сам он вряд ли когда-нибудь женится, что в доме из всего двое — он да сестра, а она — девушка очень хорошенькая… Представить себе Ларнеллу в роли жены! Толли позаботился навести справки относительно нескольких усадеб, где арендаторам были бы рады.

Останься я с ними, жизнь моя была бы полной: близость Файнов радовала ощущением родовитости, благородства, покоя и мудрости; Кетлин был источником самых разнообразных познаний; Анор, как никто, знал землю, народное искусство и особенности местной жизни; Ларнел обладал кипучей энергией; мой ровесник Толли был поэтической натурой, мечтательный, хорошо начитанный; дочери Кетлина воплощали очарование юности. Я чувствовал, что с каждым из них меня день ото дня все крепче связывают невидимые нити…

Толли со временем мог стать близким другом. Как-то вечером мы допоздна проговорили с ним о здешней жизни. Юноша упорно не соглашался, что она однообразна и скучна, и развернул передо мной целую философию. Он опровергал меня, когда я называл его алию камнем на шее, тянущим ко дну. Спор разгорячил нас обоих, и всю дорогу до дома в ушах у меня неотвязно звучали слова Толли: «Вы ничего не поймете в нашей жизни, пока не поживете ею так, как мы, — довольствуясь тем, что имеете, и даже в мыслях не держа когда-нибудь покинуть этот край!»

Я позировал Кетлине Аттне, пожелавшей вырезать мой портрет на камне; его решено было поставить на мельнице в память о моих посещениях долины и ее обитателей. Портрет изображал склоненную фигуру человека в профиль, вымеряющего опору для изгороди. Сам я казался себе неузнаваемым, однако Анор, к чьему мнению Кетлина прислушивалась, остался доволен. Никакой островитянин, по его словам, никогда не будет так работать и так выглядеть за работой, — ну вылитый Ланг.

Вдохновленная успехом, Кетлина принялась за большой рельеф, изображающий события в ущелье Ваба, который, как предполагалось, будет украшать мой дом, если я вернусь и если, конечно, работа удастся. На сей раз Кетлина сделала целую серию набросков, полновластно распоряжаясь моим временем. Она тоже плела нить, привязывающую меня к ее стране. В моем доме, по замыслу автора, должен будет красоваться еще одни большой рельеф — сцены из жизни моих предков, если только… Таких больших работ Кетлине делать еще не приходилось, это был смелый, затрагивающий самолюбие замысел, на исполнение которого, ввиду его сложности, потребуется не менее года.

За два дня до того, как покинуть Файнов, я получил ответ от Наттаны:

Вместе с письмом я получил еще три рубашки, к одной из которых была приколота записка: «Остальное — позже».

Первого ноября я покинул Файнов и направился в Город, намереваясь заехать к ним еще на день, уже перед самым отъездом. Силы полностью вернулись ко мне, и только слегка перехватывало в боку, когда я делал слишком глубокий вдох.

Дорога была по-прежнему пленительна, хотя вряд ли очарование сменяющих один другой пейзажей смогло бы когда-нибудь полностью поглотить мое внимание. Цель, пусть даже неведомая, переполняет человека беспокойством и нетерпением, мешающими ему сосредоточиться на окружающем.

По дороге от Ривса до столицы я решил никому не говорить в Америке о возможном возвращении в Островитянию. Мне будет много легче разобраться в американской жизни, если друзья и родственники не узнают, что у меня есть выбор; в противном случае каждый сочтет своим долгом по крайней мере высказать свое субъективное мнение об Островитянии.

Остановился я во дворце лордов Дорнов, поскольку сам старый лорд тоже пребывал в это время в столице. В первый же вечер по приезде я подробно рассказал ему о случившемся в ущелье Ваба. Лорд Дорн в свою очередь сообщил о посещении Тора и выразил уверенность, что Совет не станет препятствовать просьбе короля.

— Вы хотите вернуться домой, — продолжал он, — и решить все самому, чтобы ни у кого не сложилось предвзятого мнения о вас. А выбрать место, где вы могли бы жить, мы поручим моему племяннику. И Тор, и я уже писали ему.

Что до дипломатов, то все уже отбыли, кроме графа фон Биббербаха, месье Перье, который, как и ранее, полуофициально представлял все державы, за исключением Англии и Германии, и Гордона Уиллса — он, как полагал лорд Дорн, останется до тех пор, пока не уедет граф, чтобы не терять контроль над действиями немцев.

Я поинтересовался предложениями о передаче в международное владение Феррина. Они, сказал лорд, будут рассмотрены на конференции в Лондоне, куда в качестве представителя Островитянии отправится молодой Мора.

Выбор показался мне несколько странным, однако лорд Дорн сухо возразил, что молодой Мора вряд ли поступится интересами страны.

Затем, сменив тон, он принялся расспрашивать меня о моих планах на будущее и, не давая прямых советов, ясно дал понять, что и его обрадует мое возвращение и я смогу зажить полнокровной жизнью в его стране.

— Вы еще молоды, — сказал он, — и существо ваше податливо. Вы еще не настолько закоснели, прониклись американскими идеями и идеалами, чтобы не приспособиться к нашим. К тому же у вас не связано с Америкой никаких определенных, а стало быть, важных для вас амбиций.

— У меня дома, — сказал я, — отсутствие амбиций считается большим недостатком.

— Это естественно, ибо чувство, что вы в чем-то обделены и должны трудиться, чтобы возместить ущерб, знакомо почти каждому.

— Иногда амбиции направлены на заботу о благе других людей, — сказал я вопросительным тоном.

Лорд хитро прищурился:

— Амбиции, призванные подавлять подобные амбиции и устремления, могут принести огромный вред. Но и чрезмерная забота о других не лучший образ жизни. Реформатор в начале своей деятельности — реалист, а под конец может стать догматиком.

В рассуждениях лорда мне почудились отзвуки христианства. Возможно, уловив мое молчаливое неодобрение, лорд Дорн продолжал:

— Непроизвольные добрые деяния, основанные на реальных нуждах, следует рассматривать иначе. Подозрения вызывают толки об общем благе и переменах для всех без исключения.

У меня мелькнула мысль преподнести неожиданный подарок Наттане, которой приходилось так много шить. Я с величайшей робостью обратился к лорду Дорну с этой просьбой и получил от него великодушное разрешение ввезти в Островитянию некую новинку. Я рассказал ему историю с моим костюмом и добавил:

— Это будет непроизвольное доброе деяние, лорд Дорн, осуществленное вопреки вашим рассуждениям о том, что любая новинка — вред для общего блага.

— Видите, скольких милостей сразу вы удостоены, — ответил старый лорд. — Конечно, мы бываем непоследовательны, но к тому понуждаете нас вы, иностранцы.

Два дня я провел в сборах — до отплытия оставалось всего шесть недель, — а также навещая друзей: Уиллсов, Тора, семью Перье, Келвинов и Моров.

На третий день, верхом все на той же лошади Хисов, я ехал на восток, через Субарру и Камию. В прошлый раз, когда я навещал Стеллинов, в полях белел снег, теперь же кругом цвела свежая майская зелень. Споры между братом и сестрой о новых посадках, о кустарниках и деревьях неминуемо должны были возобновиться, ведь их поместье, естественное, как сама природа, в то же время несло на себе отпечаток тонкой, художественно чувствующей души. Судьба щедро одарила их, научив столь успешно сочетать два великих типа красоты.

Тор сказал, что сестра его должна быть у Стеллинов. И хотя он был краток, но по тону его я кое-что заподозрил. Возможно, замужество Дорны освободило Стеллина — не от реально существующей привязанности, ведь их взаимное увлечение было делом давним, а от привычки к одинокой жизни. Так же и с меня ее замужество и два проведенных вместе дня сняли какие бы то ни было узы.

Догадки мои подтвердились: Стеллин и Тора были недавно помолвлены.

Лорд Стеллин, Даннинга, Тора, Стеллин и Стеллина до мельчайших подробностей знали о происшествии в ущелье Ваба, а также и об обещанном мне приглашении.

За ужином и после, когда все перешли в гостиную, только и разговору было, что о набеге, моем поступке, причем активнее прочих беседу поддерживали Даннинга, Тора и в особенности лорд Стеллин, который, казалось, стремился полностью свести на нет роль случая в спасении своей дочери.

Стеллина с братом сидели примолкнув. Какое-то время спустя, отвечая на вопросы, я встретился взглядом с девушкой, и глаза ее, почти всегда широко распахнутые навстречу собеседнику, потупились; передо мной была уже не та, прежняя Стеллина, а женщина, пережившая страшное испытание, и она боялась выдать это своим взглядом. Судьба, волею которой я оказался ее спасителем, устанавливала между нами некие новые отношения, о которых ни она, ни я не решались пока заговорить.

Лорд Стеллин принялся рассыпаться в благодарностях.

— Случай сыграл немалую роль, — отвечал я, — случай, а кроме того, проницательность Дона и выучка дозорных. Для тех, кто это пережил, все было слишком необычно, чтобы мы могли понимать, что происходит. Совсем иное дело, когда пловец спасает жизнь тонущему. Тогда благодарность была бы уместна, но происшедшее в долине Верхнего Доринга — совершенно другое. Думаю, Стеллина со мной согласится. То, что я сделал, не стоит благодарности. Я там был и знаю это.

— И все равно вы по праву заслужили благодарность, — сказала Тора, — и я тоже собиралась поблагодарить вас.

— И теперь, после того, что сказал Ланг? — тут же переспросил лорд Стеллин.

— Теперь я в несколько затруднительном положении, — отвечала принцесса.

— Его ожидает иная благодарность, — сказал Стеллин. — Все мы без слов понимаем друг друга. Благодарность на словах лишь смущает того, к кому она обращена.

Последовало умиротворенное молчание. Если Стеллин понял меня, то и его сестра, так на него похожая, не могла не понять.

Когда на следующее утро мы встретились со Стеллиной, речь об истории на перевале Ваба уже не заходила. Неторопливо беседуя, мы гуляли по знакомым местам, любуясь поместьем в его весеннем обличье. Стеллине нравилось вспоминать, как здесь было зимою, и сравнивать зимние и летние пейзажи. Потом она спросила о моих планах на будущее, внимательно выслушала, но не стала задавать никаких вопросов. Большей частью разговор наш касался окружающей нас природы. Взгляд Стеллины утратил вчерашнюю робость. Изящная и стройная, девушка двигалась своей привычной легкой, упругой походкой.

Чистая вода — прозрачна, и, кажется, нет ничего в мире проще ее, однако она — само чудо, внятное лишь немногим чувствам, невидимая в своем прохладном струении. Она утекает меж пальцев, но распаляет жажду, и все, что укрывает она своим кристальным покровом, делается оттого лишь чище и ярче…

Настал вечер. Повеяло прохладой, и все собрались в гостиной, погруженные в свои мысли, лишь изредка нарушая тишину каким-нибудь замечанием. Тем не менее все казались довольными таким несколько скучным времяпрепровождением, для меня же было достаточно видеть красоту обеих девушек и молодого человека. Стеллин и Тора недавно вернулись с дальней прогулки, и от усталости тонкое лицо юноши казалось более мужественным. Тора, несмотря на высокомерное выражение миловидного лица — лица избалованного ребенка — и на некоторую чопорность, с которой она держалась, понимая, что приехала как бы на смотрины, разрумянилась, глядела сонно и с таким видом, будто хочет, чтобы ее поцеловали.

Луна, вчера еще полная, взошла, и ее белый свет, лившийся в не завешенные окна, делал желтое пламя свечей и красноватые отсветы огня в очаге несколько искусственными. Стеллин предложил Торе прогуляться при лунном свете, взглянув также на меня и на сестру. Обе девушки закутались в накидки, и мы вышли.

Словно отлитая из серебра, луна ярко светила в небе, но поля скрывала дымка, и туман бродил между деревьев; все казалось расплывчатым, утопало в нежном белом сиянье.

Стеллин и Тора, взявшись за руки, уходили все дальше. Мы со Стеллиной остались наедине. А вот и поле, где зимой мы рубили березняк. Девушка оперлась на мою руку, и прикосновение ее пальцев было легким, как прикосновение опавшего листа, она двигалась рядом так неслышно, что казалось, будто плывет в воздухе, не касаясь земли.

— Луна! — вдруг произнесла Стеллина. Каждая черточка ее лица, бледного, восторженного, озаренного лунным светом, словно стала еще изысканнее, еще гармоничнее.

— Сказать вам, что я сейчас чувствую, Стеллина?

— Почему бы и нет, — холодно ответила она, и по тону ее я понял, что она уже привыкла выслушивать от мужчин комплименты.

— Вы так красивы. И вы так много для меня сделали.

— Что же?

Тон вопроса показался мне обнадеживающим, и я продолжал:

— Сегодня вы не стали обсуждать все «за» и «против» моего возвращения в Островитянию, но вы вновь оживили для меня ее красоту, которую я стал ощущать чуть слабее. Это ваш подарок.

— Я рада, что вам так кажется.

— Ах, вы и сами знаете это, Стеллина. Вы помогаете видеть красоту природы.

— Правда?

— Да, да. Правда!

Она слушала меня спокойно.

— Вы необычное существо, Стеллина. Вас даже нельзя назвать сестрой. Я никогда не испытывал по отношению к вам ании или апии, но…

— Достаточно и того, что я для вас — необычное существо.

— Если я вернусь… — начал я.

Мы шли все дальше. Березы встали впереди, темные и окутанные опаловой дымкой, почти достающие верхушками до ночного светила. Девушка шла так легко, что собственные мои шаги казались тяжелыми, грузными… Однако она так и не спросила, что же будет, если я вернусь.

— Если я вернусь… — повторил я.

— Вас будет ждать здесь еще один друг.

Рука Стеллины мягко направляла наши движения, и мы словно не шли, а скользили по лугу, лежавшему вокруг в кольце лунного света.

— Никогда не думал, что буду говорить с вами об этом. Вы добавляете к облику Островитянии что-то, чего ему не хватает.

— Когда вы вернетесь, вы тоже привнесете что-то новое в нашу жизнь.

Мы вошли в тень берез, и Стеллина мягко задержала меня на месте.

— Оглянитесь, посмотрите на дом, — сказала она.

Очертания дома на холме были чуть размыты, казались проще в дымке тумана, камень стен опалово светился в лунном свете, а за домом плотной, темной стеной стояли деревья…

— Вы снова сделали это, Стеллина!

— Что?

— Подарили мне красоту — красоту, дающую жизнь тысячам надежд и стремлений.

Слившиеся в темноте деревья, вдоль которых мы шли, напоминали гряду скал.

— Вы хотите чего-то еще, — сказала Стеллина. — Скажите, и, быть может, я смогу дать это вам.

Сердце мое забилось.

— Чего же я хочу, Стеллина?

— Думаю, ни поцелуи, ни прочее не принесут вам надежного утешения. Да и я могла бы подарить свою любовь только тому мужчине, в котором была бы вполне уверена — так же, как в себе… Может быть, вы хотите знать…

— Нет, Стеллина.

— Я ни к кому не испытывала настоящего желания, и ни один мужчина не обладал мною.

Мы прошли дальше, дом скрылся за небольшой возвышенностью.

— Спасибо, Стеллина.

— Вы хотите жить полной жизнью, — сказала девушка. — Подумайте хорошенько, где найти такое место.

Я почувствовал, что рука ее слегка дрожит, казалось, она с трудом подбирает слова.

— Если вы вернетесь, это будет для вас приключением, быть может рискованным… Позвольте сказать вам, что я чувствую… Если вы предпримете его не один, а с кем-нибудь, с какой-нибудь женщиной, для которой это станет таким же полным новизны великим приключением, как для вас…

— Вы хотите сказать, что если мне и следует жениться, то на американке?

И снова — эти горькие предостерегающие слова, которые мне столько раз доводилось слышать:

— …разве тогда вам не будет веселее?

— Стеллина!

— Любая из нас, — продолжала она, — все время будет чувствовать, что она — дома, все время будет как бы вашим учителем.

— Ах, друг мой! — Я крепко сжал ее узкую, тонкую ладонь.

— Что я сделала? — спросила девушка.

— Вы избавили меня от того, что так давно и долго причиняло мне боль.

— Вам говорили это и другие?

— В ином духе.

— Пойдемте обратно, — тихо, ласково произнесла Стеллина.

Я выпустил ее руку, и мы повернули к дому. Через минуту я снова почувствовал прикосновение ее руки.

— Мне хотелось бы помочь вам, — сказала Стеллина. — Если вы приедете сюда с американкой, позвольте мне навестить вас.

Мы поднимались по пологому склону, и лунный свет блестел на влажной от тумана траве. Земля под ногами была холодной. Стеллин и Тора, две стройные фигуры, рука в руке, показались впереди, возможно и не догадываясь, что мы следуем за ними.

Перед самой дверью дома они не сговариваясь, одновременно остановились и, повернувшись друг к другу, застыли лицом к лицу. Дверь растворилась, и они вошли в прямоугольник мягкого желтого света — две темные тени, мужчина и женщина.

Подойдя к тому месту, где они только что стояли, мы следом вошли в дом. На душе у каждого было покойно и радостно.

На следующий день я вернулся в столицу. Меня ждало письмо от Дорна с настойчивой просьбой как можно скорее приехать на Остров. Фэк был в трех днях пути, в Верхней усадьбе, и все остальные поездки я собирался совершить на моей верховой лошади. К тому же я могу заехать к Хисам и попрощаться с Наттаной.

Назавтра утром я снова ехал по знакомой дороге в Ривс, а через день к вечеру был у Файнов. Я провел в их усадьбе целый день и попрощался со всеми обитателями долины.

Выезжая утром по направлению к ущелью Мора, я думал о том, что стоит только свернуть на другую дорогу, и можно провести день-другой с Дорной. Если бы лошадь сама повернула к Фрайсу — хватило бы у меня воли удержать ее? И все же в глубине души я знал, что все кончено раз и навсегда, и мой упрямый соблазн происходил не столько от желания продлить былое, сколько от стремления к новому, доселе не испытанному.

Еще не было полудня, когда мы подъехали к башне у развилки. Лошадь продолжала уверенно идти большаком, и я понимал, что тоже по-настоящему не хочу сворачивать, и все же испытывал облегчение оттого, что с каждым шагом дорога на Фрайс остается все дальше позади.

«Вы больше не властны надо мной, Дорна, — мысленно обратился я к своей любимой, — и к вашей чести то, что, не желая окончательно терять меня, вы все же избрали наилучший способ дать мне свободу. Вы сбросили с себя покров тайны и, даже открыв мне, что не всегда были искренни, доказали, что Дорна как человек — существо гораздо более благородное, чем тот идеал, который рисовало мне воображение… Но, Боже, как бы я мог любить вас!»

Дорне я был обязан возможностью считать ее землю своей, но были и другие, перед кем я состоял в не меньшем долгу. Я думал о тех, кто больше всех помог мне: о Наттане, о моем друге, о Файнах, Стеллине, Хисе Эке, Джордже, Моране, Торе. Все они останутся моими друзьями, если я вернусь, причем у каждого будет своя особенная заслуга. Единственная, с кем я еще не до конца уладил отношения, была Наттана. Теперь я освободился и из-под ее власти, но то, что мне даровало Островитянию, снова влекло меня к ней…

Оказавшись в ущелье Мора, я испытал огромное удовольствие, ведь из обескровленного, беспомощного существа я вновь стал человеком, в котором бродят жизненные соки и силы. Приятно было сознавать и то, что каждый в этих краях знал меня как одного из дозорных Дона в ущелье Ваба, предупредившего и спасшего жителей долины, и смотрел на меня не как на некую заморскую диковину. Но самое большое удовлетворение испытал я при виде солдат на постоялом дворе, где они отдыхали, спустившись с окрестных перевалов.

На следующий день, когда рано утром я покидал свой ночлег, дорогу покрыл тонкий белый слой изморози. Вверху, на перевале, было холодно. Долина Доринга, которой еще не коснулись лучи восходящего солнца, лежала едва различимая в тусклом мареве. В тумане она казалась больше, и воображение рисовало мне, как меняется ее ландшафт на протяжении сотен миль — от гор, через болота, к морю. Быть может, Запад и был для меня Островитянией в Островитянии, и здесь я чувствовал себя как нигде естественно и свободно — словно в родном доме. И вдруг я сильно и ясно ощутил желание иметь свое место в этой внутренней Островитянии.

Буроватая дымка в воздухе предсказывала безветренную, жаркую погоду. Хотя было только тринадцатое ноября, что соответствует шестнадцатому мая в Америке, долина полнилась очарованием рано наступившего лета. Едва я проехал гигантские утесистые врата, где кончался горный край, и очутился в лесу на южном берегу озера Доринг, как меня окутало облако жары, сосны издавали резкий запах смолы, над головой раскинулась ясная синева неба, а копыта лошади глухо стучали по дорожной пыли.

Однако до озера оставалось еще пятнадцать долгих миль. Я покачивался в седле в приятной полудреме, хотя и не мог полностью подавить скрытого волнения и беспокойства, и наконец достиг берега. Теплый сухой ветер рябил бледно-синюю поверхность воды. В затуманенной дали виднелось на холме здание Верхней усадьбы — небольшая белая, но вполне различимая точка. Память о прожитых там днях нахлынула на меня. Все они виделись мне зимними: ранние, темные сумерки, укрытые снегом поля, холодные по ночам комнаты, желанное тепло одеял, горящий в очагах огонь, над которым можно погреть окоченевшие руки; вспоминалась мне и конюшня с постоянно висящей в студеном воздухе тонкой каменной пылью; она оседала на моей одежде, лице, на лицах Эка и Атта; я вспоминал, как Эттера возится на кухне, запах опилок в дровяном сарае, пощелкивание станка Наттаны, доносящееся из ее мастерской, постоянную усталость, дремотные домашние пересуды; ночи с Наттаной, когда мы согревали друг друга теплом своих тел, ее поцелуи и ее волосы, мягко щекочущие мое лицо.

Я ехал, сам точно не зная, что я ей скажу, о чем спрошу. Джонланг-островитянин, который упрямо продолжал оставаться американцем. И хотя умом оба мы отвергали мысль о постоянных узах и разница крови делала невозможным наш союз — плоть наша подсказывала другое.

Впрочем, мне не следовало забывать о том, что у Наттаны свой взгляд на многие вещи и что желание часто обманывает человека фальшивыми подобиями, чтобы запутать его и сбить с истинного пути. И что бы я ни сказал, что бы ни сделал, о чем бы ни спросил — я должен быть правдивым и откровенным.

Несколько миль дорога шла берегом озера, то приближаясь к воде, то отступая в сосновые леса; временами сквозь стволы деревьев тускло сверкала водная гладь, мельком можно было увидеть поместья Дазенов и Хисов в тени высоких бледных гор, по мере нашего приближения они становились все отчетливее, проступая сквозь голубую дымку зеленью своих полей.

Наконец копыта лошади коснулись земли возле родного дома, знакомой мне, но успевшей изменить цвет на пороге лета.

О моем приезде никто не знал.

Сердце отчаянно билось в груди, пыль толстым слоем покрыла вспотевшую липкую кожу, осела на коричневой рубашке, которую сшила мне Наттана.

Как она воспримет мой приезд? Если с ней случилась истерика при известии о моем ранении, то не окажется ли и мое появление для нее слишком сильным переживанием?

Новые стропила высились над крышей конюшни. Несколько мужчин работали там, но я проехал к главному крыльцу дома, обращенному к озеру, и громко произнес свое имя.

Никто не откликнулся.

Привязав лошадь, которая рвалась на конюшню, я вошел. В доме снова царил порядок. От учиненного разгрома не осталось почти и следа. Все стояло на своих местах, и память, как крикетный шарик, закатилась в точно подогнанную под нее лунку. В гостиной, столовой и на кухне никого не было. Я заглянул в дровяной сарай, но и там было пусто. Тогда я поднялся наверх; в моей комнате, очевидно, кто-то недавно останавливался. Станок в мастерской так и не починили, но на полу лежали два тюфяка и седельные сумки. Я постучал в дверь Наттаны и, не получив ответа, открыл и вошел. И здесь лежали тюфяки и сумки. В дом явно съехалось множество гостей.

Через открытое окно доносился частый стук молотка, со стороны амбара слышались голоса. Туда-то я и отправился, вновь сев на хозяйскую лошадь.

С одного края новая крыша представляла собой голый остов, но с другой стороны уже клали черепицу. Между стропилами бродили рабочие. Один из них заметил меня и назвал мое имя остальным. Лошадь чуть ли не галопом внесла меня внутрь. Небо над головой было перечеркнуто четкими, стройными линиями стропил. Перестук молотков долетал сверху. Эк поймал лошадь за узду, и я спешился. Подошли остальные.

— Добро пожаловать, Ланг! — сказал Эк. — Мы надеялись, что вы к нам все же заглянете. Вся округа, как видите, собралась помочь нам закончить крышу. Мы слышали, что вы уезжаете. Погостите у нас хоть неделю.

— В доме нет места…

— Не беспокойтесь. Для вас место всегда найдется.

Рыжеволосый юноша в рубахе с засученными рукавами, в коротких штанах и сандалиях подошел к нам, и вдруг я услышал голос Наттаны. Это и впрямь оказалась она. Пот градом струился по ее лицу.

— Привет, Ланг, — сказала она. — Мы рады, что вы приехали.

Никаких признаков волнения или замешательства я не заметил. Замолчав, она отошла в сторону, чтобы дать высказаться остальным: Атту, Эттере, молодому Эккли, подошел Гронан и люди из отряда, собравшегося под начальством Горта в усадьбе Реннеров, и все выражали радость по поводу того, что видят меня.

Я предложил Эку свою помощь.

— Помощь нам и вправду нужна, — сказал он, — но вы скоро уезжаете.

— Я могу задержаться на несколько дней, если буду полезен.

— Никаких сомнений. Оставайтесь!

Все заговорили разом. Кое-кто из тех, кто уже успел поприветствовать меня, вновь принялся за работу.

— Фэк в порядке, но ему надо размяться. А как вы? — услышал я рядом голос Наттаны.

— Совершенно здоров, Наттана. А вы как поживаете?

— Я теперь — подмастерье у плотника. Взгляните на мои руки.

Она протянула ко мне свои руки, все в царапинах. Я обвел взглядом ее лицо, всю ее фигуру.

Но вот послышался голос Эттеры:

— Я знаю, чем вас занять, — сказала она. — Пойдемте со мной, поможете готовить ужин, если, конечно, не слишком устали… Народу так много.

— И мне надо снова приниматься за работу, ничего не поделаешь, — сказала Наттана и отошла, не оглянувшись.

Эттера соорудила мне постель в углу комнаты Эка, где они помещались вместе с Аттом. Сама Эттера и Наттана занимали комнаты братьев. В остальных спальнях и мастерской расположились соседи, пришедшие помогать достраивать амбар, всего их было девять человек, и еще шестеро остановились у Эккли. Они приходили и уходили, отдавая работе у Хисов все свое свободное время. Так было последние полмесяца, и это могло затянуться еще на несколько недель. Никто и не думал просить жалованья; наоборот, многие приносили продукты с собой, но приготовление еды взяла в свои руки Эттера: она стряпала на всех, принимая помощь тех, кто почему-либо оказывался свободным. Забот у нее хватало. Скоро и я с головой ушел в кухонные хлопоты, так что времени подумать о чем-то постороннем не оставалось.

Время шло, тени стали длиннее, в воздухе повеяло прохладой. Возвращавшиеся работники мешали Эттере, бродя по кухне и беря припасенную ею воду. Условия для работы у нее были, прямо сказать, не самые подходящие, но, хотя с лица ее почти не сходило несколько угрюмое выражение, к чести ее, она ни на минуту не теряла самообладания. Появилась Наттана, этакий проказливый мальчуган, в компании крупного, добродушного, бородатого мужчины; она тоже взяла воды, поднялась наверх и спустилась уже вполне девушкой — в юбке, с заплетенными косами.

Ужинали поздно, пришлось зажечь свечи. За стол село одиннадцать человек, исключительно мужчины. Эттера и Наттана ждали, пока мы поедим, и прислуживали нам. Лица у обеих были усталые, но радостные, сестер ободрял царящий за столом дух добродушного веселья. Эк и Атт первыми закончили есть, уступив место сестрам, и в свою очередь стали прислуживать им.

Я перехватил взгляд сидящей напротив меня Наттаны, она в ответ дружелюбно взглянула на меня, коротко улыбнулась и тут же так быстро отвела глаза, что это даже слегка задело меня. Мужчины, перегнувшись через стол, болтали с ней, и она была со всеми приветлива, смеялась, быть может немного заигрывая с каждым.

После трапезы охотников помочь в мытье посуды оказалось более чем достаточно. Мое предложение запоздало и было решительно отклонено полновластно командовавшей на кухне Эттерой, которая сказала, что я и без того вдоволь потрудился; и все же мне почудилось, что это своего рода немилость.

Остальные расселись на темном крыльце, и так как я последним из всех был в столице, то мне и пришлось рассказывать о политических новостях. Косой столб желтого света падал из окна кухни, доносились голоса и смех, среди которых я узнавал Наттану.

Вопросов задавали много. Казалось, все знали, что я уже почти свой, островитянин. Все в Верхней усадьбе было не таким, как я ожидал, но чувствовал общий подъем духа, и отношение ко мне тоже изменилось.

Скоро стали расходиться. Я вернулся в дом, но было уже слишком поздно. Эттера еще доделывала что-то, но Наттана, по ее словам, очень устала и ушла к себе наверх. Я тоже изрядно устал, но это мало что значило. Эттера разрешила мне помочь ей в последних на этот день хлопотах. Она снова была добра, радушна и напоминала мою старшую сестру. Я рассказал ей, что еду домой и не уверен, вернусь ли. Беседа текла спокойно, мирно.

Мы отправились спать последние. Приоткрыв дверь, Эттера посветила свечой на спящую Наттану: та лежала, подложив ладонь под щеку, и волосы у нее рассыпались по лицу, как у ребенка.

— Она так устала, — шепнула Эттера.

Мы пожелали друг другу «доброй ночи», и я наощупь отыскал свой угол. Мои соседи по комнате, Эк и Атт, уже давно спали.

Поутру дом зашевелился, пробуждаясь. Долина лежала омытая утренним светом. За завтраком все в основном молчали: никто еще до конца не проснулся.

Возможности переговорить с Наттаной так и не выдавалось. Вместе с мужчинами я отправился к амбару и стал помогать двум из них, работавшим на укладке черепиц в той части строения, где стропила были уже установлены. Каждая черепица была величиной едва ли не с могильную плиту. Часть их сняли со старой кровли, но большинство треснуло от огня либо упало и разбилось. Новую черепицу доставляли из карьера внизу долины, складывали штабелями на земле, а потом поднимали с помощью ручного ворота.

С нового рабочего места — крыши, достигавшей одной высоты с вершинами деревьев, открывался широкий вид на лежащую внизу долину и расположенные то тут, то там фермы. Земля, поросшая зеленью, была далеко внизу, люди сверху выглядели маленькими фигурками — пузатыми карликами, которые забавно шевелили коротенькими ножками и то и дело задирали кверху кружочки лиц. Солнце припекало, с запада по-прежнему дул суховей. Многие, не только братья Хисы, сняли с себя все, кроме рубашек, коротких штанов и сандалий.

Нам, кровельщикам, работавшим снаружи, большую часть времени приходилось наблюдать, как трудятся плотники, поднимая стропила. Скоро среди них появилась Наттана. Работа ее в качестве «подмастерья плотника», похоже, сводилась к тому, чтобы подавать инструмент добродушному бородачу, разговаривать с ним и веселить его. Он хохотал, обнажая белоснежные зубы. Оба явно были старыми друзьями. Потом она, присев на корточки, пилила доску, а бородач, стоя, наблюдал за ней сверху. Короткие штаны Наттаны плотно обтянули ее ягодицы и бедра. Все еще считая ее своей, я предпочел бы видеть на ней другую одежду. Но мог ли я вообще считать ее своей?

Работали не спеша. Все трудились с величайшим тщанием: новая крыша строилась не на один год. Постановка стропил или новый уложенный ряд черепиц воспринимались как важное событие. Тем не менее к полудню дело заметно продвинулось. На сердце у людей было легко, никто не отлынивал.

В полдень все оставили работу и отправились к озеру. Некоторые, большей частью женщины с детьми и несколько мужчин — жены и родственники помогавших Хисам, — поехали верхом, прихватив кое-что из провизии.

Все дружно посбрасывали одежду, но в воду входили робко — она была еще слишком холодная. Я с разбегу бросился в воду и подплыл к тому месту, где Наттана, затаив дыхание, медленно приседала, собираясь с духом, чтобы окунуться целиком. Встав, я снова увидел ее во всей наготе.

— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал я. — Когда это можно будет сделать?

Она помолчала, что-то про себя соображая.

— Сколько времени нам понадобится?

— Я думаю, полдня.

Наттана изучающе посмотрела на меня, и трудно было сказать, враждебным или ласковым был ее взгляд.

Вдруг, словно очнувшись, она резко окунулась, окатив меня веером холодных брызг. Я взглянул вниз, на ее круглую голову и белую шею. В зеленоватой воде тело ее казалось размытым, с растопыренными, как у лягушонка, руками и ногами.

— Как долго вы пробудете здесь? — спросила она.

— Еще три дня.

— Полдня — немало, когда кругом столько дела.

— Но и не так уж много, Наттана. Уделите мне полдня.

— Хорошо, — сказала она. — Скоро придется снова отправляться на карьер за камнем для черепицы. Мы с вами можем поехать в одной тележке. Правда, там будут и другие, но поговорить мы сможем, и это займет как раз полдня.

Конечно, мы сможем поговорить и на карьере, хотя рядом все время будут посторонние. Но стоило ли продолжать торговаться?

— Когда, Наттана?

— Завтра или послезавтра.

— Спасибо, — сказал я.

Она коротко рассмеялась.

— Замерзла, — сказала она, вставая и поворачиваясь ко мне своей розовой, влажной, блестящей спиной. Полуобернувшись, она через плечо взглянула на меня, и в глазах ее я прочел укор. Она поняла, что в этот момент мне хотелось сказать ей, что она — моя и что я снова хочу ее…

Для ленча выбрали место рядом с эллингом. Развели костер, тепло которого было особенно приятно после холодной воды. Я совладал с собою и решил больше не докучать Наттане.

Потом, так же дружно, мы отправились на работу. Она становилась для меня все привычнее. Ведь когда-нибудь и я могу стать хозяином поместья, и мне придется возводить крышу своими силами, так что многому еще предстояло научиться. И пусть Наттана заигрывает со своим напарником. Я почти не вспоминал о ней, поглощенный тем, как ровными, красивыми рядами ложатся тяжелые, с синеватым отливом, каменные плиты.

Для меня было ново видеть, как островитяне, приспосабливаясь к обстановке, объединяются в некий единый хозяйственный организм. Для некоторых хозяйств набег оказался настоящим стихийным бедствием. Все были озабочены тем, как вернуть жизнь в нормальное русло. Когда равенство будет восстановлено, жизнь вновь замкнется, обособится от других.

Гронан, я и еще несколько человек рассуждали на эти темы, сидя на крыльце в сумерках после ужина, пока Наттана, Эттера и Бранда, чей муж тоже входил в число добровольных помощников, трудились на кухне вместе с мужчинами, которых избрали себе в подручные. Среди последних был и бородач-плотник Дорс.

Как и Нэзен, один из двух кровельщиков, с которыми я работал, он был ремесленником и жил в Хисе. В подобных случаях такие люди, как он, действительно становились во главе работ. За свои услуги они получали плату, на которую жили. Живя в Хисе, он, должно быть, знал Наттану с детства, но мне не понравилось, что он вдовец. Вроде бы мы с Наттаной условились, что связь наша порвана, однако на деле разрубить этот узел оказывалось не так-то просто.

Тем не менее оба следующих дня мы играли в весьма сомнительную игру — этакие любовные «кошки-мышки». Скрытая ее цель — обольстить партнера, заманить его в ловушку. Каждый рассчитывает, что его обвинят, будто он избегает партнера, и тут уже у него наготове набор отговорок, напускной вид оскорбленной добродетели и взаимные упреки. Еще одно из правил игры в том, чтобы притворяться, будто ничего не происходит, в то время как каждый только и ждет, что другой не вытерпит. Победителем же выходит тот, кто терпит до конца.

Когда за столом рядом с Наттаной или со мной оказывались свободные места, кто-либо из нас сознательно выбирал другое и, сев, тут же заводил оживленный разговор с соседом о чем-либо якобы очень важным; однако все правила хорошего тона соблюдались неукоснительно: мы ни разу не забывали пожелать друг другу доброй ночи, мы даже иногда улыбались один другому и тут же отворачивались, словно и не ожидая ответной улыбки. А если кому-либо случалось подметить, как другой украдкой смотрит на него, он выигрывал очко…

Жалкая эта игра, ведь обоим игрокам все время приходится мучиться и оба всегда в проигрыше.

Но настал третий день, когда запас плит оказался почти весь израсходован, и, чтобы продолжать работу, необходимо было его пополнить. До моих ушей долетел разговор, который вели находившиеся неподалеку, на крыше, Эк и Нэзен. Они как раз обсуждали этот вопрос и решили снарядить в карьер пять тележек, одна из которых принадлежала Хисам и четыре — их соседям. На следующее утро, которое, по моим расчетам, должно было быть последним, проведенным в Верхней усадьбе, тележки подготовили, но, только когда дело уже шло к ленчу, Эк сообщил мне, что Наттана хочет, чтобы мы с ней поехали в тележке Хисов.

Игра подошла к концу. За ленчем она ни разу не взглянула в мою сторону, когда же настало время выезжать, молча дождалась, пока я подойду к ней.

— Ну? — сказала она. — Так мы едем?

При этом она даже не улыбнулась, и вид у нее был такой, словно она испила свою чашу до дна.

Мне не часто случалось передвигаться в Островитянии на колесах. И было непривычно катить по дороге в подпрыгивающей, без всяких рессор тележке, вместо того чтобы идти или ехать верхом.

Три тележки ехали впереди и одна сзади, впрочем, на достаточном расстоянии, чтобы не утонуть в облаках пыли, подымаемых лошадьми и колесами.

Наттана, держа поводья, бесстрастно глядела вперед. Я не выдержал и украдкой то и дело поглядывал на нее, поражаясь тому, как могли мы, еще недавно столь близкие, что тела наши сплетались, ни ласкам, ни словам не было преград, теперь стать такими далекими и чуждыми. Как будто именно то, что мы сейчас рядом, отвращало нас друг от друга.

— Наттана?

— Да?

— Взгляните на меня, улыбнитесь и скажите же хоть что-нибудь.

Она медленно обернулась ко мне, все еще избегая моего взгляда, сдерживая улыбку, но наконец наши взгляды встретились, и мы, словно после долгой разлуки, признали друг друга.

— А разве есть что говорить? — сказала Наттана.

— Я хочу кое-что сказать вам.

Она снова отвернулась, устало понурившись, словно тяжелая ноша легла ей на плечи, и улыбка исчезла с ее лица.

— Вы написали такое замечательное письмо, так благодарили, что я спасла вашу одежду, вот я и думала о том, как она вам к лицу.

— Нет, не о том, Наттана.

Она вздохнула:

— Уж не связано ли это с тем, что вы можете вернуться?

— Да, — ответил я, и сердце мое часто забилось.

— Надеюсь, вы не будете снова просить меня выйти за вас замуж.

— Да, Наттана. Ведь нас всегда разделяло то, что я не островитянин.

— Нет, — быстро ответила она, словно ответ был готов уже заранее. — Ничего не изменилось. Если я скажу, что согласна выйти за вас, вы будете чувствовать себя обязанным вернуться, а это нехорошо. Когда вы приехали, то говорили Эттере о том, как поедете к себе домой, в Америку, и там решите, возвращаться в Островитянию или нет.

— Если вы станете моей женой, Наттана, мы вместе поедем ко мне домой и вместе все решим. Зная, что мы можем вернуться, вы увидите мою страну другими глазами. Вам даже может понравиться там, а если нет, то я с радостью вернусь в Островитянию. Я хочу, чтобы вы стали моей, это главное, тогда место, где мы останемся жить, уже не будет играть роли. Мы выберем его сами. Раньше это было невозможно.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Ах, Джонланг! — воскликнула она. — Я и не думала, что вы все так повернете. Я уже сказала: мне представлялось, будто вы действительно хотите сделать свободный выбор, а если вы женитесь на мне, это свяжет вам руки.

Я думал, что переиграл ее, и теперь отчаяние и разочарование буквально парализовало меня.

— Но когда вы говорите «мы решим», — продолжала между тем Наттана, — «мы с вами», мы, мы, мы! Ах, Джонланг, ведь это ваше «мы» включает и меня тоже!

Вся моя прежняя любовь к Наттане вспыхнула с новой силой.

— Я хочу вас, Наттана!

Она взглянула на меня полными слез глазами и как-то странно рассмеялась. Потом подхлестнула лошадь.

— Вы такой милый! — сказала она. — Вы были прекрасны! Я думала, вы предложите мне стать женой такого уважаемого человека, но не думала, что вы будете так последовательны и логичны. Спасибо, Джонланг! Мне уже никогда не встретить никого, похожего на вас. Но я не стану вашей женой, и мы оба чувствуем это.

— Наттана, я действительно хочу вас!

— Я верю, но брак наш был бы ошибкой.

— Почему?

— Дело не в разнице между нашими странами. Это не главное. Ах, если бы только… но тогда я уже давно была бы вашей женой. Есть другие причины, куда более важные.

Я против воли почувствовал облегчение, хотя и был до глубины души раздосадован.

— Так, значит, вы не выйдете за меня, Наттана? Все ваши возражения ничего не значат… Мы рядом, и мы любим друг друга! Нас ожидает прекрасная жизнь, когда мы найдем себе место и никогда не будем разлучаться.

— Пожалуйста! — сказала она. — Все уже решено. Вы просили Хису Наттану быть вашей женой, и по каким-то своим соображениям она ответила вам «нет».

Я смерил ее взглядом, мысленно оценивая ее упорство, и спросил:

— Вы очень упрямая?

— Вам ли не знать. Вы овладели моим телом вопреки моим намерениям, но вам не победить мой здравый смысл!

— Но вы — моя, Наттана. Я это чувствовал все эти дни.

— Ах, я знаю, о чем вы… но, мой милый, вы уже совершили благородный поступок. Остановитесь на этом! Дальше идти нет смысла. Поверьте, прошу вас. Прекратим этот спор.

— Будьте моей женой, Наттана!

— Нет, нет и нет! — Она рассмеялась.

— Вы должны!

— А вы меня заставьте! Хоть зацелуйте, заласкайте, ничего не выйдет. Все уже давно решилось.

Она оттолкнула мои руки, к тому же я и не мог как следует обнять ее в тряской тележке. Наттана смеялась и казалась едва ли не счастливой. Во мне вскипел гнев, но, несмотря на это, я тоже рассмеялся, отчего еще больше разозлился на самого себя, но ничего не мог поделать, хотя и не хотел сдаваться.

— Когда я вернусь… — начал я.

— Нет и нет! Вы свободны, если я…

Внутренне я уже сдался, но продолжал увещевать ее.

— Ведь вы свободны, Наттана? Я думал, что свободен, пока не узнал, что могу вернуться. Эта возможность сняла все преграды.

— Я совершенно свободна, свободна настолько, что стоит мне захотеть, и я выйду за любого или стану чьей угодно любовницей. И вы не должны мешать мне, так же как я не должна мешать вам.

— Ах, вот какие у вас мысли, Наттана!

— А у вас?

— Нет! — воскликнул я. — Я предлагаю именно вам стать моей женой.

— Я скажу вам, только если вы обещаете отказаться от малейшей надежды видеть меня своей женой.

— Но как я могу? Теперь, когда я вернулся и вы по-прежнему одна…

— И вы один, и если вы хотите жениться на мне, то и я должна хотеть выйти за вас замуж! Но такое можно сказать о любой женщине, о любом мужчине! Значит, на это вы и надеетесь?

— Да, Наттана, но это не так мало, как вам кажется, ведь мы были любовниками.

Она залилась румянцем. Потом пожала плечами и усмехнулась.

— У вас кто-то есть, Наттана?

Она вздрогнула:

— А вам зачем знать? Что это вам даст? Моя ания не переросла в любопытство, как у вас. Мы свободны, а быть свободным — значит делать то, что человеку нравится. Если ваш вопрос был всего лишь дружеским…

— Да!

— Я ничего не собираюсь вам говорить.

— Нет, скажите! У вас кто-то появился?

— Нет! — яростно крикнула она. — И вряд ли будет, уж я-то лучше себя знаю. Раньше я думала — я другая, мне не хотелось допускать до себя мужчин слишком близко. Мне хотелось другого — жить дома, работать. Благодаря вам я впервые представила себе, что такое замужество и ания. Я собираюсь поехать домой, уладить дела с отцом… и поселиться там одной.

— Неужели из-за меня вы никогда не выйдете замуж, Наттана? Если так, то…

— Из-за вас? Конечно нет! Но у меня словно открылись глаза. Мне полюбилась мысль о том, чтобы жить скромно, одной и много работать. И вот именно из-за вас я так привязалась к своей работе!

— В вашем характере есть что-то от вашего отца.

— Да… мне близки некоторые из его идей, но у меня на то свои причины. Мне не нужны второсортные отношения с мужчинами.

— А то, что было у нас, вы считаете тоже второсортным?

— Конечно, иначе бы мы поженились.

— Не смейте так говорить, Наттана!

— Чувства каждого из нас к другому вовсе не второго сорта. Не путайте разные вещи, Джонланг!

— Мне противна мысль о том, что наша любовь была фальшью.

— Мне тоже! — воскликнула Наттана. — Поэтому не будем! Подумаем лучше о том, что у нас есть сейчас, о том, что нас ждет в будущем, о том, каким вы станете, и о том, чем буду заниматься я.

Тележку то и дело подбрасывало, неплотно закрепленные борта грохотали. В теплом сухом воздухе стояли облака пыли, и сильно пахло лошадиным потом. Острые, высокие, белоснежные вершины холодно вздымались к небу. Перед нами над дорогой стелилась желтая дымка, оставленная передними тележками, скрывшимися из виду на спуске.

Сам жаркий солнечный свет, казалось, был пропитан сладострастным влечением, но в то же время я чувствовал, как с каждым мгновением отдаляюсь от Наттаны, как рвется связь между нами.

Долгое время мы ехали молча, пыльные, прокаленные солнцем. Пять тележек медленно продвигались вперед: даже не нагруженные, они были тяжелыми. На полпути мы остановились у ручья, напоили лошадей и напились сами, перебросившись парой слов. На какое-то время мы — семеро мужчин и одна женщина — почувствовали себя друзьями, и было приятно сознавать, что мы делаем одно, общее, дело, но стоило нам снова рассесться по своим тележкам, и каждый вновь погрузился в заботившие его мысли, и разговоры у путешественников снова пошли разные.

За время работы Наттана успела загореть. В жарких лучах солнца лицо ее горело, а в местах, не покрытых коричневым слоем загара, кожа по-прежнему оставалась нежно-розовой. Я любил каждую выемку, каждую выпуклость этого скрытого одеждой тела и при этом изо всех сил старался думать о Наттане как о друге, как о симпатичной попутчице, оказавшейся со мной в одной тележке в этот жаркий полдень. Я рассказывал о том, как поеду домой, что буду там делать, но, поскольку та сокровенная теплота, которая соединяла нас, исчезла, разговор получался вялый и скучный. Наттана тоже поделилась своими планами: она уезжала домой. Лорд Хис уже знал о нашей истории, но все же разрешил дочке вернуться.

— Вы перед ним чисты, — сказала Наттана. — Он знает, что вы предлагали мне стать вашей женой, но что я отказала вам. Он считает дурной, порочной меня. Не знаю, какого приема ждать, но думаю, когда он узнает, что мы сами решили прервать наши отношения, он поймет, что бессилен.

Потом, оживившись, блестя глазами, она рассказала о новых вещах, которые собиралась ткать…

С большой дороги мы свернули на проселочную (слегка поднимаясь, она вела к холмам) и скоро достигли карьера. Плиты лежали уже обтесанные Нэзеном и другими каменотесами еще до того, как начали крыть кровлю. Каждую можно было поднять только вдвоем. Погрузка оказалась далеко не легким делом, и вскоре все были мокрыми от пота, тяжело дышали, и очень хотелось пить.

Наттана сходила к пруду и принесла воды. Она была очень хороша: гибкий стан, изящно изогнувшийся под тяжестью ведра, свободная рука на отлете, раскрасневшееся улыбающееся лицо, белоснежные зубы и рыжие волосы на фоне голубовато-серых стен карьера и пронзительной небесной синевы. Она смешала нам питье из воды и сухого вина с кислинкой, и мы принялись жадно утолять жажду.

Наш караван направился обратно в прежнем порядке, только теперь Наттана передала мне вожжи, сказав, что мне следует учиться править по-островитянски на тот случай, если я вернусь и у меня будет собственная усадьба.

Мы поговорили об этой предполагаемой усадьбе, и мне было приятно сообщить Наттане, что таковая не фантазия, а достаточно реальна. Я рассказал, что говорила мне Дорна о двух других родовых поместьях.

— Вы недавно виделись с Дорной? — спросила Наттана как можно более безразличным тоном.

— Я гостил несколько дней у нее с Тором.

— Во Фрайсе?

— Да.

— Я всегда была второй, не так ли? — спросила она, немного помолчав.

Что мне оставалось сказать?

— Отвечайте честно, Джонланг. Теперь мне уже не будет больно. Я всегда прекрасно это знала.

— В каждой из вас есть то, что никогда не будет у другой, — ответил я.

— Но вы дали мне то, что не дали ей. Это по-прежнему так?

— Да, Наттана, и даже в гораздо более глубоком смысле… не просто потому, что был вашим любовником.

Она задумалась.

— Хотелось бы верить, — сказала она наконец, — что я лучше понимаю вас.

— С вами мне всегда все было яснее, Наттана.

— Мне так было легче… я заботилась только о вас. И все же я думала, что больше подхожу такому мужчине, как вы. А как вам кажется: я лучше понимала вас?

— Да, Наттана.

— Правда, Джонланг?

Нелегко мне было хоть в чем-то ее убедить, и даже под конец она сказала:

— Вы желали ее больше, чем меня.

— Но это кончилось.

— И ваша ания тоже, Джонланг?

— Я уже не в ее власти.

— Вы уверены? Я слишком многое понимала, чтобы надеяться, что ания, которую вы испытывали ко мне, окажется сильнее вашей ании к Дорне. Для того, кто уже несет в себе анию, ания к другому — всего лишь временное забвение… Порою мне было тяжело сознавать это.

— Но вы могли стать моей женой вопреки Дорне?

— Нет, хотя чувства наши были разными… Но спасибо вам и за то, что вы снова предложили мне выйти за вас, повидавшись с нею!

— Да, и я повторяю свое предложение теперь, когда вы знаете, что между мной и нею все кончено.

Наттана коротко, удивленно рассмеялась:

— Это ничего не меняет. Я никогда не выйду за вас.

Нагруженная тяжелыми плитами тележка двигалась не быстрее пешехода. Солнце у нас за спиной клонилось к закату, но воздух словно застыл, сухой и жаркий. Липкий пот покрывал тело; я очень устал. Сейчас я почти не думал о Наттане. Внутренне я уже перенесся к ожидавшему меня Дорну, к морской прохладе Острова и представлял наш разговор о моем будущем.

Прошло немало времени, прежде чем я снова взглянул на Наттану. Она сидела устало расслабившись, сложив руки на коленях, раскачиваясь в такт толчкам тележки. Сейчас ее трудно было назвать красавицей, но я знал ее с ног до головы, она была близка, дорога, желанна.

— Никак не отделаться от ощущения, что вы принадлежите мне и только мне, Наттана.

— Ощущения? — переспросила она. — Когда же мы и вправду покончим с ним?

— Ну, нам не так уж часто придется видеться.

— Семья… работа… или и то и другое, — вяло ответила она, — пока наконец совсем не забудем друг друга.

— Но человек всегда стремится к чему-то большему!

— Больно думать, что что-то хорошее ушло, но мы не должны забывать, что можем быть счастливы и по отдельности!

— И это больно?

— В каждом из нас прошлое оставило рану, и, когда мы рядом, она начинает болеть.

— Так что же нам делать, Наттана?

— Но ведь в наших отношениях была и остается одна замечательная вещь. Никто из нас по-настоящему не знал другого — так не бывает между мужчиной и женщиной, — но нам часто удавалось понимать друг друга. А когда мужчине случается понять женщину и наоборот, это как молния в ночи — на одно краткое мгновение мир озаряется весь, до мельчайших деталей. Все делается яснее и ярче, чем когда это происходит между просто друзьями или подругами, как бы хорошо каждый ни знал другого. Тот свет более постоянный, но и более тусклый. Не знаю, как вам кажется, но, по-моему, подобное понимание было отпущено нам полной мерой, и я верю — навсегда останется с нами.

— Когда мы снова увидимся — если увидимся.

— Я не боюсь взглянуть правде в глаза. Этого может больше никогда не произойти, но это было с нами, Джонланг!

— И сегодня — сегодня днем.

— Да, — сказала она.

Когда пять тележек одна за другой въехали в ворота Верхней усадьбы, мягкие сумерки стояли кругом, солнце уже почти село, пламя заката разлилось над горизонтом. Работники вернулись в дом и ждали ужина. Свечи желтым светом озаряли кухню. Однако прежде надо было разгрузить тележки, отвести лошадей на конюшню и задать им корм. Наттана занялась всем этим наравне с другими, и так славно было, что она — с нами.

Когда мы наконец покончили с нелегкой работой, сложив каменные плиты штабелями вдоль стен амбара, небо было уже густо усеяно звездами.

Мы с Наттаной, рядом, пошли вместе со всеми к дому. Уже повеяло вечерней прохладой, но тяжелый жаркий день давал о себе знать. Из столовой доносились голоса.

— Устала, Наттана?

— Очень… и вы, должно быть, тоже.

— Да. Мы оба устали.

— Не хочу никакого ужина, — сказала девушка, — не хочу быть сейчас среди всех этих людей.

— Я тоже. Давайте побудем вместе.

— Пойду утащу что-нибудь с кухни, вдруг нам захочется есть.

Я остался ждать Наттану на дворе. Тишина ночи была столь глубока, что даже звуки голосов не нарушали ее. Когда Наттана вернулась, я взял ее руку в свою, чувствуя, какая она горячая, и мы пошли, озаряемые светом звезд, пока ноги сами не привели нас к озеру.

В бледном сиянии мы отыскали лодку с веслами у причала и, оттолкнувшись, бесшумно скользнули вперед, рассекая стеклянистую поверхность воды, столь темной и гладкой, что она казалась вторым небом, со звездами на недосягаемой глубине.

Скоро мы доплыли до того места, где катались на коньках, и причалили к узкой полосе берега, под прикрытием отвесно вздымающейся, поросшей соснами скалы.

Мы сели на землю, я обнял Наттану, и мы поцеловались. Трудно сказать, было ли то желание. Скорее мне просто хотелось находиться рядом с ней и касаться ее, чувствуя, что ей этого тоже хочется.

Мы легли рядом, глядя в разверстые над нами звездные бездны, касаясь друг друга плечом, рукой, бедром, — и этого было достаточно.

— Как хорошо, Наттана, — сказал я.

Ответа не последовало.

Я позвал ее по имени, прислушался, но услышал только ровное дыхание девушки.

Мои глаза тоже слипались. Сон овладел мной мгновенно, хоть я и продолжал держать в своей руке бесчувственную, мягкую ладонь Наттаны…

Прошло немало времени, пока мы, пошатываясь, снова не уселись в лодку и двинулись к дому. Наттана притихла на носу, как спящая птица.

Все уже улеглись, и только на кухне горел свет.

Возвращение наше тоже напоминало сон — промежуток между двумя снами, и крепкий, уже в постели, сон стал мирным окончанием наших странствий.

Стояла еще ночь, когда я снова проснулся, близко ли, далеко ли была заря — я решил немедленно ехать. Атт так и не проснулся, но Эк приоткрыл глаза, пока я при свече упаковывал свои вещи. С ним одним я и простился. Все остальные спали беспробудным сном.

Когда темный дом остался позади и дорога, в бледно-желтых тенях, скользила назад под копытами Фэка, я окончательно понял, что опасность тягостных прощаний и объяснений и вправду позади. Наттана меня поймет, остальное не имело значения, и я был свободен.

Отныне я не увижу больше ее лица, не услышу ее голоса — всего, что делало ее такой любимой. Я чувствовал пустоту утраты, но природа нашей любви и нашего расставания была такова, что жизнь безболезненно могла восполнить ее. И память о Наттане всегда будет счастливой.